double arrow

Экзамен по истории 1 страница

Оглавление

История России в летописании и восприятии Нового Времени

Я.С. Лурье

Введение
Глава I. Общие вопросы источниковедения
Глава II. Общая схема летописания XI - XVI вв.
Глава III. Летописные известия в нарративных источниках XVII - XVIII вв.
Глава IV. Древнейшая история Руси в летописях и в историографии XX в.
Глава V. Ордынское иго и Александр Невский: источники и историография XX в.
Глава VI. Борьба с Ордой и церковно-политические отношения конца XIV в.: источниковедческий аспект
Заключение

^ ВВЕДЕНИЕ

Задача пересмотра истории Древней Руси на основе нового и углубленного исследования летописания встала перед русской исторической наукой довольно давно - уже в первые десятилетия XX в. В монографии «Образование Великорусского государства» (1918) и в речи перед защитой этой работы в качестве докторской диссертации А. Е. Пресняков заявил о необходимости «восстановить, по возможности, права источника и факта» в исторической науке. Он писал, что ранняя история Руси «стала в нашей историографии жертвой теоретического подхода к матерьялу, который обратил данные первоисточников в ряд иллюстраций готовой, не из них выведенной схемы». В результате, как указывал исследователь, летописные своды «при безразличном пользовании разными их типами и редакциями, без учета создавших эти типы и редакции тенденций книжнических точек зрения, не дают всего, что могут дать, и, что существеннее, позволяют предпочесть позднюю и нарочитую переделку текста подлинному, Первоначальному историческому свидетельству; так часто и бывало, потому что Никоновская летопись и зависимый от нее текст Татищевской „Истории" лучше иллюстрировали принятую схему». 1) Под принятой схемой Пресняков имел в виду «главные направления нашей историографии» XIX в (от С. М. Соловьева до В. О. Ключевского), для которого «данные первоисточников стали, собственно, не основой построения, а запасом иллюстраций к положениям защищаемой историко-социологической доктрины». 2)
«Научный реализм», провозглашенный А. Е. Пресняковым, в значительной степени был связан с традициями петербургской исторической школы В. Г. Васильевского и С. Ф. Платонова,

-13-

представители которой придавали особое значение источниковедению в противовес московской школе, представленной «строителями научных систем» (С. М. Соловьев, В. О. Ключевский). В еще большей степени на взглядах А. Е. Преснякова отразились труды А. А. Шахматова, давшие возможность построить генеалогию русского летописания на основе сравнительно-текстологического исследования всей совокупности летописей, включая целый ряд вновь открытых ученым. На труды А. А. Шахматова опирался не только А. Е. Пресняков, но и ряд других ученых, вошедших в науку в предреволюционные и первые послереволюционные годы, - М. Д. Приселков, З. Ц. Лавров, А. Н. Насонов.
Однако стремление восстановить «права источника и факта» при изучении истории Древней Руси натолкнулись на препятствия, лежавшие вне науки. С конца 1920-х гг. власть начала планомерное преследование всех историков, которые не принадлежали к официальному направлению и считались чуждыми и враждебными марксистской идеологии. Жертвами «дела историков» 1929-1930 гг. оказались почти все видные представители исторической науки. А. Е. Пресняков умер в 1929 г. и избежал преследований, но С. Ф. Платонов, М. Д. Приселков и многие другие стали жертвами репрессий. Официальная историография, которую возглавлял М. З. Покровский, была еще более привержена к «теоретическому подходу к матерьялу», чем историография XIX в., и отнюдь не склонна была к «непосредственному отношению к источнику и факту». Еще в 1910 г. в предисловии к «Русской истории с древнейших времен» ее авторы - М. Н. Покровский и З. М. Никольский заявили, что намереваются «брать целиком у других, у исследователей первоисточников, их материал», обрабатывая его «с материалистической точки зрения». 3) В 1930 г. преподавание истории в школе и в большинстве высших учебных заведений было отменено; ученым предписывалось заниматься прежде всего историей социальных процессов и классовой борьбы, а не политической историей. Вся история была втиснута в рамки разработанной в 1930-х гг. «теории формаций»; источниковедению отводилась чисто служебная и второстепенная роль. Издание «Полного собрания русских летописей», продолжавшееся после революции вплоть до 1920-х гг., было прекращено, и глава организованного в 1931 г. Историко-археографического института С. Г. Томсинский 4) заявлял,

-14-

что институт «порвал с тематикой старой Археографической комиссии», и в частности с изданием летописей.
Положение несколько изменилось с середины 1930-х гг. Преподавание «гражданской истории» в школах и вузах было восстановлено. Хотя изложение истории теперь всецело было подчинено теории формаций (Древняя Русь рассматривалась как Русь феодальная), в рамках этой схемы допускались частные источниковедческие исследования. Ученые, занимавшиеся летописанием (М. Д. Приселков, А. Н. Насонов и др.), вновь получили возможность работать.
Но перед «восстановлением прав источника и факта» в исторической науке возникло новое препятствие. Уже в предвоенные и особенно в военные годы историю стали трактовать как своеобразный учебник патриотического воспитания; важнейшую роль при этом сыграло известное сталинское выступление 7 ноября 1941 г. о «великих предках», начиная с Александра Невского и Дмитрия Донского. 5) Были решительно осуждены любые исследования, подрывавшие каноническую трактовку истории отечества, содержавшие даже намеки на поддержку «норманизма» - указание на какую-либо роль норманнов в древнейшей истории Руси, и т. д. Историческая наука еще в большей степени, чем раньше, стала, употребляя выражение А. Е. Преснякова, «жертвой теоретического подхода к матерьялу, который обратил данные первоисточников в ряд иллюстраций готовой, не из них выведенной схемы».
Годы кризиса советской системы были ознаменованы новыми явлениями в исторической науке. Господствующая схема исторических формаций еще сохраняла монопольное положение, но конкретные исследования во многом подрывали эту схему.
Сегодня в нашей науке нет какой-либо единой схемы исторического процесса. Казалось бы, историк может работать не стесняемый никакими запретами. Но существует мода, трудно преодолимое общее мнение. Болотникова, Разина и Пугачева сменили в исторической публицистике другие герои - митрополит Иларион, Александр Невский, Сергий Радонежский.
Каковы же были изменения, произошедшие в исторической науке? «Источник и факт» в исследованиях постепенно обретали свои законные права. Работы 1960-1980-х гг. в значительной степени стали носить источниковедческий характер. Традиционное деление русских историков на петербургских «эрудитов» и московских «строителей систем» потеряло свое значение. Москвич С. Б. Веселовский, чьи наиболее яркие работы

-15-

были опубликованы посмертно, выступал в них скорее как источниковед, нежели как историк-теоретик. Именно он, опираясь на источники, опроверг весьма остроумное, но грешившее «теоретическим подходом к матерьялу» объяснение опричнины, данное таким корифеем петербургской исторической школы, каким был С. Ф. Платонов. Работы С. Б. Веселовского по истории опричнины были продолжены А. А. Зиминым и В. Б. Кобриным. А. А. Зимин создал серию монографий, охватывающую почти всю русскую историю с первой четверти XV в. по начало XVII в., однако ценность этой серии была не в единой концепции, а прежде всего в скрупулезном анализе источников. Лучшие работы последних лет также носят скорее источниковедческий, нежели теоретический характер.
Однако новые данные по истории летописания в далеко не достаточной степени сказались на исторических изысканиях. Работы таких исследователей, как М. Д. Приселков и А. Н. Насонов, во многом дополнили и видоизменили схемы летописной генеалогии, предложенные А. А. Шахматовым; найден ряд новых летописных текстов. Но в исследованиях по политической истории эти новые данные учтены в недостаточной мере. По-прежнему летописи используются независимо от их происхождения и времени составления лежащих в их основе сводов и привлекаются для иллюстрации общих построений историков.
В 1994 г. автор этой книги выпустил в свет монографию «Две истории Руси XV в.», в которой пытался пересмотреть традиционные взгляды на историю этого столетия, опираясь на наиболее ранние и наименее тенденциозные летописные памятники. В настоящей работе такому же пересмотру будут подвергнуты основные события политической истории предшествовавших веков - первые века истории Руси, начало монгольского ига и деятельность Александра Невского, церковно-политические отношения во время Куликовской битвы; данные летописей сопоставляются с построениями историков XX столетия. Речь будет идти именно о летописных известиях, а не о истории соответствующих периодов в целом: о сравнении первоначальных известий с более поздними и с восприятием их в историографии нового времени.
Здесь, очевидно, нужно сделать важную оговорку. Говоря о современном восприятии истории прошлого, историки и литературоведы часто противопоставляют ментальность людей древности и средневековья мышлению современных людей. Автор отнюдь не склонен к такому противопоставлению. Несомненно, что сведения о мире и воззрения людей давно прошедшего времени отличаются от тех, которые свойственны

-16-

нам. Люди средневековья не всегда различали предания и действительные факты. Они с доверием принимали легенды. Однако их основной понятийный аппарат, судя по всем источникам, принципиально не отличался от нашего. «Основные черты мыслительной деятельности человека и его способности чувствовать остаются неизменными в различные эпохи его исторического существования, не завися в то же время ни от расы, ни от географического положения, ни от степени культуры, - писал И. М. Сеченов. - Только при этом становится... для нас возможным понимать мысли, чувства и поступки наших предков в отдаленные эпохи». 6) Антропологи также приходят к выводу, что человек (homo sapiens) «всегда думал одинаково хорошо: улучшения заключаются не в предполагаемых процессах в человеческом уме, но в открытии новых областей, к которым прилагаются его не изменившиеся и не меняющиеся силы». Исследователь, который предполагал бы существование у людей прошлого «особого мышления», в сущности, закрыл бы для себя возможность понимания сочинений средневековых авторов: ведь сам такой исследователь живет в наше время.
Обращаясь к летописным памятникам, мы встречаемся в них не столько с примитивным мышлением и наивностью древних летописцев, сколько с их пристрастием к определенным политическим силам, с их явной тенденциозностью. Мнение А. А. Шахматова, что рукой летописца «управляли политические страсти и мирские интересы», 8) не было опровергнуто авторами, писавшими после него. Мнение это основывалось на анализе летописных сводов, на явных расхождениях между ними. Более поздние летописцы систематически переделывали рассказы своих предшественников. Пристрастие летописцев нарастало с течением времени: наиболее тенденциозными оказываются обычно летописи времени создания самодержавного Русского государства в конце XV и в XVI вв.
Сопоставляя известия различных летописных сводов с их изложением в трудах историков нашего времени, автор этой книги не ставил своей целью дать обзор историографии XX в. Речь идет лишь об интерпретации летописных известий в сочинениях авторов, писавших после А. А. Шахматова и А. Е. Преснякова. Предметом рассмотрения оказались не только чисто научные труды, но и работы, выходящие за рамки академической историографии. Популярность таких работ,

-17-

появление у них поклонников и подражателей, претензии авторов на высказывание новых «историософских» концепций делают особенно настоятельной проверку их научной доказательности. Критика этих работ привела, возможно, к известной публицистичности изложения. Но такая публицистичность не была целью автора этой книги, а определялась характером разбираемых им сочинений.

* * *

1) Пресняков А. Е. Образование Великорусского государства. Пг, 1918. С. V-VI.
2) Пресняков А. Е. Речь перед защитой диссертации под заглавием «Образование Великорусского государства». Пг., 1920. С. 5.
3) Покровский М. Н. (при участии Н. М. Никольского и В. Н. Сторожева). Русская история с древнейших времен. М., 1910. Т. 1, кн. 1. С. 5-6.
4) Томсинский С. Г. Проблемы источниковедения // Проблемы источниковедения: Сб. 1. М.; Л., 1933. С. 9. (Тр. Историко-археографического института АН СССР. Т. 9).
5) Сталин И. О Великой Отечественной войне Советского Союза. 5-е изд. М., 1946. С. 36.
6) Сеченов И. М. Избранные философские и психологические произведения. М., 1947. С. 223.
7) См.: Levi-Strauss С. Structural anthropology. New York, 1976. P. 230.
8) Шахматов А. А. Повесть временных лет. Пг., 1916. Т. 1. С. XVI.

-18-

^ Глава I
ОБЩИЕ ВОПРОСЫ ИСТОЧНИКОВЕДЕНИЯ

Летопись служит для исследователя Древней Руси важным историческим источником, в ряде случаев - единственным. Обращаясь к летописанию, ученый неизбежно должен поставить перед собой теоретические вопросы источниковедения. Вопрос о критериях и методах критики источников редко бывает предметом специального рассмотрения. Такие вопросы чаще всего излагаются в учебниках исторической методологии или во введениях в историческую науку. 1) При этом обычно разграничивается «внешняя и внутренняя критика источника» (критика происхождения и критика достоверности), отмечается его роль как памятника истории («остатка») и как свидетельства об историческом событии. Вместе с тем с критикой источника связан ряд весьма сложных и важных проблем: принципы доказательства в исторической науке, вопрос соотношения синтеза и анализа и т. д. Каковы критерии, позволяющие или не позволяющие использовать конкретный источник? Может ли ученый, признав источник в целом недостоверным, привлекать его отдельные показания, и в каких случаях?
Необходимость критического отношения к источникам осознавалась русскими историками уже давно. Однако для Н. М. Карамзина это была прежде всего внешняя критика - стремление использовать подлинные, наиболее древние (по возможности «харатейные» - пергаментные) и близкие к описываемому времени источники.

-19-

Постановка вопросов внутренней критики источника часто связывается в историографии с так называемой «скептической школой» первой половины ХIХ в. 2) Именно этому направлению и его наиболее известному представителю М. Т. Каченовскому официальный идеолог «православия, самодержавия и народности» С. С. Уваров ставил в вину «потрясение наших летописцев», предосудительное «для нашего народного чувства»; «скептицизм» Каченовского был причиной его отстранения от профессорской кафедры в 1835 г. С. М. Соловьев вспоминал в своих «Записках» о «начальническом выговоре», полученном им от другого министра просвещения, Ширинского-Шихматова, за «скептическое направление и следование Каченовскому: „Правительство этого не хочет! Правительство этого не хочет!"», - кричал Шихматов молодому профессору. Тогда же, по словам Соловьева, «запрещено было подвергать критике вопрос о годе основания Русского государства, ибо-де 862 г. назначен „преподобным Нестором"».
Однако следует иметь в виду, что критицизм «скептической школы», столь смущавший официальных лиц при Николае I, был по существу весьма ограниченным. Внешней критике свидетельств и «манускриптов» ее представители не придавали главного значения и были в этом вопросе менее «скептичны», чем Карамзин. В центре же интересов была «высшая критика», понимаемая не как установление «достоверности свидетельств» (т. е. источников), а как сопоставление показаний источника с «характером времени», т. е. с некоей общей, установленной a priori системой исторического развития. «Всякие открытия в рукописях старины, слишком иногда простодушной, зато уж и черезвычайно затейливой, надобно испытывать в горниле высшей критики, т. е. соображать с историческим ходом происшествий, с духом времени, с обстоятельствами», - писал Каченовский. Еще дальше развил эту мысль Н. И. Надеждин, настаивавший на том, что из «внутренних условий жизни» можно выводить не только «отрицательную», но и «положительную возможность факта». «Только история народа русского», по мнению Н. И. Надеждина, «могла открыться повествованием о добровольном предании великой богатой земли под спасительную власть самодержавия». Соответствие с «законами исторического условия жизни»

-20-

«внушает доверие к факту, хотя бы он опирался на предания, неудовлетворяющие требованиям нынешней критики». 4)
Такой взгляд на внутреннюю критику источника был усвоен и виднейшим русским историком XIX в., во многом находившимся под влиянием «скептической школы», - С. М. Соловьевым. Особенно ясно обнаруживается сходство источниковедческих принципов С. М. Соловьева и Н. И. Надеждина из высказываний первого в полемике с Н. И. Костомаровым о подвиге Ивана Сусанина. Костомаров обратил внимание на то, что источником для всех рассказов о Сусанине служил единственный памятник - грамота зятю Сусанина, Богдану Собинину 1619 г. об освобождении его от уплаты налогов, но ни один из современных источников о подвиге Сусанина не сообщает; рассказ о том, что он заманил поляков (которые вообще не доходили в 1613 г. до Костромы) в лес, появился лишь в сочинениях и учебниках XIX в. Соловьев согласился с тем, что пытать Сусанина могли не поляки, а какие-нибудь «воровские казаки», но настаивал на достоверности самого подвига. Упрекая своего оппонента в «приемах мелкой исторической критики» при анализе преданий о Сусанине, Соловьев указывал, что при описании войн Богдана Хмельницкого Костомаров не проявлял такого гиперкритицизма; он с доверием повествовал об аналогичном сусанинскому подвиге украинского крестьянина Галагана, о котором «знает только источник мутный, и ничего не знает источник первостепенный». Нa первый взгляд, здесь простое указание на непоследовательность оппонента, нередкий в полемике argumentum ad hominem. Однако для Соловьева это замечание имело принципиальное значение. Он осуждал Костомарова не за излишнее доверие к сомнительным украинским источникам, а за его скептицизм в оценке источников о подвиге Сусанина. При решении вопросов о важных исторических событиях недопустимы, по Соловьеву, «приемы мелкой исторической критики»: «для подобных явлений есть высшая критика. Встречаясь с подобными явлениями, историк углубляется в состояние духа народного»; если описываемое явление соответствует состоянию «народного духа», то оно не подлежит сомнению, даже если о нем сообщает «мутный источник». 5) К сходной аргументации

-21-

прибег Соловьев и в споре о призвании варягов. Д. И. Иловайский сомневался в достоверности летописного рассказа о призвании; возражая ему, Соловьев указывал, что в этом рассказе «существуют внутренние условия силы, обязательности», вытекающие из «хода народной жизни». 6)
Очевидна опасность такого априорного подхода к критике источников. Она легко может завести автора в порочный круг, когда исследователь заранее устанавливает некую систему представлений, соответствующую «ходу народной жизни» или «духу времени», а затем отыскивает соответствующие факты в источниках (хотя бы и «мутных»), отвергая остальные как противоречащие этому «духу».
Уместно здесь вспомнить слова Фауста у Гете:

...А то, что духом времени зовут,
Есть дух профессоров и их понятий,
Который эти господа некстати
За подлинную древность выдают...


В начале XX в., как мы уже упоминали, в русской исторической науке чересчур «теоретическому подходу к материалу» было противопоставлено восстановление «прав источника и факта» (А. Е. Пресняков). Обязательным условием научного исследования стал принцип предварительного изучения всякого памятника, привлекаемого в качестве исторического источника. Настоятельно необходимо соблюдение этого принципа, в частности, при изучении летописных памятников. В «Истории русского летописания» М. Д. Приселков выступил против такого подхода к летописи, когда историк, «не углубляясь в изучение летописных текстов, произвольно выбирает из летописных сводов нужные ему записи, как бы из нарочно для него заготовленного фонда...». 8) Подобный подход получил в 1930-х гг. наименование «потребительского отношения к источнику» (упрек этот был обращен, в частности, к Б. Д. Грекову). 9)
Теоретической предпосылкой «потребительского отношения к источнику» могут, очевидно, служить два соображения: 1) необходимость сочетания индукции с дедукцией - право исследователя идти в критике источника от общего (от логики

-22-

развития исторических событий) к частному (к конкретным фактам, сообщаемым в источнике); 2) связь аналитической работы историка с его синтетическим построением и учет данных синтеза при анализе.
Наиболее последовательно такое отношение к источниковедению было высказано автором, чьи сочинения обычно не разбирались историками Древней Руси, поскольку их автор не был специалистом в этой области, но которые за последние ходы обрели широкую популярность и уже поэтому заслуживают рассмотрения, - Л. Н. Гумилевым.
Л. Н. Гумилев начисто отвергал всяческое источниковедение, объявляя его «мелочеведением», при котором «теряется сам предмет исследования»: «Для нашей постановки проблемы,- писал он, - источниковедение - это лучший способ отвлечься настолько, чтобы никогда не вернуться к поставленной задаче - осмыслению исторического процесса». Анализу источников, показания которых он презрительно именовал «словами» и «цитатами», Гумилев противопоставлял «факты». Он предлагал «гимназическую методику», заключающуюся в том, чтобы взять из источников «то, что там бесспорно - голые, немые факты» и наложить их на «канву времени и пространства». Но где основание считать какие-то из показаний источников «бесспорными» и «немыми фактами»? «...Данные летописей, будучи сведены в солидные исторические труды, не вызывали никаких сомнений за последние полтораста лет», - писал Гумилев. 10) Так ли это? При всем уважении к своим предшественникам, авторам «солидных исторических трудов», все серьезные историки постоянно вновь и вновь критически проверяли конкретные данные летописей и других источников, на которые опирались их предшественники. Ряд положений, которые высказывает Гумилев, действительно принадлежат к числу фактов, традиционно воспроизводимых в учебниках и общих курсах (дата призвания Рюрика, восстание Вадима против него, изгнание Иваном III послов Ахмата и т. п.), но далеко не бесспорных. Однако ряд не менее «общепризнанных» положений Гумилев не затрудняется отрицать. Сам он выступает в своих сочинениях отнюдь не как доверчивый и почтительный последователь авторитетов, а, скорее, как их ниспровергатель. Он отрицает, как мы увидим, существование ордынского ига в XIII-XV вв., значение петровской реформы и т. д. Откуда же такое «гимназическое почтение» к одним фактам и

-23-

отвержение других? Исключительно от концепции, от того, что сам Гумилев называл «моментами озарения», возникавшими у него «где-то посредине, ближе к началу» работы. 11)
Возможны ли выводы от общего к частному, обратные умозаключения при конкретном исследовании источника? Общие соображения допускают иногда отрицательные заключения такого рода. Встретив в источнике сообщение, находящееся в явном противоречии с логикой или законами естествознания, мы вправе в нем усомниться, даже если источник в целом, употребляя выражение Н. Надеждина, выдерживает «всю пытку обыкновенной критики».
Допустимы ли, однако, в исторической науке положительные дедуктивные построения, не подкрепленные данными достоверных источников? Имеем ли мы право, например, основываясь на общей картине русской истории IX в., признавать достоверность рассказа о приглашении норманнских князей или, исходя из общей картины народных движений XVII в. на Украине, сделать вывод о реальности подвига Галагана? Теоретические посылки указывают на возможность тех или иных фактов, но такая возможность не означает еще, что определенные факты действительно имели место. Закономерность в истории - не математическая закономерность; индукция здесь настолько неполна, что и обратные дедуктивные выводы имеют лишь ограниченный и приблизительный характер.
История - эмпирическая наука; она строится на наблюдениях над фактами. Откуда мы узнаем эти факты? Там, где историк обращается к далекому прошлому, он не может использовать живых свидетелей и пользуется показаниями, зафиксированными в источниках. На что еще он может опираться? В нашем распоряжении нет «машины времени»; даже самый отъявленный противник источниковедения не склонен, как будто, прибегать к спиритическому общению с людьми прошлого. То, что называют иногда «внеисточниковым знанием», 12) есть знание, которое получает историк, извлекая его

-24-

из работ своих предшественников, т. е., в конечном счете, - знание, также почерпнутое из источников. Но если конкретные факты в исторической науке могут быть извлечены только из источников, то, следовательно, при оценке показания источника важнейшее значение имеет его общая характеристика - датировка памятника, определение его происхождения, состава, назначения, степени тенденциозности и осведомленности и т. д. Конечно, разбор отдельных показаний источника, проверка их возможности, сопоставление с показаниями других памятников - важнейшие операции при анализе источников. Более того, общая характеристика памятника вообще невозможна без анализа отдельных известий: на основе внешних данных мы можем в лучшем случае судить о подлинности памятника и о времени его написания (и то не всегда), но уже для решения вопроса осведомленности и степени пристрастности мы обязаны обратиться к его содержанию, т. е. конкретным известиям. Чаще всего анализ известий и исследование памятника идут параллельно и объединяются в окончательном выводе. Но иногда выводы, полученные из этих аналитических операций, приходят в противоречие друг с другом. В этих-то спорных случаях перед исследователем и встает вопрос о соотношении отдельных этапов источниковедческой критики - о том, что именно служит основой для окончательного вывода: анализ конкретного известия или общая характеристика источника. Намечающиеся при этом два пути критики источника могут быть изображены в виде следующей простой схемы:
Общая характеристика источника (N) складывается из Двух элементов: из данных, относящихся к самому памятнику- к его структуре, истории текста и т. д.,(р, q...), и из наблюдений над его отдельными показаниями (а, b...). Суммируя обе группы наблюдений, исследователь может на этом основании строить характеристику источника (N), а уже от нее переходить к выводам о достоверности отдельных фактов (a1, b1...). Но он может идти по иному, гораздо более легкому пути: от анализа отдельных известий прямо переходить к заключению о вероятности факта (a a a1, b a b1 и т. д.).

-25-

Опасность такого «короткого замыкания» особенно очевидна в тех случаях, когда авторы извлекают «вероятные» и «закономерные» известия из источников, сама подлинность которых вызывает законные сомнения. Таковы сочинения фальсификатора начала XIX в. А. И. Сулакадзева, из которых историк техники В. В. Данилевский извлекал «вполне закономерные» известия об изобретении воздушного шара в 1731 г. «подьячим нерехтцем Крякутным» (Сулакадзев сперва назвал этого изобретателя «немцом крещеным», а затем, в той же рукописи, переправил «немца» на «нерехтца», а «крещеного» на «Крякутного»). 13) Такова довольно популярная в наше время «Влесова книга», сочиненная в 1953-1954 гг. Ю. Миролюбовым. 14)
Сходная тенденция обнаруживается и в исследованиях, основанных на материале древнерусских житий святых. Особенно опасными становятся житийные рассказы, когда они вводятся (с традиционными ссылками на очевидцев) внутрь летописного повествования. Привлекая такие рассказы в качестве исторических источников, историки часто исключают из них все то, что противоречит естествознанию и логике, и оставляют остальное. Но где гарантии, что граница между правдой и вымыслом пролегала именно там, где предполагают исследователи, не верящие в чудеса? Как справедливо заметил историк и агиолог Г. П. Федотов, «стремление очистить легенды от „чудесного" - порок, в который нередко впадает историк „от избытка пиетета к преданию". Но легенда сама является фактом духовной культуры». 15)
Оценка показаний источника зависит от его общей характеристики - и как памятника, и как носителя информации. То, что именуют «скептическим направлением» в исторической науке, вытекает обычно не из излишне осторожного отношения к показаниям источников, а из полного пренебрежения ими - из общих внеисточниковых соображений. Таковы, например, теория Н. А. Морозова о легендарности античной истории и утверждение его последователей - Г. В. Носовского и А. Т. Фоменко о недостоверности всех источников «до-печатной эпохи» и всей русской истории до Романовых. 16) Эти авторы не анализируют источники, а заявляют, что все памятники

-26-

(в том числе и вещественные и добытые археологами при раскопках) - плод фальсификации более позднего времени. Подлинная историческая критика, как отмечал тот же Г. П. Федотов, основывается «на показаниях источников, на сличении их, на усмотрении их противоречий, на восхождении к источникам более древним и объективным». Он указывал, что «есть лишь одна логика, одна методика - в вещах, постигаемых опытом, - для христианина, иудея и атеиста. Критика есть чувство меры, аскетическое нахождение среднего пути между легкомысленным утверждением и легким отрицанием. Вот почему не может быть „гиперкритики", то есть избытка меры, излишней рассудительности». 17)
Работа историка не ограничивается анализом отдельных источников; от такого анализа он переходит к синтетическому построению, основанному на их совокупности (для такого построения, очевидно, необходимо наличие не одного, а нескольких источников). Не оказывает ли этот синтез обратного влияния на анализ - не предопределяет ли он решение вопроса о достоверности отдельных показаний конкретного источника? Едва ли это так. При оценке отдельных показаний источника (а, b...) учитывается, естественно, их соответствие показаниям других источников (при независимости текстов), но их совокупный анализ строится на сочетании тех схем, о которых шла речь выше. Схема не отменяется, а как бы соединяется с другими аналогичными схемами (см. с. 28).
Синтетическое построение не должно предрешать выводов из анализа отдельного памятника (N); напротив, оно имеет ценность только тогда, когда опирается на такой анализ.
Какие обстоятельства могут свидетельствовать о достоверности показаний заведомо пристрастного и тенденциозного источника? Общее правило критики тенденциозных источников, очевидно, может строиться на следующем принципе: имея дело с таким источником, исследователь не должен извлекать из него такие показания, которые непосредственно отражают его тенденцию, но должен искать такие случаи, когда источник «проговаривается» - сообщает известия, противоречащие основной тенденции. 18) Наличие доброкачественных известий следует обосновать, а не прокламировать: оно должно быть подтверждено специальным исследованием памятника.
История - эмпирическая наука, но, в отличие от биологии,- не экспериментальная: мы не можем воспроизвести тот или иной исторический факт и проверить наши соображения о нем. Конечно, за показаниями источников могли стоять и


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: