Джеймс Джойс. Портрет художника в юности 3 страница

Дядя Чарльз курил такое ядовитое зелье, что в конце концов племянникпредложил ему наслаждаться утренней трубкой в маленьком сарайчике вглубине сада. - Отлично, Саймон. Превосходно! - спокойно сказал старик. - Где угодно.В сарае так в сарае, оно даже здоровее. - Черт возьми, - с жаром сказал мистер Дедал, - я просто не представляюсебе, как это вы только можете курить такую дрянь! Ведь это же чистыйпорох, честное слово! - Прекрасный табак, Саймон, - отвечал старик, - очень мягчит иосвежает! С тех пор каждое утро дядя Чарльз, тщательно причесав и пригладивволосы на затылке и водрузив на голову вычищенный цилиндр, отправлялся всвой сарай. Когда он курил, из-за косяка двери виднелся только край егоцилиндра и головка трубки. Его убежище, как называл он вонючий сарай,который с ним делили кошка и садовый инструмент, служило ему также студиейдля вокальных упражнений, и каждое утро он с увлечением мурлыкал себе поднос какую-нибудь из своих любимых песен: "В сень ветвей удались", или"Голубые очи, золотые кудри", или "Рощи Бларни", а серые и голубые кольцадыма медленно поднимались из трубки и исчезали в ясном воздухе. В первую половину лета в Блэкроке дядя Чарльз был неизменным спутникомСтивена. Дядя Чарльз был крепкий старик с резкими чертами лица, здоровымзагаром и седыми бакенбардами. В будние дни ему поручалось заказыватьпровизию, и он отправлялся из дома на Кэрисфорт-авеню, на главную улицугорода, в лавки, где обычно семья делала покупки. Стивен любил ходить сним по магазинам, потому что дядя Чарльз от души угощал всем, что быловыставлено в открытых ящиках и бочках. Бывало, он схватит кисть виноградапрямо вместе с опилками или штуки три яблок и щедро оделит ими мальчика, ахозяин криво улыбается; если же Стивен делает вид, что не хочет брать, онхмурится и говорит: - Берите, сэр, слышите, что я говорю! Это полезно для кишечника! Когда заказ был принят, они отправлялись в парк, где старинный приятельотца Стивена, Майк Флинн, поджидал их на скамейке. Тут начинался дляСтивена бег вокруг парка. Майк Флинн стоял на дорожке у выхода к вокзалу счасами в руках, а Стивен пробегал круг по правилам Майка Флинна - высокоподняв голову, выбрасывая колени и плотно прижав руки к бокам. Когдаутренний бег заканчивался, тренер делал ему замечания и иногда показывал,как надо бежать, и сам пробегал несколько шагов, забавно шаркая ногами встарых синих брезентовых туфлях. Кучка изумленных детей и нянек собираласьвокруг и глазела на него, не расходясь даже тогда, когда он сноваусаживался с дядей Чарльзом и заводил разговор о спорте и политике. Хотяпапа говорил, что лучшие бегуны нашего времени прошли через руки МайкаФлинна, Стивен часто с жалостью поглядывал на дряблое, обросшее щетинойлицо своего тренера, склонившееся над длинными желтыми от табака пальцами,которые скручивали самокрутку, смотрел на его кроткие выцветшие голубыеглаза, которые вдруг рассеянно устремлялись в голубую даль, когда длинныераспухшие пальцы переставали крутить, а табачные волокна и крошки сыпалисьобратно в кисет. По дороге домой дядя Чарльз часто заходил в церковь, и, так как Стивенне мог дотянуться до кропильницы со святой водой, старик погружал в нееруку и быстро опрыскивал водой одежду Стивена и пол паперти. Молясь, онопускался на колени, предварительно подстелив красный носовой платок, ичитал громким шепотом по захватанному, потемневшему молитвеннику, вкотором внизу на каждой странице были напечатаны начальные слова молитв.Стивен не разделял его набожности, но из уважения к ней становился рядомна колени. Он часто гадал: о чем так усердно молится дядя Чарльз? Можетбыть, о душах в чистилище или просит ниспослать ему счастливую смерть, аможет быть, о том, чтобы Бог вернул ему хоть часть того большогосостояния, которое он промотал в Корке. По воскресеньям Стивен с отцом и дядюшкой ходили на прогулку. Несмотряна свои мозоли, старик был отличный ходок, и нередко они проходили десять,а то и двенадцать миль. В маленькой деревушке Стиллорген дорогаразветвлялась. Они или отправлялись налево к Дублинским горам, или шли наГоутстаун и оттуда в Дандрам и возвращались домой через Сэндифорд. Вовремя ходьбы или на привале в какой-нибудь грязной придорожной харчевнестаршие неизменно вели разговоры на излюбленные темы - о политическихделах в Ирландии, о Манстере или о каких-нибудь давних событиях в семье, аСтивен с жадностью слушал. Непонятные слова он повторял про себя снова иснова, пока не заучивал их наизусть, и через них постепенно училсяпостигать окружавший его мир. Час, когда ему тоже надо будет принятьучастие в жизни этого мира, казался ему близким, и втайне он начиналготовиться к великому делу, которое, как он чувствовал, было предназначеноему, но сущность которого он только смутно предугадывал. После обеда он был предоставлен самому себе; он зачитывалсярастрепанной книжкой - переводом "Графа Монте-Кристо". Образ этогомрачного мстителя связывался в его воображении со всем непонятным истрашным, о чем он только догадывался в детстве. По вечерам на столе вгостиной он мастерил из переводных картинок, бумажных цветов, тонкойразноцветной бумаги и золотых и серебряных бумажных полосок, в которыезаворачивают шоколад, дивную пещеру на острове. Когда он разорял этосооружение, утомившись его мишурным блеском, перед ним вставало яркоевидение Марселя, залитая солнцем садовая ограда и Мерседес. За Блэкроком, на ведущей в горы дороге, в саду, где росли розы, стоялмаленький белый домик, и в этом домике, говорил он себе, жила другаяМерседес. Идя на прогулку или возвращаясь домой, он всегда отсчитывалрасстояние до этого места и в мечтах переживал длинный ряд чудесных, как вкниге, приключений, и в конце появлялся сам: постаревший и печальный, онстоял в залитом лунным светом саду с Мерседес, которая много лет томуназад предала его любовь, и печально и гордо произносил: "Мадам, я не ем мускатного винограда". Он подружился с мальчиком по имени Обри Миллз и вместе с ним основал впарке союз искателей приключений. В петлице куртки у Обри висел свисток,на поясе - велосипедный фонарь, а у других мальчиков за поясом былизаткнуты короткие палки наподобие кинжалов. Стивен, вычитавший где-то, чтоНаполеон любил одеваться просто, отказался от всяких знаков отличия, и этодоставляло ему особое удовольствие, когда он держал совет со своимиподчиненными. Участники союза совершали набеги на сады старых дев илисобирались в крепости замка, где устраивали сражения на заросших косматыммхом скалах; потом устало брели домой, и в носу у них сохранялсязастоявшийся запах пляжа, а руки и волосы были насквозь Пропитаны едкиммаслянистым соком морских водорослей. Обри и Стивену привозил молоко один и тот же молочник, и они частоездили с ним на тележке в Каррикмайнз, где паслись коровы. Пока он доил,мальчики по очереди катались по полю верхом на смирной кобыле. Но когданаступила осень, коров загнали с пастбища домой, и, едва Стивен увиделвонючий скотный двор в Стрэдбруке - отвратительные зеленые лужи, кучижидкого навоза и клубы пара от кормушек с отрубями, - его чуть нестошнило. Коровы, казавшиеся на воле в солнечные дни такими красивыми,теперь вызывали в нем гадливое чувство, и он даже смотреть не мог намолоко. Приближение сентября в этом году не огорчало его, потому что больше ненадо было возвращаться в Клонгоуз. Майк Флинн слег в больницу, итренировки в парке прекратились. Обри начал ходить в школу, и егоотпускали гулять не больше чем на час после обеда. Союз распался, и небыло уже больше ни вечерних набегов, ни сражений на скалах. Стивен иногдаездил с молочником развозить вечерний удой, и эти поездки по холодкупрогоняли из его памяти вонь скотного двора, а клочки сена и коровьейшерсти на одежде молочника больше не вызывали в нем отвращения. Когдатележка останавливалась у какого-нибудь дома, он ждал: вот покажется насекунду до блеска начищенная кухня или мягко освещенная передняя, и онувидит, как служанка подставит кувшин, а потом закроет дверь. Емуказалось, что неплохо так жить, развозя каждый вечер молоко, - были бытеплые перчатки и полный карман имбирных пряников на дорогу. Но то жепредчувствие, от которого сжималось сердце и вдруг подкашивались ноги вовремя тренировок в парке, то же предвидение, которое заставляло егосмотреть с недоверием на дряблое, обросшее щетиной лицо тренера, унылосклонявшееся над длинными, в пятнах, пальцами, отгоняло все егопредставления о будущем. Смутно он понимал, что у отца неприятности:поэтому-то его больше не посылали в Клонгоуз. С некоторых пор он сталзамечать в доме небольшие перемены, и эти перемены, нарушавшие то, что онвсегда считал неизменным, всякий раз наносили маленький удар по егодетскому представлению о мире. Честолюбие, которое временами ончувствовал, шевелилось только на дне его души и не искало выхода. Когда онприслушивался к стуку лошадиных копыт, цокающих по рельсам конки наРок-роуд, и слышал грохот огромного бидона, который подпрыгивал позадинего, сумрак, такой же как и на земле, заволакивал его сознание. Он мысленно возвращался к Мерседес, и, когда перед ним вставал ееобраз, в крови зарождалось странное беспокойство. Временами лихорадочныйжар охватывал его и гнал бродить в сумерках по тихим улицам. Мирная тишинасадов, приветливые огни окон проливали отрадный покой в его смятенноесердце. Крики играющих детей раздражали его, а их глупые голоса острее,чем даже в Клонгоузе, заставляли чувствовать, что он не похож на других.Ему не хотелось играть. Ему хотелось встретить в действительном мире тотнеуловимый образ, который непрестанно мерещился его душе. Он не знал нигде, ни как искать его. Но предчувствие говорило ему, что без всякихусилий с его стороны образ этот когда-нибудь предстанет перед ним. Онивстретятся спокойно, как если бы уже знали друг друга и условилисьвстретиться где-нибудь под аркой или в каком-нибудь другом более укромномместе. Они будут одни - кругом темнота и молчание, и в это мгновениебеспредельной нежности он преобразится. Он исчезнет у нее на глазах,обратится в нечто бесплотное, а потом мгновенно преобразится. Слабость,робость, неопытность спадут с него в этот волшебный миг. Однажды утром у ворот остановились два больших желтых фургона и люди,тяжело топая, вошли в дом, чтобы увезти обстановку. Мебель потащили кфургонам через палисадник, где повсюду валялась солома и обрывки веревок.Когда все благополучно погрузили, фургоны с грохотом покатились по улице,и из окна конки Стивен, сидевший рядом с заплаканной матерью, увидел, какони тряслись по Мэрион-роуд. Камин в гостиной не разгорался в тот вечер, и мистер Дедал прислонилкочергу к прутьям решетки и ждал, когда займется пламя. Дядя Чарльз дремалв углу полупустой, не застеленной ковром комнаты. Лампа на столе бросаласлабый свет на дощатый пол, затоптанный грузчиками. Стивен сидел нанизенькой скамеечке около отца, слушая его длинный бессвязный монолог.Вначале он понимал очень немного или вовсе ничего не понимал, нопостепенно стал улавливать, что у папы были враги и что предстоит какая-тоборьба. Он чувствовал, что и его вовлекают в эту борьбу, что на неговозлагаются какие-то обязательства. Неожиданный отъезд, так внезапнонарушивший его мечты и спокойную жизнь в Блэкроке, переезд через унылыйтуманный город, мысль о неуютном голом помещении, в котором они теперьбудут жить, заставляли сжиматься его сердце. И снова какое-то прозрение,предчувствие будущего охватывало его. Он понимал теперь, почему служанкичасто шептались между собой в передней и почему папа, стоя на коврике укамина, спиной к огню, часто во весь голос говорил что-то дяде Чарльзу, атот убеждал его сесть и пообедать. - Я еще не сдался, Стивен, сынок, - говорил мистер Дедал, яростно тыкаякочергой в вялый огонь в камине, - мы еще повоюем, черт подери (Господи,прости меня), да и как еще повоюем! Дублин был новым и сложным впечатлением. Дядя Чарльз сделался такимбестолковым, что его нельзя было посылать с поручениями, а из-забеспорядка, царившего в доме после переезда, Стивен был свободнее, чем вБлэкроке. Вначале он только отваживался бродить по соседней площади илиспускался до середины одного переулка - но потом, мысленно составив себеплан города, смело отправился по одной из центральных улиц и дошел дотаможни. Он бесцельно бродил по набережным мимо доков, с удивлением глядяна множество поплавков, покачивавшихся на поверхности воды в густой желтойпене, на толпы портовых грузчиков, на грохочущие подводы, на неряшливоодетых, бородатых полисменов. Огромность и необычность жизни, о которойговорили ему тюки товаров, сваленные вдоль стен или свисавшие из недрпароходов, снова будили в нем то беспокойство, которое заставляло егоблуждать по вечерам из сада в сад в поисках Мерседес. И среди этой новойкипучей жизни он мог бы вообразить себя в Марселе, но только здесь не былони яркого неба, ни залитых солнцем решетчатых окон винных лавок. Смутнаянеудовлетворенность росла в нем, когда он смотрел на набережные, и нареку, и на низко нависшее небо, и все же он продолжал блуждать по городудень за днем, точно и в самом деле искал кого-то, кто ускользал от него. Раза два он ходил с матерью в гости к родственникам, и, хотя они шлимимо веселого ряда сверкающих огнями магазинов, украшенных к Рождеству, оноставался молчалив, угрюмая замкнутость не покидала его. Причин дляугрюмости было много - и прямых и косвенных. Ему досаждало, что он еще такюн, что поддается каким-то глупым неуемным порывам, досаждала перемена вих жизни, превратившая мир, в котором он жил, во что-то убогое ифальшивое. Однако досада не привнесла ничего нового в его восприятиеокружающего мира. Он терпеливо, отстраненно отмечал все то, что видел, ивтайне впитывал этот губительный дух. Он сидел на табуретке в кухне у своей тети. Лампа с рефлектором виселана покрытой лаком стене над камином, и при этом свете тетя читала лежавшуюу нее на коленях вечернюю газету. Она долго смотрела на снимок улыбающейсяженщины, потом сказала задумчиво: - Красавица Мейбл Хантер. Кудрявая девочка поднялась на цыпочки и, поглядев на снимок, тихоспросила: - В какой это пьесе, мама? - В пантомиме, детка. Девочка прижала кудрявую головку к руке матери и, глядя на портрет,прошептала, словно завороженная: - Красавица Мейбл Хантер. Словно завороженная, она, не отрываясь, смотрела на эти лукавоусмехающиеся глаза и восхищенно шептала: - Ах, какая прелесть. Мальчик, который вошел с улицы, тяжело ступая и согнувшись под мешкомугля, слышал ее слова. Он проворно сбросил на пол свою ношу и подбежалпосмотреть. Он тянул к себе газету покрасневшими и черными от угля руками,отталкивая девочку и жалуясь, что ему не видно. Он сидит в узкой тесной столовой в верхнем этаже старого с темнымиокнами дома. Пламя очага пляшет на стене, а за окном над рекой сгущаетсяпризрачная мгла. Старуха возится у очага, готовит чай и, не отрываясь отсвоего занятия, тихо рассказывает, что сказали священник и доктор. И ещеона говорит, какие перемены наблюдаются в последнее время у больной, какиестранности в поступках и речах. Он слушает эти речи, а мысли его поглощеныприключениями, которые разворачиваются перед ним в тлеющих углях - подарками и сводами, в извилистых галереях и тесных пещерах. Внезапно он чувствует какое-то движение в дверях. Там, в сумраке, втемном проеме приоткрытой двери, повис череп. Жалкое существо, похожее наобезьяну, стоит там, привлеченное звуками голосов у очага. Ноющий голосспрашивает: - Это Жозефина? Суетящаяся старуха, не отходя от очага, живо откликается: - Нет, Элин, это Стивен! - А... Добрый вечер, Стивен. Он отвечает на приветствие и видит на лице в дверях бессмысленнуюулыбку. - Тебе что-нибудь нужно, Элин? - спрашивает старуха. Но та, не отвечая на вопрос, говорит: - Я думала, это Жозефина. Я тебя приняла за Жозефину, Стивен. - Онаповторяет это несколько раз и тихонько смеется. Он сидит на детском вечере в Хэролдс-кроссе. Молчаливая настороженностьвсе сильнее завладевает им, и он почти не принимает участия в играх. Дети,надев колпаки, которые достались им в хлопушках, прыгают и пляшут, но он,хоть и пытается разделить их веселье, все равно чувствует себя такимунылым среди всех этих задорных треуголок и чепцов. Но когда, выступив со своей песенкой, он уютно устраивается в тихомуголке, одиночество становится ему приятно. Веселье, которое в началевечера казалось ненастоящим, бессмысленным, действует теперь какуспокаивающий ветерок, приятно пробегающий по чувствам, прячущий от чужихвзглядов лихорадочное волнение крови, когда через хоровод танцующих,сквозь этот шум музыки и смеха, взгляд ее устремляется к его уголку,ласкающий, дразнящий, ищущий, волнующий сердце. В передней одеваются последние дети. Вечер кончился. Она набрасываетшаль, и, когда они вместе идут к конке, пар от свежего теплого дыханиявесело клубится над ее закутанной головой и башмачки ее беспечнопостукивают по замерзшей дороге. То был последний рейс. Гнедые облезлые лошади чувствовали это ипотряхивали бубенчиками в острастку ясной ночи. Кондуктор разговаривал свожатым, и оба покачивали головой в зеленом свете фонаря. На пустыхсиденьях валялось несколько цветных билетиков. С улицы не было слышношагов ни в ту, ни в другую сторону. Ни один звук не нарушал тишины ночи,только гнедые облезлые лошади терлись друг о друга мордами и потряхивалибубенцами. Они, казалось, прислушивались: он на верхней ступеньке, она на нижней.Она несколько раз поднималась на его ступеньку и снова спускалась на свою,когда разговор замолкал, а раза два стояла минуту совсем близко от него,забыв сойти вниз, но потом сошла. Сердце его плясало, послушное еедвижениям, как поплавок на волне. Он слышал, что говорили ему ее глазаиз-под шали, и знал, что в каком-то туманном прошлом, в жизни или вмечтах, он уже слышал такие речи. Он видел, как она охорашивается передним, дразня его своим нарядным платьем, сумочкой и длинными чернымичулками, и знал, что уже тысячи раз поддавался этому. Но какой-то голос,прорывавшийся изнутри сквозь стук его мятущегося сердца, спрашивал: приметли он ее дар, за которым нужно только протянуть руку. И ему вспомнилсядень, когда он стоял с Эйлин, глядя на двор гостиницы, где коридорныйприлаживал к столбу длинную полоску флага, а фокстерьер носился взад ивперед по солнечному газону, и она вдруг засмеялась и побежала вниз поотлогой дорожке. Вот и теперь, как тогда, он стоял безучастный, недвигаясь с места, - словно спокойный зритель, наблюдающий разыгрывающуюсяперед ним сцену. "Ей тоже хочется, чтобы я прикоснулся к ней, - думал он. - Поэтому онаи пошла со мной. Я мог бы легко прикоснуться, когда она становится на моюступеньку: никто на нас не смотрит. Я мог бы обнять и поцеловать ее". Но ничего этого он не сделал; и потом, сидя в пустой конке и мрачноглядя на рифленую подножку, он изорвал в мелкие клочки свой билет. На следующий день он просидел несколько часов у себя за столом в пустойкомнате наверху. Перед ним было новое перо, новая изумрудно-зеленого цветатетрадь и новая чернильница. По привычке он написал наверху на первойстранице заглавные буквы девиза иезуитского ордена: А.М.D.G. На первойстрочке вывел заглавие стихов, которые собирался писать: К Э- К-. Он знал,что так полагается, потому что видел подобные заглавия в собраниистихотворений лорда Байрона. Написав заглавие и проведя под ним волнистуюлинию, он задумался и стал машинально чертить что-то на обложке. Емувспомнилось, как он сидел у себя за столом в Брэе на следующий день послерождественского обеда и пытался написать стихи о Парнелле на оборотеотцовских налоговых извещений. Но тема никак не давалась ему, и,отказавшись от попытки, он исписал весь лист фамилиями и адресами своиходноклассников: Родерик Кикем Джек Лотен Энтони Максуини Саймон Мунен Казалось, у него ничего не получится и теперь, но, размышляя о томвечере, он почувствовал себя увереннее. Все, что представлялосьнезначительным, обыденным, исчезло, в воспоминаниях не было ни конки, никондуктора с кучером, ни лошадей, даже он и она отступили куда-то вдаль.Стихи говорили только о ночи, о нежном дыхании ветерка и девственномсиянии луны; какая-то неизъяснимая грусть таилась в сердцах героев, молчастоявших под обнаженными деревьями, а лишь только наступила минутапрощанья, поцелуй, от которого один из них удержался тогда, соединилобоих. Закончив стихотворение, он поставил внизу страницы буквы L.D.S.[Laos Deo Semper - вечно Бога хвалит (лат.); формула, обычно ставившаяся вконце сочинений в иезуитских школах], и, спрятав тетрадку, пошел в спальнюматери и долго рассматривал свое лицо в зеркале на ее туалетном столике. Но долгая пора досуга и свободы подходила к концу. Однажды отец пришелдомой с ворохом новостей и выкладывал их без умолку в течение всего обеда.Стивен дожидался прихода отца, потому что в этот день на обед было бараньерагу и он знал, что отец предложит ему макать хлеб в подливку. Но на этотраз подливка не доставила ему никакого удовольствия, потому что приупоминании о Клонгоузе у него что-то подступило к горлу. - Я чуть было не налетел на него, - рассказывал в четвертый раз мистерДедал, - как раз на углу площади. - Так он сможет это устроить? - спросила миссис Дедал. - Я говорюнасчет Бельведера. - Ну еще бы, конечно, - сказал мистер Дедал. - Я же говорил тебе, ведьон теперь провинциал ордена. - Мне и самой очень не хотелось отдавать его в школу христианскихбратьев, - сказала миссис Дедал. - К черту христианских братьев! - вскричал мистер Дедал. - Якшаться совсякими замарашками Падди да Майки! Нет, пусть уж держится иезуитов, разон у них начал. Они ему и потом пригодятся. У них есть возможностиобеспечить положение в жизни. - И ведь это очень богатый орден, не правда ли, Саймон? - Еще бы! А как живут? Ты видела, какой у них стол в Клонгоузе? СлаваБогу, кормятся как бойцовые петухи! Мистер Дедал пододвинул свою тарелку Стивену, чтобы тот доел остатки. - Ну, а тебе, Стивен, теперь придется приналечь, - сказал он. -Довольно ты погулял. - Я уверена, что он теперь будет стараться изо всех сил, - сказаламиссис Дедал, - тем более что и Морис будет с ним. - Ах, Господи, я и забыл про Мориса, - сказал мистер Дедал. - Подисюда, Морис, негодник. Поди ко мне, дурачок. Ты знаешь, что я тебя пошлю вшколу, где тебя будут учить складывать К-О-Т - кот. И я тебе куплю запенни хорошенький носовой платочек, чтобы ты им вытирал нос. Вот здоровобудет, а? Морис, просияв, уставился сначала на отца, а потом на Стивена. МистерДедал вставил монокль в глаз и пристально посмотрел на обоих сыновей.Стивен жевал хлеб и не глядел на отца. - Да, кстати, - сказал наконец мистер Дедал, - ректор, то есть, вернее,провинциал, рассказал мне, что произошло у тебя с отцом Доланом. А ты,оказывается, бесстыжий плут. - Неужели он так и сказал, Саймон? - Да нет! - засмеялся мистер Дедал. - Но он рассказал мне этот случайсо всеми подробностями. Мы ведь долго болтали с ним о том о сем... Ах да,кстати! Ты знаешь, что он мне, между прочим, рассказал? Кому, ты думаешь,отдадут это место в муниципалитете? Впрочем, про это потом. Ну так вот, мыс ним болтали по-приятельски, и он спросил меня, ходит ли наш приятельпо-прежнему в очках, и рассказал всю историю. - Он был недоволен, Саймон? - Недоволен! Как бы не так! _Мужественный малыш_, - сказал он. Мистер Дедал передразнил жеманную, гнусавую манеру провинциала: - Ну и посмеялись же мы вместе с отцом Доланом, когда я рассказал им обэтом за обедом. _Берегитесь, отец Долан_, - сказал я, - _как бы юный Дедалне выдал вам двойную порцию по рукам_! Ну и посмеялись же мы все. Ха, ха,ха. Мистер Дедал повернулся к жене и воскликнул своим обычным голосом: - Видишь, в каком духе их там воспитывают! О, иезуит - это дипломат вовсем, до мозга костей. Он повторил опять, подражая голосу провинциала: - _Ну и посмеялись же мы все вместе с отцом Доланом, когда я рассказалим об этом за обедом. Ха, ха, ха!_ Вечером перед школьным спектаклем под Духов день Стивен стоял угардеробной и смотрел на маленькую лужайку, над которой были протянутыгирлянды китайских фонариков. Он видел, как гости, спускаясь по лестницеиз главного здания, проходили в театр. Распорядители во фраках, старожилыБельведера, дежурили у входа в театр и церемонно провожали гостей наместа. При внезапно вспыхнувшем свете фонарика он увидел улыбающееся лицосвященника. Святые дары были убраны из ковчега, а первые скамейки отодвинуты назад,чтобы возвышение перед алтарем и пространство перед ним оставалисьсвободными. У стены были поставлены гантели, булавы, в углу свалены гири,а среди бесчисленных груд гимнастических туфель, фуфаек и рубашек,засунутых кое-как в коричневые мешки, стоял большой деревянный, обшитыйкожей конь, дожидавшийся, когда его вынесут на сцену и вокруг, в концепоказательных состязаний, выстроится команда-победительница. Стивен, хоть он и был выбран старостой на занятиях по гимнастике засвою славу лучшего писателя сочинений, в первом отделении программы неучаствовал, но в спектакле, который шел во втором отделении, у него былаглавная комическая роль учителя. Его выбрали на эту роль из-за его фигурыи степенных манер. Он был уже второй год в Бельведере и учился впредпоследнем классе. Вереница маленьких мальчиков в белых гольфах и фуфайках, топая,пробежала через ризницу в церковь. В ризнице и в церкви толпилисьвзволнованные наставники и ученики. Пухлый лысый унтер-офицер пробовалногой трамплин возле коня. Худощавый молодой человек в длинном пальто,который должен был жонглировать булавами, стоял рядом и с интересомнаблюдал: блестящие посеребренные булавы торчали из его глубоких боковыхкарманов. Откуда-то доносился глухой треск деревянных шаров, командаготовилась к выходу; минуту спустя взволнованный наставник погналмальчиков через ризницу, как стадо гусей, суетливо хлопая крыльями сутаныи покрикивая на отстающих. Группа одетых неаполитанскими крестьянамимальчиков репетировала танец в глубине церкви - одни разводили руками надголовой, другие, приседая, размахивали корзинками с искусственнымифиалками. В темном углу придела за аналоем тучная старая дама стояла наколенях, утопая в ворохе своих пышных черных юбок. Когда она поднялась,стало видно фигурку в розовом платье, в парике с золотыми локонами, встаромодной соломенной шляпке, с подведенными бровями и искусноподрумяненными и напудренными щечками. Тихий изумленный шепот пробежал поцеркви при виде этой девической фигурки. Один из наставников, улыбаясь икивая, подошел к темному углу и, поклонившись тучной старой даме, сказаллюбезно: - Что это - хорошенькая молодая леди или кукла, миссис Таллон? И, нагнувшись, чтобы заглянуть под поля шляпки в улыбающеесянакрашенное личико, он воскликнул: - Не может быть! Да ведь это маленький Берти Таллон! Стивен со своего наблюдательного поста у окна услышал, как старая ледии священник засмеялись, потом услышал восхищенный шепот школьников позади,подошедших посмотреть на маленького мальчика, который должен был исполнитьсоло - танец соломенной шляпки. Нетерпеливый жест вырвался у Стивена. Он опустил край занавески и,сойдя со скамейки, на которой стоял, вышел из церкви. Он прошел через здание колледжа и остановился под навесом у самогосада. Из театра напротив доносился глухой шум голосов и всплески медивоенного оркестра. Свет уходил вверх сквозь стеклянную крышу, а театрказался праздничным ковчегом, бросившим якорь среди тесноты домов изакрепившимся у причала на хрупких цепях фонарей. Боковая дверь театравнезапно открылась - и полоса света протянулась через лужайку. От ковчегагрянул внезапно гром музыки - первые такты вальса, дверь снова закрылась,и теперь до слушателя долетали только слабые звуки мелодии.Выразительность вступительных тактов, их томность и плавное движениевызвали в нем то же неизъяснимое чувство, которое заставляло егобеспокойно метаться весь день и минуту тому назад прорвалось в егонетерпеливом жесте. Беспокойство выплескивалось из него, словно волназвуков, и на гребне накатывающей музыки плыл ковчег, волоча за собой цепифонарей. Потом шум - будто выстрелила игрушечная артиллерия - нарушилдвижение. Это аудитория аплодисментами приветствовала появление на сценегимнастов. В конце навеса, прилегавшего к улице, в темноте мелькнула краснаясветящаяся точка. Шагнув туда, он почувствовал легкий приятный запах. Двоемальчиков стояли и курили в дверном проеме; и еще издали он узнал поголосу Курона. - Вот идет благородный Дедал! - крикнул высокий гортанный голос. -Привет истинному другу! Вслед за приветствием раздался тихий деланный смех, и Курон, отвесивпоклон, стал постукивать тросточкой по земле. - Да, это я, - сказал Стивен, останавливаясь и переводя взгляд с Куронана его товарища. Спутника Курона он видел впервые, но в темноте, при вспыхивающем светесигареты, он разглядел бледное, несколько фатоватое лицо, по которомумедленно блуждала улыбка, высокую фигуру в пальто и котелке. Курон непотрудился представить их друг другу и вместо этого сказал: - Я только что говорил моему другу Уоллису: вот была бы потеха, если быты сегодня вечером изобразил ректора в роли учителя. Превосходная вышла быштука! Курон не очень успешно попытался передразнить педантичный бас ректора,и, сам рассмеявшись над своей неудачей, обратился к Стивену: - Покажи-ка, Дедал, ты так здорово его передразниваешь: _А если-и ице-еркви не послу-ушает, то будет он тебе-е, как язы-ычник и мы-ытарь_. Но тут его прервал тихий нетерпеливый возглас Уоллиса, у которогосигарету заело в мундштуке. - Черт побери этот проклятый мундштук, - ворчал Уоллис, вынув его изорта и презрительно улыбаясь. - Всегда в нем вот так застревает. А вы смундштуком курите? - Я не курю, - ответил Стивен. - Да, - сказал Курон, - Дедал примерный юноша. Он не курит, не ходит поблаготворительным базарам, не ухаживает за девочками - и того не делает, исего не делает! Стивен покачал головой, глядя с улыбкой на раскрасневшееся и оживленноелицо своего соперника, с горбатым, как птичий клюв, носом. Его частоудивляло, что у Винсента Курона при птичьей фамилии и лицо совсем как уптицы. Прядь бесцветных волос торчала на лбу, как взъерошенный хохолок.Лоб был низкий, выпуклый, и тонкий горбатый нос выступал между близкопосаженными, навыкате, глазами, светлыми и невыразительными. Соперникибыли друзьями по школе. Они сидели рядом в классе, рядом молились вцеркви, болтали друг с другом после молитвы за утренним чаем. Ученики впервом классе были безликие тупицы, и потому Курон и Стивен были в школеглавными заправилами. Они вместе ходили к ректору, когда нужно быловыпросить свободный денек или избавить от наказания провинившегося. - Да, кстати, - сказал Курон. - Я видел, как прошел твой родитель. Улыбка сбежала с лица Стивена. Всякий раз, когда кто-нибудь заговаривалс ним об отце, будь то товарищ или учитель, он сразу настораживался.Молча, с опаской, он ждал, что скажет Курон дальше. Но Куронмногозначительно подтолкнул его локтем и сказал: - А ты, оказывается, хитрюга. - Почему же? - спросил Стивен. - С виду он и воды не замутит, - сказал Курон, - а на самом делехитрюга. - Позвольте узнать, что вы имеете в виду? - спросил Стивен вежливо. - Действительно, позвольте! - сказал Курон. - Мы ведь видели ее,Уоллис? А? Красотка, черт побери. А до чего любопытна! _А какая роль уСтивена, мистер Дедал? А будет ли Стивен петь, мистер Дедал?_ Твой папашатак и вперил в нее свой монокль: я думаю, он тебя тоже раскусил. Ну и что,меня бы это не смутило! Прелесть девочка, правда, Уоллис? - Да, недурна, - спокойно отвечал Уоллис, снова вставляя мундштук вугол рта. Острый гнев на секунду охватил Стивена от этих бестактных намеков вприсутствии постороннего. Он не видел ничего забавного в том, что девочкаинтересовалась им и спрашивала про него. Весь день он не мог думать ни очем другом, как только об их прощании на ступеньках конки вХэролдс-Кроссе, о волнующих переживаниях того вечера и о стихах, которыеон тогда написал. Весь день он представлял себе, как снова встретится сней, потому что он знал, что она придет на спектакль. То же беспокойноетомление теснило ему грудь, как и тогда на вечере, но теперь оно ненаходило выхода в стихах. Два года легли между "теперь" и "тогда", двагода, за которые он вырос и узнал многое, отрезали для него этот выход, ивесь день сегодня томительная нежность поднималась в нем темной волной, и,захлебнувшись сама в себе, падала, отступала и снова набегала и росла,пока он наконец не дошел до полного изнеможения, но тут шутливый разговорнаставника с загримированным мальчиком вырвал у него нетерпеливый жест. - Так что лучше кайся, - продолжал Курон, - ведь мы тебя уличили наэтот раз. И нечего тебе больше прикидываться святошей, все ясно как Божийдень! Тихий деланный смех сорвался с его губ, и он, нагнувшись, легонькоударил Стивена тростью по ноге, как бы в знак порицания. Гнев Стивена уже прошел. Он не чувствовал себя ни польщенным, низадетым, ему просто хотелось отделаться шуткой. Он уже почти не обижалсяна то, что ему казалось глупой бестактностью, он знал, что никакие словане коснутся того, что происходит в его душе, и лицо его точно повторилофальшивую улыбку соперника. - Кайся, - повторил Курон снова, ударяя его тростью по ноге. Удар, хоть и шуточный, был сильнее первого. Стивен почувствовал легкое,почти безболезненное жжение и, покорно склонив голову, как бы изъявляяготовность продолжать шутку товарища, стал читать "Confiteor" [Каюсь(лат.); католическая покаянная молитва]. Эпизод закончился благополучно.Курон и Уоллис снисходительно засмеялись такому кощунству. Стивен машинально произносил слова молитвы, они как будто самисрывались с его губ, а ему в эту минуту вспоминалась другая сцена, онасловно по волшебству всплыла в его памяти, когда он вдруг заметил у Куронажестокие складки в уголках улыбающегося рта, почувствовал знакомый удартрости по ноге и услышал знакомое слово предостережения: - Кайся! Это произошло в конце первой трети, в первый год его пребывания вколледже. Его чувствительная натура все еще страдала от немилосердныхударов убогой необожженной жизни. А душа все еще пребывала в смятении,угнетенная безрадостным зрелищем Дублина. Два года он жил, зачарованныймечтами, а теперь очнулся в совершенно незнакомом мире, где каждоесобытие, каждое новое лицо кровно задевало его, приводя в уныние илипленяя, и, пленяя или приводя в уныние, всегда вызывало в нем тревогу имрачные раздумья. Весь свой досуг он проводил за чтениемписателей-бунтарей, их язвительность и неистовые речи западали ему в душуи бередили его мысли, пока не изливались в его незрелых писаниях. Сочинение было для него важнее всего в учебной неделе, и каждый вторникпо дороге из дома в школу он загадывал судьбу по разным случайностям пути,выбирал какого-нибудь прохожего впереди, которого надо было обогнать,прежде чем он дойдет до определенного места, или старался ступать так,чтобы каждый шаг приходился на плитку тротуара, и так решал, будет онпервым по сочинению или нет. И вот пришел вторник, когда счастливая полоса успехов внезапнокончилась. Мистер Тейт, учитель английского, показал на него пальцем иотрывисто сказал: - У этого ученика в сочинении ересь. Наступила тишина. Не нарушая ее, мистер Тейт скреб рукой между колен, ив классе слышалось только легкое похрустывание его туго накрахмаленныхманжет и воротничка. Стивен не поднимал глаз. Было серое весеннее утро, иглаза у него все еще были слабые и болели. Он чувствовал, что пропал, чтоего изобличили, что разум его убог, и дома у него убого, и ощущал жестокийкрай шершавого вывернутого наизнанку воротника, впившегося ему в шею. Громкий, короткий смешок мистера Тейта ослабил напряженное молчание вклассе. - Вы, может быть, не знали этого? - сказал он. - Чего именно? - спросил Стивен. Мистер Тейт вытащил руки, ходившие между колен, и развернул письменнуюработу. - Вот здесь. Относительно Создателя и души. Мм... мм... мм... Ага!Вот... _Без возможности когда-либо приблизиться_. Это ересь. - Я хотел сказать: _Без возможности когда-либо достигнуть_, -пробормотал Стивен. Это была уступка, и мистер Тейт, успокоившись, сложил сочинение и,передавая ему, сказал: - О! Да! _Когда-либо достигнуть_. Это другое дело. Но класс не успокоился так скоро. Хотя никто не заговаривал с ним обэтом после урока, он чувствовал вокруг себя всеобщее смутное злорадство. Спустя несколько дней после публичного выговора он шел поДрамкондра-роуд, собираясь опустить письмо, и вдруг услышал, как кто-токрикнул: - Стой! Он обернулся и увидел трех мальчиков из своего класса, приближавшихся кнему в сумерках. Окликнувший его был Курон, который быстро шагал междудвумя товарищами, рассекая перед собой воздух тонкой тросточкой в тактшагам. Боланд, его приятель, шагал рядом, улыбаясь во весь рот, а Нэш,запыхавшись от ходьбы и мотая своей большой рыжей головой, плелся позади. Как только мальчики повернули на Клонлифф-роуд, зашел разговор о книгахи писателях, о том, кто какие книги читал и сколько книг в шкафах дома уродителей. Стивен слушал их с некоторым удивлением, потому что Боландсчитался в классе первым тупицей, а Нэш - первым лентяем. И в самом деле,когда речь зашла о любимых писателях, Нэш заявил, что самый великийписатель - это капитан Мэрриэт. - Чепуха! - сказал Курон. - Спроси-ка Дедала. Кто, по-твоему, самыйвеликий писатель, Дедал? А? Стивен, почувствовав насмешку, спросил: - Из прозаиков? - Да. - Я думаю, Ньюмен. - Кардинал Ньюмен? - спросил Боланд. - Да, - ответил Стивен. Веснушчатое лицо Нэша так и расплылось от смеха, когда он, повернувшиськ Стивену, спросил: - И тебе нравится кардинал Ньюмен? - Многие находят, что в прозе у Ньюмена превосходный стиль, - пояснилКурон двум своим приятелям, - но, конечно, он не поэт. - А кто, по-твоему, величайший поэт? - спросил Боланд. - Конечно, лорд Теннисон, - ответил Курон. - Да, конечно, лорд Теннисон, - сказал Нэш. - У нас дома есть полноесобрание его стихов в одном томе. Тут Стивен, забыв обеты молчания, которые он давал про себя, невыдержал: - Теннисон - поэт? Да он просто рифмоплет! - Ты что! - сказал Курон. - Все знают, что Теннисон - величайший поэт. - А кто, по-твоему, величайший поэт? - спросил Боланд, подталкиваясоседа. - Конечно, Байрон, - ответил Стивен. Сначала Курон, а за ним и другие разразились презрительным хохотом. - Что вы смеетесь? - спросил Стивен. - Над тобой смеемся, - сказал Курон. - Байрон - величайший поэт? Тольконевежды считают его поэтом. - Вот так прекрасный поэт! - сказал Боланд. - А ты лучше помалкивай, - сказал Стивен, смело повернувшись к нему. -Ты знаешь о поэзии только то, что сам же написал во дворе на заборе. Заэто тебе и хотели всыпать. Про Боланда действительно говорили, будто он написал во дворе на заборестишок про одного мальчика, который часто возвращался из колледжа домойверхом на пони: Тайсон въезжал в Иерусалим, Упал и зашиб свой задосолим. Этот выпад заставил обоих приспешников замолчать, но Курон не унимался: - Во всяком случае, Байрон был еретик и распутник к тому же. - А мне нет дела, какой он был, - огрызнулся Стивен. - Тебе нет дела, еретик он или нет? - вмешался Нэш. - А ты что знаешь об этом? - вскричал Стивен. - Ты, кроме примеров вучебниках, никогда лишней строчки не прочитал, и ты, Боланд, - тоже. - Я знаю, что Байрон был дурной человек, - сказал Боланд. - А ну-ка, держите этого еретика, - крикнул Курон. В ту же секунду Стивен оказался пленником. - Недаром Тейт заставил тебя поджать хвост в прошлый раз из-за ереси всочинении, - сказал Курон. - Вот я ему скажу завтра, - пригрозил Боланд. - Это ты-то? - сказал Стивен. - Ты рот побоишься открыть! - Побоюсь? - Да, побоишься! - Не зазнавайся! - крикнул Курон, ударяя Стивена тростью по ноге. Это было сигналом к нападению. Нэш держал его сзади за обе руки, аБоланд схватил длинную сухую капустную кочерыжку, торчавшую в канаве. Какни вырывался и ни отбрыкивался Стивен, стараясь избежать ударов трости иодеревеневшей кочерыжки, его мигом притиснули к изгороди из колючейпроволоки. - Признайся, что твой Байрон никуда не годится. - Нет. - Признайся. - Нет. - Признайся. - Нет. Нет. Наконец после отчаянной борьбы ему каким-то чудом удалось вырваться.Хохоча и издеваясь, его мучители направились к Джонсис-роуд, а он, почтиничего не видя от слез, брел, спотыкаясь, в бешенстве сжимая кулаки ивсхлипывая. И сейчас, когда он под одобрительные смешки своих слушателей произносилслова покаянной молитвы, а в памяти отчетливо и живо всплыл этот жестокийэпизод, он с удивлением спрашивал себя, почему теперь не чувствует враждык своим мучителям. Он ничего не забыл, ни их трусости, ни их жестокости,но воспоминание не вызывало в нем гнева. Вот почему всякие описанияисступленной любви и ненависти, которые он встречал в книгах, казались емунеестественными. Даже и в тот вечер, когда он, спотыкаясь, брел домой поДжонсис-роуд, он чувствовал, словно какая-то сила снимает с него этотвнезапно обуявший его гнев с такой же легкостью, как снимают мягкую спелуюкожуру. Он продолжал стоять с двумя приятелями под навесом, рассеянно слушая ихболтовню и взрывы аплодисментов в театре. Она сидела там среди других и,может быть, ждала, когда он появится на сцене. Он попытался представитьсебе ее, но не мог. Он помнил только, что голова у нее была покрыта шалью,похожей на капор, а ее темные глаза манили и обезоруживали его. Онспрашивал себя, думала ли она о нем, как он о ней. Потом, в темноте,незаметно для тех обоих, он прикоснулся кончиками пальцев одной руки кладони другой, чуть-чуть, едва-едва скользнув по ней. Но ее пальцыкасались легче и настойчивее, и внезапное воспоминание об их прикосновенииполоснуло его сознание и его тело как невидимая волна. Вдоль ограды к ним под навес бежал мальчик. Он запыхался и едвапереводил дух от волнения. - Эй, Дедал, - крикнул он. - Доил просто из себя выходит. Иди скорейодеваться к выходу! Скорей! - Он пойдет, - сказал Курон, надменно растягивая слова, - когда сочтетнужным. Мальчик повернулся к Курону и повторил: - Но ведь Доил сердится. - Передай от меня Дойлу наилучшие пожелания и что я плевать на негохотел, - ответил Курон. - Ну, а мне придется идти, - сказал Стивен, для которого несуществовало таких вопросов чести. - Я бы не пошел, - сказал Курон, - черта с два, ни за что не пошел бы!Разве так обращаются к старшим ученикам? Подумаешь, из себя выходит!Достаточно с него, что ты выступаешь в его дурацкой пьесе. Этот дух задиристой спайки, который Стивен с недавнего времени сталзамечать в своем сопернике, нимало не влиял на его привычку к спокойномуповиновению. Он не доверял такому бунтарству и сомневался в искренноститакой дружбы, видя в ней грустные предзнаменования зрелости. Вопрос чести,затронутый сейчас, как и все подобные вопросы, казался ему неважным. Когдав погоне за какой-то неуловимой мечтой мысль его вдруг нерешительноостанавливалась, отказываясь от этой погони, он слышал над собойнеотвязные голоса своего отца и учителей, которые призывали его бытьпрежде всего джентльменом и правоверным католиком. Теперь эти голосаказались ему бессмысленными. Когда в колледже открылся класс спортивнойгимнастики, он услышал другой голос, призывавший его быть сильным,мужественным, здоровым, а когда в колледж проникли веяния борьбы занациональное возрождение, еще один голос стал увещевать его быть вернымродине и помочь воскресить ее язык, ее традиции. Он уже предвидел, что вобычной, мирской суете житейский голос будет побуждать его восстановитьсвоим трудом утраченное отцовское состояние, как сейчас голос сверстниковпризывал быть хорошим товарищем, выгораживать их или спасать от наказанияи стараться всеми способами выпросить свободный день для класса. Исмешанный гул всех этих бессмысленных голосов заставлял егоостанавливаться в нерешительности и прерывать погоню за призраками. Времяот времени он ненадолго прислушивался к ним, однако счастливым ончувствовал себя только вдали от них, когда они не могли настичь его, когдаон оставался один или среди своих призрачных друзей. В ризнице пухлый румяный иезуит и какой-то пожилой человек, оба впоношенных синих халатах, копались в ящике с гримом. Мальчики, которых ужезагримировали, прохаживались тут же или растерянно топтались на одномместе, осторожно ощупывая свои раскрашенные лица кончиками пальцев.Молодой иезуит, гостивший в колледже, стоял посреди ризницы, засунув рукив глубокие боковые карманы, и плавно раскачивался на одном месте, топриподнимаясь на носки, то опускаясь на каблуки. Его маленькая голова сшелковистыми завитками рыжих волос и гладко выбритое лицо как нельзя лучшегармонировали с идеально чистой сутаной и с начищенными до блескаботинками. Наблюдая за этой раскачивающейся фигурой и стараясь разгадать значениенасмешливой улыбки священника, Стивен вспомнил, как отец перед отправкойего в Клонгоуз говорил, что иезуита всегда можно узнать по умениюодеваться. И тут же подумал, что в характере отца есть что-то общее с этимулыбающимся, хорошо одетым священником, и вдруг ощутил осквернениесвященнического сана и самой ризницы, в тишину которой сейчас врывалисьгромкая болтовня и шутки, а воздух был отравлен запахом грима и газовыхрожков. Пока пожилой человек в синем халате наводил ему морщины на лбу инакладывал синие и черные тени вокруг рта, он рассеянно слушал голоспухлого молодого иезуита, убеждавшего его говорить громко и отчетливо. Онуслышал, как оркестр заиграл "Лилию Килларни", и подумал, что вот сейчас,через несколько секунд, поднимется занавес. Он не испытывал страха передсценой, но роль, в которой он должен был выступать, казалась емуунизительной. Кровь прилила к его накрашенным щекам, когда он вспомнилнекоторые свои реплики. Он представил себе, как она смотрит на него иззала серьезными, манящими глазами, и вмиг все его сомнения исчезли,уступив место спокойной уверенности. Его как будто наделили другойприродой - он вдруг поддался заразительному детскому веселью, и онорастопило, вытеснило его угрюмую недоверчивость. На один редкостный миг онсловно весь преобразился, охваченный истинно мальчишеской радостью; стояза кулисами вместе с другими участниками спектакля, он вместе с нимисмеялся от души, когда два здоровых священника рывками потащили вверхдергающийся и перекосившийся занавес. Спустя несколько секунд он очутился на сцене среди ярких огней итусклых декораций перед бессчетными лицами, смотревшими на него из пустотыпространства. Он с удивлением обнаружил, что пьеса, которая на репетицияхказалась ему бессвязной и безжизненной, внезапно обрела какую-тособственную жизнь. Она словно разворачивалась сама, а он и его партнерытолько помогали ей своими репликами. Когда представление окончилось изанавес опустился, он услышал, как пустота загрохотала аплодисментами, исквозь щель сбоку увидел, как сплошная, состоящая из бессчетных лиц масса,перед которой он только что выступал, сейчас разорвалась и распалась намаленькие оживленные группы. Он быстро сбежал со сцены, переоделся и вышел через придел церкви всад. Теперь, когда представление окончилось, каждая жилка в нем жаднождала нового приключения. Он бросился бегом, словно в погоню за ним. Вседвери театра были распахнуты настежь, и зал уже опустел. На проволоках,которые представлялись ему якорными цепями ковчега, несколько фонарей,уныло мигая, покачивались на ночном ветру. Он поспешно взбежал на крыльцо,выходившее в сад, словно боясь упустить какую-то добычу, и протиснулсясквозь толпу в вестибюле, мимо двух иезуитов, которые наблюдали заразъездом, раскланиваясь и обмениваясь рукопожатиями с гостями. Волнуясь,он проталкивался вперед, делая вид, что страшно торопится, едва замечаяулыбки, усмешки и удивленные взгляды, которыми люди встречали и провожалиего напудренную голову. У входа он увидел свою семью, поджидавшую его у фонаря. С одноговзгляда он обнаружил, что все в этой группе свои, и с досадой сбежал внизпо лестнице. - Мне нужно зайти по делу на Джорджис-стрит, - быстро сказал он отцу. -Я приду домой попозже. Не дожидаясь расспросов отца, он перебежал дорогу и сломя головупомчался с горы. Он не отдавал себе отчета, куда бежит. Гордость, надеждаи желание, словно растоптанные травы, источали свой ядовитый дурман в егосердце и затемняли рассудок. Он мчался вниз по склону в чаду этоговнезапно хлынувшего на него дурмана уязвленной гордости, растоптаннойнадежды и обманутого желания. Этот дурман поднимался ввысь перед егогорящим взором густыми ядовитыми клубами и постепенно исчезал в вышине,пока воздух наконец не сделался снова ясным и холодным. Туман все еще застилал ему глаза, но они уже больше не горели. Какая-тосила, сродни той, которая часто приказывала ему позабыть гнев инедовольство, заставила его остановиться. Не двигаясь, он стоял и смотрелна темное крыльцо морга и на темный, мощенный булыжником переулок. Онпрочел его название Лотте на стене дома и медленно вдохнул тяжелый терпкийзапах. "Конская моча и гнилая солома, - подумал он. - Этим полезно дышать.Успокоит мое сердце. Вот теперь оно совсем спокойно. Пойду обратно". Стивен опять сидел с отцом в поезде на вокзале Кингс-бридж. Они ехаливечерним поездом в Корк. Когда паровоз запыхтел, разводя пары, и поездотошел от платформы, Стивен вспомнил свое детское изумление во времяпоездки в Клонгоуз несколько лет тому назад и все подробности первого дняв школе. Но теперь он уже не изумлялся. Он смотрел на проплывавшие мимополя, на безмолвные телеграфные столбы, мелькавшие за окном через каждыечетыре секунды, на маленькие, скудно освещенные станции с недвижнымидежурными на платформе, вырванные на секунду из тьмы и тут же отброшенныеназад, как искры из-под копыт ретивого скакуна. Он безучастно слушал рассказы отца о Корке, о днях его молодости, -отец неизменно вздыхал или прикладывался к фляжке всякий раз, как речьзаходила о ком-нибудь из умерших друзей или когда вдруг вспоминал о том,что заставило его предпринять эту поездку. Стивен слушал, но не испытывалжалости. Покойники, о которых вспоминал отец, были все ему незнакомы,кроме дяди Чарльза, да и его образ тоже начал стираться в памяти. Он знал,что имущество отца будут продавать с аукциона, и воспринимал своюобездоленность как грубое посягательство мира на его мечты. В Мэриборо он заснул. А когда проснулся, уже проехали Мэллоу; отецспал, растянувшись на соседней скамье. Холодный предутренний свет чутьбрезжил над бесплодными полями, над деревьями, над спящими домами. Страхперед этим спящим миром завладевал его воображением, когда он смотрел натихие деревни и слышал, как глубоко дышит и ворочается во сне отец.Соседство невидимых спящих людей наполняло его смутным ужасом, как будтоони могли причинить ему зло, и он стал молиться, чтобы поскорее наступилдень. Молитва его, не обращенная ни к Богу, ни к святым, началась с дрожи,когда прохладный утренний ветер задул из щелей двери ему в ноги, иокончилась лихорадочным бормотанием каких-то нелепых слов, которые онневольно подгонял под мерный ритм поезда; безмолвно, каждые четыресекунды, телеграфные столбы, как тактовые черты, четко отмечали ритм. Этабешеная мелодия притупила его страх, и, прислонившись к оконномупереплету, он опять закрыл глаза. Было еще очень рано, когда поезд с грохотом подкатил к Корку и в номерегостиницы "Виктория" Стивен снова лег спать. Яркий теплый солнечный светструился в окно, и Стивен слышал, как шумит улица. Отец стоял передумывальником и тщательно разглядывал в зеркало свои волосы, лицо и усы,вытягивал шею над кувшином с водой, поворачивал голову, чтобы получше себяувидеть. А сам в это время тихонько напевал, забавно растягивая слова: По юности и глупости Жениться можно вмиг, Поэтому, красавица, Бегу, бегу. Ведь от жены не лечат, А жены нас калечат, Нет, лучше я сбегу В А-ме-ри-ку! Мила моя красотка, Жива и весела, Как старое доброе виски Свежа, крепка. Но время убегает, И красота линяет, И свежесть выдыхается, Как горная роса. Ощущение теплого солнечного города за окном и мягкие модуляцииотцовского голоса, которыми он украшал странную, печально-шутливуюпесенку, разогнали тени ночной тоски Стивена. Он вскочил и начал одеватьсяи, когда песенка кончилась, сказал отцу: - Куда лучше, чем эти ваши "Придите все". - Ты находишь? - сказал мистер Дедал. - Мне нравится эта песенка, - сказал Стивен. - Хорошая старинная песенка, - сказал мистер Дедал, закручивая кончикиусов. - Но если бы ты только слышал, как пел ее Мик Лейси! Бедняга МикЛейси! Как он умел оттенить каждую нотку, какие чудеса вытворял с этойпесенкой, у меня так не получается. Вот кто, бывало, умел спеть "Придитевсе" - слушаешь, душа радуется. Мистер Дедал заказал на завтрак паштет и за едой расспрашивал официантао местных новостях, и всякий раз у них получалась ужасная путаница, потомучто официант имел в виду теперешнего хозяина, а мистер Дедал - его отцаили даже деда. - Надеюсь, хоть Королевский колледж стоит на месте, - заметил мистерДедал. - Хочу показать его своему сынишке. На улице Мардайк деревья были в цвету. Они вошли в ворота колледжа, исловоохотливый сторож повел их через дворик в здание. Но через каждыедесять - пятнадцать шагов они останавливались на усыпанной щебнем дорожкеи между отцом и сторожем происходил следующий диалог: - Да не может быть! Неужели бедняга Толстопуз умер? - Да, сэр, умер. Во время этих остановок Стивен растерянно топтался на месте позадисобеседников, беспокойно ожидая, когда можно будет не спеша двинутьсявперед. Но к тому моменту, когда они пересекли дворик, его беспокойствопочти перешло в бешенство. Он удивлялся, как это отец, которого он считалчеловеком проницательным и недоверчивым, мог обмануться льстивойугодливостью сторожа, а забавный южный говор, развлекавший его целое утро,теперь раздражал. Они вошли в анатомический театр, где мистер Дедал с помощью сторожаначал разыскивать парту со своими инициалами. Стивен брел позади,удрученный более чем когда-либо мраком, тишиной и царившей здесьатмосферой сухой науки. На одной из парт он прочел слово Foetus [плод,зародыш (лат.)], вырезанное в нескольких местах на закапанном черниламидереве. Его бросило в жар от этой неожиданной надписи: он словнопочувствовал рядом с собой этих студентов, и ему захотелось скрыться отних. Картина той жизни, которую никогда не могли вызвать в его воображениирассказы отца, внезапно выросла перед ним из этого вырезанного на партеслова. Плечистый, усатый студент старательно вырезал перочинным ножомбукву за буквой. Другие студенты стояли или сидели рядом, гогоча над тем,что выходило у него из-под ножа. Один из них толкнул его под локоть.Плечистый обернулся, нахмурившись, на нем была широкая серая блуза итемно-коричневые ботинки. Стивена окликнули. Он быстро сбежал вниз по ступенькам аудитории,словно спасаясь от этого видения, и стал разглядывать инициалы отца, чтобыспрятать свое пылающее лицо. Но слово и картина, вызванная им, продолжали мелькать у него передглазами, когда он шел обратно по дворику к воротам колледжа. Он былпотрясен тем, что наткнулся в жизни на какие-то следы того, что до сих порказалось ему гнусной болезнью его психики. Чудовищные видения,преследовавшие его, всплывали в памяти, с внезапным неистовством онивырастали перед ним из одних только слов. Он быстро поддался им и позволилзахватить и растлить свое воображение, хотя и не переставал удивляться,откуда они берутся - из какого гнездилища чудовищных призраков. А когдаэти видения одолевали его, каким же жалким и приниженным чувствовал онсебя с окружающими, как метался и как был противен самому себе. - А вот и бакалея! Та самая! - вскричал мистер Дедал. - Ты много разслышал от меня о ней, ведь правда, Стивен? Да, мы частенько захаживалисюда целой компанией, и наши имена были хорошо тут известны. Гарри Пирд,малыш Джек Маунтен и Боб Дайес, и еще француз Морис Мориарти, и ТомО'Грейди, и Мик Лейси, о котором я тебе говорил нынче утром, и ДжоунКорбет, и добрая душа бедняжка Джонни Киверс из Тэнтайлсов. Листья деревьев на улице Мардайк шелестели и перешептывались всолнечном свете. Мимо прошла команда игроков в крикет, стройные молодыелюди в спортивных брюках и куртках, и один из них нес длинный зеленыймешок с крикетными воротами. В тихом переулке уличные музыканты-немцы -пять человек в выцветших солдатских мундирах - играли на помятыхинструментах обступившим их уличным мальчишкам и досужим рассыльным.Горничная в белом чепце и фартуке поливала цветы в ящике на подоконнике,который сверкал на солнце, как пласт известняка. Из другого, открытогонастежь окна доносились звуки рояля, поднимавшиеся все выше и выше, гаммаза гаммой до дискантов. Стивен шел рядом с отцом, слушая рассказы, которые он уже слышал ираньше, все те же имена исчезнувших и умерших собутыльников, друзейотцовской юности. От легкой тошноты у него щемило сердце. Он думал о своемдвусмысленном положении в Бельведере - ученик-стипендиат, первый ученик вклассе, боящийся собственного авторитета, гордый, обидчивый,подозрительный, отбивающийся от убожества жизни и от своего собственногоразнузданного воображения. Буквы, вырезанные на запачканной деревяннойпарте, пялились на него, издеваясь над слабостью его плоти, над егобесплодными порывами, заставляя его презирать себя за грязное дикоебуйство. Слюна у него во рту сделалась горькой и застряла в горле, и отлегкой тошноты мутилось в голове, так что на минуту он даже закрыл глаза ишел вслепую. А голос отца рядом с ним продолжал: - Когда ты выбьешься в люди, Стивен, а я очень на это надеюсь, помниодно: что бы ты ни делал, держись порядочных людей. Когда я был молод, я,можно сказать, жил полной жизнью, и друзья у меня были прекрасные,порядочные люди. И каждый из нас был чем-нибудь да славен. У одного голосбыл хороший, у другого - актерский талант, кто мог недурно спетькакой-нибудь веселенький куплетик, кто был первоклассным гребцом илипервым на теннисном корте, а кто превосходным рассказчиком. Мы всеминтересовались, брали от жизни все, что могли, и, можно сказать, пожили всвое удовольствие, и никому от этого не было никакого вреда. Но все мыбыли порядочными людьми, Стивен, по крайней мере я так думаю, и честнымиирландцами. Вот и мне бы хотелось, чтобы и ты с такими людьми водился - счестными, добропорядочными. Я с тобой говорю как друг, Стивен, я вовсе несчитаю, что сын должен бояться отца. Нет, я с тобой держусь запросто, также, как, бывало, твой дед держался со мной, когда я был в твоем возрасте.Мы с ним были скорей как братья, а не как отец с сыном. Никогда не забуду,как он в первый раз поймал меня с трубкой. Помню, стою я в концеСаут-террас с щелкоперами вроде меня, и мы, конечно, корчим из себявзрослых и воображаем о себе невесть что, и у каждого торчит трубка взубах. И вдруг мимо идет отец. Он ничего не сказал, даже не остановился. Ана следующий день, в воскресенье, мы пошли с ним гулять, и вот, когдавозвращались домой, он вдруг вынимает портсигар и говорит: "Да, кстати,Саймон, я и не знал, что ты куришь". Я, конечно, в ответ что-то мямлю, аон протягивает мне портсигар и говорит: "Хочешь отведать хорошего табачку,попробуй-ка эти сигары. Мне их один американский капитан подарил вчеравечером в Куинстауне". Стивен услышал смешок отца, который почему-то был больше похож навсхлипывание. - Он в то время был самый красивый мужчина в Корке. Правду тебе говорю.Женщины на улицах останавливались и глядели ему вслед. Тут голос отца прервался громким рыданием, и Стивен невольно широкооткрыл глаза. В потоке света, внезапно хлынувшем ему в зрачки, он увиделволшебный мир - темную клубящуюся массу неба и облаков, на которую озерамипролился темно-розовый свет. Самый мозг его был болен и отказывался емуслужить. Он едва мог разобрать буквы на вывесках магазинов. Своимчудовищным образом жизни он словно отторг себя от действительности. Ничтоиз этой действительности не трогало и не привлекало его, если он не слышалв этом отголоска того, что вопило в нем самом. Немой, бесчувственный кзову лета, радости, дружбы, он был неспособен откликнуться ни на какойземной или человеческий призыв, и голос отца раздражал и угнетал его. Онедва понимал собственные мысли и медленно повторял про себя: - Я - Стивен Дедал. Я иду рядом с моим отцом, которого зовут СаймонДедал. Мы в Корке, в Ирландии. Корк - это город. Мы остановились вгостинице "Виктория". Виктория. Стивен. Саймон. Саймон. Стивен. Виктория.Имена. Воспоминания детства вдруг сразу потускнели. Он старался воскресить впамяти самые яркие минуты и не мог. В памяти всплывали только имена:Дэнти, Парнелл, Клейн, Клонгоуз. Маленького мальчика учила географиистарая женщина, у которой были две щетки в шкафу. Потом его отправили вколледж. Он в первый раз причащался, ел шоколадки, которые прятал в своейкрикетной шапочке, и смотрел, как плясал и прыгал огонь на стене вмаленькой комнате в лазарете, и представлял себе, как он умрет, как ректорв черном с золотом облачении будет служить над ним мессу и как егопохоронят на маленьком кладбище за главной липовой аллеей. Но он не умертогда. Парнелл умер. Не было ни мессы в церкви, ни похоронной процессии.Парнелл не умер, а растаял, как туман на солнце. Он исчез или ушел изжизни, потому что его больше не существует. Как странно представить себе,что он вот так ушел из жизни, не умер, а растаял на солнце или блуждает,затерявшись где-то во вселенной! И странно было видеть, как на секундуснова появился маленький мальчик: вот он - в серой с поясом куртке. Рукизасунуты в боковые карманы, а штанишки прихвачены ниже колен круглымиподвязками. Вечером того дня, когда имущество было продано, Стивен покорно ходил заотцом по городу из бара в бар. Рыночным торговцам, служанкам в барах,официантам, нищим, которые просили милостыню, мистер Дедал неизменнорассказывал одно и то же: что он старый уроженец Корка, что за тридцатьлет жизни в Дублине он не избавился от южного акцента и что этот юнецрядом с ним - его старший сын, самый настоящий дублинский бездельник. Рано утром они вышли из кафе "Ньюком", где чашка в руке мистера Дедалагромко позвякивала о блюдечко, а Стивен, двигая стулом и покашливая,старался заглушить это позвякивание - позорный след вчерашней попойки.Одно унижение следовало за другим: фальшивые ухмылки рыночных торговцев,заигрывания и смешки буфетчиц, с которыми любезничал мистер Дедал,поощрения и комплименты отцовских друзей. Они говорили ему, что он оченьпохож на своего деда, мистер Дедал соглашался, что сходство есть, толькоСтивен не так красив. Они находили, что по его речи можно узнать, что ониз Корка, и заставили его признать, что река Ли красивее Лиффи. Один изних, желая проверить его латынь, заставил перевести несколько фраз из"Дилектуса" [Dilectus - выбор (лат.); название сборников латинскихизречений и спросил, как правильно говорить: "Tempora mutantur nos etmutamur in illis" или "Tempora mutantur et nos mutamur in illis" ["Временаменяются, и мы меняемся с ними" (лат.); первый вариант - неправильный].Другой юркий старикашка, которого мистер Дедал называл Джонни Казначей,привел его в полное замешательство, спросив, где девушки красивее - вДублине или в Корке. - Он не из того теста, - сказал мистер Дедал. - Не приставай к нему. Онсерьезный, рассудительный мальчик, ему никогда и в голову не приходитдумать о таких пустяках. - Тогда, значит, он не сын своего отца, - сказал старикашка. - Вот это я уж, право, не знаю, - сказал мистер Дедал, самодовольноулыбаясь. - Твой отец, - сказал старикашка Стивену, - был в свое время первыйюбочник в Корке. Ты этого не знал? Стивен, опустив глаза, разглядывал вымощенный кафелем пол бара, кудаони зашли по пути. - Да будет тебе, еще собьешь его с толку, - сказал мистер Дедал. - Богс ним. - Зачем мне сбивать его с толку? Я ему в дедушки гожусь. Ведь я и всамом деле дедушка, - сказал Стивену старикашка. - А ты не знал? - Нет, - сказал Стивен. - Как же, - отвечал старикашка. - У меня двое карапузов-внучат в СандизУэллс. А что? По-твоему, сколько мне лет? Ведь я твоего дедушку помню,когда еще он в красном камзоле ездил на псовую охоту. Тебя тогда и насвете не было. - И никто и не думал, что будет, - сказал мистер Дедал. - Как же! - повторил старикашка. - Да больше того, я даже твоегопрадеда помню, старого Джона Стивена Дедала. Вот был отчаянный дуэлянт! А?Что, какова память? - Выходит, три, нет, четыре поколения, - сказал один из собеседников. -Так тебе уже, Джонни Казначей, глядишь, скоро сто стукнет. - Я вам скажу, сколько мне лет, - отвечал старикашка. - Мне ровнодвадцать семь. - Верно, Джонни, - сказал мистер Дедал. - Тебе столько лет, на сколькоты себя чувствуешь. А ну-ка, прикончим что здесь еще осталось да начнемдругую. Эй! Тим, Том, или как там тебя зовут, дай-ка нам еще бутылочкутакого же. Честное слово, мне самому кажется, что мне восемнадцать, а вотсын мой вдвое моложе меня, а куда он против меня годится! - Полегче, Дедал, придется тебе, пожалуй, ему уступить, - сказал тот,который говорил до этого. - Ну нет, черт возьми! - вскричал мистер Дедал. - Я партию тенора споюполучше его и барьер возьму получше, и на охоте ему за мной не угнаться,попробуй он со мной лис травить, как мы, бывало, лет тридцать тому назадтравили с ребятами из Керри! А уж они в этом толк понимали. - Но он побьет тебя вот в чем, - сказал старикашка, постучав себя полбу, и осушил стакан. - Будем надеяться, что он будет таким же порядочным человеком, как егоотец, вот все, что я могу сказать, - ответил мистер Дедал. - Лучшего и желать не надо, - сказал старикашка. - И поблагодарим Бога, Джонни, - сказал мистер Дедал, - за то, что мыжили долго, а зла сделали мало. - А добра много делали, Саймон, - торжественно присовокупил старикашка.- Слава тебе, Господи, и пожили долго, и добра делали много. Стивен смотрел, как поднялись три стакана и отец и два его старых другавыпили за свою молодость. Судьба или характер, словно какая-то бездна,отделяли его от них. Казалось, ум его был старше: он холодно светил над ихспорами, радостями и огорчениями, словно луна над более юной землей. Он неощущал в себе биения жизни, молодости, которое когда-то так полно ощущалиони. Ему не были знакомы ни радость дружеского общения, ни сила крепкогомужского здоровья, ни сыновнее чувство. Ничто не шевелилось в его душе,кроме холодной, жесткой,