Джеймс Джойс. Портрет художника в юности 6 страница

Он допил третью чашку жидкого чая и, глядя в темную гущу на дне, сталгрызть разбросанные по столу корки поджаренного хлеба. Ямка в желтоватыхчаинках была как размыв в трясине, а жидкость под ними напоминала емутемную торфяного цвета воду в ванне Клонгоуза. Из только что перерытойкоробки с закладными, стоявшей у самого его локтя, он рассеянно, одну задругой вынимал засаленными пальцами то синие, то белые, пожелтевшие исмятые, бумажки со штампом ссудной кассы Дейли или Макивой. 1. Пара сапог. 2. Пальто. 3. Разные мелочи и белье. 4. Мужские брюки. Затем он отложил их в сторону и, задумчиво уставившись на крышкукоробки, всю в пятнах от раздавленных вшей, рассеянно спросил мать: - На сколько наши часы теперь вперед? Мать приподняла лежавший на боку посреди каминной полки старыйбудильник и снова положила его на бок. Циферблат показывал без четвертидвенадцать. - На час двадцать пять минут, - сказала она. - На самом деле сейчасдвадцать минут одиннадцатого... Уж мог бы ты постараться вовремя уходитьна лекции. - Приготовьте мне место для мытья, - сказал Стивен. - Кейти, приготовь Стивену место для мытья. - Буди, приготовь Стивену место для мытья. - Я не могу, я тут с синькой. Мэгги, приготовь ты. Когда эмалированный таз пристроили в раковину и повесили на край старуюрукавичку, Стивен позволил матери потереть ему шею, промыть уши и ноздри. - Плохо, - сказала она, - когда студент университета такой грязнуля,что матери приходится его мыть! - Но ведь тебе это доставляет удовольствие, - спокойно сказал Стивен. Сверху раздался пронзительный свист, и мать, бросив ему на руки волглуюблузу, сказала: - Вытирайся и, ради всего святого, скорей уходи. После второго продолжительного и сердитого свистка одна из девочекподошла к лестнице: - Да, папа? - Эта ленивая сука, твой братец, убрался он или нет? - Да, папа. - Не врешь? - Нет, папа. Сестра вернулась назад, делая Стивену знаки, чтобы он поскорей удиралчерез черный ход. Стивен засмеялся и сказал: - Странное у него представление о грамматике, если он думает, что сукамужского рода. - Как тебе не стыдно, Стивен, - сказала мать, - настанет день, когда тыеще пожалеешь, что поступил в это заведение. Тебя точно подменили. - До свидания, - сказал Стивен, улыбаясь и целуя на прощание кончикисвоих пальцев. Проулок раскис от дождя, и, когда он медленно пробирался по нему,стараясь ступать между кучами сырого мусора, из монастырской больницы поту сторону стены до него донеслись вопли умалишенной монахини: - Иисусе! О, Иисусе! Иисусе! Он отогнал от себя этот крик, досадливо тряхнул головой и заторопился,спотыкаясь о вонючие отбросы, а сердце заныло от горечи и отвращения.Свист отца, причитания матери, вопли сумасшедшей за стеной слились воскорбительный хор, грозивший унизить его юношеское самолюбие. Он сненавистью изгнал даже их отзвук из своего сердца; но когда он шел поулице и чувствовал, как серый утренний свет падает на него сквозь веткиполитых дождем деревьев, когда вдохнул терпкий, острый запах мокрыхлистьев и коры, горечь покинула его душу. Отягощенные дождем деревья, как всегда, вызвали воспоминания о девушкахи женщинах из пьес Герхарда Гауптмана, и воспоминания об их туманныхгорестях и аромат, льющийся с влажных веток, слились в одно ощущение тихойрадости. Утренняя прогулка через весь город началась, и он заранее знал,что, шагая по илистой грязи квартала Фэрвью, он будет думать о суровойсребротканой прозе Ньюмена, а на Стрэнд-роуд, рассеянно поглядывая в окнасъестных лавок, припомнит мрачный юмор Гвидо Кавальканти и улыбнется; чтоу каменотесной мастерской Берда на Толбот-плейс его пронзит, как свежийветер, дух Ибсена - дух своенравной юношеской красоты; а поравнявшись сгрязной портовой лавкой по ту сторону Лиффи, он повторит про себя песнюБена Джонсона, начинающуюся словами: _Я отдохнуть прилег, хотя и не устал_... Часто, устав от поисков сути прекрасного в неясных речениях Аристотеляи Фомы Аквинского, он отдыхал, вспоминая изящные песни елизаветинцев. Умего, словно сомневающийся монах, часто укрывался в тени под окнами этоговека, внимая грустной и насмешливой музыке лютен и задорному смеху гулящихженок, пока слишком грубый хохот, а то и какая-нибудь непристойная илинапыщенная фраза, хотя и потускневшая от времени, не возмущала егомонашескую гордость и не заставляла покинуть это убежище. Ученые труды, над которыми, как полагали, он просиживал целыми днями,лишая себя общества сверстников, были всего лишь набором тонких изреченийиз поэтики и психологии Аристотеля, из "Synopsis Philosophiae Scholasticaead mentem divi Thomae" ["Свод схоластической философии по учению святогоФомы" (лат.)]. Мысль его, сотканная из сомнений и недоверия к самому себе,иногда вдруг озарялась вспышками интуиции, вспышками такими яркими, что вэти мгновения окружающий мир исчезал, как бы испепеленный пламенем, а егоязык делался неповоротливым, и он невидящими глазами встречал чужиевзгляды, чувствуя, как дух прекрасного, подобно мантии, окутывает его ион, хотя бы в мечтах, приобщается к возвышенному. Однако краткий миггордой немоты проходил, и он снова с радостью окунался в суету обыденнойжизни и без страха, с легким сердцем шел своей дорогой среди нищеты, шумаи праздности большого города. На канале у стенда для афиш он увидел чахоточного с кукольным лицом, вшляпе с оторванными полями, который спускался ему навстречу с мостамелкими шажками в наглухо застегнутом пальто, выставив сложенный зонтнаподобие жезла. Должно быть, уже одиннадцать, подумал Стивен и заглянул вмолочную узнать время. Часы там показывали без пяти пять, но, отходя отмолочной, он услышал, как поблизости какие-то часы быстро и отчетливопробили одиннадцать. Он рассмеялся: бой часов напомнил ему Макканна, ондаже представил себе его светлую козлиную бородку и всю его коренастуюфигуру, когда тот стоит на ветру в охотничьей куртке и бриджах на углувозле лавки Хопкинса и изрекает: - Вы, Дедал, существо антисоциальное и заняты только собой. А я нет. Ядемократ и буду работать и бороться за социальную свободу и равенствоклассов и полов в будущих Соединенных Штатах Европы. Одиннадцать! Значит, и на эту лекцию он опоздал. Какой сегодня день? Оностановился у киоска, чтобы прочесть газетный заголовок. Четверг. С 10 до11 - английский; с 11 до 12 - французский; с 12 до часа - физика. Онпредставил себе лекцию по английскому языку и даже на расстояниипочувствовал растерянность и беспомощность. Он видел покорно склоненныеголовы однокурсников, записывающих в тетради то, что требовалось заучить:определения по имени и определения по существу, различные примеры, датырождения и смерти или основные произведения и рядом положительные иотрицательные оценки критики. Его голова не склоняется над тетрадью, мыслиблуждают далеко, но смотрит ли он на маленькую кучку студентов вокруг себяили в окно на заросшие аллеи парка, его неотступно преследует запах унылойподвальной сырости и разложения. Еще одна голова, не нагнувшаяся к столу,возвышалась прямо перед ним в первых рядах, словно голова священника, безсмирения молящегося о милости к бедным прихожанам перед чашей со святымидарами. Почему, думая о Крэнли, он никогда не может вызвать в своемвоображении всю его фигуру, а только голову и лицо? Вот и теперь, на фонесерого утра, он видел перед собой - словно призрак во сне - отсеченнуюголову, маску мертвеца с прямыми жесткими черными волосами, торчащими надолбом, как железный венец, лицо священника, аскетически-бледное, с широкимикрыльями носа, с темной тенью под глазами и у рта, лицо священника стонкими, бескровными, чуть усмехающимися губами, - и вспомнил, как день заднем, ночь за ночью он рассказывал Крэнли о всех своих душевных невзгодах,метаниях и стремлениях, а ответом друга было только внимающее молчание.Стивен уже было решил, что лицо это - лицо чувствующего свою винусвященника, который выслушивает исповеди тех, кому он не властен отпускатьгрехи, и вдруг словно почувствовал на себе взгляд темных женственных глаз. Это видение как бы приоткрыло вход в странный и темный лабиринт мыслей,но Стивен тотчас же отогнал его, чувствуя, что еще не настал час вступитьтуда. Равнодушие друга, как ночной мрак, разливало в воздухе неуловимыесмертоносные испарения, и он поймал себя на том, что, глядя по сторонам,на ходу выхватывает то одно, то другое случайное слово и вяло удивляется,как беззвучно и мгновенно они теряют смысл; а вот уже и убогие вывескилавок, словно заклинания, завладели им, душа съежилась, вздыхаяпо-стариковски, а он все шагал по проулку среди этих мертвых слов. Егособственное ощущение языка уплывало из сознания, каплями вливаясь в слова,которые начинали сплетаться и расплетаться в сбивчивом ритме: Плющ плющится по стене, Плещет, пляшет по стене. Желтый жмется плющ к стене, Плющ желтеет на стене. Что за чепуха? Боже мой, что это за плющ, который плющится по стене?Желтый плющ - это еще куда ни шло, желтая слоновая кость - тоже. Ну, асплющенная слоновая кость? Слово теперь засверкало в его мозгу светлее и ярче, чем слоновая кость,выпиленная из крапчатых слоновых бивней. Ivory, ivoire, avorio, ebur[слоновая кость (англ., франц., итал., лат.)]. Одним из первыхпредложений, которые он учил в школе на латинском языке, была фраза:"India mittit ebur" [Индия поставляет слоновую кость (лат.)], и емуприпомнилось суровое северное лицо ректора, учившего его излагать"Метаморфозы" Овидия изысканным английским языком, который звучал довольностранно, когда речь шла о свиньях, черепках и свином сале. То немногое,что было ему известно о законах латинского стиха, он узнал из затрепаннойкнижки, написанной португальским священником: Contrahit orator, variant in carmine vates [Оратор краток, певцы встихах многообразны (лат.); из книги иезуита Мануэла Алвариша (1526-1583),автора латинской грамматики, включавшей также правила латинскогостихосложения]. Кризисы, победы и смута в римской истории преподносились ему в избитыхсловах in tanto discrimine [в таком бедствии (лат.)]. Он пыталсяпроникнуть в общественную жизнь города городов сквозь призму слов implereollam denariorum, которые ректор сочно переводил: "наполнить сосуддинариями". Страницы истрепанного Горация никогда не казались холодными наощупь, даже если его пальцы стыли от холода; это были живые страницы, ипятьдесят лет тому назад их перелистывали живые пальцы Джона ДунканаИнверэрити и его брата Уильяма Малькольма Инверэрити. Да, их благородныеимена сохранились на выцветшем заглавном листе, и даже для такогоскромного латиниста, как он, выцветшие стихи были благоуханными, точно всеэти годы они пролежали в мирте, лаванде и вербене. И все же ему былогорько сознавать, что он навсегда останется только робким гостем напразднике мировой культуры и что монашеская ученость, языком которой онпытался выразить некую эстетическую философию, расценивалась его веком невыше, чем мудреная и забавная тарабарщина геральдики и соколиной охоты. Серая громада колледжа Тринити с левой стороны, тяжело вдвинутая вневежественный город, словно тусклый камень - в тесную оправу, началадавить на его сознание. И всячески стараясь стряхнуть с себя путыпротестантского мировоззрения, он вышел к нелепому памятнику национальномупоэту Ирландии. Он взглянул на него без гнева, потому что, хотя неряшливость тела идуха, точно невидимые вши, ползла по памятнику вверх по полусогнутымногам, по складкам одежды и вокруг его холопской головы, памятник,казалось, смиренно сознавал собственное ничтожество. Это был фирболг,укравший тогу милезийца, и он вспомнил своего приятеля Давина, студента изкрестьян. Фирболг было его шутливое прозвище, но молодой крестьянинмирился с ним: - Ну что ж, Стиви, раз ты сам говоришь, что у меня тупая голова, зовименя как хочешь. Уменьшительная форма его имени тронула Стивена, когда он услышал его впервый раз: как правило, он не допускал фамильярности с другими студентамитак же, как и они с ним. Часто, сидя у Давина на Грантем-стрит и не безудивления поглядывая на выстроенные парами у стены отличные сапоги своегоприятеля, он читал чужие стихи и строфы, за которыми скрывались егособственные томление и горечь. Грубоватый, как у фирболга, ум егослушателя то привлекал, то отталкивал его - привлекал врожденнойспокойно-учтивой внимательностью, причудливым оборотом стариннойанглийской речи, восхищением перед грубой физической силой - Давин былярым поклонником гэлла Майкла Кьюсака; то вдруг отталкивалнеповоротливостью понимания, примитивностью чувств или тупым выражениемужаса, внезапно появлявшимся в глазах, ужаса глухой и нищей ирландскойдеревни, где ежевечерний комендантский час наводил на всех страх. Заодно с доблестными подвигами своего дяди, атлета Мэта Давина, юныйкрестьянин чтил скорбные предания Ирландии. Толкуя о нем, товарищи Давина,старавшиеся во что бы то ни стало внести какую-то значительность в нуднуюжизнь колледжа, склонны были изображать его молодым фением. Нянька Давинанаучила его в детстве ирландскому языку и осветила примитивное воображениемальчика зыбким светом ирландской мифологии. Давин относился к этоймифологии, на которой ни один ум не прочертил еще линии прекрасного, и кее тяжеловесным сказаниям, что ветвились, проходя свои циклы, так же, какк католической религии, - с тупой верностью раба. Любую мысль или чувство,если они приходили из Англии или оказывались достоянием английскойкультуры, он, словно повинуясь какому-то приказу, встречал в штыки. А омире, лежащем за пределами Англии, знал только то, что во Франциисуществует Иностранный легион, в который он, по его словам, собиралсявступить. Сопоставляя эти помыслы и характер Давина, Стивен часто называл егоручным гуськом, вкладывая в прозвище предельное возмущение вялостью слов ипоступков друга, которые часто становились преградой между пытливым умомСтивена и сокровенными тайнами ирландской жизни. Как-то вечером этот молодой крестьянин, подзадоренный бурным ивысокопарным красноречием, которым Стивен разряжал холодное молчаниесвоего бунтующего разума, вызвал перед воображением Стивена странноевидение. Они шли не спеша к дому Давина по темным узким улочкам убогогоеврейского квартала. - Прошлой осенью, Стиви, - уже зима была на пороге - со мнойприключилась одна штука. Я пока ни одной живой душе не обмолвился об этом.Тебе первому. Уж не помню, в октябре это случилось или в ноябре, вроде какв октябре, потому что это было перед тем, как я приехал сюда поступать вуниверситет. Стивен, улыбаясь, посмотрел на друга, польщенный таким доверием и вновьпокоренный его простодушным тоном. - Я провел тогда весь день в Баттевенте, не знаю, ты представляешь, гдеэто? Там был хоккейный матч между "Ребятами Кроука" и "Бесстрашнымитерльсцами". Вот это был матч так матч, Стиви! У моего двоюродного братаФонзи Давина всю одежду в клочья изорвали. Он стоял вратарем в командеЛимерика, но половину игры носился с нападающими и орал как сумасшедший.Вот уж не забуду этого дня! Один из Кроуков так долбанул его клюшкой, -ей-богу, Стиви! - чуть не попал ему в висок. Правда, Стиви! Придись этотудар чуточку повыше, тут бы ему и конец. - Приятно слышать, что он уцелел, - сказал Стивен смеясь. - Но это,надеюсь, не та необыкновенная история, которая приключилась с тобой? - Ну, конечно, тебе неинтересно. Так вот, после этого матча былостолько разговоров да шуму, что я опоздал на поезд, и даже ни одной телегипо дороге не попалось, потому как в Каслтаунроше было церковное собрание ивсе крестьяне уехали туда. Ничего не попишешь! Надо было или оставаться наночь, или идти пешком. Я и решил пойти. Уже под вечер подошел кБэллихаурским холмам, а оттуда до Килмэлока еще миль десять, если небольше, дорога длинная, глухая. На всем пути не встретишь ни одного жильячеловеческого, ни звука не услышишь. Уж совсем темно стало. Раза два яостанавливался в кустах, чтобы зажечь трубку, и, кабы не сильная роса, то,пожалуй, растянулся бы и заснул. Наконец за одним из поворотов дороги,гляжу - маленький домик и свет в окне. Я подошел и постучался. Чей-тоголос спросил, кто там, и я ответил, что возвращаюсь домой после матча вБаттевенте, и попросил напиться. Через несколько секунд мне открыла дверьмолодая женщина и вынесла большую кружку молока. Она была полураздета,похоже, когда я постучал, собиралась лечь спать; волосы у нее былираспущены, и мне показалось по ее фигуре и по выражению глаз, что онабеременна. Мы долго разговаривали, и все в дверях, и я даже подумал: вотстранно, ведь грудь и плечи у нее были голые. Она спросила меня, не усталли я и не хочу ли переночевать здесь; а потом сказала, что совсем одна вдоме, что муж ее уехал утром в Куинстаун проводить сестру. И все время,пока мы разговаривали, Стиви, она не сводила с меня глаз и стояла такблизко ко мне, что я чувствовал ее дыхание. Когда я отдал ей кружку, онавзяла меня за руку, потянула через порог и сказала: "Войди, останься здесьна ночь. Тебе нечего бояться. Здесь никого нет, кроме нас". Я не вошел,Стиви, я поблагодарил ее и пошел дальше своей дорогой. Меня всего тряслокак в лихорадке. На повороте я обернулся, гляжу, она так и стоит в дверях. Последние слова рассказа Давина звенели в памяти Стивена, и обликженщины, о которой тот рассказывал, вставал перед ним, сливаясь с обликомдругих крестьянских женщин, вот так же стоявших в дверях, когда экипажиколледжа проезжали по Клейну: живой образ ее и его народа, душа, которая,подобно летучей мыши, пробуждалась к сознанию в темноте, тайне иодиночестве; глаза, голос и движения простодушной женщины, предлагающейнезнакомцу разделить с нею ложе. Чья-то рука легла ему на плечо, и молодой голос крикнул: - Возьмите у меня, сэр. Купите для почина! Вот хорошенький букетик.Возьмите, сэр! Голубые цветы, которые она протягивала, и ее голубые глаза показалисьему в эту минуту олицетворением самого чистейшего простодушия; онподождал, пока это впечатление рассеется и останется только ее оборванноеплатье, влажные жесткие волосы и вызывающее лицо. - Купите, сэр! Пожалейте бедную девушку! - У меня нет денег, - сказал Стивен. - Возьмите, сэр, вот хорошенький букетик! Всего только пенни! - Вы слышали, что я сказал? - спросил Стивен, наклоняясь к ней. - Ясказал: у меня нет денег. Повторяю это еще раз. - Ну что ж, Бог даст, когда-нибудь они у вас будут, - секунду помолчав,ответила девушка. - Возможно, - сказал Стивен, - но мне это кажется маловероятным. Он быстро отошел от девушки, боясь, что ее фамильярность обратится внасмешку, и стремясь скрыться из виду, прежде чем она предложит свой товаркакому-нибудь туристу из Англии или студенту из колледжа святой Троицы.Грэфтон-стрит, по которой он шел, только усилила ощущение безотраднойнищеты. В самом начале улицы, посреди дороги, была установлена плита впамять Вулфа Тона, и он вспомнил, как присутствовал с отцом при ееоткрытии. С горечью вспомнил он эту шутовскую церемонию. Там было четырефранцузских делегата, даже не покинувших экипажа, и один из них, пухлыйулыбающийся молодой человек, держал насаженный на палку плакат снапечатанными буквами: "Vive l'Irlande!" ["Да здравствует Ирландия!"(франц.)]. Деревья в Стивенс-Грин благоухали после дождя, а от насыщенной влагойземли исходил запах тления - словно чуть слышный аромат ладана,поднимающийся из множества сердец, сквозь гниющую листву. Душалегкомысленного, развращенного города, о котором ему рассказывали старшие,обратилась со временем в этот легкий тленный запах, поднимающийся отземли, и он знал, что через минуту, вступив в темный колледж, он ощутитиное тление, непохожее на растленность Повесы Игана и Поджигателя ЦерквейУэйли. Было уже слишком поздно идти на лекцию по французскому языку. Онминовал холл и повернул коридором налево в физическую аудиторию. Коридорбыл темный и тихий, но тишина его как-то настораживала. Откуда у него этоощущение настороженности, отчего? Оттого ли, что он слышал, будто здесь вовремена Повесы Уэйли была потайная лестница? Или, может быть, этот домиезуитов экстерриториален и он здесь среди чужеземцев? Ирландия Тона иПарнелла как будто куда-то отступила. Он открыл дверь аудитории и остановился в унылом, сером свете,пробивавшемся сквозь пыльные окна. Присевшая на корточки фигура возилась уширокой каминной решетки, разжигая огонь, и по худобе и седине он узналдекана. Стивен тихо закрыл дверь и подошел к камину. - Доброе утро, сэр! Могу я чем-нибудь помочь вам? Священник вскинул глаза. - Минутку, мистер Дедал, - сказал он. - Вот вы сейчас увидите.Разжигать камин - целая наука. Есть науки гуманитарные, а есть наукиполезные. Так вот это одна из полезных наук. - Я постараюсь ей научиться, - сказал Стивен. - Секрет в том, чтобы не класть слишком много угля, - продолжал декан,проворно действуя руками. Он вытащил из боковых карманов сутаны четыре свечных огарка и аккуратнорассовал их среди угля и бумаги. Стивен молча наблюдал за ним. Стояколенопреклоненный на каменной плите перед камином и поправляя жгутыбумаги и огарки, прежде чем зажечь огонь, он больше чем когда-либонапоминал левита, смиренного служителя Господня, приготовляющегожертвенный огонь в пустом храме. Подобно грубой одежде левита, выцветшая,изношенная сутана окутывала коленопреклоненную фигуру, которой было бытягостно и неудобно в пышном священническом облачении или в обшитомбубенцами ефоде. Сама плоть его истерлась и состарилась в скромномслужении Господу: он поддерживал огонь в алтаре, передавал секретныесведения, опекал мирян, сурово карал по приказанию свыше. И все же плотьего не просияла благодатью, на ней не было ни следа красоты, присущейсвятости или высокому духовному сану. Нет, сама душа его истерлась исостарилась в этом служении, так и не приблизившись к свету и красоте, иобрела не благоухание святости, а лишь умерщвленную волю, столь женечувствительную к радости такого служения, сколь было глухо его сухое,жилистое старческое тело, покрытое серым пухом седеющих волос, к радостямлюбви или битвы. Сидя на корточках, декан следил, как загораются щепки. Чтобы как-тонарушить молчание, Стивен сказал: - Я, наверно, не сумел бы растопить камин. - Вы художник, не правда ли, мистер Дедал? - сказал декан, подняв вверхсвои помаргивающие тусклые глаза. - Назначение художника - творитьпрекрасное. А что такое прекрасное - это уже другой вопрос. Он медленно потер сухие руки, размышляя над сложностью вопроса. - А вы можете разрешить его? - спросил он. - Фома Аквинский, - ответил Стивен, - говорит: "Pulchra sunt quae visaplacent" [прекрасно то, что приятно для зрения (лат.)]. - Вот этот огонь приятен для глаз, - сказал декан. - Можно ли, исходяиз этого, назвать его прекрасным? - Он постигается зрением, что в данном случае будет восприятиемэстетическим, и, следовательно, он прекрасен. Но Фома Аквинский такжеговорит, "Bonum est in quod tendit appetitus" [благо то, к чемуустремляется желание (лат.)]. Поскольку огонь удовлетворяет животнуюпотребность в тепле, он - благо. В аду, однако, он - зло. - Совершенно верно, - сказал декан. - Вы абсолютно правы. Он быстро встал, подошел к двери, приоткрыл ее и сказал: - Говорят, тяга весьма полезна в этом деле. Когда декан вернулся к камину, слегка прихрамывая, но быстрым шагом, изего тусклых, бесчувственных глаз на Стивена глянула немая душа иезуита.Подобно Игнатию, он был хромой, но в его глазах не горело пламяэнтузиазма. Даже легендарное коварство ордена, коварство болеенепостижимое и тонкое, чем их пресловутые книги о тонкой, непостижимоймудрости, не воспламеняло его душу апостольским рвением. Казалось, онпользовался приемами и умением, и лукавством мира сего, как указано,только для вящей славы Божией, без радости и без ненависти, не думая отом, что в них дурного, но твердым жестом повиновения направляя их противних же самих, и, несмотря на все это безгласное послушание, казалось, ондаже и не любит учителя и мало или даже совсем не любит целей, которымслужит. "Similiter atque senis baculus" [подобно посоху старца (лат.)], онбыл тем, чем был задуман основателем ордена, - посохом в руке старца,который можно было поставить в угол, или можно на него опереться в темнотев непогоду, положить на садовую скамейку рядом с букетом, оставленнымкакой-нибудь леди, а когда и грозно замахнуться им. Поглаживая подбородок, декан стоял у камина. - Когда же мы услышим от вас что-нибудь по вопросам эстетики? - спросилон. - От меня?! - в изумлении сказал Стивен. - Хорошо, если мне раз в двенедели случается натолкнуться на какую-то мысль. - Да. Это очень глубокие вопросы, мистер Дедал, - сказал декан. -Вглядываться в них - все равно что смотреть в бездну морскую с Мохерскихскал. В нее ныряют и не возвращаются. Только опытный водолаз можетспуститься в эти глубины, исследовать их и выплыть на поверхность. - Если вы имеете в виду спекулятивное суждение, сэр, - сказал Стивен, -то мне представляется, что никакой свободной мысли не существует,поскольку всякое мышление должно быть подчинено собственным законам иограничено ими. - Хм!.. - Размышляя, я сейчас беру за основу некоторые положения Аристотеля иФомы Аквинского. - Понимаю, вполне понимаю вас. - Я буду руководствоваться их мыслями, пока не создам что-то свое. Еслилампа начнет коптить и чадить, я постараюсь почистить ее. Если же она небудет давать достаточно света, я продам ее и куплю другую. - У Эпиктета, - сказал декан, - тоже была лампа, проданная после егосмерти за баснословную цену. Это была лампа, при свете которой он писалсвои философские труды. Вы читали Эпиктета? - Старец, который говорил, что душа подобна сосуду с водой, - резкосказал Стивен. - Он со свойственной ему простотой рассказывает нам, - продолжал декан,- что поставил железную лампу перед статуей одного из богов, а вор укралэту лампу. Что же сделал философ? Он рассудил, что красть - в природевора, и на другой день купил глиняную лампу взамен железной. Запах растопленного сала поднялся от огарков и смешался в сознанииСтивена со звяканьем слов: сосуд, лампа, лампа, сосуд. Голос священникатоже звякал. Мысль Стивена инстинктивно остановилась, задержанная этимистранными звуками, образами и лицом священника, которое казалось похожимна незажженную лампу или отражатель, повешенный под неправильным углом.Что скрывалось за ним или в нем? Угрюмая оцепенелость души или угрюмостьгрозовой тучи, заряженной понимающим разумом и способной на гнев Божий? - Я имел в виду несколько иную лампу, сэр, - сказал Стивен. - Безусловно, - сказал декан. - Одна из трудностей эстетического обсуждения, - продолжал Стивен, -заключается в том, чтобы понять, в каком смысле употребляются слова - влитературном или бытовом. Я вспоминаю одну фразу у Ньюмена, где говоритсяо том, что святая дева введена была в сонм святых. В обиходном языке этомуслову придается совсем другой смысл. _Надеюсь, я вас не ввожу взаблуждение_? - Конечно, нет, - любезно сказал декан. - Да нет же, - улыбаясь сказал Стивен, - я имел в виду... - Да, да, понимаю, - живо подхватил декан, - вы имели в виду разныеоттенки смысла глагола _вводить_. Он выдвинул вперед нижнюю челюсть и коротко, сухо кашлянул. - Ну, хорошо, вернемся к лампе, - сказал он. - Заправлять ее тоже делодовольно трудное. Нужно, чтобы масло было чистое, а когда наливаешь его,надо следить за тем, чтобы не пролить, не налить больше, чем можетвместить воронка. - Какая воронка? - спросил Стивен. - Воронка, через которую наливают масло в лампу. - А... - сказал Стивен. - Разве это называется воронкой? По-моему, этоцедилка. - А что такое "цедилка"? - Ну, это... воронка. - Разве она называется цедилкой у ирландцев? - спросил декан. - Первыйраз в жизни слышу такое слово. - Ее называют цедилкой в Нижней Драмкондре, - смеясь сказал Стивен, -где говорят на чистейшем английском языке. - Цедилка, - повторил задумчиво декан, - занятное слово. Надопосмотреть его в словаре. Обязательно посмотрю. Учтивость декана казалась несколько натянутой, и Стивен взглянул наэтого английского прозелита такими же глазами, какими старший брат впритче мог бы взглянуть на блудного. Смиренный последователь когда-тонашумевших обращений, бедный англичанин в Ирландии, поздний пришелец,запоздалый дух, он, казалось, взошел на сцену истории иезуитов, когда этастранная комедия интриг, страданий, зависти, борьбы и бесчестья ужеблизилась к концу. Что же толкнуло его? Может быть, он родился и выроссреди убежденных сектантов, чаявших спасения только в Иисусе и презиравшихсуетную пышность официальной церкви? Не почувствовал ли он потребность внеявной вере среди суеты сектантства и разноязычия неуемных схизматиков,всех последователей шести принципов, людей собственного народа, баптистовсемени и баптистов змеи, супралапсарианских догматиков? Обрел ли онистинную церковь внезапно, словно размотав с катушки какую-то тонкосплетенную нить рассуждений о вдуновении или наложении рук или исхожденииСвятого Духа? Или же Христос коснулся его и повелел следовать за собою,когда он сидел у дверей какой-нибудь крытой жестяной кровлей часовенки,зевая и подсчитывая церковные гроши, как в свое время Господь призвалученика, сидевшего за сбором пошлин? Декан снова произнес: - Цедилка! Нет, в самом деле это очень интересно! - Вопрос, который вы задали мне раньше, по-моему, более интересен. Чтотакое красота, которую художник пытается создать из комка глины? - холоднозаметил Стивен. Казалось, это словечко обратило язвительное острие его настороженностипротив учтивого, бдительного врага. Со жгучей болью унижения онпочувствовал, что человек, с которым он беседует, соотечественник БенаДжонсона. Он подумал: - Язык, на котором мы сейчас говорим, - прежде всего его язык, а потомуже мой. Как различны слова - _семья, Христос, пиво, учитель_ - в его и вмоих устах. Я не могу спокойно произнести или написать эти слова. Его язык- такой близкий и такой чужой - всегда останется для меня лишьблагоприобретенным. Я не создавал и не принимал его слов. Мой голос неподпускает их. Моя душа неистовствует во мраке его языка. - И каково различие между прекрасным и возвышенным, - добавил декан, -а также между духовной и материальной красотой? Какого рода красотасвойственна каждому виду искусства? Вот интересные вопросы, которымиследовало бы заняться. Обескураженный сухим, твердым тоном декана, Стивен молчал. Декан такжесмолк, и в наступившей тишине с лестницы донесся шум голосов и топотсапог. - Но предавшись такого рода спекуляциям, - заключил декан, - рискуешьумереть с голоду. Прежде всего вы должны получить диплом. Поставьте этосебе первой целью. Затем мало-помалу вы выйдете на свою дорогу. Я говорю вшироком смысле - дорогу в жизни и в способе мышления. Возможно, на первыхпорах она окажется крутой. Вот, скажем, мистер Мунен - ему потребовалосьнемало времени, прежде чем он достиг вершины. Но тем не менее он еедостиг. - Возможно, я не обладаю его талантами, - спокойно возразил Стивен. - Как знать? - живо отозвался декан. - Мы никогда не знаем, что в насесть. Я бы, во всяком случае, не падал духом. Per aspera ad astra [черезтернии к звездам (лат.)]. Он быстро отошел от очага и направился на площадку встречать студентовпервого курса. Прислонившись к камину, Стивен слышал, как он одинаково бодро иодинаково безразлично здоровался с каждым в отдельности, и почти виделоткровенные усмешки более бесцеремонных. Острая жалость, как роса, началаоседать на его легко уязвимое сердце, жалость к этому верному служителюрыцарственного Лойолы, к этому сводному брату священнослужителей, болееуступчивому, чем они, в выражении своих мыслей, более твердому духом;жалость к священнику, которого он никогда не назовет своим духовным отцом;и он подумал, что этот человек и его собратья заслужили славу пекущихся омирском не только среди тех, кто забыл о суете мира, но и среди самихмирян, за то, что они на протяжении всей своей истории ратовали передсудом Божьего правосудия за слабые, ленивые, расчетливые души. О приходе преподавателя возвестили несколько залпов кентской пальбытяжелых сапог, поднявшиеся среди студентов, сидевших в верхнем рядуаудитории под серыми, заросшими паутиной окнами. Началась перекличка, иответы звучали на все лады, пока не вызвали Питера Берна. - Здесь! Гулкий глубокий бас прозвучал из верхнего ряда, и тотчас же с другихскамей послышались протестующие покашливания. Преподаватель немножко выждал и назвал следующего по списку: - Крэнли! Ответа не было. - Мистер Крэнли! Улыбка пробежала по лицу Стивена, когда он представил себе занятиядруга. - Поищите его в Лепардстауне, - раздался голос со скамейки позади. Стивен быстро обернулся. Но рылообразная физиономия Мойнихана быланевозмутима в тусклом, сером свете. Преподаватель продиктовал формулу.Кругом зашелестели тетради. Стивен снова обернулся и сказал: - Дайте мне, ради Бога, бумаги. - Тебе что, приспичило? - с широкой ухмылкой спросил Мойнихан. Он вырвал страницу из своего черновика и, протягивая ее, шепнул: - При необходимости любой мирянин, любая женщина имеют право на это. Формула, которую Стивен послушно записал на клочке бумаги,сворачивающиеся и разворачивающиеся столбцы вычислений преподавателя,призрачные символы силы и скорости завораживали и утомляли его сознание.Он слышал от кого-то, что старик - атеист и масон. О серый, унылый день!Он походил на некий лимб терпеливого безболезненного создания, где вдымчатых сумерках бродят души математиков, перемещая длинные, стройныепостроения из одной плоскости в другую и вызывая быстрые вихревые токи,несущиеся к крайним пределам вселенной, ширящейся, удаляющейся, делающейсявсе недоступнее. - Итак, мы должны отличать эллипс от эллипсоида. Наверное, кое-кто извас, джентльмены, знаком с сочинениями мистера У.Ш.Гилберта. В одной изсвоих песен он говорит о бильярдном шулере, который осужден играть На столе кривом Выгнутым кием Вытянутым шаром. Он имеет в виду шар в форме эллипсоида, о главных осях которого ясейчас говорил. Мойнихан нагнулся к уху Стивена и прошептал: - Почем теперь эллипсоидальные шарики?! За мной, дамочки, я кавалерист! Грубый юмор товарища вихрем пронесся по монастырю сознания Стивена,весело встряхнул висевшие на стенах понурые сутаны, заставил их заплясатьи заметаться в разгульном шабаше. Братья общины выплывали из раздутыхвихрем облачений: цветущий дородный эконом в шапке седых волос; ректор,маленький, с гладкими волосами священник, который писал благочестивыестихи; приземистый мужиковатый преподаватель экономики; длинный молодойпреподаватель логики, обсуждающий на площадке со своим курсом проблемусовести, словно жираф, который ощипывает листву высокого дерева над стадомантилоп; важный и грустный префект братства; пухлый круглоголовыйпреподаватель итальянского языка с плутоватыми глазками. Все мчались,спотыкались, кувыркались и прыгали, задирая свои сутаны в лихой чехарде;обнявшись, тряслись в натужном хохоте, шлепали друг друга по заду,потешались своим озорством, фамильярничали и вдруг с видом оскорбленногодостоинства, возмущенные каким-нибудь грубым выпадом, украдкойперешептывались, прикрывая рот ладонью. Преподаватель подошел к стеклянному шкафу у стены, достал с полкикомплект катушек, сдул с них пыль, бережно положил на стол и, придерживаяодним пальцем, продолжал лекцию. Он объяснил, что проволока на современныхкатушках делается из сплава, называемого платиноидом, изобретенногонедавно Ф.У.Мартино. Он внятно произнес инициалы и фамилию изобретателя. Мойнихан шепнулсзади: - Молодец, старик. Фу, Мартино! Мартын скачет, Мартын пляшет... - Спроси его, - шепнул Стивен с невеселой усмешкой, - не нужен ли емуподопытный субъект для опытов на электрическом стуле? Он может располагатьмною. Увидев, что преподаватель нагнулся над катушками, Мойнихан привстал сосвоей скамейки и, беззвучно пощелкивая пальцами правой руки, захныкалголосом озорного мальчишки: - Сэр, этот мальчик говорит гадкие слова, сэр! - Платиноид, - внушительно продолжал преподаватель, - предпочитаютнейзильберу, потому что у него меньший коэффициент сопротивления приизменении температуры. Для изоляции платиноидной проволоки служит шелк,который наматывается на эбонитовую катушку вот здесь, где находится мойпалец. Если бы наматывался голый провод, в катушке индуцировался быэкстраток. Катушку пропитывают горячим парафином... С нижней скамейки впереди Стивена резкий голос с ольстерским акцентомспросил: - Разве нас будут экзаменовать по прикладным наукам? Преподаватель начал с серьезным видом жонглировать понятиями: чистаянаука - прикладная наука. Толстый студент в золотых очках посмотрелнесколько удивленно на задавшего вопрос. Мойнихан сзади шепнул своимобычным голосом: - Вот черт, этот Макалистер умеет урвать свой фунт мяса. Стивен холодно взглянул вниз на продолговатый череп с космами цветапакли. Голос, акцент, характер задавшего вопрос раздражали его, он далволю своему раздражению и с сознательным недоброжелательством подумал, чтоотец этого студента поступил бы разумнее, если бы отправил своего сынаучиться в Белфаст и тем самым сэкономил бы на проезде. Продолговатый череп не обернулся навстречу мысленно пущенной в негостреле Стивена, и она не долетела до цели, а вернулась в свою тетиву,потому что перед ним вдруг мелькнуло бескровное лицо студента. "Эта мысль не моя, - быстро пронеслось в уме Стивена. - Ее мне внушилфигляр-ирландец на скамейке позади меня. Терпение. Можешь ли ты суверенностью сказать, кто торговал душой твоего народа и предал егоизбранников: тот, кто вопрошал, или тот, кто потом издевался? Терпение.Вспомни Эпиктета. Наверное, это в природе Макалистера: задать такой вопросв такой момент и сделать неправильное ударение - "прикладными"?" Монотонный голос преподавателя продолжал медленно гудеть вокругкатушек, о которых он рассказывал, удваивая, утраивая, учетверяя своюснотворную энергию, между тем как катушки умножали свои омы сопротивления. Голос Мойнихана позади откликнулся на отдаленный звонок: - Закрываем лавочку, джентльмены! В холле было тесно и шумно. На столе около двери стояли два портрета врамках, и между ними лежал длинный лист бумаги с неровными столбцамиподписей. Макканн проворно сновал среди студентов, болтая без умолку,возражая отказывающимся, и одного за другим подводил к столу. В глубинехолла стоял декан, он разговаривал с молодым преподавателем, важнопоглаживая подбородок, и кивал головой. Стивен, притиснутый толпой к двери, остановился в нерешительности.Из-под широких опущенных полей мягкой шляпы темные глаза Крэнли наблюдализа ним. - Ты подписал? - спросил Стивен. Крэнли поджал свои тонкие губы, подумал секунду и ответил: - Ego habeo [подписал (лат.)]. - А что это? - Quod [что (лат.)]. - А это что? Крэнли повернул бледное лицо к Стивену и сказал кротко и грустно: - Per pax universalis [за всеобщий мир (лат.)]. Стивен показал пальцем на фотографию царя и сказал: - У него лицо пьяного Христа. Раздражение и ярость, звучавшие в его голосе, заставили Крэнлиоторваться от спокойного созерцания стен холла. - Ты чем-то недоволен? - Нет, - ответил Стивен. - В плохом настроении? - Нет. - Credo ut vos sanguinarius estis, - сказал Крэнли, - quia faciesvostra monstrat ut vos in damno malo humore estis [Думаю, что выотъявленный лжец: по вашему лицу видно, что вы в чертовски отвратительномнастроении (лат.)]. Мойнихан, пробираясь к столу, шепнул Стивену на ухо: - Макканн при полном параде. Остается добавить последнюю каплю, иготово. Новенький, с иголочки мир. Никаких горячительных и право голосасукам. Стивен усмехнулся стилю конфиденциального сообщения и, когда Мойниханотошел, снова повернул голову и встретил взгляд Крэнли. - Может быть, ты объяснишь, - спросил он, - почему он так охотноизливает свою душу мне на ухо? Ну, объясни. Мрачная складка появилась на лбу Крэнли. Он посмотрел на стол, надкоторым нагнулся Мойнихан, чтобы подписаться, и сурово отрезал: - Подлипала. - Quis est in malo humore, - сказал Стивен, - ego aut vos? [Кто вплохом настроении - я или вы? (лат.)] Крэнли не ответил на подтрунивание. Он мрачно обдумывал, что бы ещедобавить, и повторил с той же категоричностью: - Самый что ни на есть гнусный подлипала! Это было его обычной эпитафией, когда он ставил крест на похороненнойдружбе, и Стивен подумал, не произнесется ли она когда-нибудь в память иему, и таким же тоном. Тяжелая, неуклюжая фраза медленно оседала, исчезаяиз его слуха, проваливаясь, точно камень в трясину. Стивен следил, как онаоседает, так же, как когда-то оседали другие, и чувствовал ее тяжесть насердце. Крэнли, в отличие от Давина, не прибегал в разговоре ни кредкостным староанглийским оборотам елизаветинского времени, ни к забавнопереиначенным на английский манер ирландским выражениям. Его протяжныйговор был эхом дублинских набережных, перекликающимся с мрачной,запустелой гаванью, его выразительность - эхом церковного красноречияДублина, звучащим с амвона в Уиклоу. Угрюмая складка исчезла со лба Крэнли, когда он увидел Макканна, быстроприближающегося к ним с другого конца холла. - Вот и вы! - сказал Макканн весело. - Вот и я, - сказал Стивен. - Как всегда с опозданием. Не могли бы вы совмещать ваши успехи снекоторой долей уважения к точности? - Этот вопрос не стоит в повестке дня, - сказал Стивен. - Переходите кследующему. Его улыбающиеся глаза были устремлены на плитку молочного шоколада всеребряной обертке, высовывающуюся из верхнего кармана курткипропагандиста. Вокруг них собрался небольшой кружок слушателей, жаждущихприсутствовать при состязании умов. Худощавый студент с оливковой кожей игладкими черными волосами, просунув между ними голову, переводил взгляд содного на другого, словно стараясь открытым влажным ртом поймать на летукаждое слово. Крэнли вытащил из кармана маленький серый мячик и, вертя вруках, начал пристально осматривать его со всех сторон. - К следующему! - сказал Макканн. - Хм! Он громко хохотнул, улыбнулся во весь рот и дважды дернул себя засоломенного цвета бородку, свисавшую с его квадратного подбородка. - Следующий вопрос заключался в подписи декларации. - Вы мне заплатите, если я подпишу? - спросил Стивен. - Я думал, вы идеалист, - сказал Макканн. Студент, похожий на цыгана, обернулся и, поглядывая на окружающих,сказал невнятным блеющим голосом: - Странный подход, черт возьми! По-моему, это корыстный подход. Его голос заглох в тишине. Никто не обратил внимания на слова этогостудента. Он повернул свое оливковое лошадиное лицо к Стивену, словнопредлагая ему ответить. Макканн весьма бойко начал распространяться о царском рескрипте, оСтэде, о всеобщем разоружении, об арбитраже в случае международныхконфликтов, о знамениях времени, о новом гуманизме, о новой этике, котораявозложит на общество долг обеспечить с наименьшей затратой наибольшеесчастье наибольшему количеству людей. Студент, похожий на цыгана, заключил эту речь возгласом: - Трижды ура - за всемирное братство! - Валяй, валяй, Темпл, - сказал стоявший рядом дюжий румяный студент. -Я тебе потом пинту поставлю. - Я за всемирное братство! - кричал Темпл, поглядывая по сторонамтемными продолговатыми глазами. - А Маркс - это все чепуха. Крэнли крепко схватил его за руку, чтобы он придержал язык, и свымученной улыбкой повторил несколько раз: - Полегче, полегче, полегче! Темпл, стараясь высвободить руку, кричал с пеной у рта: - Социализм был основан ирландцем, и первым человеком в Европе,проповедовавшим свободу мысли, был Коллинз. Двести лет тому назад этотмиддлсекский философ разоблачил духовенство. Ура Джону Энтони Коллинзу! Тонкий голос из дальнего ряда ответил: - Гип-гип ура! Мойнихан прошептал Стивену на ухо: - А как насчет бедной сестренки Джона Энтони: Лотти Коллинз без штанишек, Одолжите ей свои? Стивен рассмеялся, и польщенный Мойнихан зашептал снова: - На Джоне Энтони Коллинзе, сколько ни поставь, всегда заработаешь пятьшиллингов. - Жду вашего ответа, - коротко сказал Макканн. - Меня этот вопрос нисколько не интересует, - устало сказал Стивен. -Вам ведь это хорошо известно. Чего ради вы затеяли спор? - Прекрасно, - сказал Макканн, чмокнув губами. - Так, значит, выреакционер? - Вы думаете, на меня может произвести впечатление ваше размахиваниедеревянной шпагой? - спросил Стивен. - Метафоры! - резко сказал Макканн. - Давайте ближе к делу. Стивен вспыхнул и отвернулся. Но Макканн не унимался. - Посредственные поэты, надо полагать, ставят себя выше стольпустяковых вопросов, как вопрос всеобщего мира, - продолжал он вызывающимтоном. Крэнли поднял голову и, держа свой мяч, словно миротворящую жертвумежду обоими студентами, сказал: - Pax super totum sanguinarium globum [мир во всем кровожадном мире(лат.)]. Отстранив стоявших рядом, Стивен сердито дернул плечом в сторонупортрета царя и сказал: - Держитесь за вашу икону. Если уж вам так нужен Иисус, пусть это будетИисус узаконенный. - Вот это, черт возьми, здорово сказано, - заговорил цыганистыйстудент, оглядываясь по сторонам. - Отлично сказано. Мне очень нравитсяваше высказывание. Он проглотил слюну, словно глотая фразу, и, схватившись за козырексвоей кепки, обратился к Стивену: - Простите, сэр, а что именно вы хотели этим сказать? Чувствуя, что его толкают стоящие рядом студенты, он обернулся ипродолжал: - Мне интересно узнать, что он хотел выразить этими словами. Потом снова повернулся к Стивену и проговорил шепотом: - Вы верите в Иисуса? Я верю в человека. Я, конечно, не знаю, верите ливы в человека. Я восхищаюсь вами, сэр. Я восхищаюсь разумом человека,независимого от всех религий. Скажите, вы так и мыслите о разуме Иисуса? - Валяй, валяй, Темпл! - сказал дюжий румяный студент, который всегдапо нескольку раз повторял одно и то же. - Пинта за мной. - Он думает, что я болван, - пояснил Темпл Стивену, - потому что я верюв силу разума. Крэнли взял под руки Стивена и его поклонника и сказал: - Nos ad manum ballum jocabimus [давайте сыграем в мяч (лат.)]. Увлекаемый из зала, Стивен взглянул на покрасневшее топорное лицоМакканна. - Моя подпись не имеет значения, - сказал он вежливо. - Вы вправе идтисвоей дорогой, но и мне предоставьте идти моей. - Дедал, - сказал Макканн прерывающимся голосом. - Мне кажется, вынеплохой человек, но вам не хватает альтруизма и чувства личнойответственности. Чей-то голос сказал: - Интеллектуальным вывертам не место в этом движении. Стивен узнал резкий голос Макалистера, но не обернулся в его сторону.Крэнли с торжественным видом проталкивался сквозь толпу студентов, держапод руки Стивена и Темпла, подобно шествующему в алтарь священнослужителю,сопровождаемому младшими чинами. Темпл, живо наклонившись к Стивену, сказал: - Вы слышали, что сказал Макалистер? Этот малый завидует вам. Вызаметили? Держу пари, что Крэнли этого не заметил, а я, черт возьми, сразузаметил. Проходя через холл, они увидели, как декан пытался отделаться отстудента, завязавшего с ним разговор. Он стоял у лестницы, уже занеся ногуна нижнюю ступеньку, подобрав с женской заботливостью свою поношеннуюсутану, и, кивая то и дело, повторял: - Вне всякого сомнения, мистер Хэккет! Да, да, вне всякого сомнения. Посреди холла префект братства внушительно, тихим недовольным голосомбеседовал с каким-то студентом. Разговаривая, он слегка морщил свойвеснушчатый лоб и в паузах между фразами покусывал тонкий костянойкарандаш. - Я надеюсь, что первокурсники все пойдут. За второй курс можноручаться. За третий тоже. А что касается новичков, не знаю. В дверях Темпл опять наклонился к Стивену и торопливо зашептал: - Вы знаете, что он женат? Он уже был женат, прежде чем перешел вкатоличество. У него где-то жена и дети. Вот, черт возьми, страннаяистория. А? Его шепот перешел в хитрое кудахтающее хихиканье. Как только ониочутились за дверью, Крэнли грубо схватил его за шиворот и начал трясти,приговаривая: - Безмозглый, бессмысленный, паршивый кретин! На смертном одре готовпоклясться, что во всем сволочном мире, понимаешь, в целом мире нет другойтакой паршивой обезьяны, как ты! Изворачиваясь, Темпл продолжал хитренько, самодовольно хихикать, аКрэнли тупо твердил при каждом встряхивании: - Безмозглый, бессмысленный, паршивый кретин!.. Они прошли запущенным садом; на одной из дорожек увидели ректора,который, закутавшись в тяжелый широкий плащ, шел им навстречу, читаямолитвы. В конце дорожки, прежде чем повернуть, он остановился и поднялглаза. Студенты поклонились ему, Темпл, как и прежде, притронувшись ккозырьку кепки. Пошли дальше молча. Когда они подходили к площадке, Стивенуслышал глухие удары игроков, влажные шлепки мячей и голос Давина, что-товозбужденно вскрикивающего при каждом ударе. Все трое остановились у ящика, на котором сидел Давин, наблюдавший заигрой. Через несколько секунд Темпл бочком подошел к Стивену и сказал: - Прости, я хотел спросить тебя, как ты считаешь, Жан-Жак Руссо былискренний человек? Стивен невольно расхохотался. Крэнли схватил валявшуюся в траве у негопод ногами сломанную бочарную доску, быстро обернулся и грозно сказал: - Темпл, клянусь Богом, если ты произнесешь еще хоть одно слово, я тебятут же прикончу super spottum [на месте (школьная латынь)]. - Вероятно, - сказал Стивен. - Он, как и ты, был эмоциональный человек. - А, ну его ко всем чертям! - отрезал Крэнли. - Что с такимразговаривать. Все равно что с вонючим ночным горшком! Катись, Темпл.Катись отсюда! Катись к черту! - Плевать я на тебя хотел, Крэнли, - ответил Темпл, шарахаясь в сторонуот поднятой доски и указывая на Стивена. - Вот единственный человек в этомзаведении, у которого индивидуальный образ мыслей. - Заведение! Индивидуальный! - воскликнул Крэнли. - Пошел ты отсюда,черт тебя побери. Вот безнадежный идиот! - Я эмоциональный человек, - сказал Темпл. - Это очень верно сказано. Ия горжусь тем, что живу во власти эмоций. Он отошел бочком, зашагал по площадке, лукаво посмеиваясь. Крэнлисмотрел ему вслед пустым, застывшим взглядом. - Вы только посмотрите на него, - сказал он. - Видели вы когда-нибудьподобного мерзавца? Фраза его была встречена странным хохотом студента в низко надвинутойна глаза кепке, который стоял, прислонясь к стене. Смех был писклявый иисходил из такого огромного тела, что казалось, это повизгивает слон. Всетело студента ходило ходуном, от удовольствия он потирал руки в паху. - Линч проснулся, - сказал Крэнли. В ответ на это Линч выпрямился и выпятил грудь. - Линч выпячивает грудь в знак критического отношения к жизни, - сказалСтивен. Линч звучно хлопнул себя по груди и сказал: - У кого есть возражения против моей фигуры? Крэнли поймал его на слове, и они начали бороться. Когда лица у нихпокраснели от напряжения, они разошлись, тяжело дыша. Стивен наклонился кДавину, который, увлеченно следя за игрой, не обращал внимания наразговоры вокруг. - А как мой ручной гусек? - спросил Стивен. - Тоже подписал? Давин кивнул и сказал: - А ты, Стиви? Стивен отрицательно покачал головой. - Ужасный ты человек, Стиви, - сказал Давин, вынимая трубку изо рта, -всегда один. - Теперь, когда ты подписал петицию о всеобщем мире, - сказал Стивен, -я думаю, ты сожжешь ту маленькую тетрадочку, которую я у тебя видел. И так как Давин промолчал, Стивен начал цитировать: - Фианна, шагом марш! Фианна, правое плечо вперед! Фианна, отдатьчесть, по номерам рассчитайсь, раз, два! - Это другое дело, - сказал Давин. - Прежде всего я ирландскийнационалист. А вот ты от всего в стороне. Ты, Стиви, уродился зубоскалом. - Когда вы поднимете очередное восстание, вооружась клюшками, - сказалСтивен, - и вам понадобится осведомитель, скажи мне и я подыщу тебепарочку у нас в колледже. - Никак я тебя не пойму, - сказал Давин. - То ты поносишь английскуюлитературу, то ирландских осведомителей. И имя у тебя какое-то такое... ивсе эти твои рассуждения. Да ирландец ты или нет? - Пойдем со мной в архив, я тебе покажу родословную моей семьи, -сказал Стивен. - Тогда будь с нами, - сказал Давин. - Почему ты не изучаешь ирландскийязык? Почему ты забросил классы лиги после первого занятия? - Одна причина тебе известна, - ответил Стивен. Давин покачал головой и засмеялся. - Да ну, брось, - сказал он. - Это из-за той молодой девицы и отцаМорена? Да ведь ты все это выдумал, Стиви. Они просто разговаривали исмеялись. Стивен помолчал и дружески положил руку Давину на плечо. - Помнишь тот день, когда мы с тобой познакомились, - сказал он, -когда мы встретились в первый раз и ты спросил меня, где занимаютсяпервокурсники, и еще сделал ударение на первом слоге? Помнишь? Ты тогдавсех иезуитов без разбору называл "отцами". Иногда я спрашиваю себя:_Такой же ли он бесхитростный, как его язык?_ - Я простой человек, - сказал Давин. - Ты знаешь это. Когда ты мне втот вечер на Харкорт-стрит рассказал о своей жизни, честное слово, Стивен,я потом есть не мог. Я прямо заболел. И заснуть никак не мог в ту ночь.Зачем ты мне рассказывал это? - Вот спасибо, - сказал Стивен. - Ты намекаешь, что я чудовище. - Нет, - сказал Давин. - Но не надо было это рассказывать. Сохраняя внешнее дружелюбие, Стивен начал мысленно вскипать. - Этот народ, эта страна и эта жизнь породили меня, - сказал он. -Такой я есть, и таким я буду. - Попробуй примкнуть к нам, - повторил Давин. - В душе ты ирландец, нотебя одолевает гордыня. - Мои предки отреклись от своего языка и приняли другой, - сказалСтивен. - Они позволили кучке чужеземцев поработить себя. Что же,прикажешь мне собственной жизнью и самим собой расплачиваться за их долги?Ради чего? - Ради нашей свободы, - сказал Давин. - Со времен Тона до времени Парнелла, - сказал Стивен, - не было ниодного честного, искреннего человека, отдавшего вам свою жизнь, молодостьи любовь, которого вы бы не предали, не бросили в час нужды, не облилипомоями, которому вы бы не изменили. И ты предлагаешь мне быть с вами! Дабудьте вы прокляты! - Они погибли за свои идеалы, Стивен, - сказал Давин. - Но придет и нашдень, поверь мне. Поглощенный своими мыслями, Стивен помолчал минуту. - Душа рождается, - начал он задумчиво, - именно в те минуты, о которыхя тебе говорил. Это медленное и темное рождение, более таинственное, чемрождение тела. Когда же душа человека рождается в этой стране, на неенабрасываются сети, чтобы не дать ей взлететь. Ты говоришь мне онациональности, религии, языке. Я постараюсь избежать этих сетей. Давин выбил пепел из своей трубки. - Слишком заумно для меня, Стивен, - сказал он. - Но родина преждевсего. Ирландия прежде всего, Стиви. Поэтом или мистиком ты можешь бытьпотом. - Знаешь, что такое Ирландия? - спросил Стивен с холодной яростью. -Ирландия - это старая свинья, пожирающая свой помет. Давин поднялся с ящика и, грустно покачивая головой, направился киграющим. Но через какую-нибудь минуту грусть его прошла и он уже горячоспорил с Крэнли и с двумя игроками, только что кончившими партию. Онисговорились на партию вчетвером, но Крэнли настаивал, чтобы играли егомячом. Он ударил им два-три раза о землю, а потом ловко и сильно запустилего в дальний конец площадки, крикнув при этом: - Душу твою!.. Стивен стоял рядом с Линчем, пока счет не начал расти. Тогда он потянулЛинча за рукав, увлекая его за собой. Линч подчинился ему и сказал,поддразнивая: - Изыдем, как выражается Крэнли. Стивен улыбнулся этой шпильке. Они вернулись садом и прошли через холл,где дряхлый, трясущийся швейцар прикалывал какое-то объявление на доску. Улестницы оба остановились, и Стивен, вынув пачку сигарет из кармана,предложил своему путнику закурить. - Я знаю, ты без гроша, - сказал он. - Ах ты нахал мерзопакостный! - ответил Линч. Это вторичное доказательство речевого богатства Линча снова вызвалоулыбку у Стивена. - Счастливый день для европейской культуры, - сказал он, - когда слово"мерзопакостный" стало твоим любимым ругательством. Они закурили и пошли направо. Помолчав, Стивен сказал: - Аристотель не дает определений сострадания и страха. Я даю. Ясчитаю... Линч остановился и бесцеремонно прервал его: - Хватит! Не желаю слушать! Тошнит. Вчера вечером мы с Хораном иГоггинсом мерзопакостно напились. Стивен продолжал: - Сострадание - это чувство, которое останавливает мысль перед всемзначительным и постоянным в человеческих бедствиях и соединяет нас стерпящими бедствие. Страх - это чувство, которое останавливает мысль передвсем значительным и постоянным в человеческих бедствиях и заставляет насискать их тайную причину. - Повтори, - сказал Линч. Стивен медленно повторил определения. - На днях в Лондоне, - продолжал он, - молодая девушка села в кэб. Онаехала встречать мать, с которой не виделась много лет. На углу какой-тоулицы оглобля повозки разбивает в мелкие осколки окна кэба, длинный, какигла, осколок разбитого стекла пронзает сердце девушки. Она тут жеумирает. Репортер называет это трагической смертью. Это неверно. Это несоответствует моим определениям сострадания и страха. Чувство трагического, по сути дела, - это лицо, обращенное в обестороны, к страху и к состраданию, каждая из которых - его фаза. Тызаметил, я употребил слово _останавливает_. Тем самым я подчеркиваю, чтотрагическая эмоция статична. Вернее, драматическая эмоция. Чувства,возбуждаемые неподлинным искусством, кинетичны: это влечение и отвращение.Влечение побуждает нас приблизиться, овладеть. Отвращение побуждаетпокинуть, отвергнуть. Искусства, вызывающие эти чувства, - порнография идидактика - неподлинные искусства. Таким образом, эстетическое чувствостатично. Мысль останавливается и парит над влечением и отвращением. - Ты говоришь, что искусство не должно возбуждать влечения, - сказалЛинч. - Помню, я однажды тебе рассказывал, что в музее написал карандашомсвое имя на заднице Венеры Праксителя. Разве это не влечение? - Я имею в виду нормальные натуры, - сказал Стивен. - Ты ещерассказывал мне, как ел коровий навоз в своей распрекрасной кармелитскойшколе. Линч снова заржал и потер в паху руку об руку, не вынимая их изкарманов. - Да, было такое дело! - воскликнул он. Стивен повернулся к своему спутнику и секунду смотрел ему прямо вглаза. Линч перестал смеяться и униженно встретил этот взгляд. Длинная,узкая, сплюснутая голова под кепкой с длинным козырьком напоминалакакое-то пресмыкающееся. Да и глаза тусклым блеском и неподвижностьювзгляда тоже напоминали змеиные. Но в эту минуту в их униженном,настороженном взоре светилась одна человеческая точка - окно съежившейсядуши, измученной и самоожесточенной. - Что до этого, - как бы между прочим, вежливо заметил Стивен, - все мыживотные. И я тоже. - Да, и ты, - сказал Линч. - Но мы сейчас пребываем в мире духовного, - продолжал Стивен. -Влечение и отвращение, вызываемые не подлинными эстетическими средствами,нельзя назвать эстетическими чувствами не только потому, что они кинетичныпо своей природе, но и потому, что они сводятся всего-навсего кфизическому ощущению. Наша плоть сжимается, когда ее что-то страшит, иотвечает, когда ее что-то влечет непроизвольной реакцией нервной системы.Наши веки закрываются сами, прежде чем мы сознаем, что мошка вот-вотпопадет в глаз. - Не всегда, - иронически заметил Линч. - Таким образом, - продолжал Стивен, - твоя плоть ответила на импульс,которым для тебя оказалась обнаженная статуя, но это, повторяю,непроизвольная реакция нервной системы. Красота, выраженная художником, неможет возбудить в нас кинетической эмоции или ощущения, которое можно былобы назвать чисто физическим. Она возбуждает или должна возбуждать,порождает или должна порождать эстетический стасис - идеальное состраданиеили идеальный страх, - статис, который возникает, длится и наконецразрешается в том, что я называю ритмом красоты. - А это еще что такое? - спросил Линч. - Ритм, - сказал Стивен, - это первое формальное эстетическоесоотношение частей друг с другом в любом эстетическом целом, или отношениеэстетического целого к его части или частям, или любой части эстетическогоцелого ко всему целому. - Если это ритм, - сказал Линч, - тогда изволь пояснить, что тыназываешь красотой. И не забывай, пожалуйста, что хоть мне когда-то ислучалось есть навозные лепешки, все же я преклоняюсь только передкрасотой. Точно приветствуя кого-то, Стивен приподнял кепку. Потом, чуть-чутьпокраснев, взял Линча за рукав его твидовой куртки. - Мы правы, - сказал он, - а другие ошибаются. Говорить об этих вещах,стараться постичь их природу и, постигнув ее, пытаться медленно, смиреннои упорно выразить, создать из грубой земли или из того, что она дает: изощущений звука, формы или цвета, этих тюремных врат нашей души, - образкрасоты, которую мы постигли, - вот что такое искусство. Они приблизились к мосту над каналом и, свернув с дороги, пошли поддеревьями. Грязно-серый свет, отражающийся в стоячей воде, и запах мокрыхветок над их головами - все, казалось, восставало против образа мыслейСтивена. - Но ты не ответил на мой вопрос, - сказал Линч, - что такое искусство?Что такое выраженная им красота? - Это было первым определением, которое я тебе дал, несчастное,тупоголовое животное, - сказал Стивен, - когда я только пытался продуматьданный вопрос для себя. Помнишь тот вечер? Крэнли еще разозлился и началрассказывать об уиклоуских окороках. - Помню, - сказал Линч. - Помню, как он рассказывал об этих проклятыхжирных свиньях. - Искусство, - сказал Стивен, - это способность человека крациональному или чувственному восприятию предмета с эстетической целью. Освиньях помнишь, а про это забыл. Безнадежная вы пара - ты и Крэнли. Глядя в серое суровое небо. Линч скорчил гримасу и сказал: - Если я обречен слушать твою эстетическую философию, дай мне, покрайней мере, еще сигарету. Меня это совсем не интересует. Даже женщиныменя не интересуют. Ну вас к черту! Пошли вы все! Мне нужна работа напятьсот фунтов в год. Но ты ведь мне такой не достанешь. Стивен протянул ему пачку сигарет. Линч взял последнюю оставшуюся тамсигарету и сказал: - Продолжай. - Фома Аквинский утверждает, - сказал Стивен, - что прекрасно то,восприятие чего нам приятно. Линч кивнул. - Помню, - сказал он. Pulchra sunt quae visa placent. - Он употребляет слово visa, - продолжал Стивен, - подразумевая под нимвсякое эстетическое восприятие: зрение, слух или какие-либо другие видывосприятия. Это слово, как бы оно ни было неопределенно, все же достаточноясно, чтобы исключить понятия хорошего и дурного, которые вызывают в насвлечение и отвращение. Безусловно, это слово подразумевает стасис, а некинесис. А что такое истина? Она тоже вызывает стасис сознания. Ты бы ненаписал карандашом свое имя на гипотенузе прямоугольного треугольника. - Нет, - сказал Линч, - мне подавай гипотенузу Венеры. - Итак, следовательно, истина статична. Кажется, Платон говорит, чтопрекрасное - сияние истины. Не думаю, что это имеет какой-нибудь инойсмысл, кроме того, что истина и прекрасное тождественны. Истина познаетсяразумом, приведенным в покой наиболее благоприятными отношениями в сфереумопостигаемого; прекрасное воспринимается воображением, приведенным впокой наиболее благоприятными отношениями в сфере чувственно постигаемого.Первый шаг на пути к истине - постичь пределы и возможности разума, понятьсамый акт познания. Вся философская система Аристотеля опирается на егосочинение о психологии, которое в свою очередь опирается на егоутверждение, что один и тот же атрибут не может одновременно и в одной итой же связи принадлежать и не принадлежать одному и тому же субъекту.Первый шаг на пути к красоте - постичь пределы и возможности воображения,понять самый акт эстетического восприятия. Ясно? - Но что же такое красота? - нетерпеливо спросил Линч. - Дайкакое-нибудь другое определение. То, на что приятно смотреть? Неужели этовсе, на что способен ты со своим Фомой Аквинским? - Возьмем женщину, - сказал Стивен. - Возьмем, - с жаром подхватил Линч. - Греки, турки, китайцы, копты, готтентоты - у каждого свой идеалженской красоты, - сказал Стивен. - Это похоже на лабиринт, из которогонельзя выбраться. Однако я вижу из него два выхода. Первая гипотеза:всякое физическое качество женщины, вызывающее восхищение мужчины,находится в прямой связи с ее многообразными функциями продолжения рода.Возможно, это так. Жизнь гораздо скучнее, чем даже ты ее себепредставляешь. Линч. Но мне этот выход не нравится. Он ведет скорее кевгенике, чем к эстетике. Он ведет тебя прямо из лабиринта в новенькуювеселенькую аудиторию, где Макканн, держа одну руку на "Происхождениивидов", а другую на Новом Завете, объясняет тебе, что ты любуешься пышнымибедрами Венеры, так как знаешь, что она принесет тебе здоровое потомство,любуешься ее пышными грудями, так как знаешь, что она будет давать хорошеемолоко твоим и своим детям. - Архи-вонюче-мерзопакостный враль этот Макканн! - убежденно сказалЛинч. - Остается другой выход, - смеясь сказал Стивен. - А именно? - спросил Линч. - Еще одна гипотеза... - начал Стивен. Длинная подвода, груженная железным ломом, выехала из-за угла больницысэра Патрика Дана, заглушив конец фразы Стивена гулким грохотомдребезжащего, громыхающего металла. Линч заткнул уши и чертыхался до техпор, пока подвода не проехала. Потом резко повернул назад. Стивен тожеповернулся и, выждав несколько секунд, пока раздражение его спутника неулеглось, продолжал: - Эта гипотеза предлагает обратное. Хотя один и тот же объект кажетсяпрекрасным далеко не всем, однако всякий любующийся прекрасным объектомнаходит в нем известное благоприятное соотношение, соответствующее тем илииным стадиям эстетического восприятия. Это соотношение чувственнопостигаемого, видимое тебе в одной форме, а мне в другой, является, такимобразом, необходимым качеством прекрасного. Теперь мы можем сноваобратиться к нашему старому другу Фоме и выжать из него еще на полпеннимудрости. Линч расхохотался. - Забавно, - сказал он, - что ты его поминаешь на каждом шагу, точнокакой-нибудь веселый пузатый монах. Ты это серьезно? - Макалистер, - ответил Стивен, - назвал бы мою эстетическую теориюприкладным Фомой Аквинским. В том, что в философии касается эстетики, ябезоговорочно следую за Аквинским. Но, когда мы подойдем к феноменухудожественного замысла, к тому, как он вынашивается и воплощается, мнепотребуется новая терминология и новый личный опыт. - Конечно, - сказал Линч, - ведь Аквинский, несмотря на весь свой ум, всущности, только благодушный пузатый монах. Но о новом личном опыте и оновой терминологии ты расскажешь мне как-нибудь в другой раз. Кончай-капоскорей первую часть. - Кто знает, - сказал Стивен, улыбаясь,