История и игровой компонент

Среди разнообразных функций сквернословия привлекает внимание использование так называемой ненормативной лексики в качестве вербального оружия во время особых состязаний-агонов.

Речь идет о явлении, которое называется по-английски flyting и не имеет точного наименования в русском языке. Этот термин подробно раскрывается в монографии Д. Хьюза, целиком посвященной англоязычной брани [Hughes 1991: 47-49]. В частности, автор отмечает, что в древне-английский период это слово имело прежде всего значение “соревнования”; именно с помощью этого слова описывались, например, конские скачки в “Беовульфе” и поединок Давида и Голиафа. Однако едва ли не одновременно у этого термина развивается и другое значение: “бранить” и “пререкаться”. С помощью слова flyting именно в этом значении обозначается своеобразная вербальная дуэль, имеющая целью вывести оппонента из себя и спровоцировать его на активные действия.

Однако, по всей видимости, и это — не первоначальная цель вербальной дуэли. Й. Хейзинга посвящает III главу своей знаменитой книги Homo ludens “Игра и состязание как культуросоздающая функция” [Хейзинга 1997: 60-84] именно этому вопросу. Согласно Й. Хейзинга, вербальная дуэль восходит к ритуалу самовосхваления типа индейского потлача, когда соперники соревнуются в презрении к своей собственности, демонстративно уничтожая ее. Аналогичным образом арабы в ходе такого ритуала перерезают сухожилия своим верблюдам. Вожди древних викингов раздавали все награбленное своим воинам: честь состояла не в количестве богатств, а в возможности это богатство отдать.

Согласно теории Хейзинги, вербальная дуэль имеет к этому ритуалу самое прямое отношение, так как унижение противника вполне можно рассматривать как самовозвеличение: если я могу утверждать, что мой противник — глуп, значит я умнее его; обвинять врага в пассивном гомосексуализме может только тот, кто этим презренным человеком не является, и т. д. Перед нами — вид игрового поведения, где побеждает тот, кто сумел унизить оппонента больше, чем тот — его.

Однако вполне возможно, что и Хейзинга говорит всего лишь об очередном этапе эволюции вербальной дуэли. В самом начале процесса, предполагают П. Салюс и П. Тэйлор (1969), лежит еще более древнее явление — заклинание, магическая формула. В Ирландии и Уэльсе в дохристианскую эпоху, считают исследователи, заклинания имели целью призвать на противника гнев богов. С приходом новой религии магические формулы выродились в набор малоосмысленных поношений [Цит. по: Hughes 1991: 49].

Таким образом, можно говорить о следующей цепочке: магическое заклинание → своеобразное самовосхваление (за счет унижения оппонента) → просто поношение противника (часто необоснованное: слово “засранец” вполне может относиться к чистоплотному человеку). На любом этапе имеет место некое соревнование: в борьбе за благосклонность богов, за более высокий социальный статус, просто за моральную победу.

Однако исключительно важно то, что следует за такими обвинениями. Здесь разные культуры и эпохи могут различаться самым кардинальным образом. В одних случаях разъяренный противник бросается в бой, что и было целью оскорбляющего; в других случаях существуют строгие правила, категорически запрещающие обижаться и тем более лезть в драку, какими бы несправедливыми ни казались оскорбления.

Но так или иначе, о вербальной дуэли можно говорить только тогда, когда имеет место своеобразный агон, соревнование, подпадающее под понятие игры по Хейзинге. Это видно уже по обязательному наличию правил, которым обязаны подчиняться дуэлянты. В популярной игре афроамериканских подростков Playing the Dozen участникам разрешается всячески поносить мать оппонента, но только до предела, хорошо известного играющим; преступивший этот предел жестоко наказывается зрителями.

Что касается случаев, когда вербальная дуэль кончается дракой или битвой, то правила существуют и здесь, только другие: если такая дуэль — своеобразный “разогрев” перед сражением, то по правилам полагается задеть самые больные струны национального характера оппонента и — по тем же правилам — ожидать возмездия; если перед нами чистое соревнование в остроумии, правила запрещают обиду. Всякая вспышка подлинного гнева в последнем случае воспринимается окружающими как грубое нарушение правил игры.

Разумеется, правила создаются именно потому, что существует желание эти правила нарушить. Запрещаться может только то, что реально совершается. Имеются доказательства, что даже тогда, когда обижаться на оскорбления нельзя, оппонент все-таки может обидеться и начать драку. На такие случаи тоже существуют свои правила поведения для окружающих: драчуна успокаивают или наказывают.

Неверно думать, что вербальная дуэль канула в прошлое. В современной практике в самых разных культурах можно увидеть весьма знаменательные признаки прежних ритуалов. Приведем только несколько примеров.

Вот известный отрывок из “Трех товарищей” Э.М. Ремарка:

...Было уже довольно темно, когда я отвел Патрицию Хольман домой. Медленно возвращался я назад. На душе у меня стало вдруг одиноко и пусто... Черт побери! Меня круто развернуло, потому что я налетел на какого-то толстенького человечка. “Эй! – прорычал толстяк, кипя от бешенства. – Протри глаза, ты, неуклюжий пук соломенный!” Я не отвел глаза. “Ты что, не привык людей встречать, а?” – продолжал он гавкать. Он попался мне как нельзя более кстати. “Людей-то я встречал, – ответил я, – но вот не видал, чтобы по улице ходили пивные бочки”. Толстяк ни минуты не помедлил с ответом. Он застыл, раздулся и прошипел: “Знаешь что? Иди-как ты в зоопарк! Нечего сонным кенгуру на улице делать!” Я сообразил, что имею дело с ругателем высокого класса. Ну что ж, несмотря на мое угнетенное состояние, нельзя было ронять свое достоинство. “Ступай своей дорогой, ты, полоумный семимесячный недоносок!” – сказал я и поднял руку в благословляющем жесте. Он пропустил мой совет мимо ушей. “Пусть тебе в башку хоть бетон жидкий зальют, собачья ты обезьяна круглая!” – пролаял он. Я запустил в него плоскостопым декадентом. Он в меня – линючим какаду. Я его двинул безработным мойщиком трупов. На это он уже с некоторым уважением обозначил меня как коровью голову, пораженную раковой опухолью. Тогда я, чтобы уж на том и закончить, назвал его бродячим кладбищем бифштексов. И тут лицо его просияло. “Бродячее кладбище бифштексов – это здорово, – сказал он. – Я такого еще не слыхал. Включу в свой репертуар. Ну, а пока...” Он приподнял шляпу, и мы расстались, преисполненные взаимного уважения. Перебранка меня освежила. (Перевод наш – В.Ж.)

Как видим, перед нами типичный агон — соревнование не столько скверно- сколько острословов, задача которого — продемонстрировать свои вербальные возможности. Если вначале один из соревнующихся еще “кипел от бешенства”, то в конце оба собеседника “расстались, преисполненные взаимного уважения”. Очевидно, что о каком-то слишком сильном эмоциональном возбуждении говорить здесь не приходится: “Всякая страсть, оставляющая место для смакования и размышления, не есть истинная страсть” [Монтень 1958: 19].

На гораздо более низком эстетическом уровне происходят в настоящее время подобные обмены в криминальной среде. Здесь речь идет о старательно заученных, преимущественно рифмованных, сквернословных стишках самого низкого пошиба. Побеждает тот, кто больше знает таких стишков или у кого они более изощренно похабны:

“Юрий Петрович Любимов вспоминал: “Мне Вольпин рассказывал, как спасся с Эрдманом в лагерях, когда туда к уркам попали. Блатняга к ним подходит: “Ну что, дать тебе в долг? Дать? Ну?” – пена уже у него изо рта шла. Сейчас пришьет. И вдруг Вольпин выдает ему на двух страницах зарифмованную матерщину. И блатняга обалдел. И идет у них отвал. Театр. А они это любили. И Вольпина с Эрдманом сразу зауважали. Места на нарах уступили. И попросили матерщину на бис повторить” [Цит. по: Раскин 1995: 279].

Пример из истории современных военных отношений, описание эпизода грузино-абхазского конфликта:

Близость расположения здесь враждующих сторон позволяет им в моменты затишья вести друг с другом, не покидая окопов, словесные диспуты. Содержание подобных “задушевных бесед” часто сводится к намекам на половые контакты с такими безобидными животными, как козы. Подозреваемая в подобных связях сторона утверждает обычно, что от таких половых контактов и появились на свет их нынешние противники, сидящие в окопах напротив. Как правило, полемика о скотоложстве переходит в конце концов в активную перестрелку (Аргументы и факты. 1993. №1).

Как видим, в данном случае тактика уже несколько другая, гораздо менее безобидная: противники “заводят” друг друга, целенаправленно провоцируя врага на атаку. Практически нет никакой разницы с многократно описываемым поведением предшествующих поколений. Вот пример из “Тиля Уленшпигеля”, где перед турниром противники разжигают друг друга:

“По мне, – заговорил он (Тиль – В.Ж.), – хуже чумы и проказы и смерти те зловредные негодяи, которые, попав в дружную солдатскую семью, ходят со злющей рожей и брызжут ядовитой слюной <…>. Вот почему я с особым удовольствием поглажу этого шелудивого пса против его облезлой шерсти”. Ризенкрафт же ответил так: “Этот забулдыга черт знает что наплел о беззаконности поединков. Вот почему я с особым удовольствием раскрою ему череп, чтобы все убедились, что у него голова набита соломой” (Ш. де Костер, перев. Н.Любимова).

Как мы помним, более хладнокровный Тиль своим острым языком довел вспыльчивого рыцаря Ризенкрафта до смерти от сердечного приступа. В самой дуэли уже не было нужды.

Но то был литературный пример. Вот этнографическое описание войн племени даяков (о. Борнео):

Рукопашные бои были редкостью, но если до этого доходило, <…> даяки вначале применяли методы психологической войны. Осыпали противника бранью, глумились над ним и его родителями, объявляли всем и вся, что отрубленные конечности врага будут использованы для самых низменных целей, а содранная кожа пойдет на покрывало. Подвергались также сомнению мужские достоинства оппонента, что являлось в этих краях вершиной оскорбления [Воляновский 1976: 168].

Ср. также описание войн неваров — жителей долины Катманду (Непал, XVIII-XIX вв.):

Когда встречаются две армии, они начинают поносить друг друга всякими словами. После нескольких выстрелов, если никто не ранен, войско, подвергшееся нападению, возвращается в крепость, которых здесь множество [Парнов 1984: 91].

Ср. описание такой дуэльной перебранки двух молодых индийцев времен колониальной Индии:

По мере того как длилась эта схватка, зрители приходили во все большее возбуждение и с энтузиазмом аплодировали очередной струе грязных оскорблений. Противники прошлись по всей родословной друг друга, поколение за поколением, и каждый раз находили все более и более отвратительные подробности, пока наконец дворник не был признан победителем. Он проследил родословную своего соперника на протяжении последних двух тысяч лет и представил убедительные доказательства того, что одна из его прямых родственниц по женской линии годами сожительствовала – уже когда овдовела – с полудохлой бычьей лягушкой и этим превзошла свою мать, которая сочеталась законным браком с вполне здоровым хряком и с ним спала. Потерпевший позорное поражение противник понуро выбрался из круга [Graves 1927: 192].

Поведение наших предков мало отличалось от наших восточных соседей. Вот как об этом пишет писатель и этнограф 19 в. С. Максимов:

Если не удавалось в старину отсидеться за деревянными стенами в городках и надо было выходить в чистое поле, выбирали для этого реку и становились ратями друг против друга. Суздальцы против черниговцев стояли в 1181 году на реке Влене таким образом две недели, смотря друг на друга с противоположных берегов и переругивались. Припоминали старые неправды и притеснения, укоряли друг друга племенными отличиями, обращая их в насмешку и раззадоривая. Точно так же и под Любечем долго стояли новгородцы противу киевлян и не решались переправиться через реку Днепр. Пока первые не были выведены из терпения обидами и грубыми насмешками. Киевский князь Ярослав точно так же в ссоре с тмутараканским Игорем бросил в него бранное и оскорбительное слово: “Молчи, ты, сверчок!” Начали биться. Битва кончилась победою Игоря, а народ стал с той поры, в посрамление бранчливого, подсмеиваться над ним: “Сверчок тмутаракан победил”.

С. Максимов отмечает, что, как правило, подобные перебранки были частью устоявшегося ритуала, который всегда начинался именно с брани, откуда слово “брань” и стало позже означать не только ругань, но и собственно сражение, которое за бранью следовало.[29]

Или не следовало, и все ограничивалось, в точности как у неваров, поношением:

Брань одна или окончательно решала спор, или разжигала страсти других враждующих сторон до драки, когда они вступали в дело, принимая участие и сражаясь всем множеством [Блуд на Руси 1997: 33].

Бывало так, что враждующие соседи досыта наругаются, отведут душу, да на том покончат и разойдутся: так нередко случалось у новгородцев с суздальцами. Затевать долгие и большие бои было невыгодно, ибо одни без других жить не могли, потому что жили частыми обменами, вели живую торговлю [там же: 34].

Итак, можно констатировать, что вербальная дуэль — древний способ общения, доказавший свою жизненность и сохранившийся до наших дней практически без изменения. Дальнейшее изучение такой дуэли может пролить свет на многочисленные функции сквернословия, характерные для настоящего времени.