Художественная ценность творчества Рублева

Необразованному «простецу» было, конечно, недоступно все богатство духовных ценностей, которое Рублев вложил в свой шедевр, но он не мог оставаться равнодушным к непостижимой красоте и красочности иконы. Через них ему доставалось что-то от щедрот великого мастера. С другой стороны, сам этот мастер с высоты своей гениальности мог радостно взирать на наивную прелесть икон-лубков, как это делал и Микеланджело, о котором известно, что он дружил с простым богомазом, «мадоннеро».

Иконы и росписи Рублева были предназначены для украшения храмов. Темы его живописи заимствованы из священного писания, произведения его как бы молча участвовали в православном богослужении.

Конечно, Рублев служил своим искусством тому, во что он свято верил, и эта вера переполняла его и вдохновляла его на творческий подвиг. Но этим одним не определяется сущность того, что возникало в его руках. Своим искусством Рублев служил церкви, и вместе с тем, он всегда оставался художником, художественным гением. Много других рядовых мастеров, как и он, признавали догматы церкви, благочестиво соблюдали обряды, лишь ему было дано — и это нас занимает больше всего — то, что его отличает от рядового иконописца: великое прозрение, проникновение в мир человеческого духа. Его искусство, как вдохновенная песнь, как волнующее видение, как пророчество. Ему открыта была правда, представление о судьбе человека, его добре и красоте. Ценность Рублева не в том, что своей кистью, красками он передал то, что до него словами уже высказали отцы церкви. Рублев выразил в живописи то, чего не выразил и даже не помыслил никто другой до него. Каждая икона его — это торжественный гимн, это похвала, это молитва. Не существует таких слов, таких текстов и даже песнопений, которые могли бы сделать излишними то, что нас и доныне покоряет в созданиях Рублева.

Древние греки признавали, что Фидий, не меньше чем Гомер и Гесиод, создал представление об олимпийском Зевсе. Нечто подобное можно сказать и о Рублеве, о его «Троице», о его «Страшном суде» во Владимире.

В своем искусстве Рублев касался всего того, что по взглядам его времени должно составлять предмет искусства: мира небесного и земного, божественного и человеческого. И в своем отношении к этим сферам он обнаруживает черты, которые отличают его от других художников.

Небесное для него высоко, но нельзя сказать, что оно непостижимо. Оно открывается человеку не столько в состоянии исступления, сколько в тихом созерцании. Оно как просвет за непроницаемой массой туч. Он ясно видит красоту небесного и верит в возможность восхождения к ней по ступеням совершенства, и это переполняет его надеждой. Он вовсе не отворачивается от него, не впадает в отчаяние, не страшится греха, не борется с ним самоистязанием. Между небесным и земным, божеством и естеством нет непроходимой пропасти. Они способны к примирению. Ему незнакомо презрение к миру, к человеческой плоти. Все, что естественно, то невинно — эти слова древнего мыслителя хорошо подходят к его искусству. Мир небесный он населяет образами земного, в земном он видит отблеск небесного света. Самая красота мирского — это подобие благодати. Нельзя сказать, что он сосредоточил все внимание на земном. Но он доверчиво, иногда мимоходом бросает на него взгляд, относится к нему любовно и ласково. Зато все, что относится к преисподней, к царству мрака, не занимает его. Он даже не замечает его.

Современного человека Рублев очаровал прежде всего своими красками и формами, и потому для него было большой неожиданностью, когда обнаружено было, что в искусстве его, помимо живописных достоинств, большую роль играет символика. Рассмотрение его «Троицы» привело к выводу, что каждый предмет, представленный в ней, имеет и свой подтекст. Старинные тексты и литературные источники помогают раскрыть их потаенный смысл. В силу этого искусство Рублева было отнесено в разряд средневековой символики, и этим проведена резкая грань между Рублевым и Ренессансом.