Два письма Е. Б. Вахтангова

Несмотря на то, что Вахтангов большую часть времени был далеко от Студии и только изредка мог наведываться к своим ученикам, от его взора не ускользнули те печальные явления, которые происходили в Студии. С глубочайшей скорбью наблюдал Вахтангов те процессы, которые подтачивали и разрушали его прекрасную постройку. Ему было больно и обидно, как никогда: то, что составляло его большую и тайную радость, омрачалось; то, над чем он дрожал все эти годы и что так настойчиво без колебаний растил, выветривалось, то, в чем он нашел оправдание работы своей, готово было рухнуть. И вот {89} Вахтангов пишет пространные письма. В этих письмах он обращается порознь к «старикам» (к Совету Студии) и к «молодежи» (к сотрудникам и членам Студии). В своем письме к Совету Вахтангов пишет:

«Вот, нас маленькая кучка друзей, в чьих сердцах должна жить Студия, в чьих сердцах жила она до сих пор — скромная, замкнутая, строгая и скупая на ласку для новых людей. Вот, вся она — эта кучка. Уберите ее, — и другая половина не составит Студии. Вы и есть Студия. Вы и есть центр ее и основа. Вы душа ее и лицо ее.

В эту большую душу годами вкладывалась подлинная любовь к искусству, в эту душу в длинный ряд дней капля за каплей бросалось все благородное и возвышенное, что есть в театре. Облагораживалась эта душа и обогащалась. Ей прививался аристократический подход к тому, что зовется творчеством, ей сообщались тончайшие познавания, ей открывались тайны художника, в ней воспитывался изящный мастер.

Эта большая молодая душа знала, что такое уважение друг к другу и уважение к тому, что добывается такой необычайной ценой, за что платится лучшим временем жизни своей — юностью. Вы были нежны и почтительны. Ваше “ты” не звучало вульгарно, у Вас не пахло землячеством[57]. Вы не дышали пошлостью богемы, вы были чисты перед богом искусства. Вы никогда не были циничны в дружбе и никогда не отравлялись мелкой и трусливой формулой: “актер должен жить во всю и наплевать ему на этику. Только тогда он будет богат душевными изощренными красками”. Вы знали, что такое горе и были участливы, вы знали, что такое частная жизнь каждого и были скромны. Вы неистово жестоко карали призрак нестудийности и в своем пуританстве походили на детей. И были спаяны в одно тело. Руки ваши крепко держали цепь. И вам было чем обороняться от всего, что могло коснуться вас грубым прикосновением.

И приходившим к Вам дышалось легко и радостно. Они находили у Вас значительное и уважали Ваш фанатизм, считали за честь быть в Вашей группе и мечтали об этом тайно, Вы были строги к себе и требовательны к другим.

Где все оно? Куда девалось наше прекрасное? Почему Вы так небережливы? Почему Вы разомкнули цепь? Почему не защищаете святое свое от фривольных касаний милых, но еще чужих Вам — центру — людей?» — спрашивает Вахтангов своих ближайших учеников и настойчиво требует ответа. Тяжкая болезнь, возможная близость смерти заставляет Вахтангова {90} особенно мучительно и остро переживать студийные невзгоды. «С тоской, которой еще никто из Вас не видел у меня, — пишет Вахтангов, — глазами, в которых, я знаю, есть она, я смотрю сейчас на Вас и требую, слышите, требую ответа. Требую, потому что в этих стенах живут отзвуки моего голоса, покрывавшего Ваш гул, потому что в этой коробке сейчас стонет клочок моей жизни, может быть короткой, может быть близкой к концу».

Мучительно и подолгу размышляет Вахтангов, стараясь сам отыскать те причины, которые повели Студию «к наклону»: он хочет восстановить утраченное, вернуть то прекрасное, что было когда-то. Отчего в Студии плохо? Отчего исчезло доверие к тому, что казалось когда-то незыблемым? Отчего в Студии завелся недопустимый тон и запахло землячеством? Отчего Совет утратил свой авторитет? Вахтангов ищет «виновников», разлагающих Студию. И ему начинает казаться, что главным виновником является он сам: открыто, перед всей Студией Вахтангов принимает вину на себя. В своем письме студийной «молодежи» он пишет:

«Первый, кто повел к наклону Студию, самый главный виновник… — это я сам. Это я сказал Совету, что он силен своей студийностью и надо открывать двери Совета. Это я сказал, что надо выслушивать всех, кто хочет говорить, это я сказал, что всем надо нести свет нашего знания, это я позволял себе говорить доверчиво с младшими о дурном характере старших…»

Вахтангов хочет восстановить утраченный Советом авторитет. Ради этого он принимает вину на себя, ради этого он обращается с письмом к «молодым» студийцам, ради этого он клянется Совету никогда больше не говорить в аудитории о «путях», «мечтах» и «скорбях» Студии. «Все это я буду делать, или, вернее — мы будем делать только одни, — пишет он в своем письме Совету, — мы выпроводим на эти часы всех, кого Вы сами не удостоили избрать в Совет». Молодым студийцам, находящимся вне Совета, Вахтангов пишет:

«Вот, Вы все, одни раньше, другие позже пришли в Студию. Студия эта существовала и до Вас. Много у нас перебывало народу, много имен было в наших списках, а осталось, как Вы видите, мало. Студию, душу ее и хозяина составлял Совет, который из года в год увеличивался в числе своем медленно и осмотрительно. Принимая в свою среду новых членов, Совет был строг и требователен… Значит, у Совета есть мера, которой он меряет. Значит у Совета есть признак, по которому он определяет. И это требование, эта мера, этот признак — “студийность”. Если б Вы предложили мне определить, что это такое, — я бы отказался от такой задачи. Отказался бы потому, {92} что передо мной сейчас несколько групп с разной подготовкой для восприятия этого понятия. И каждая группа поймет различно по ощущению “студийности” в душе.

Для того, чтобы все были равны в этом смысле, для того, чтобы это понятие возбуждало во всех одно и то же, нужно прежде всего пожить жизнью Студии, во-вторых — дать ей свое, чтоб она стала дорогой; в‑третьих, ощущая ее уже, как свое дорогое, защищать ее от всех опасностей.

Для всего этого нужно время и дело. И вот когда проходит нужное количество времени (для каждого различное по продолжительности), когда сделано нужное количество дела (для каждого различное по сумме результатных ценностей), тогда только начинает определяться степень студийности и только тогда слово “студийность” затронет сердце.

Теперешний Совет Студии состоит исключительно из таких лиц. Они непременно студийны. Каждый из них жил жизнью Студии, много дал ей, приблизил ее к себе и всегда ее защищал и будет защищать.

Если Вы спросите: что защищать? — я откажусь ответить Вам, ибо Вам это не будет понятно, Вам — группе сотрудников, ибо Вы еще ничего не принесли сюда, может быть, даже ничего не видите здесь ценного.

Итак, чтобы стать студийным, надо пожить жизнью нашей Студии. Чтобы стать студийным, надо дать этой Студии свое. И потом уже, чтобы быть студийным, надо защищать накопленную временем и делом — студийность.

Значит, “студийность” есть сущность, ради которой, в которой и при помощи которой существует Студия.

Эта сущность освещает все: и отношение к искусству и — друг к другу; и поведение в стенах Студии; и представительство на стороне. Эта сущность звучит и в художественной, и в этической, и в моральной, и в духовной, и в товарищеской, и в общественной жизни каждого студийца. Она есть прежде всего — дисциплина. Дисциплина во всем. В каждом шаге. Если такая дисциплина есть в группе, то, естественно, она защищается этой группой. Защищается дисциплиной же, т. е. требованиями, идущими от сущности, от студийности. Факт наличия студийности есть факт наличия защиты. Защиты от нестудийного, от неимеющего сущности.

Каждый из Вас неминуемо должен пройти все стадии, чтоб стать студийным и тем самым — хозяином Студии.

Теперь дальше. В этом году я особенно резко стал ощущать, что у нас падает дисциплина. Это выражалось — в опаздываниях на уроки, в пропуске уроков, в небрежном отношении к студийным вещам, в тоне обращения друг к другу, в легкомысленном поведении на уроках, в странном и новом, необычном {93} для меня и непривычном мне, отношении ко мне, к единственному руководителю Студии, в беспорядке за кулисами, в вольном обращении со сценой, в некорректности к людям посторонним, в критике младшими деятельности старших — критике грубой и недопустимой, в полном отсутствии интереса к работам Студии, в формальном отношении к исполнительным вечерам, в непонимании задач Студии, в высказываемых теориях о том, что “актер должен все познать”, — чтобы быть актером.

Я видел отсутствие студийной дисциплины во всем — в темпе, каким собирались на уроки, в манере держать папиросу, в манере здороваться и говорить друг с другом, в костюме, в посадке корпуса за уроком, в словечках, в спорах, во взглядах, в отношении к деньгам Студии… Все говорило мне, — куда я ни смотрел, что я ни слышал, — о том, что дисциплина Студии падает.

Дисциплина есть удовлетворение внутренней потребности, вызываемой сущностью. Значит, нет этой потребности — живого свидетеля о живой сущности. Значит, умирает сущность. Значит, шатается студийность. Нет сущности, — нет студийности, нет требований изнутри, нет дисциплины. Нет сущности, — нечего защищать и нечем защищать».

Раскол Совета

Эти изумительные письма Евгения Богратионовича, к сожалению, не принесли ожидаемых результатов. Они запоздали: процесс разложения зашел уже слишком далеко.

В Студии становилось все хуже и хуже. Теперь уже не просить нужно было бы, а требовать, не стучаться в сердца, — которые замкнулись наглухо, а может быть, только приказывать, — приказывать властно и строго. Но того, кто мог и умел приказывать, в Студии не было. Тот, чье властное слово, может быть, предотвратило бы надвигавшуюся катастрофу, был прикован к больничной постели.

Что самое печальное, так это то, что образовалась трещина в сердце Студии, — в среде самого Совета. Эта трещина становилась все глубже и глубже, и постепенно назревал раскол. До конца верная Вахтангову часть Совета продолжала настаивать на старой традиционной линии Студии. Другая половина Совета искала себе опоры в среде студийной молодежи и объединяла вокруг себя всех, кто был по той или иной причине «недоволен» деятельностью Совета и руководством Вахтангова.

Не следует думать, что раскол был вызван наличием двух группировок с резко очерченными программами и взглядами. {94} Этого не было Каждая группа не смогла бы тогда точно и определенно формулировать те расхождения, которые постепенно разрушали Совет. Разница во взглядах была, но она ощущалась тогда скорей в плоскости инстинктивных влечений, чем в плоскости ясно осознанных желаний, скорее в сфере бессознательных настроений, чем в области точно выраженных мыслей и различных идеологий.

Но как бы то ни было, раскол назревал, и наконец, 24‑го декабря 1918 года на внутристудийной доске для объявлений появилось обращение за подписью пяти членов Совета. Обращение это гласило:

 

«Мы, члены Совета (следуют фамилии) объявляем, что с сегодняшнего дня мы ушли из Совета Студии и образовали Новый Совет.

Новый Совет заявляет, что Студия принадлежит ему и никто не вправе его упразднить.

Новый Совет не признает решений Старого и считается только с постановлениями, вынесенными им.

Новому Совету принадлежат диктаторские полномочия, и все, кто заявит сейчас, что они признают его, подчиняются решениям Нового Совета беспрекословно.

Все постановления Нового Совета представляются Евгению Богратионовичу на окончательную санкцию, без чего они не действительны.

В случае, если Евгением Богратионовичем Новый Совет не будет признан, члены его беспрекословно подчиняются этому решению и немедленно уходят из Студии. Если же Евгении Богратионович, признав Новый Совет, не упразднит Старый, — все решения Старого Совета подвергаются обсуждению на Новом и тогда представляются снова на санкцию Евгения Богратионовича.

Новый Совет вырабатывает новую конституцию Студии.

Новый Совет верит, что ему удастся убрать все дурное, что есть или может быть в Студии». (Следует 5 подписей).

 

Помимо этого обращения, на доску был повешен особый лист, на котором приглашались расписаться все признающие «Новый Совет».

Этот лист вскоре был покрыт многочисленными подписями: Новый Совет спешили признать все «недовольные»: тут были люди, не разделявшие новых общественных симпатий Вахтангова и идеи «народного театра», тут были «таланты», недовольные тем, что от них в добавление к их дарованию требуют еще какой-то пресловутой «студийности», тут были также и люди, всецело преданные Вахтангову, но недовольные работой {95} старого Совета и таившие в себе надежду, что «Новый» окажется лучшим помощником руководителю Студии.

К моменту появления указанного обращения Совет Студии состоял из 13‑ти человек. Двое из них своими подписями дали признание «Новому Совету», один вышел из «старого Совета», сохраняя нейтралитет.

В «старом» же Совете осталось всего пять человек: две пятерки стояли, таким образом, друг против друга.

Вторая пятерка не замедлила своим ответом на выступление первой, и вскоре на студийной доске появилось еще одно обращение, которое гласило:

 

«Совет Студии в заседании 24‑го декабря постановил:

Факт объявления диктатуры в Студии есть факт, отрицающий в корне самое существование Студии, ибо Студия не может быть управляема: ее “конституция” создается органически, Студия — не предприятие.

Право каждого студийца делать Студию лучшей и никто никогда этого права отнять не может.

Нестудииный поступок группы, вышедшей из состава Совета в трудный для Студии момент, Совет оставляет на совести членов этой группы.

Совет не требует подписей для своего признания. Он существует независимо от признания, и сам имеет право признавать и не признавать.

Совет не ставит никаких ультиматумов Евгению Богратионовичу, ибо знает, что, если Евгений Богратионович признавал Совет до сих пор, он признает его и теперь, несмотря на то, что Совет покинут некоторыми его членами, наиболее слабыми нашими товарищами.

Нельзя отнять у нас Студию, ибо то, что создано пятилетней жизнью внутри нас, не может быть и не будет отнято.

Если группа, вышедшая из состава Совета, покинет Студию, Студия не погибнет, Совет не боится начать дело сначала, если Это понадобится.

Совет Студии».

 

Копии обращений обеих враждующих групп были переданы Евгению Богратионовичу, который лежал в это время в лечебнице Игнатьевой на Поварской.

В Студии создалось, таким образом, смутное и неопределенное положение, разрешить которое мог только Вахтангов.

Что скажет Вахтангов? — Этот вопрос в одинаковой мере тревожил и тех и других.

{96} Добро и зло

Несколько позднее (5‑го января 1918 г.), Вахтангов выписал в свой дневник несколько цитат из Льва Толстого («В чем моя вера»). Там говорится:

«Как огонь не тушит огня, так зло не может потушить зла».

«Только добро, встречая зло, не заражаясь им, побеждает зло».

Несомненно, что именно эти мысли руководили Вахтанговым, когда он искал выход из того трудного положения, которое создалось в Студии.

То, с чем выступил Вахтангов перед своими учениками, оказалось совершенно неожиданным для обеих сторон.

Начал это исключительное свое выступление Евгений Богратионович с ряда предварительных заявлений, которые он прислал в Студию для помещения их на доске. Он писал:

«Свой ответ я опубликую только тогда, когда будет выполнен целый ряд требований и условий».

Первым из этих условий было требование, чтобы до окончательного ответа Вахтангова все вышедшие из Совета лица подчинялись всем постановлениям Совета, состоящего из оставшихся в нем лиц. Далее Вахтангов потребовал снятия подписей всех «сотрудников», ибо «Студия принадлежит не им»: «они обязаны подчиняться всякому Совету». Двум «членам Студии», давшим свои подписи «Новому Совету», Вахтангов писал: «Еще нет моего ответа на обращение 5‑ти лиц, ушедших из Совета. Мне нужно знать, считаете ли вы возможным признать эту группу за Совет Студии, если я, руководитель Студии, еще не состою в этой группе, и считаете ли вы возможным оставить свои подписи под их обращением до моего ответа?»

О заявлении «Нового Совета» Вахтангов писал: «У меня готов ответ на заявление 5‑ти лиц. Он построен так, как подсказывает мне моя совесть… Мной послан ответ на их личное обращение ко мне, построенный на полном доверии к чистоте их намерений. Я не принял формы, в которую они облекли свое обращение, и отношу ее за счет поспешности и желания быть возможно более убедительными. Я не согласен ни с одной строчкой их обращения, за исключением первой».

Об обращении другой группы Вахтангов писал: «У меня готов ответ на заявление Студии, 5‑ти лиц, оставшихся в Совете и являющихся в настоящее время Советом. Он построен так, как подсказала мне моя совесть. Мой ответ основан на твердом и непоколебимом убеждении, что прежде чем увидеть дурное, надо сначала поискать хорошее, что самое ценное в душе человека, {97} это — способность любить и верить [58]. Пяти лицам, оставшимся в Совете, мною послан ответ на их личное письмо ко мне, построенное на полном доверии к чистоте их намерений. Я согласен с каждой строчкой их обращения, за исключением одной фразы: “Нестудийный поступок группы, вышедшей из состава Совета”…» и т. д.

В дальнейшем постепенно стала определяться сущность практических предложений Вахтангова. Прежде всего он предложил «Новому Совету» взять обратно свое обращение и заменить это обращение другим. Исходя из того, что «Студия принадлежит всем, кто ее строил», Евгений Богратионович предложил это новое обращение составить следующим образом: 5 лиц, вышедших из «старого» Совета 13‑ти, предлагают этому «старому» Совету свою инициативу, — они говорят: «Мы, объединенные добрыми мыслями, дружески просим предоставить нам ведение дел Студии и принимаем на себя ответственность, если и Евгений Богратионович, которого мы просим сделать то же самое, согласится принять нашу инициативу и нашу помощь. Мы чувствуем в себе силу и бодрость».

Таким образом, «Новый Совет» по мысли Евгения Богратионовича мог начать свое существование только после признания его Советом 13‑ти, которых Вахтангов считал «хозяевами Студии». При чем и после этого признания, Совет 13‑ти, по мысли Вахтангова, не должен был ликвидироваться, а оставался в качестве органа, ведающего этическими вопросами. Этот же «Большой Совет» сохранял за собой исключительное право приема в Студию (как в число «сотрудников», так и в число «членов Студии»).

Кроме того, от «Нового Совета» Евгений Богратионович потребовал принятия условия, согласно которому «Новый Совет» должен немедленно выйти в отставку, как только Совет «хозяев Студии» (т. е. Совет 13‑ти) скажет ему: довольно! Вахтангов считал также, что «с официальным уходом из “Нового Совета” хотя бы одного члена, — весь Совет распадается».

Все эти условия и требования Вахтангова были быстро приняты членами «Нового Совета». Все подписи под обращением «Нового Совета» были немедленно сняты. Сложнее обстояло дело с теми, кто остался в старом Совете.

«Новому Совету» Евгений Богратионович писал: «Новый Совет я могу признать лишь в том случае, если он принят большинством старого Совета (а в этом я не сомневаюсь)».

В последнем, т. е. в быстром признании «Нового Совета» теми, кто остался в «старом» — Вахтангов глубоко ошибся.

{98} Чтобы увлечь на это признание «старый» Совет, Евгений Богратионович создал целую теорию о том, как должна управляться Студия.

Он выдвинул новую идею управления Студией при помощи инициативной группы, объединенной «круговою порукой». Он говорил: не должно быть никаких выборов, — выборы создают органы, объединенные механически. Хорошо может управлять Студией только тот орган, который являет собою органическое единство. Это прекрасно, — говорил Вахтангов, — если поднимается группа и говорит: «доверьте нам, — мы объединены друг с другом, у нас каждый отвечает за всех и все за каждого, мы связаны круговою порукой; круговой любовью нашей мы сумеем сделать каждого из нас этически безупречным, у нас есть общие всем нам цели и задачи, у нас есть — единое лицо».

Так увлекал Вахтангов своих учеников на признание «Нового Совета». Он призывал их простить «Новому Совету» нетактичную форму его выступления, он призывал их поверить в добрые и по существу «студийные» намерения выступившей группы. Он надеялся, что если инициатива этой группы встретит доброе к себе отношение со стороны товарищей, то она сама осветится светом этого «добра». Если в выступлении 5‑ти и есть что-нибудь дурное, — думал Вахтангов, — то это дурное само отпадет при встрече с «добром», ибо «только добро, встречая зло, не заражаясь им, побеждает зло».

Но, несмотря на все усилия Вахтангова, пять членов «старого» Совета продолжали упорствовать. Они старались доказать Вахтангову, что его, сама по себе, прекрасная идея «инициативной группы» и «круговой поруки» не имеет ничего общего с выступлением 5‑ти. Они говорили, что новое, написанное под диктовку Вахтангова обращение этой группы не может зачеркнуть их первого самостоятельного выступления, которое члены «старого» Совета продолжали рассматривать, как в высшей мере бестактное и «нестудийное».

Все эти обстоятельства и заставили тогда Вахтангова выйти из лечебницы, не сдержав своего обещания, — лечиться до полного выздоровления.

И вот, на квартире Евгения Богратионовича (в Денежном пер.)[59] состоялось совместное заседание враждующих групп под председательством самого Вахтангова. Это заседание навсегда останется в памяти его участников. Происходило оно, по обыкновению, ночью. Собравшиеся расположились на ковре вокруг стоявшей посредине чугунной печки. Вахтангов лежал {99} на диване. У всех были взволнованные и серьезные лица. У всех было тяжело на душе.

Первым заговорил Вахтангов. Он снова говорил об «инициативной группе», о «круговой поруке», о необходимости «любить и верить», о непобедимом всемогуществе Добра и о жалком бессилии Зла, когда оно встречается с Добром…

И снова упорствовали члены «старого» Совета…

И опять убеждал Евгений Богратионович…

Нужно сказать, что именно к этому времени относится увлечение Вахтангова Байроновским «Каином», которого он мечтал ставить в 1‑й Студии МХТ[60]. Бог и Люцифер, Добро и Зло, Авель и Каин, — вот проблема, над разрешением которых мучился Вахтангов в то время. Однако, дуалистическое воззрение на мир было чуждо Вахтангову: его ясный и четкий ум органически тяготел к философскому монизму. Дуализм Добра и Зла он преодолевал при помощи представления о Высшем Разуме, пребывающем над тем и другим. Бог, противостоящий Люциферу, не есть высшее начало мира. Над Богом и над Люцифером есть Высший Разум, которому подчиняются полярные друг другу начала, — Зло и Добро. Человек же, по мысли Вахтангова, — это арена борьбы Добра и Зла: Бог создал человека для того, чтобы сердце человека служило ему местом, где он, выполняя волю Высшего Разума, будет осуществлять свою борьбу с Люцифером, — до своей окончательной и полной победы. Таким образом, смысл человеческого существования Вахтангов видел в постоянной внутренней Борьбе. Эта же борьба Добра со Злом, казалось ему, овладела и сердцем коллективного существа, — Студии: внутри — студийная борьба представлялась ему отражением той борьбы, которую он ощущал в своем собственном сердце…

Никто не помнит, как случилось в ту памятную ночь, что Вахтангов оказался стоящим во весь рост на стуле среди расположившихся на полу учеников. Но все помнят его горящие глаза, его вдохновенное лицо аскета и его слезы, обильные слезы, которые текли по истомленным болезнью щекам. Он не вытирал этих слез: он говорил! Он говорил, как пророк. Он похож был на древнего Моисея, легендарный образ которого ему так хотелось воплотить на сцене.

Никто не мог равнодушно слушать эту исключительную речь. Слезы клубком подкатывали к горлу…

{100} И тем не менее… все было напрасно. Те, ради кого Звучала эта речь, те, ради кого Вахтангов проживал свои слезы, нашли в себе, несмотря на все, тот маленький остаток упорства, который преодолел-таки неотразимый соблазн Вахтанговских речей и дал им возможность и силу еще раз произнести свое жестокое «нет».

Не придя ни к какому результату, разошлись ученики Вахтангова в эту памятную ночь.

На другой день Вахтангов объявил общее собрание всех работников Студии. Придя на это собрание, Вахтангов сел в углу небольшой комнаты, а обе враждебные друг другу пятерки по странной случайности расположились вдоль стен по разные стороны своего учителя. Вахтангов оказался, таким образом, посредине между враждебными группами. «Это не случайно», — сказал Вахтангов и положил свои руки на плечи ближайших соседей с обеих сторон. «Только так может существовать Студия», говорил он, обнимая представителей враждующих групп. «Обе группы — это половинки моего сердца, — продолжал Вахтангов, — я растворил себя в вас, и то, что живет во мне, обнаружилось теперь в Студии. Та борьба, которая возникла в Студии, есть отражение той борьбы, которая постоянно живет в моем сердце. Разрежьте пополам мое сердце, — и я перестану существовать. Лишите Студию одной из этих групп, — и не будет больше Студии. Одна группа — это бесцельный художественный порыв, это неопределенный взлет творческой фантазии, другая — это этика, это то, что дает смысл художественным порывам, это ответ на постоянное: “ради чего”. Оставьте в Студии первую группу, — будет банальный и пошлый театр, оставьте другую, — будет только молитва и не будет театра. Чтобы продолжала существовать Студия, чтобы создался подлинный театр, — нужны обе группы, — обе половинки моего сердца»…

И снова Вахтангов в присутствии всей Студии призывает упорных своих учеников поискать хорошее там, где они видят только дурное. Снова звучат пламенные слова о вере в человека, об извечной борьбе Добра и Зла в человеческом сердце. Снова глаза Вахтангова наполняются слезами. Он напоминает своим ученикам о своей тяжкой болезни, о предстоящей скоро операции. Он говорит о том, что ему, может быть, осталось недолго жить. Но он хочет, прежде чем умрет, увидеть победу Добра в сердцах своих учеников, — в своей Студии…

Наконец, лед был сломлен. Никакое упорство не могло устоять перед бурным потоком тех чувств, которые разбудил Вахтангов в своих учениках: «Новый Совет» был признан, но это признание было получено слишком дорогою ценой.

{101} Развал студии

То обстоятельство, что признание «Нового Совета» не произошло легко и просто, а было в известной степени вымученным, — уже само по себе таило возможность неудач и осложнений. А к этому еще присоединился отъезд Вахтангова в санаторий. Поэтому неудивительно, что во время отсутствия Вахтангова снова стали происходить всевозможные недоразумения: обе группы продолжали относиться друг к другу враждебно и недоверчиво.

Еще до отъезда Вахтангова в санаторий, состоялся показ работ Студии К. С. Станиславскому. Были показаны те же самые работы, которые весной смотрел Совет Первой Студии. Однако, Этот показ прошел далеко не так успешно, как первый: тяжелая внутристудийная атмосфера неблагоприятно отражалась на актерском исполнении: уже не было того энтузиазма, свежести, бодрости и любви, которые тогда, на весеннем показе, просачиваясь в игру молодых актеров, восполняли собою отсутствие профессионального опыта и недостаток мастерства. Кроме того, показ К. С. Станиславскому происходил для удобства Константина Сергеевича в помещении Первой Студии, — лишенные привычных условий своей сцены, молодые исполнители терялись и не могли овладеть собой.

Эта неудача еще более ухудшила и без того тяжелую моральную атмосферу внутри Студии. Достигнутое Вахтанговым непрочное примирение оказалось недолговечным. Вскоре после возвращения Вахтангова из санатория после успешно осуществленных операций, незадолго до конца сезона, 12 студийцев заявили о своем уходе из Студии. Все попытки Вахтангова удержать их оказались безуспешными. Студия лишалась, таким образом, 12‑ти готовых актеров. Как труппа, так и репертуар были разрушены. В Студии оставалось пять «стариков» с небольшой группой еще совсем «зеленых» учеников.

Не трудно себе представить, насколько тяжело и обидно было Вахтангову. В своем письме Совету, еще задолго до раскола, Вахтангов «скорбел о том, что “погибает то единственное”, где он мог “быть самим собой”, “куда он тайно от всех нес, что добывал”, где “отдыхал”, где был “поистине почтителен”, где “поистине любил”, “где хотел оставить себя”, крепко связав с теми, кто пришел к нему учиться. Он писал: “Ведь я еще не раскрылся. Ведь я только приготовил. Еще немножко осталось, чтобы созидать и… вдруг я начинаю чувствовать, что все гибнет”. И вот теперь, все, за что так боялся Вахтангов, все, что так страстно хотел удержать и спасти, действительно погибло, — лопнуло, как мыльный пузырь»…

Неудивительно, что теперь Вахтангов замкнулся в себе и на некоторое время потерял веру: недоверчиво и холодно выслушивал {102} он мечты оставшихся с ним учеников, обещавших ему все построить и наладить заново.

Некоторым утешением для Вахтангова была мысль о том, что он дал московским театрам несколько хорошо подготовленных актеров, — поистине малая награда за пять лет такого труда и такого горения.

Однако, в дальнейшем мы увидим, что вызванное студийной катастрофой разочарование не надолго лишило Вахтангова Энергии и веры: первоначальный упадок скоро сменится приливом новых творческих сил, и тогда наступит тот последний блестящий период его творческой жизни, который даст ему признание и место в истории русского театра. В связи со студийной катастрофой, Вахтангов пересмотрит свое нравственное мировоззрение: толстовское «непротивление» перестанет служить ему в качестве руководящего принципа в области этики.

Следует еще упомянуть о том, что незадолго до развала Студии, Вахтангов получил приглашение войти в Совет Второй Студии МХТ, а также взять на себя постановку какой-нибудь пьесы в этой Студии. Это приглашение было сделано по инициативе К. С. Станиславского, хотевшего, чтобы Вахтангов помог Второй Студии в смысле ее организации и создания студийной атмосферы. Вахтангов принял это предложение и, когда случилась катастрофа внутри его собственной Студии, он предложил Второй Студии принять в свою среду оставшихся с ним пять старых его учеников, что и было сделано. Таким образом, в течение всего следующего сезона старые ученики Вахтангова работают во Второй Студии МХТ, одновременно налаживая наново Вахтанговскую Студию. Это обстоятельство имело большое значение в том смысле, что впервые был как бы перекинут некоторый мост между МХТ и Студией Вахтангова: ученики Вахтангова получили счастливую возможность присутствовать на уроках К. С. Станиславского во Второй Студии, наблюдали в Художественном театре работу больших актеров и, наконец, сами участвовали в качестве сотрудников в спектаклях Художественного театра.

{103} Часть третья

{105} Глава восьмая

Возрождение

Ошибкой было бы думать, что причины описанной катастрофы целиком исчерпываются обстоятельствами внутристудийной жизни. Несомненно, что все студийные волнения и невзгоды были только следствием и некоторым отражением той общественной бури, которая потрясала в то время страну: революция расколола на части коллективное сознание студийного организма. Раньше это сознание было единым, теперь оно запуталось в ряде противоречий.

«Материальная, духовная, душевная, интеллектуальная, — все стороны жизни человеческой взбудоражены ураганом, подобного которому нет в истории земли», — писал тогда Вахтангов[61]: «Вихрь его все дальше и дальше, все шире и шире раскидывает истребительский огонь. Ветхие постройки человечества сжигаются. Растет круг, охваченный пожаром обновления».

В этот круг попала и «Мансуровская» Студия. Она сгорела, как горело все, чего касался «истребительный огонь» революции. Революция — вот истинная причина развала старой Вахтанговской Студии. Это она положила начало новому этапу в творчестве Вахтангова. Это она потребовала решительной и мужественной переоценки всех старых ценностей и вызвала небывалую смуту в умах.

Но революция жгла и разрушала старое, чтобы созидать новое. И мы увидим в дальнейшем, как возродится Вахтангов для нового творчества, как воссоздастся его Студия для новых достижений, — ради новых потребностей и новых задач.

Старая «Мансуровская» Студия — это по идее своей — монастырь. Возникшая в эпоху безвременья и войны, она служила тем, кто в ней работал, прекрасным убежищем от жизни, уголком («сверчок», уют, душевная теплота), куда люди приходили {106} отдохнуть, приходили погреться у очага искусства и дружбы. Соответственно этому и этика была монастырская. Приносить в Студию жизнь, — войну, политику, — это считалось не этичным, это было «нестудийным», ибо это разрушало монастырь.

Однако, монастырь был разрушен. Этому разрушению помог сам Вахтангов; он был первым, который сказал: «откройте окна, пусть входит жизнь». Когда же он захотел склеить то, что развалилось, — это оказалось невозможным: склеить нельзя, нужно созидать наново, на других началах.

Маленькая кучка старых учеников Вахтангова, оставшаяся вместе с ним, не упала духом после катастрофы: она нашла в себе достаточное мужество, силу и терпение, чтобы приняться за воссоздание Студии наново.

Здесь Студии пришла на помощь одна из многочисленных групп, работавших под общим руководством Вахтангова. Эта группа носила название «Мамоновской», — по месту своего нахождения в Мамоновском пер. В качестве преподавателей там работали ученики Вахтангова — Ю. А. Завадский и Б. Е. Захава.

В середине того сезона, который так печально окончился для Студии (1917 – 18 г.), результаты полугодовой работы Мамоновской группы были показаны Вахтангову, который одобрил работу молодых преподавателей и констатировал успехи учеников.

Эта Мамоновская группа и явилась тем якорем спасения, за который ухватилась оставшаяся часть Сонета. Вся группа, в количестве 15‑ти человек, была принята в Студию, и, таким образом, составился новый коллектив, который мог служить фундаментом для возрождения Студии.

Снова закипела жизнь. Снова зазвучали молодые и бодрые голоса. Снова началась дружная работа Вскоре после принятия Мамоновской группы, Вахтангову был показан целый ряд отрывков, — результат занятий этой группы в течение второго полугодия. Наметился, таким образом, — «исполнительный вечер».

Вахтангов был доволен работами своих новых учеников, но к Студии относился холодно и недоверчиво: горечь недавно пережитого разочарования мешала ему поверить в возможность возрождения Студии. Он долго не хотел признавать эту новую Студию своей и упорно называл ее «Мансуровской» (по мешу нахождения в Мансуровском переулке). Он отказывался считать себя идейным руководителем этой Студии и делал вид, что он только наемное лицо, что он только обыкновенный преподаватель, которого пригласили давать уроки. Он совершенно не вмешивался во внутреннюю жизнь нового коллектива, предоставляя ему устраиваться по собственному разумению.

{107} Однако, постепенно, шаг за шагом, молодая организация завоевывала и привлекала к себе своего руководителя. Мало-помалу, он начинал втягиваться в жизнь коллектива, где старые его ученики дружно работали вместе с молодыми пришельцами.

В начале следующего сезона (1919 – 1920 гг.) скончался А. О. Гунст, школой которого руководил Вахтангов. Решено было также и эту группу целиком принять в Студию. Кроме того, были объявлены приемные испытания, давшие Студии ряд способных учеников. Стало окончательно ясно, что Студия Вахтангова спасена.