Берцовский Эдуард Борисович

Директор-распорядитель “International trading group”

 

Пока я разглядывал карточку, пытаясь вспомнить, где и от кого я прежде слышал эту фамилию и название этой фирмы, обладатель “Роллекса” внезапно надвинулся на меня почти вплотную так, что я увидел даже раздутые поры на его носу. Этот тип явно не стремился быть вежливым — напротив откровенно шел на обострение отношений.

Я знаю этот тип людей — любителей оказывать психологическое давление всякими фокусами вроде неожиданного приближения к собеседнику, резким движениям или торчащей за спиной вооруженной охране. Вот и сейчас, сопя мне прямо в лицо, он наверняка ожидал, что я хотя бы немного отодвинусь и этим уступлю ему преимущество, но я вместо этого проделал один трюк, которому научил меня один мой приятель: а именно, чуть подавшись вперед, резко щелкнул зубами.

Берцовский моргнул и инстинктивно отдернулся.

— Что это за шутки? — сказал он грозно.

— Это не шутки, — сказал я удрученно. — Это у меня нервный тик. Непроизвольное сокращение лицевых и челюстных мускулов.

Пристально взглянув на меня, Берцовский поиграл желваками.

— Значит так, — сказал он тихо и с угрозой. — Я уже битый час твержу вашему шефу одно и тоже, а он валяет ваньку, делая вид, что ничего не понимает. Поэтому вам я повторю совсем кратко: мне нужен контрольный пакет “Московского ликеро-водочного”, который в настоящее время находится у вас.

— И зачем же он вам нужен? — спросил я, вспоминая, сколько сил потратил полгода назад, покупая и восстанавливая этот прозябающий концерн, который лишь недавно, будучи прилично переоборудован, начал производить стоящее “Шампанское” и нормальный “Портвейн”, который можно было пить без угрозы благоухать потом сивухой на всю улицу.

— А вот это вас не касается, — высокомерно сказал посетитель. — Достаточно того, что мы готовы приобрести его и хорошо за него заплатить. На втором этапе мы приобретем у вас и остальные акции, а на первом нам нужен контрольный пакет.

— Вот видишь, мальчик мой, он опять про свой пакет! Битый час меня имел из-за этого пакета! Я уж ему и денег совал, только чтоб ушел, а он все торчит и торчит! — воскликнул Арей.

На самом деле, мой шеф, конечно, не такой осел, просто ему нравится иногда прикинуться простофилей. Вдобавок Арей, и эту его приверженность я знаю точно, ценит вложения в недвижимость куда больше наличных средств в банке и никогда не выпускает того, что уже попало ему в руки. Поэтому за “Московский ликеро-водочный” я мог быть спокоен, или почти спокоен.

— Мне нужен ясный и четкий ответ! И не испытывайте моего терпения! — повторил Берцовский, пытаясь высверлить своими близко посаженными глазками дыру у меня во лбу.

— Сбавьте обороты! — посоветовал я. — Мы не продаем. У нашей фирмы есть железный принцип: мы все покупаем и ничего не продаем.

— И еще арендуем! — уточнил Арей, любивший во всем ясность.

— И арендуем, — согласился я.

— Меня не интересуют ваши принципы, — прервал меня Берцовский. — Я пришел сюда, чтобы купить “Московский ликеро-водочный”, и я их куплю.

— Вы нам угрожаете? — поинтересовался я. — Именно поэтому и притащили сюда эти два шкафа в стиле барокко?

Берцовский снисходительно ухмыльнулся.

— Вы о тех людях, что в приемной? Это моя личная охрана, я с ней никогда не расстаюсь. Двое всегда со мной и трое в сопровождающей машине. Поверьте, если бы я угрожал, их было бы значительно больше... Надеюсь, вы меня поняли?

— Что ж тут непонятного? У вас мания преследования, раз вы таскаете с собой столько дармоедов, вместо того, чтобы дать им спокойно трудиться на фабриках и полях нашей родины, — сказал я, пожимая плечами.

Берцовский снова поиграл скулами. Юмор на этого типа определенно не действовал.

— Ну так что с “Московским ликеро-водочным”? Каковы ваши условия?

— Условий нет, потому что концерн не продается, — сказал я.

— А вот тут позвольте вам не поверить. Продается всё, — уверенно заявил Берцовский.

— И собор Василия Блаженного тоже? — быстро и с любопытством спросил Арей, слегка наклоняясь вперед.

— Если будет необходимо, — ни секунды не колеблясь, сказал Берцовский.

— Браво! — с чувством сказал Арей. — Браво! Вы начинаете мне нравится, юноша! У вас современный взгляд на вещи! Действительно, что такое собор? Просто неуклюжее культовое сооружение, мешающее свободному проезду танковых колонн по Красной площади! Вы со мной согласны, господин Берцовский?

— Для меня это не принципиально! — сказал тот.

— О, вот это я тоже ценю! Действительно, зачем держаться за принципы, когда их нельзя продать? Поверьте, милый мой, я подарил бы вам “Московские вина” и за просто так, если бы не две причины.

— Какие? — лицо Берцовского не изменило выражение, зато глаза напряглись.

— Охотно вам скажу, — сказал Арей, ковыряя в зубах спичкой. — Первая причина: та, что Паша рассердится, он у меня такой приобретатель, к тому же радеет за все русское. А вторая связана с тем, что вы можете спиться. Свободный доступ к алкоголю, да еще когда он в таких количествах, никого еще не доводил до добра.

Я ожидал, что наш гость вспылит, но он внезапно рассмеялся неприятным, лающим смехом и стал вести себя еще фамильярнее.

— Я ожидал услышать такой ответ, — сказал он. — Более того, я бы разочаровался в вас, если бы вы принесли мне “Ликеро-водочный” на блюдечке. А теперь позвольте вам кое-что прояснить.

Берцовский опустился на стул и забросил ногу за ногу, продемонстрировав ослепительно белый носок с трилистником. По тому, что носок открылся ровно на два с половиной пальца, можно было заключить, что этот тип очень стремится выглядеть респектабельно.

— Вы кажется, меня не допоняли, Павел Николаевич, и ваш любезный шеф тоже не допонял, — сказал он. — “Московский ликеро-водочный” — это только частность, первое, но не последнее столкновение интересов, если желаете. В некотором роде, это... э-э... как бы выразиться...

— Пробный шар! — охотно подсказал Арей.

— Вот именно, — кивнул Берцовский. — В общем же и глобальном смысле меня интересует политика вашей... э-э... организации, деятельность которой давно и неприятно нас настороживает.

— Нас это кого? — уточнил я.

— Нас — это нас, — веско сказал Берцовский, поднимая вверх палец.

— И чем же “вас — это вас” настораживает? — с интересом спросил я.

— Деньги не возникают ниоткуда. Мелкие деньги, я согласен, могут взяться из бабушкиного чулка, но не такие деньги, как у вас. Такие деньги из чулка не берутся.

— Почему же? — намешливо сказал я. — Чулки тоже бывают разных размеров. В тридцать пятый точно много не влезет, а вот в сорок четвертый или в сорок пятый можно впихнуть немало, особенно если хранить средства в золотых слитках или в алмазах.

Берцовский пропустил мои слова мимо ушей. Теперь он обращался к Арею, игнорируя меня.

— Всякие крупные средства, внезапно выброшенные на рынок, имеют свое происхождение. В финансовом мире ничего не берется из ничего. Первое время мы считали, что вы — некая финансовая коалиция РАО “ЕЭС” и Газпрома, но после мы навели справки и выяснили, что это не так. Последнее время на счетах всех крупных монополистов не наблюдалось сколько-нибудь крупного движения средств. Итак, господа, открывайте карты. Я хочу услышать ясный и четкий ответ — кто вы? Чьи вы прокачиваете стратегические и тактические деньги? Московского правительства?

— Мы акционерное общество “Рай-Альтернатива”, — сказал я.

— Нет никакой “Рай-Альтернативы!” “Рай-Альтернива” — это устав и печать! Обычное дерьмо, которого много! Жалкое акционерное общество с первоначальным пустяковым капиталом, основанное несколькими физическими лицами! Любой идиот сумеет открыть десяток таких... За вами кто-то стоит, не так ли? И я хочу знать кто? Роснефть? Нет. Якутские алмазы? Нет. Или у вас есть крупный европейский инвестор? Мне нужен ответ, в чью игру вы играете? — крикнул он почти напуганно.

— А вам-то что за дело? Вам лично? Чего вы суете нос? — спросил я.

— Нам до всего есть дело! — веско сказал Берцовский.

— Кому нам?

— Для вас это не должно иметь значения, кому нам! Нам — это нам! — почти взвизгнул наш гость. — И не шутите со мной! Вы не знаете, с кем шутите!

По тому, как сжались и побелели губы у Берцовского, я понял, что порядком достал этого типа и испытал по этому поводу некое удовольствие. Вот тебе, дружок, и психологические фокусы!

— Послушайте! Я понимаю, что вы, Павел, как вам там, Алексеевич и вы... простите, Бронислав... Бенедикт? вы люди подсадные, так сказать, ширма, — с угрозой продолжал Берцовский. — Думаю, вы, как подсадные утки, должны понимать, что вас легко заменить на других. Если с вами что-нибудь случится сердечный удар или автокатастрофа...

Арей зевнул, громко и тоскливо, точно бегемот в зоопарке. Я понял, что он устал. Еще бы — ведь ему пришлось выносить этого типа на целый час больше, чем мне.

— Пашенька, свистни там Улиты. Пусть она котлеток поджарит, что ли? — попросил он меня почти мечтательно.

— Каких котлеток? Тех же, что и утром? — уточнил я, избегая при постороннем произносить слова “из собачьего мяса”. А валявшийся на полу ошейник я давно еще, как только появился в кабинете, загнал пинком под батарею.

— Угу. И можно еще борщика или окрошечки... Только, знаешь, пусть она в микроволновку не ставит, а на открытом огне. И если на второе будет разогревать отбивную, то пусть, знаешь ли, потыкает ее ножичком и нафарширует мелко нарезанным чесночком, а то вчера было жестко.

— А винца какого?

— Ясно какого. Портерчику. Московского ликеро-водочного завода, — уточнил Арей, с легким задором косясь на Берцовского, который в течение всех наших кулинарных переговоров раздраженно сжимал и разжимал пальцы на ладонях.

При последних словах Арея он порывисто встал.

— Вы вели себя крайне неразумно. Я не прощаюсь! — сказал он с нескрываемой угрозой. — Мы еще вернемся к этому разговору, вот только с вами или не с вами — время покажет!

Хлопнула дверь, и в приемной послышался скрип отодвигаемых амбалами стульев. Вскоре мы увидели в окно, как Берцовский вместе с охраной садится в “Мерседес” и отбывает вместе со следующим за ним вплотную “Джипом” сопровождения.

— Паша, мой мальчик, что ты думаешь об этом человеке? — спросил Арей.

— Его кто-то послал разнюхать обстановку. Он обозлился и наговорил лишнего. Этот Берцовский — мелкая шушера, карта не крупнее вальта. От всех этих охранников и “Роллексов” пахнет дешевкой, — сказал я.

Арей кивнул.

— Мне тоже так показалось. И что “Московский ликеро-водочный” действительно кому-то нужен? Помнится, когда ты покупал его, это показалось мне идиотской затеей.

— Я краем уха слышал, какая-то канадская компания собирается построить в России свой спиртовой концерн. Это было бы гораздо выгоднее на базе “Московского ликеро-водочного”. И потом, купив “Московский ликеро-водочный”, они выведут бы из игры серьезнейшего конкурента, — предположил я.

Бес третьего ранга почесал переносицу.

— Канада рядом с Америкой. Так значит, очередной выдвиженец дядюшки Сэма грозит нам крупными неприятностями? Ну-ну, посмотрим, — протянул он.

Хотя больше Арей ничего не сказал, я успокоился. Эдуард Борисович Берцовский теперь навсегда врезался в память Арея как выдвиженец дядюшки Сэма. А память у Арея цепкая, значит, дело Берцовского не выгорит.

Лично я, в отличие от Арея, очень сомневался, что Берцовский — выдвиженец дядюшки Сэма. Уж кто-кто, а дядюшка Сэм должен был знать происхождение средств “Рай-Альтернативы”, то есть то, чего Берцовский не знал. А это означало, что Берцовский представляет какую-то третью, неясную мне силу, тоже вступившую в игру.

17.

Проснувшись на другое утро, я вспомнил, что сегодня пятница, да не простая пятница, а пятница тринадцатое — а такие дни у нас всегда присутственные и выдаются особенно хлопотными.

Не ожидая ничего хорошего, я поехал в офис, у входа в который уже толпилась очередь из суккубов. Когда я протискивался между ними, суккубы норовили ухватить меня за рукав, умоляя принять их поскорее и без очереди. Один суккуб, неприятный развязный тип с серьгой в ухе и коротким ежиком высветленных волос, повис у меня на шее и дыша мне в нос какой-то гадостью, стал шептать сальности, суля мне неземное наслаждение. Зная, что иным способом от него не отделаться, я сказал ему деревянным голосом: “Не положено, гражданин! Господь с вами!” — и действительно получил неземное наслаждение, наблюдая, как наглец вдруг передернулся, посерел, стал на моих глазах древним сморщенным старцем и отлетел в сторону, как от мощного толчка.

Остальные суккубы, видя, какая судьба постигла их товарища, с возмущенным ропотом раздвинулись и дальше я шел уже свободно, как по широкому коридору.

Войдя в приемную, я сел за свой стол и стал отвинчивать колпачок с чернильницы, наполненной донорской кровью.

— Безобразишь, Пашка? — поинтересовалась Ягге. — Смотри, дошутишься когда-нибудь. Капнут на тебя и не сносить тебе головы. Знаешь, что бывает за произнесение Его имени?

Старушка сидела за своим столиком в углу и очиняла для нас с Улитой гусиные перья. Никто не умел делать это с таким совершенством как она — Ягге буквально чувствовала каждое перо и необходимую для него форму среза.

— Ну так в аду еще когда об этом узнают, а суккубы, дай я им потачку, сядут мне на шею прямо сейчас, — сказал я и, открыв дверь приемной, весело крикнул:

— Заходите, граждане, по одному! Не толпитесь! И давайте, товарищи, пошустрее, пошустрее двигайтесь! Один вышел — другой вошел.

Улита, писавшая что-то на пергаменте черной злодейской кровью, которую нам, в отличие от земной донорской крови, используемой для рутинных записей, специально доставляли из геены для заполнения бумаг, шедших в канцелярию самому Везельвулу, подняла голову от работы и покосилась на Ягге:

— Ягге, скажи: мне мерещится или наш красавчик в хорошем настроении? С чего бы это: физиономия распухла, нос набок, а он знай себе хохочет.

— Хочет — и хохочет! А ты, девка, знай себе — не таращься! — одернула ее старушка.

К своему удивлению, я обнаружил, что Улита права. Настроение у меня и правда было на удивление хорошим, настолько хорошим, что даже вошедший первым суккуб, протянувший уже копытце к анкете, замер и недоуменно уставился на меня.

Я спохватился. Не хватало еще, чтобы и этот сейчас что-то брякнул по поводу моего настроения, тем более, что суккуб, судя по физиономии, уже раскатал губы это сделать.

— Чего глазенками моргаешь, толстомордый? Быстренько заполнил анкетку, подписался, копытце к печати приложил и марш отсюда! — прикрикнул я, выпроваживая его.

— Нет, Ягге, ты это видела? Видела когда-нибудь, чтобы простой смертный так по-хамски обращался с чертями? И заметь, он уже так вошел в роль, что уже не замечает своего хамства! — не успокаивалась Улита.

— Одно из двух: или это хороший знак, или очень плохой. Сдается мне, наш мальчик вскоре может нас очень удивить, — негромко сказала Ягге, продолжая очинять перья.

Я замер. Все древние богини наделены даром провидения, и потому их пророчества всегда сбываются. Вот только вопрос, были ли эти слова Ягге пророчеством? Но времени размышлять об этом у меня не было: в дверь уже просовывалась очередная вытянутая физиономия.

— Анкету заполнили? Следующий! — крикнул я.

После суккубов, как всегда, наступила очередь чертей-комиссионеров, среди которых был и Асклепий, явившийся одним из последних, хотя мне казалось, что он вообще не наберется наглости, чтобы явиться.

Выглядел Асклепий неважно — на его благообразном, приличном лице остался глубокий след от моего распятия. По некоторым признакам, видно было, что Асклепий изо всех сил старался выправить лицо и даже, возможно, снимал его с себя, но у него ничего не вышло — крест не их тех знаков, которые просто сглаживаются с морды черта.

Обнаружив, что мое лицо тоже носит на себе следы физического воздействия, Асклепий несколько воспрял духом.

— Как здоровье? — злорадно спросил он меня.

— А как ваше? Не чешется по ночам-то? — ответил я любезностью на любезность, и он хмуро ушел, бросив мне на стол тоненькую пачку закладных.

Уходя, он на секунду взглянул на меня с таким выражением едкой затаенной злобы, что я готов был поручится, что Асклепий уже написал на меня донос и, возможно, даже не один.

Когда наконец отхлынули и комиссионеры, а следом за ними и работавшие в России католические проповедники и всевозможные сектанты, призванные внести раскол и ослабить Православную Церковь, наступило время арендателей, стремившихся продлить срок аренды. В адской канцелярии рассчитали верно: новая форма работы со смертными давала очень хорошие результаты. Зная, что по условию сделки контракт с ними может быть каждую секунду расторгнут и они утратят все вытекающие из него блага и выгоды, арендатели — изначально самые обычные средние люди, расчитывающие первоначально закабалить свою душу лишь временно, втягивались в адские сети все глубже и, норовя заслужить доверие, творили необыкновенные гадости, быстро перещеголяв по усредненным показателям результативности даже сатанистов.

Именно поэтому недавно из аппарата Везельвула последовал циркуляр, предписывающий снизить минимальный срок аренды с трех лет до шести месяцев. Хотя рвение напуганных арендателей от этого должно было только возрасти, мы с Улитой были недовольны, зная, что это во много раз увеличит количество сваливающейся на нас писанины.

Чего стоило одно только определение маркировок душ, которое раз за разом приходилось проделывать заново. Это только кажется, что все люди разные или, что, напротив, все они слишком одинаковые. Когда приходит пора выпускать в мир очередную душу Господь Бог или, точнее, многочисленные ответственные за это службы, делают это не хаотически, хватая ту, которая первая попадется и помещая ее в младенца, сосущего палец в материнской утробе, а согласно определенному принципу.

Работая на Арея и пропуская через свои руки сотни оформленных залогов или договоров аренды, я уяснил, что существует 144 основных модели человеческих душ серии GD. Древние китайцы и индусы, народы внимательные и сообразительные, заметив циклическую смену душ, объяснили ее игрой созвездий и создали гороскопы — 12 знаков или домов, которые, в свою очередь, усиливаются или ослабляются, повторяясь в 12-летнем цикле.

Согласно первичному замыслу Создателя, старавшегося, по возможности, избегать однообразия и скучных, повторяющихся ситуаций, каждая из 144 моделей душ имеет свой путь совершенствования и свою дорогу спасения, и каждая, что уже давно выяснил Везельвул, в разной степени подвержена разным грехам и, следовательно, искушается тоже по 144 сценариям.

Кроме того, для того чтобы избежать бессмысленного скитания народов по планете и вечных войн, связанных с такими переселениями, на души дополнительно накладываются национальные матрицы. Воспользовавшись этим, вероломный Дядюшка Сэм, сводивший с Ареем свои счеты, сунул кому надо взятку в распределительной канцелярии, вследствие чего часть русских душ вышла в свет с американизированной матрицей, которую мы теперь с Ягге и Улитой тщательно отлавливали.

Намокшее от крови перо сломалось, и я, поставив кляксу, принялся промокать ее тряпкой.

— Помочь не надо? — вкрадчиво спросили из очереди.

— Сам справлюсь, — буркнул я и, разминая ладонь, недобро покосился на очередь, хвост которой выползал на лестницу. “Перекрестить бы вас всех да святой водичкой! Ах вы, карьеристы чертовы!” — подумал я.

Время подходило уже к концу года, и арендатели валили нескончаемым потоком. Честно говоря, многие из арендателей были так предприимчивы, так схватывали все на лету и так горели рвением услужить, что я часто не мог понять, почему Арей до сих пор не взял их в штат или не заменил меня на более компенентного и менее разборчивого в средствах сотрудника?

Чего стоил только некий миловидный, улыбчивый юноша из городской администрации, дон-жуан и ловелас, искрящийся остороумием и доброжелательностью, и делавший с милейшим лицом самые гнусные мерзости, с которыми мне доводилось сталкиваться, или деловитый сороколетний ученый-экономист Войтовский, который каждый раз, заходя, устремлялся в кабинет к Арею и подолгу пропадал у него, развлекая шефа скрабезными историями и свежими сплетнями из самых высоких сфер, которые он знал во множестве.

Я точно знал, что эти двое, разнюхав о моем обособленном положении, давно стремятся меня подсидеть и метят на мое место, но Арей отчего-то медлил, хотя и вполне любезно принимал их у себя. Всё это заставляло меня нередко задумываться, неужели я и в самом деле лучшая кандидатура из существующих, или же объяснение тут в чем-то ином — возможно, в непонятном личном интересе ко мне самого Везельвула, единственного, кто на самом деле заведовал кадровыми перестановками в своем громадном, раздутом до невообразимых границ аппарате?

Вечером, когда я перебирал и сортировал заполненные пергаменты, из одного из них выпало два билета на сегодняший концерт Чайковского в главном зале консерватории. Я понял, что эти билеты мог оставить только известный дирижер с короткой, но трудной фамилией, пытаясь записать которую я испортил некогда три пергамента. Бедняга думал, видно, задобрить меня, но я, не заметив подарка, задвинул билеты в стопку вместе с пергаментом. Я попытался припомнить, продлили ли мы скрипачу контракт или нет, но так и не припомнил — слишком много навалилось сегодня бумаг.

Я не большой любитель посещения консерватории, особенно после трудного рабочего дня, и потому первым моим побуждением было бросить билеты в корзину для бумаг и забыть о них, но, внезапно раздумав, я сунул их в карман. Дело в том, что я давно уже неотвязно, почти помимо своей воли, искал повод для одной встречи, и теперь он у меня неожиданно появился.

Я крикнул Арею, что я ухожу и спросил, нужен ли я ему.

— Ступай, мальчик мой! Ты сегодня хорошо поработал! — донесся из-за двери кабинета его гудящий бас.

Голос шефа звучал очень бодро — чувствовалось, что он доволен. Я даже знал, чем. Сегодня мы продлили аренду метрдотелю ресторана “Метрополь” и тот, благодаря за доверие, вместе с восемью предусмотрительно захваченными официантами, вносил множество подносов с блюдами в директорский кабинет.

Попрощавшись с Ягге и Улитой, я стал спускаться на лестнице.

— Паша! Подожди! — окликнула меня Ягге.

Я обернулся и увидел, что старушка, прихрамывая, догоняет меня. Ее лицо под платком выражало непривычное волнение.

— Что с вами? Вам нехорошо? — взволнованно спросил я.

Ягге покачала головой.

— Ты забыл, Паша, что я богиня, а боги бессмертны, в отличие от вас, от людей.

В ее голосе я уловил какую-то многозначительность.

— Вы о чем-то хотите предупредить меня?

— Береги ее! Просто береги ее! Кроме тебя, некому, — сказала она почти повелительно.

Я вздрогнул, но тотчас понял, что Ягге знает, куда и к кому я иду. Бесполезно скрывать что-либо от богов, читающих в наших душах как в открытых книгах.

— От чего и от кого я должен ее беречь? — задал я вопрос.

— Этого я пока не могу тебе сказать. А теперь иди до дороге своей судьбы и не оглядывайся назад!

Ягге положила мою руку себе между ладонями, быстро и сильно стиснула ее, а потом быстро и решительно толкнула меня вперед.

Думая о словах богини, я машинально сел за руль и отъехал. В моей голове роились вопросы.

От какого поступка Марфуций предостерегал меня? И почему предостерегал?

Какая встреча не должна была состояться?

Почему Ягге настойчиво просила меня беречь девушку?

От кого или от чего я должен был ее беречь? Что ей угрожало?

Почему Анна хотела покончить с собой?

Чьим посланцем был Берцовский?

О чем Везельвул говорил с Ареем и что именно он сказал ему обо мне?

Зачем я нужен Везельвулу, который никогда и ничего не делает без расчета, следовательно, предположение что он случайно “выудил” мою фамилию из большого списка отпадает?

Вопросов было множество, и у всех у них, я это чувствовал, был один ключ. И этим ключом была спасенная мной на мосту девушка, к которой я сейчас ехал.

Раменки. Мосфильмовская, 56. Этот адрес я помнил. Точнее, не мог забыть. Пробок не было, и где-то около шести я припарковал “Сивку-Бурку” у ее дома. Это была неуклюжая панельная девятиэтажка грязно-бежевого цвета. Номера подъезда я не знал, помнил лишь, что там была скамейка, а сразу за скамейкой, на стене дома, таксист выхватил фарами какую-то надпись с подтеками краски.

Вскоре я нашел нужный подъезд: он был третьим по счету от того места, где я припарковался. Днем он выглядел не так, как ночью, но лавка осталась. И подтеки краски на надписи остались. Это были какие-то детские оскорбительные писульки, вроде “Гриша — козел” или “Иванова — шлюха”, распространением моды на которые (и на рисунки в мужских туалетах, кстати, тоже) занимался один из наших чертей-комиссионеров — тощенький лысеватый тип в кожанке, похожий на спившегося киномеханика. Прежде этот черт ни вызывал у меня никаких симпатий — только брезгливость, сейчас же я на мгновение почувствовал к нему даже что-то вроде благодарности.

Вход в подъезд был защищен кодовым замком, и я ощутил рассеянность: как же я попаду внутрь, не зная кода, и как потом найду ее квартиру в девятиэтажке?

Первая проблема решилась достаточно быстро. Почти сразу к подъезду подошла молодая женщина и, подозрительно покосившись на меня, открыла подъездную дверь своим ключом. Я вошел в подъезд следом за ней. У лифта мы с ней остановились, и я нажал на кнопку. Женщина, с которой я вошел, поджав губы, смотрела в сторону. Я думал было спросить у нее, не знает ли она на каком этаже живет девушка по имени Анна, но почувствовал, что она слишком напряжена и у меня ничего не выйдет.

— Если вы меня опасаетесь, то поезжайте одна, — сказал я, когда подошел лифт.

— Нет! Поезжайте первым! Я буду ждать здесь! — нервно сказала женщина. Лицо у нее было таким решительным, что я чувствовал, что каждую секунду она готова зивизжать, зовя на помощь. В ее представлении я почти наверняка был насильником или по меньшей мере уголовником, срывающим украшения и отбиравшим сумочки.

Вначале я оскорбился таким ко мне отношением, но потом вспомнил о своей раскроенной физиономии и мне все стало понятно. Да, не лучший я выбрал день для встречи с девушкой, которую я единственный раз видел ночью на мосту и даже телефона которой не знал. Но почему-то мне казалось, что для нее это неважно. Нас с ней связывает нечто большее.

Я пожал плечами, первым сел в лифт и, немного подумав, нажал на кнопку седьмого этажа. Почему именно седьмого? Сам не знаю, но когда нужно наобум выбрать какое-то число, я всегда выбираю семь.

На седьмом этаже я вышел, и двери лифта за мной закрылись. Я находился на площадке между четырех закрытых дверей, рядом с одной из которых стояла старая стиральная машина. Я не знал куда мне идти и что делать дальше. Звонить поочередно в каждую из тридцати шести квартир и спрашивать Аню? Это было бы глупо и породило бы много нелепых вопросов: какую Аню? зачем вам? а кем вы ей приходитесь? а с лицом у вас что? и так далее.

Я поднялся на одну площадку и остановился у мусоропровода, рядом с низким, идущим от площадки до высоты моего колена полукруглым окошком. Мне давно не приходилось попадать в такие дурацкие положения, по-моему, еще со школы или с первых курсов института. Я стоял и думал, что делать дальше. И зачем я только поднялся, для того, чтобы бродить по этажам и пугать своей украшенной ссадинами физиономией подозрительных молодых женщин? Не проще ли обратиться в домком и, сунув домоуправу коробку конфет или пятьдесят рублей, судя по его полу и запросам, просмотреть списки жильцов. Если домоуправ проявит любопытство, можно сказать, что я ищу вышедшую замуж троюродную сестру, новой фамилии которой не знаю, или сослуживицу, или одноклассницу — в общем, вариантов много, и все они правдоподобнее правды, то есть того, что я видел ее лишь однажды — ночью на парапете Новоарбатского моста, а потом подвез домой.

Решив зайти в домоуправление, я стал уже спускаться по лестнице, как вдруг откуда-то сверху до меня донесся раздраженный мужской голос:

— Где ты была вчера весь день? Я звонил тебе как идиот! Я не собираюсь торчать под твоей дверью! Ты впустишь меня или нет?

Женский голос что-то ему ответил, что именно я не расслышал.

— Ты еще об этом пожалеешь, недотрога чертова! — заорал мужчина. — Обо всем пожалеешь! Ты будешь на коленях у меня прощения просить! Я все для тебя сделал, а ты ведешь себя как...

Звука пощечины я тоже не услышал, но судя по тому, что сверху донеслись звуки борьбы и тонкий женский крик, похожий на птичий, я понял, что она его ударила, а он схватил ее за плечи или за горло.

Не раздумывая, я бросился наверх по лестнице, за считанные секунды преодолев полтора пролета. Дверь справа на площадке девятого этажа была открыта. Я увидел широкую спину одетого в светлый пиджак мужчины, сжимавшего и выворачивающего за спину руки царапавшей его девушки. Девушка была повернута ко мне щекой, скрытой выбившимися прядями. В миг, когда я вбегал на площадку, она повернулась ко мне и я увидел ее напуганное лицо — овальное, широкоскулое, с чуть раскосыми глазами. Я узнал его в ту же секунду — это была моя незнакомка с моста.

С непонятной мне самому злостью я схватил мужчину сзади за плечо и сильно рванул назад. Он качнулся как маятник, а потом, отпустив девушку, кинулся на меня. Ни он, ни я не говорили ни слова — это была молчаливая и яростная схватка. Я ударил его в челюсть, но удар прошел вскользь, и он, бросившись на меня, как бык, протащил меня через всю площадку и ударил спиной о дверь напротив. Держа меня одной рукой, другой он стал замахиваться, но тут я, обретя наконец спиной опору, ударил его локтем в лицо. Он отпрянул и тоже хлестко ударил меня по скуле. В голове у меня загудело. Он быстро ударил меня еще раз, но при этом одна из его ног, соскользнув с площадки, оказалась на лестнице. От неожиданности он покачнулся и, стремясь сохранить равновесие, открыл подбородок. Я два раза ударил его в подбородок, причем второй удар был таким, что болью отдался в плече. Он упал и, стараясь удержаться, покатился вниз по ступенькам.

Внизу он кое-как встал, на краю рта у него запеклась кровь, и, невидяще посмотрев на меня, шатаясь стал спускаться по лестнице.

Я же повернулся к девушке и, видимо, невольно напугал ее яростью, оставшейся на моем лице после схватки. Аня невольно отшатнулась и, прижавшись к косяку двери, глядела на меня, не узнавая. Еще бы, мое лицо со времени нашей последней встречи сильно изменилось и не в лучшую сторону. Я молчал, переводя дыхание, и смотрел на нее. Внезапно она меня узнала и неуверенно улыбнулась.

— Это вы? Павел? — спросила она.

— Я, — кивнул я, не зная, что еще добавить. Только сейчас я понял, что отправляясь на ее поиски, я не подготовил никакой речи, да и сейчас во время драки все мысли спутались.

Неловкое молчание.

— У вас кровь идет, — вдруг сказала она.

— Не идет, — заупрямился я.

— Как не идет? Я же вижу. На носу и на скуле.

— Разве?

Я дотронулся до носа и увидел на ладони кровь. Я удивился, мне казалось, что по носу меня сейчас не били — или, может, в азарте я этого не заметил.

— Вы были правы. Действительно, кровь, — согласился я.

— Идите умойтесь, — сказала она, открывая мне дверь.

Я зашел внутрь. Квартира была маленькой, однакомнатной. Слева был виден стоявший в комнате диван, накрытый красным пледом. На пледе лежала какая-то мягкая игрушка: то ли собака, то ли тигр. Справа была кухня с ходильником, который гудел и вздрагивал так, словно внутри был кто-то заперт. Все это я заметил краем глаза, находясь в странном, взбудораженном состоянии.

Аня открыла дверь ванной, и совсем рядом я вдруг услышал плеск воды.

— Эй, у вас все хорошо? Проходите сюда! Вы что заснули? — услышал я ее нетерпеливый голос.

Умываясь, я увидел в зеркале свое лицо и озадаченно присвистнул. М-да, будь я актером или фотомоделью, с карьерой пришлось бы завязывать. Под правым глазом чернел фонарь, одна из щек представляла собой сплошную ссадину — вчера днем меня хорошо прокатили по асфальту, нос медленно опухал, а на левой скуле, где кожа была на три или четыре сантиметра рассечена, скорее всего останется шрам. В жизни все не так как в кино, где герои обмениваются мощными ударами, сталкиваются на машинах, разбивают спинами витрины магазинов, а потом расходятся с такими же лоснящимися здоровьем физиономиями и с такой же укладкой волос, как до драки.

За своим плечом в зеркале я увидел девушку и повернулся к ней.

— Не шевелитесь! — строго сказала она, поднимая руку, и я почувствовал, как что-то обожгло мне скулу и переносицу.

— Щиплет, — сказал я.

— И хорошо, что щиплет. Так вам и надо. Теперь, — сказала она.

— Не надо йодом! Йодом будет некрасиво, — запротестовал я.

Аня засмеялась.

— Вы так заботитесь о своей красоте? — спросила она.

— Я о ней не забочусь, но мужчине не солидно ходить измазанным йодом. Это все равно, что мальчишка в зеленке, — возразил я.

— Вы и ведете себя как мальчишка. Это он вас так отделал?

— Кто он? — недоуменно спросил я. Клянусь, в тот момент я совсем уже забыл о драке.

Аня посмотрела на меня испытующе. Это странное ее свойство я заметил еще в прошлый раз, в такси — наивный и одновременно пристальный взгляд. Таким взглядом смотрят иконы.

— Тот мужчина, с которым вы дрались. Юрий, — сказала она.

— Нет, не он. Наверное, скулу рассек он, а остальное нет. Остальное осталось со вчера.

— Да? Было еще и вчера? — удивилась она. — Вы часто деретесь?

— Не часто, уже несколько лет не приходилось.

— А сейчас у вас вроде как полоса?

— Бывает и такое, — согласился я.

— Вы что, правда, не дрались?

— Правда. Я человек тихий, кабинетный. Папка со стеллажа упадет, я уже взрагиваю.

Аня улыбнулась, восприняв это как шутку. Я снова ощутил покалывающее прикосновение ватки.

— Опять кровь пошла, — сказала она. — Вам не больно?

— Нет, не больно.

Опустив руку, Аня посмотрела на порозовевшую ватку.

— Спасибо вам, — вдруг сказала она с посерьезневшим лицом. — Вы уже второй раз появляетесь в такие минуты, когда... ну вы понимаете... В принципе в этой ситуации не было ничего критического. Вы могли бы и не бросаться на него. Он бы все равно ушел. У него не хватило бы духу ударить меня или сделать что-то плохое. Я сама первая дала ему пощечину.

— Вы поступили правильно. Мужчина не должен позволять себе оскорблений и не должен выворачивать женщине рук.

— На него это непохоже... — задумчиво сказала она. — Обычно Юрий никогда не допускал себя до такого, он держался как джентельмен, но сегодня он почему-то был в ярости, тряс меня, кричал. Он разозлился, когда я просила его больше не приходить. Но вы ведь всё слышали?

— Нет, не слышал, — соврал я. — Я был внизу и услышал только ваш крик. Я бросился сюда, ну и...

— Ну и вы набросились друг на друга, как два петуха... Вы дрались с такой яростью, что я испугалась. Вы когда-нибудь раньше его видели? Вы с ним знакомы?

— С кем, с Юрием? Нет.

— Тогда тем более странно. Никогда не видеть друг друга, не быть даже знакомыми и вдруг такая ненависть...

— По-вашему, если люди знакомы, ненависть более оправдана? — улыбнулся я.

Аня растерялась. Своим вопросом в духе Сократа я поставил ее в тупик.

— Нет, не то чтобы оправдана... Но она может накапливаться постепенно. Капля за каплей. И потом прорывает. Понимаете?

— Понимаю, — сказал я и вдруг неожиданно для себя спросил, почти выпалил: — А кто вам этот Юрий?.. Простите, если хотите, можете не отвечать, — добавил я, заметив, как она напряглась.

Аня посмотрела на меня со спокойным достоинством.

— Он мне никто. То есть не совсем, конечно, никто. Он человек, которого я знаю и, который, как мне кажется, по-своему меня любит. Я закончила институт культуры и, как это у нас бывает, пошла работать в фирму, торгующую оборудованием для упаковки продуктов. Горячая упаковка, холодная упоковка, термопленка и так далее. У этой фирмы три совладельца — один из них Юрий. Я проработала там полгода и неделю назад ушла.

— Он не давал вам прохода?

— Не только поэтому. Сама работа была не для меня. Такой ответ вас устраивает?

Я что-то промычал, чувствуя, что своим дурацким вопросом нарушил хрупкую легкость нашей беседы. Сейчас же что-то изменилось. В ванной, где мы с ней стояли, вдруг стало как-то пасмурно. Я увидел, что лампочка горит тускло, и увидел крючок с полотенцем на приоткрытой двери, и выглядывающий из коридора поблескивающий стеклами шкаф. Вещи как-то наплыли со всех сторон, хотя только что их не сущестовало. Чужие вещи.

— А как вы вообще оказались в подъезде? Вы давно здесь? Вы следили за мной? — вдруг спросила она с подозрением.

— Я не следил за вами. Я вас искал, — ответил я так же сухо, как прозвучал ее вопрос.

— Зачем вы меня искали?

— Чтобы... Я хотел узнать, все ли с вами в порядке. В нашу последнюю встречу вы были несколько... ну вы понимаете.

— Вы хотите сказать, что я вела себя как истеричка, которую нужно контролировать и от которой нужно прятать ножницы?

— Я не прячу от вас ножницы.

— Но пытаетесь. А я тогда, да будет вам известно, просто стояла на парапете и смотрела на воду. Я не собиралась бросаться. А потом, увидев вас, я решила вас попугать. Видели бы вы свое лицо! Вам все ясно?

— Ясно, — сказал я, чтобы не спорить.

В три часа ночи редко кто смотрит на воду, стоя на самом конце парапета, а потом, когда его хватают за ноги, этот задумчивый созерцатель воды, не вырывается из рук и не рыдает.

— Итак, вы хотели узнать, в порядке ли я? Теперь вы видите, что со мной все нормально. И если вы выполнили свой долг сострадания и вам больше нечего добавить...

— Мне есть, что добавить. Я пришел сюда не выполнять долг сострадания, а пригласить вас в консерваторию. Но, так как вы мне теперь, разумеется, откажете, то я не буду доставлять вам такого удовольствия и просто уйду, — раздраженно сказал я.

Ягге с Улитой не однажды говорили мне, что я вспыльчив как порох. Если это и так, то я не собираюсь в этом виниться, равно как и не собираюсь выслушивать нотаций от кого бы то ни было. Я достал из нагрудного кармана билеты и положил их на край раковины.

Вслед за этим я собирался уйти, но Аня схватила меня за рукав и быстро, пытливо заглянула в лицо.

— Простите! — заговорила она. — Но все это так нелепо и неожиданно. Вы что всерьез хотите пригласить меня в консерваторию? В таком виде?

Я несколько смутился.

— Я не принял своего вида в расчет. Но если общество покрытого синяками мужчины вас смущает... Действительно, консерваторские клуши будут шокированы.

Она поспешно замотала головой.

— Как вы могли подумать! — искренне возмутилась она. — Какое мне дело до мнения каких-то там консерваторских клуш? Говорят же, что мужчину шрамы только украшают.

— Что ж, в таком случае вы будете иметь дело с очень украшенным мужчиной, — заметил я. — Итак, вы идете?

Аня на несколько секунд задумалась, а потом порывисто дернула дверцу шкафа. В ней просыпалась женщина. Точнее обычная женская озабоченность, проявляющаяся в подобных случаях.

— Я должна одеться. Сколько у нас времени?

Я взглянул на часы.

— Только что началось. Другими словами, мы уже опоздали.

— Ничего страшного. В концерте обычно бывает два отделения. Подождите минутку, — она взяла из шкафа платье и вместе с ним скрылась в ванной.

Я же прошел в комнату и, оглядевшись, машинально взял с дивана мягкую игрушку. Это была не собака и не тигр. Это был енот. Комната была обставлена с женским вкусом, но без безвкусицы и излишеств. Она не оставляла ощущения гнетущего порядка, но и беспорядка тоже не было. Стол с компьютером, толстая тетрадь рядом, несколько книжных полок, шкаф с одеждой, на окнах цветы, в правом углу образ Спасителя и лампада.

Под образом лежала какая-то потертая книжка. Я открыл ее, понял, что это молитвослов и прочитал первое, что увидел: “Псалом Давиду, 34. Суди, Господи, обидящые мя, побори борющыя мя. Приими оружие и щит, и востани в помощь мою.”

Невольно я ощутил пробежавший по спине холодок. Эти строки были как предупреждение мне.

“Она верующая, — подумал я, вспоминая слова Марфуция про чистую душу. — Но разве не от самоубийства я ее спас, и разве самоубийство не страшный грех?”

— На что мы идем? — крикнула Аня из ванной.

— Второй концерт Чайковского и его же “Сентиментальный вальс”, — крикнул я в ответ.

— Разве вы сентиментальны? — удивилась она.

— А вы часто попадаете в такие истории? Ну как на мосту или с этим вашим знакомым? — увернулся я.

— Не чаще, чем вы деретесь, — парировала она.

— Может быть, будем на “ты”? — спросил я.

— Хорошо. Будем на “ты”, — просто согласилась она.

Дверь ванной распахнулась, и Аня вышла. Честно говоря, я ожидал, что она будет собираться дольше. На ней было длинное закрытое платье, похожее покроем на сарафан. Оно не было таким дорогим и эффектным, как у Улиты или многих наших клиенток, продлевавших сегодня контакты, но это было ее платье, и потому оно уже было лучше, чем их платья. Оно подчеркивало ее долгую прямую фигуру, и в этом платье она была действительно красива, спокойной, уверенной в себе и неброской красотой.

Я не стал говорить ей комплиментов, рассыпаться в любезностях, а просто с искренним восхищением посмотрел на нее, и почувствовал, что именно за такое проявление чувства она мне благодарна. Она заметила в моей руке молитвослов, который я так и не успел поставить на место, и глаза ее открылись чуть шире, выражая легкое удивление.

— Ты веришь в Бога? — спросила она.

Прямо отвечать на этот вопрос мне не хотелось. Где-то поблизости вполне мог витать невидимый Марфуций, наверняка уже поджавший губы в ожидании моего кощунства.

— Я знаю, что он есть, — ускользнул я от прямого ответа.

— Знать и верить — не одно и то же, — сказала Аня, и я почувствовал в ее голосе неназойливый укор, одновременно удивившись, как она чутко уловила мое колебание.

— И это я тоже знаю. Ну что, едем? — бодро спросил я.

— Едем!

Мы спустились и вышли. Аня вопросительно взглянула было в сторону метро, но потом уверенно направилась к моему “Сивке-Бурке”.

— Это ведь твоя машина? — спросила она, дожидаясь, пока я открою дверь.

— Моя. Но откуда..?

— Я сразу поняла. Ты уже издали очень хозяйственно на нее посмотрел и потом она такая же поколоченная, как и... — Аня смущенно засмеялась.

— Доскажи: как и мое лицо, — добавил я и тоже засмеялся, хотя и ощутил легкую обиду: ведь совсем недавно мой “Сивка-Бурка” не был помятым. Но даже и сейчас он сохранял достаточно внушительный вид, хотя Аня обратила внимание не на его внушительность, а на вмятины.

В консерваторию мы попали незадолго ко конца первого действия. Незадолго перед антрактом дирижер обернулся на наши места в середине второго ряда и, заметив меня, кивнул вначале мне, а потом моей спутнице. Я заметил на его лице облегчение и понял, что его контакт сегодня все же был продлен, и что видя меня здесь, он в равно степени надеется и на продление следующего контракта.

— Вы его знаете? Это же сам Пильзенмис! — удивленно спросила у меня Аня.

— Да.

— Но он так радостно вам улыбнулся.

— Наверное, доволен оркестром, — сказал я.

Вскоре после звонка на антракт дирижер появился откуда-то сбоку — наверное нам был выход из оркестровой ямы — и поздоровался со мной.

— Жаль, что вы опоздали. Начало симфонии было потрясающим, — сказал он, с интересом поглядывая на мою спутницу.

Я боялся, что он заговорит сейчас о продлении, или будет распрашивать что-то о моей спутнице, но он был человеком достаточно тактичным.

— Герман Рихардович! У меня неприятность с инструментом! Я не смогу играть! — окликнул его кто-то из ямы.

— Простите, я должен вас покинуть! — спохватился латыш и, пожав мне руку стал отступать, но вдруг хлопнул себя по лбу.

— Ах да, я совсем забыл... Позвольте!

Он быстро поцеловал Ане ладонь и, вложив в него большой букет роз, который до сих пор прятал за спиной, исчез.

Аня растерянно стояла с букетом и оглядывалась на меня.

— Раз подарил — не отказывайтесь, — сказал я. — После концерта он основательно пополнит свой запас роз. Люди искусства не обделены вниманием.

Разглядывая розы, Аня вытащила из букета сложенную вдвое открытку.

— Это записка от какой-то дамы и ее телефон, — удивилась она.

— Кому записка? Вам?

— Нет, ему. Наверное, он забыл вытащить.

— Вот видите! Людям искусства, которые расшвыривают букеты с телефонами, можно только позавидовать, — засмеялся я, смутно припоминая, что слава и женское поклонение были главными пунктами его контракта. Что ж, он получил, что хотел: наша фирма работает без надувательств, хотя и норовит порой подсунуть второсортный товар вместо первосортного.

Зал наполнился высокой разноголосицей скрипок — начиналось второе отделение. Пильзенмис дирижировал, на такт опережая музыку. Его руки то взлетали, то опадали, то словно метали в кого-то невидимые дартсы. Я смотрел то на них, то на вдоховенно-мертвенные лица исполнителей, слившихся со своими инструментами, и пытался понять, что такого есть в музыке, ради чего композиторы и музыканты готовы жертвовать не только жизнью, но и бессмертием души.

Внезапно я почувствовал, как Аня крепко сжала мне запястье и повернулся к ней.

— Давайте уйдем, — умоляюще прошептала она.

— Вам не нравится? — удивился я и вдруг увидел, что лицо у нее даже не пепельного, а даже какого-то зеленовато-перепельного цвета.

— Не в этом дело. Мне как-то нехорошо. Я подожду там, — прошептала она, не глядя на меня, быстро встала и пошла по проходу.

Я с недоумением, с беспокойством тронулся за ней. Люди раздраженно вставали, пропуская нас — играли самое удачное место “Сентиментального вальса”, там, где, нарастая, музыка набирает темп, поднимаясь на такую запредельную высоту, что все в слушателе замирает в ожидании неминуемого срыва, но срыва нет, а музыка все идет наверх и наверх. Дирижер взмахивает палочкой как безумный, корчась словно в эпилиптическом припадке, а от скрипок едва ли не дым идет.

Мы уже почти дошли до прохода, как вдруг сзади раздался какой-то глухой звук, а потом короткий мужской вскрик. Пильзенсмис обернулся и перестал взмахивать палочкой. Оркестр заплетаясь, вразброд, проиграл еще несколько тактов и замер.

Пожилой мужчина недоуменно стоял, держась за запястье своей правой руки, повисшей плетью. Тяжелый хрустальный лепесток, составлявший один из сегментов театральной люстры, рухнул вниз, задев его по плечу свободно болтавшейся цепью.

— Боже, помогите же ему! Помогите! Сейчас рухнет и остальное! — крикнул кто-то, и по залу прокатилась истерическая волна женского визга.

— Маша! Не ходи сюда! — взвыл кто-то.

— Ох, батюшки! Ксения Артамоновна! Мою сумочку! Куда же вы!

Какой-то задремавший гражданин, проснувшийся оттого, что ему пробежали по ногами, вскочил и, спросонок ворочая головой, закричал:

— Что? Пожар? Где?

— Пожар! Горим! — подхватили голоса по разным углам зала.

Все повскакивали с мест и рванулись к проходу.

— Спокойно, товарищи! Нет оснований для паники! Пожарные уже вызваны! Не бегите, гражданка! Говорю же, без паники! — властно рявкнул кто-то, еще больше усилив панику.

Пильзенсмис, вскочив на сцену, размахивал палочкой и что-то кричал, но его голос заглушался барабаном, в который в каком-то оцепенении колотил один из музыкантов, причем не барабанщик даже, а скрипач.

— Это все Евтушковский! Он за все в ответе! Говорил я ему: не доверяйте штукатурам перемонтаж! Ну теперь его, борова жирного, прижмут! — плаксиво, но вместе с тем радостно наябедничал кто-то с верхних ярусов.

— Таких не прижимать! Таких сразу гнать взашей надо! — бойко выпалил кто-то из зрителей.

Аня схватила меня за руку.

— Вы знаете, я кажется, забыла цветы. Неудобно, надо вернуться, — недоумевающе сказала она. Я заметил, что ее лицо постепенно розовеет. Неведомое недомогание отступало.

Погасли боковые светильники и зал погрузился в полутьму — видно кто-то, опасаясь замыкания, дернул рубильник. Завизжала какая-то женщина.

— Черт с ними, с цветами! — я подхватил Аню, перекинул ее через плечо и понес ее к выходу.

— Немедленно отпустите меня! Что вы себе позволяете? — возмущенно кричала она, стуча меня кулачками по спине.

Я нес ее, прижимая к себе и внимательно оглядывался по сторонам, готовый, если понадобится, защищать ее хоть от всего мира. Я не хотел, чтобы Аня видела то, что видел я, а именно то, что хрустальный лепесток, цепью которого ранило старика, лежал точно на ее опустевшем кресле. Если бы Аня не покинула своего места, то ей проломило бы череп.

 “Береги ее! Просто береги ее!” — вспомнил я слова Ягге.

18.

“Козлик” пыхтел в пробке — в обычной пробке при выезде с Большой Никитской на Моховую. Перед нами выстроился длинный хвост машин.

Аня молчала, я барабанил пальцами по рулю. Я чувствовал, что мне нужно защищать ее, но как? От кого? Я готов был принять сейчас любую помощь, даже помощь ангела-хранителя Марфуция. Но этот зануда появлялся обычно лишь тогда, когда и без него прекрасно можно было обойтись. Сейчас же он наверняка разгуливал по райскому саду и размышлял о тщете всего сущего, подспудно жалея, что наложил на себя епитимью, запрещающую играть на арфе. Отрешенность от суетных мирских дел и некоторая связанная с этим заторможенность вообще свойственны ангелам. Слуги ада в этой сфере куда как мобильнее, именно по этой причине дела преисподней устроены на Земле куда как лучше.

— Ты не должен был меня тащить, как вязанку хвороста! Там были другие люди, которым нужна была помощь! — укоризненно сказала вдруг Аня.

— Я им тоже помогал. Мы ведь отвезли этого старика в больницу.

— Да, но за ним ты пошел только после того, как посадил меня в машину!

— Извини, — смиренно сказал я. — В следующий раз я спасу вначале всех остальных, а тебя в последнюю очередь.

Аня смягчилась.

— Прости, я не хотела. Но взять и просто так схватить человека в охапку... Будто я тюк или какой-то предмет.

Машина перед нами наконец тронулась. При выезде на Моховую стоял регулировщик и, поторапливая всех, бешено крутил полосатым жезлом.

— Что ты почувствовала перед тем, как упала люстра? — вдруг спросил я.

— Сама не знаю. Мне стало вдруг как-то тесно, плохо, меня начало тошнить, и захотелось убежать — все равно куда... Тот бедный дед, которого мы отвезли. Хрустальный шар упал на него. Кажется, он сидел где-то рядом со мной. Если бы я осталась, меня тоже могло бы...

— Хирург сказал, что у него ничего опасного. Наложат гипс и выпишут, — сказал я, уклоняясь от опасной темы.

Аня задумчиво кивнула.

— Странная штука жизнь: никогда не знаешь, что с тобой будет в следующую минуту.

— Это и хорошо, что не знаешь. Когда не знаешь, не страшно жить, — сказал я.

Мы свернули на Тверскую, и я снизил скорость. Дело в том, что мне внезапно пришла в голову одна мысль.

— Здесь неподалеку живет один мой друг. Фатяйцев. Заедем?

— Он нас ждет? — спросила Аня.

— Не ждет, но он будет рад. Я давно уже у него не был, — сказал я.

— А кто он? — спросила Аня.

Я задумался. Определить кто такой Фатяйцев было весьма сложно.

— Он разностороняя личность. Бывший цирковой клоун. Жонглер. Администратор. Продавец шаров. Отчасти поэт. Чуть-чуть брачный аферист. Да и просто хороший человек.

— Тогда заедем. Хороший человек — самая понятная из всех профессий, — согласилась Аня.

Фатяйцев был дома. На нем были белый хороший пиджак и спортивные брюки с драным коленом. Увидев меня, он тотчас бросился меня обнимать и похлопывать. Потом он бросился обнимать Аню.

— Стоп! С ней ты не знаком! — сказал я, ловя его за плечи.

— Разве? — удивился Фатяйцев. — А я, наоборот, уверен, что мы знакомы. Разве не с вами мы столкнулись нос к носу на Арбате 16 марта прошлого года? Это было где-то в районе Калошина переулка между одиннадцатью и двенадцатью часами. Я еще попросил у вас телефончик, и вы его дали, но, увы, он оказался фальшивым. Я позвонил, и мне ответило общество любителей средиземноморских черепах.

Аня весело засмеялась.

— Нет, это была не я.

— Нет, это были вы! — заупрямился Фатяйцев. — Я точно помню! На вас был такой светлый плащик и еще вы были с зонтиком.

— Плащ был с поясом или без? — спросила Аня.

— С поясом, — мигом выпалил Фатяйцев.

— Я всегда ношу без.

— Ах да! Как я мог забыть! Разумеется, без! — застонав, Фатяйцев закрыл лицо руками. Плечи его затряслись от рыданий, но при этом он не забывал комично шевелить ушами.

— Вот так вот ты втягиваешь девушек в разговор, старый сатир! — сказал я.

— Нет только так. Существует еще две тысячи способов, — возразил Фатяйцев, убирая от лица руки. — Вот, например...

— Хватит паясничать! — сказал я.

— Я не паясничаю! Я клоун-мим! Вечный Пьеро! А ты наглый Арлекин! Не более того! — загромыхал Фатяйцев.

Аня с восхищением смотрела на него. Я ощутил даже своего рода ревность. Действительно, Фатяйцев представлял собой колоритнейшую фигуру — громадного роста, тощий, узкоплечий, с маленькой головой, лысой как бильярдный шар. И при этом пышные бакенбарды и толстые брылястые щеки, заставлявшие почему-то вспомнить о собаках породы сербернар.

— Можно мне на минутку в ванную? — попросила Аня.

— Разумеется. Прямо ко коридору. Свет там же, — сказал Фатяйцев.

Когда в ванной полилась вода, я шутливо взял Фатяйцева за шиворот и встряхнул его.

— Что за цирк ты тут устроил?

— Чадо мое! Ты глуп! Ты ведь пришел, чтобы продемонстрировать меня ей как детям демонстрируют диковинную зверушку. Следовательно, клоунада входила в программу. Я бы поступил глупо, если бы стал бормотать: “Хотите чаю... хотитечаю, хотитечаю,” — сказал Фатяйцев.

— Ты старый пройдоха, — засмеявшись, сказал я, отпуская его.

— А ты юный осел! — тоном театрального трагика загремел Фатяйцев. — Ты хотел знать мое мнение. Вот оно: она отличная девушка. Самая лучшая девушка. Я искренне жалею, что действительно не столкнулся с ней на Арбате 16 марта. Тогда не видать бы ее тебе как своих ушей. Это девушка — само совершенство. Я не имею в виду только биологию — это мелко, хотя и с биологией у нее все в порядке, я имею в виду все прочее — душу, ум, тактичность.

— Откуда ты знаешь? Ты же не видел ее и пяти минут.

— Друг мой! Пяти минут более чем достаточно! Пяти минут даже много! Мне бы хватило и секунды! Как говорил один известный импрессарио, для того, чтобы понять, что в бочке хорошая икра, не надо есть всю бочку — достаточно одной ложки.

— Но ведь сверху бочки может быть икра, а под ней...

Фатяйцев схватил себя за волосы.

— Что я слышу! Молчи, скептик! И запомни то, что я тебе сейчас скажу на всю жизнь: женщины просто так в нашей судьбе не появляются! Женщина — это подарок!

Когда Аня вышла из ванной, он пригласил нас в комнату, большую, но захламленную яркими и неожиданными вещами: с цирковыми афишами на стенах и дверях, со свешивающимся с люстры цилиндром, с чучелом какого-то нильского крокодила, из глотки у которого выглядывало горлышко бутылки.

— Сия стат у я означает, что пьянство есть зло аки сей крокодил, — заявил Фатяйцев, ловко вонзая в пробку штопор. Вино было хорошим, красным, по-моему кинзмараули.

— Выпьем за вас, дети мои! — сказал Фатяйцев. — Забудем о том, что мы, люди, групповые животные, и обитаем в нелепых не то сотах, не то муравейниках друг у друга над головами — и имеем глупость называть этот муравейники домом! Забудем о дождях надвигающейся осени, о слякоти и о туманах, о недоброжелателях и всех прочих невзгодах, которые я даже не возьмусь перечислять, ибо имя им тьма...

— Собьется! — шепнул я Ане.

Но Фотяйцев не сбился.

— Жизнь наша стоит на двух китах — на любви и дружбе, и покуда эти киты существуют, покуда мы умеем удержать их и привлечь, не все еще потеряно!

— Гип-гип! Ура! — воскликнула Аня.

— Ура! — воскликнул я, и мы выпили.

— Знаешь чем я сейчас живу, откуда это вино, копченая колбаса, виноград и прочие элементы аристократической деградации? — спросил Фатяйцев, кивая на стол.

Я вспомнил, что мы с ним познакомились, когда он, бродя по ГУМу в клоунском наряде, в рыжем парике, с круглым красным носом на резинке, продавал шары.

— Шары? — спросил я.

— Ничего подобного, — бурно запротестовал Фатяйцев. — С этой фазой моей жизни покончено. Ныне я пишу речи.

— Правительству? — спросила Аня.

Фатяйцев замотал головой.

— Так высоко я не прыгаю. У меня другая клиентура. Я сочиняю признания в любви для романтиков, лишенных дара слова; трагические эпитафии и речи на поминках безвременно взорванным мафиозникам, когда вокруг со слезами на глазах толпятся те, кто его взорвали; надписи на надгробном камне, высмеивающие эпиграммы, пригласительные стихотворные речи на свадьбы и прочее, прочее, прочее. Бывают и неожиданные заказы. Недавно, например, я сочинял речь одному скромного служащему, который хотел попросить шефа поднять ему зарплату.

— И что зарплату? Подняли? — заинтересовалась Аня.

— Увы, нет. Шеф оказался непрошибаемым жлобом, но зато у моего подопечного в процессе разучивания речи завязался роман с одной его сослуживицей, с которой он раньше полтора года сидел чуть ли не за одним столом, но которая даже не смотрела в его сторону, равно как и он в ее. Роман зашел уже достаточно далеко, и теперь я пишу тому бедняге оправдательные спичи, ибо он женат. Жена у него женщина неглупая, обмануть ее непросто и я порой часами ломаю голову, выдумывая что-нибудь свеженькое.

Мы с Аней рассмеялись. Фатяйцев был в ударе и выстреливал забавные истории и анекдоты один за другим. Я хорошо помнил, что когда я бывал у него один, мы в основном молча пили. Сейчас же явно работал на публику, не давая мне вставить в его цветастый поток и трех слов. Но я знал, что этот павлин — мой настоящий друг и на него вполне можно положиться. Более того, с ним я отпустил бы Аню даже в кругосветное плавание.

Поздним вечером, когда мы уходили от него и Аня снова куда-то отошла, Фатяйцев мимоходом сказал мне, что скоро ложится в больницу на операцию.

— Что за операция? — спросил я.

— Да так, ерунда, — махнул он рукой. — Дело нескольких дней.

— Серьезно?

— Какое там серьезно, мелочовка. Была у меня бабка, умная старуха, но насквозь больная. Уж я тебе и не скажу, сколько раз она под ножом лежала, а все в ус не дула. “Эх, Сашка! — говорила она. — Разе убережешься? Одним разом человек умирает, не износив как следует рук, ног, не испортив глаз. Разе не обидно? Лежит во гробе — и ножки целы, и ручки не истрачены, а где человек — нетути!” Ну давай, не поминай лихом!

Он хлопнул меня по ладони, и мы расстались. Я подумал, что на днях нужно ему позвонить: узнать подробнее что с ним и не надо ли чего.

— Ну как тебе Фатяйцев? Не правда ли, он великолепен? — не без легкой ревности спросил я, когда мы сели в “Сивку-Бурку”.

— Твой друг очень грустный человек, — сказала Аня.

— Кто грустный, он? — недоверчиво переспросил я.

— Да. Даже когда он шутит, у него грустные глаза.

— Наверное, это потому, что он клоун. У всех клоунов грустный взгляд. Они смешат других, но сами не смеются, — подумав, сказал я.

Не доезжая нескольких кварталов до ее дома, я остановил машину, прижав ее к изломанной линии самострельных “ракушек” и выключил фары. Аня вопросительно обернулась ко мне.

Мы сидели вдвоем в тесноте машины. Изредка мимо нас, разбрызгивая лужи, проносился какой-нибудь лихач, и его фары терялись за поворотом. И тогда замирали все звуки, и лишь слышно было, как постукивает, остывая, двигатель “Сивки-Бурки”.

Я молчал, собираясь с мыслями и готовясь заговорить о том, что ей грозит опасность, о которой меня предупредила умная, древняя как мир старуха. Опасность, происхождение которой и причины, по которым она нависла именно над ней, мне не ясны и не ведомы. Каким-то образом эта опасность связана с моим появлением в ее жизни, но я же и единственный, кто сможет ее защищить.

Но почему-то я ничего не сказал. Я обнял ее, крепко прижал к себе и поцеловал. И она ответила на мой поцелуй...

И этот, совсем неподходящий миг зазвонил мой мобильный. Мы оба вздрогнули. Поколебавшись, я поднес к уху трубку.

В трубке кто-то быстро лопотал на одном из восточных языков.

— Кто это? — громко спросил я.

Пауза, а затем снова быстрый восточный лопот.

— Кому неймется? — повторил я, готовый уже отключиться, как вдруг восточное бормотанье прекратилось, послышался звук, как если бы трубку кому-то передавали, и я услышал голос Арея. На заднем плане был слышен еще фон голосов: судя по всему, мой босс был в большой компании.

— Мальчик мой, ты где?

— В машине, — ответил я.

— Один?

— Как перст, — закончил я, не особенно надеясь на то, что мне удастся провести всеведающего беса.

Арей неопределенно хмыкнул.

— Это правильной, мой мальчик. Одиночество — первый шаг на долгой и тернистой дороге к мудрости... Кстати, на твое одиночество я и собираюсь посягнуть. Приезжай ко мне в Сандуны! Я жду тебя!

Хотя интонации его голоса остались прежними, добродушно-ленивыми, но я понял, что это приказ. Приказами беса не пренебрегают, даже если они отдаются в дружелюбной форме.

“Не испытывай его терпения! Даже добрый бес кровожаднее земного тирана”, — предупреждала иногда Ягге.

— Я уже выезжаю, — сказал я.

— Эй, как там тебя, поставь сюда! Хасан, дай мне одну! — велел кому-то Арей, и я услышал в трубке бульканье, подобное тому, как если бы кто-то лил жидкость в бездонную трещину.

Наконец Арей снова вспомнил обо мне и сказал в трубку:

— Принесли холодное пиво! Итак, я тебя жду, мальчик мой.

Голос его отдалился, и что-то брякнуло, как если бы бес не отключил трубку, а по своей обычной привычке просто отшвырнул ее. Мой шеф не затруднял себя запоминанием того, как следует обращаться с земной техникой, поскольку ее нельзя было ни съесть, ни арендовать за отсутствием таковой ее душу — а только две эти вещи в мире и были ему интересны.

— Кто это был? — спросила Аня. — Твоя жена?

— У меня нет жены. Это начальник. Ему взбрело в голову, что ночью лучше пашется.

— Извини, я так и не спросила, чем ты занимаешься.

— Коммерцией... Оформление аренды собственности, — сказал я, зыбко балансируя между правдой и ложью.

— Это как?

— Дрязги, дрязги и еще раз дрязги. Я отвезу тебя домой. И обещай мне одну вещь.

— Какую?

— Ты не станешь никуда выходить и никому открывать, пока я не вернусь и все тебе не объясню.

— С какой это кстати? — возмутилась Аня. — Один раз сходив с тобой в консерваторию, я что уже дала повод считать себя твоей собственностью?

— Никому не открывай! — настойчиво повторил я. — Как только я смогу, я вернусь или позвоню. И не надо возражений!

— Я сама отлично смогу о себе позаботиться, — сказала Аня, но голос ее звучал уже не так категорично. Я решил, что вполне могу оставить ее на некоторое время.

Я проводил ее до квартиры, чтобы убедиться, что там не торчит тот назойливый парень, и, еще раз повторив, чтобы она никому не открывала и никуда не уходила, не дождавшись меня, спустился вниз. Садясь за руль, я заметил, что на меня через лобовое стекло смотрят два немигающих желтых глаза. Это была большая черная кошка. Когда я завел машину, кошка, мяукнув,