Соколова Мария Витальевна

мальчик ”

Я было успокоенно вздохнул, но внезапно у меня перехватило дыхание. Бирочка бирочкой, но сама ручка младенца! С ней было что-то не то. Она была не белой, а черной, со слегка желтоватой ладонью. Не церемонясь, я развернул переленку и увидел... Передо мной была девочка-негритянка, кричащая, возмущенная, с выпуклым животом и дрыгающимися, поджатыми к животу, ножками.

Мерзавец Сэм! Обманул! Поменял младенцев по пути в палату и не только поменял, но еще, явно издеваясь над нашим простофильством, подсунул взамен негритяночку. А я еще удивлялся, почему вошедшая сутулая старуха, так громко шаркала ногами! Под темными полуботиками “прощай, молодость!” у нее наверняка были сокрыты старомодные сэмовы копыта.

Проскальзывая подошвами по линолиуму, я вылетел в коридор и буквально скатился вниз по лестнице. Охранник с туповато-подозрительным лицом смотрел в телевизор на мелькавшее в нем юмористическое шоу. “Насмешить меня хотите, а вот хоть тресните: возьму и назло не засмеюсь,” — было написано на его физиономии.

— Где старуха с младенцем? — крикнул я ему.

Вохр, не отрываясь от экрана, махнул в сторону двери.

— Упустил, осел! — крикнул ему я и, как был в маске и халате, размахивая трубой распятия, метнулся на улицу. Выскочив из дворика роддома, я замер, высматривая. Так и есть! Спина улетепывающей, подозрительно цокающей по асфальту старухи, синела уже в самом конце Коптевского бульвара.

— Сбежала! Старуха сбежала! — завопил я, бросаясь за ней и на бегу ударяя трубами по крыше нашего лимузина, в котором сидели не подозревавшие о моем головотяпстве Ягге, Арей и Улита.

Возмущенно загудев, лимузин рванулся за мной, но догнал меня только на середине бульвара, такой я взял начальный темп. Ягге распахнула дверь машины, и я на ходу впрыгнул в нее.

— Как же ты? — укоризненно крикнула Ягге.

— Перехватил с полдороги. Поменял на негритянку! Бирки тоже поменял! И ведь я же на него в упор смотрел! Не узнал под маской! — почти плача, прохрипел я.

— Глумится, мерзавец! Ну ничего! Где он? — прорычал Арей.

— Где-то впереди!

— Гони, Мамай, гони!

Замелькали улицы, дворы, смазывались дома и желтые клены бульвара, смазывался, превращаясь в нечеткое пятно, и город. Суета, шум в крови, красные, мелькающие пятна в глазах, срывающееся от волнения дыхание... Погоня, погоня, погоня! Арей склонившись вперед, колотил кулаком по гулкой спине Мамая.

— Давай, давай, давай! — хрипел он.

Но как ни летел лимузин, как ни задевал ободами о бровки, как ни обдирал блестящие черные бока, юркая фигурка старухи с прижатым к груди младенцем маячила уже почти на горизонте. Ловко, копытисто, резво удирал дядюшка Сэм. Что не прыжок, так улица, что ни шаг — так полквартала. То ли веткой, то ли ветром, но ли пущенным вдогон заклинанием сорвало с него синий медицинский халат, сорвало немодные старушачьи ботинки — тонко мелькали теперь тощие, мохнатые козлиные ноги, да летел, хлеща по воздуху, юркий, завершающийся кистью хвост.

Наконец, подгоняемый страшными, немыслимыми, кощунственнейшими ругательствами, каких и в природе нет, и которые пробирают не только до кости, до и до самого мозга ее, внушая страх и ужас даже закаленным на перченой русской речи сердцам, наш лимузин стал настигать, надвигаться, и тогда дядюшка Сэм, видя неминуемую кару, стал уходить дворами, петлял серой молнией, хитрил и путал след, проклятиями обрушивая на нас хлам с балконов и жестяные, дребезжащие колена водосточных труб.

Снова мелькание, снова зловещая, смазанная карусель, когда мир вертится быстрее, чем глаза схватывают его мгновенные, словно выстриженные фрагменты. Не знаю, что было и как: помню только улепетывающие лопатки дядюшки Сэма и как оттопыривалась, выдавая его, борода под оборачивающейся маской. И как я только раньше, в палате с младенцами не увидел этой округлой предательской бороды!

Внезапно мы оказались у ограды леса, и здесь дядюшка Сэм, ужом юркнув под забором, метнулся между прозрачных, по осеннему четких стволов, шурша по опавшей листве. Наш лимузин, ведомый страстным Мамаем, тоже попытался проскочить под забором, но с глухим звуком сминаемой жести разворотил себе весь перед о бетонное основание ограды.

Мы выскочили из машины, и наступая на ее крышу, подсаживая и торопя друг друга, полезли через накренившийся забор в лес. Я помог спрыгнуть Ягге, поймав ее в охапку, а потом побежал вдогонку улепетывающему Сэму.

Вначале он был еще виден, мохнатоногий, хвостатый, облаченный в старомодный сюртук времен освоения Нового Света. На бегу он пакостно подпрыгивал, постукивая копытцами и коварно оглядываясь. Его широкая, с выпуклыми лопатками спина мелькала, удаляясь, между деревьев.

Мы с хрипящим от натуги Ареем и Улитой, промчались за ним через две аллеи и вдруг разом замерли, бессильно оглядываясь. Дядюшка Сэм же, рогатый, перворазрядный бес, похитившись нашего младенца, пропал, затерялся бесследно в парковой глуши.

— Ты видел, куда он побежал? — крикнула Улита.

— Нет.

— Мне кажется, туда, насквозь!

— Нет, не туда! Я видела его спину слева!

Мы двинулись туда, но наткнулись на разделяющую аллею сетку, на которой провисшей тряпочкой болталась марлевая повязка, брошенная проведшим нас Сэмом.

— Вот мерзавец, удрал! — выдохнул Арей. Мой директор был уже не красен, а изжелто-бледен, с обозначившимися под глазами кругами. Казалось, с ним вот-вот случится удар.

— Эх ты, разиня, ятрить твою! Проворонил Россию! А еще отечественных производетелей поощрял, чайник! — с бессильной яростью прошипела Улита, гневно и выпукло глядя на меня.

Я и сам проклинал себя, проклинал так капитально, что сам был удивлен, почему рядом не возник немедленно Асклепий с открытой записной книжечкой и гусиным пером в дрожащей от нетерпения лапе. А, может быть, и возник бы не будь у меня у руке увесистого распятия.

Наудачу, не слушая, как окликают меня Ягге и Арей, я перелез через сетку и побрел через лес. Шуршали листья под ногами, тонко и высоко чирикала в кустах боярышника, точно вскрикивала, какая-то птица.

И тут неожиданно я услышал детский плач, донесшийся из-за ближайшей елки, осыпанной яркими пятнами опавшей березовой листвы. Не задумываясь, я прыгнул туда, раздвигая ветки и замахиваясь скрещенными трубами. За елкой, пытаясь заткнуть младенцу рот своей мохнатой лапищей, сидел на корточках дядюшка Сэм — вислоносый, бородатый и сосредоточенный. На лбу у него поблескивали крупные бисеринки пота. Сквозь разжатые пыхтящие губы видны были широкие, крепкие клыки изжелта-белого цвета — гордость и вывеска американских стоматологов.

Обнаружив его так внезапно близко, да еще не удирающим, а сидящим, я опешил и так и замер стоя над ним, с занесенным над головой распятием.

Дядюшка Сэм вскинул голову, увенчанную короткими кривыми рогами, из которых правый был толще левого, искривленного и загнутого назад — то ли вследствие какой-то давней травмы, то ли черепной ассиметрии. Его зоркие зрачки остановились на мне, чуть сузившись — и я понял, что Сэм узнал меня, хотя видел прежде лишь однажды, мельком, на петушином поединке.

Увидев распятие, бес на миг отпрянул и, продолжая зажимать новорожденному рот, быстро прошептал:

— Не поднимай шум! Десять миллионов долларов! Чек выписываю немедленно! Только дай мне уйти с ребенком!

— Рот! Не зажимайте ему рот! Вы его задушите! — крикнул я, увидев, что младенец уже синеет.

— Я не могу ее убрать. Он кричит. Решайтесь скорее: двадцать миллионов! — деловито, но, явно отвлекая меня, проговорил Сэм, начиная медленно подниматься.

Я опустил руки и ударил его распятием, ожидая, что голова его окажется такой же пластилиново-мягкой, как у Асклепия, и крест глубоко оттиснется в ней нестираемым следом, но нет — голова дядюшки Сэма отозвалась лишь глухим стуком, какой бывает при столкновении двух бильярдных шаров. На ней не осталось даже следа — лишь красноватая полоска на высоком, с залысинами лбу. Зажмурившись и завыв, дядюшка Сэм вскочил и, держа младенца как щит, вытянул его вперед. Теперь я не мог ударить беса, без страха попасть по новорожденному, натужно кричащему по всю силу своих легких.

— Вы в России не сумеете создать ему условий. У вас любой гений пропадет! Отдай его мне! — бормотал он, следя глазами за распятием и одновременно пытаясь копытом пнуть меня в коленную чашечку.

Подгадав момент, когда он в очередной раз махнет копытом, я ударил его по копыту крестом. Дядюшка Сэм, захромав, отскочил и, посулив мне страшные адовы муки и вечное горение в кипящем масле, стал, прихрамывая, пятиться, не забывая прикрываться младенцем. Внезапно он надетел на что-то спиной и, думая, что это дерево, быстро обернулся.

Но это было не дерево, это был Арей, страшный, яростный, гневно сопящий. Положив тяжелую как окорок руку на плечо дядюшки Сэма, он развернул его к себе.

— Ну как тебе русские детишки? — тихо осведомился мой директор. — Заришься, значит, из роддомов таскаешь?

Дядюшка Сэм расплылся в улыбке.

— Здравствуй, старина! — сказал он с радостным восторгом. — Как я рад тебя видеть, дружище!

— И ты здравствуй покуда! Так что с детишками? Своих не хватает? — с какой-то грозовой негромкостью повторил Арей. Он деловито забрал у Сэма младенца и передал его на руки Ягге, немедленно прижавшей рыдающего мальчугана к своей груди.

Дядюшка Сэм нервно облизнулся, отыскивая глазом пути к отступлению.

— Я все объясню! Произошла ошибка! Дело в том, что я пролетал мимо и не удержался... С кем не бывает? Младенец теперь у вас, так что если инцидент исчерпан, то я могу идти. Не так ли? — бодро заговорил он.

Не размахиваясь, Арей дал ему оплеуху, показавшуюся мне совсем не тяжелой, но от которой круглая благообразная голова Сэма метнулась в сторону.

Дядюшка Сэм присел, закрывая голову и не открывая взгляда от бессонова кулака.

— Вы ответите за попустительство! — завизжал он. — Вас всех в бараний рог скрутят! Отправят в Геену ртуть квасить! Я все Ему доложу, всё!

— Про что это ты Ему доложишь? — поинтересовался Арей.

— А я уж и доложил! Давно доложил! С чего вы думаете, вам чистый пергамент прислали? — вне себя от гнева завопил дядюшка Сэм. — Обрусели вы тут, Третим Римом себя возомнили! Одним глазом в Царствие Небесное метите, а другим на Везельвулов трон коситесь! Ну ничего! Скоро доберутся до вас, проучат! Мало вам загривок мылили, еще намылят, я уж постараюсь! Доложу!

— Значит, угрожаешь? Ну, ну? Доносительством занимаешься? — спросил Арей.

— Не доносительством, а предупредительством! В известность ставлю-с, а это не зазорно! — страшно возвысил голос Дядюшка Сэм.

— А сейчас про что в известность поставишь? Про то, что младенца чужого украсть хотел и негритенка подсунул? — язвительно полюбопытствовал Арей.

— Нет, не про негритенка. Негритенок — это так, мелочь, ерунда! Разве для Него негритенок важен? Я ему про другое расскажу: про распятие, про антиабортную программу, на которую вы казеные денежки разбазариваете, про Асклепия тоже расскажу — у меня его письмецо имеется! И о том, с кем ваш сотрудничек встречается тоже не умолчу!

— Доложишь, обязательно доложишь! А уж я постараюсь, чтобы тебе было о чем докладывать! — мрачно пообещал Арей и, не медля больше, выбросил вперед огромный мохнатый кулак.

24.

Я вырос в довольно приличной семье, в которой считалось, что бить втроем одного недостойно, что трое — это стая, а один — эта несчастная жертва. В целом я и сейчас согласен с этой концепцией, но тогда в лесу, мутузя дядюшку Сэма, я понял, как это приятно: бить втроем одного. Дядюшка Сэм шипел, сыпал страшными угрозами, катался по земле, лягался копытами, пытался проколоть мне живот своим острым правым рогом, но мы не обращая внимания на эти корчи колотили его, пока не отбили себе все ноги. Если Улита с Ареем, что было видно из из возгласов, били Сэма в основном по карьерным мотивам, то я делал это из чистого патриотизма.

— Вот тебе за Югославию! А это за Корею! А это за Персидский залив! А это за Хиросиму и Нагасаки! А вот это особенно за распад Советского Союза и за НАТО с Украиной! — бормотал я, раз за разом прикладывая его распятием.

Дядюшка Сэм со злобной ненавистью вопил, извергая изо рта языки пламени.

Пока мы били Сэма, Ягге, вынужденная не участвовать в схватке по причине того, что держала на руках младенца, прижимала его к своей груди и укачивала новорожденного, напевая на санскрите колыбельную.

Наш будущий русский гений по фамилии Соколов имел правильную психику. Он кричал лишь тогда, когда нужно было предупредить меня, где прячется Сэм. Теперь же малыш уже не плакал, а, прижимаясь к Ягге, внимательно косил глазенками на происходящее. Его детский лобик быть деловито наморщен — малыш явно набирался опыта.

Наконец спустив пар, мы отошли он неподвижно лежащего Сэма. Американский бес производил впечатление совсем полудохлого — казалось, теперь нужен будет подъемный кран или группа санитаров, чтобы вновь поднять его на ноги. Но мы недооценили хитрости дядюшки Сэма. Едва мы отошли, как Сэм с необычайной резвостью вскочил, пнул Арея копытом в живот, плечом сбил меня с ног и кинулся быстро бежать между деревьями.

Старомодный сюртук на его спине был разодран и виднелась опаленная крестом шерсть.

— Вы у меня еще все поплачете! Кровавыми слезками! — взвизгнул он еще раз издалека и растаял.

— Свинское свинство! Он сбежал! — с сожалением сказала Улита.

Ведьма присела на поваленное дерево и стала с сожалением разглядывать поломанный каблук.

— Об Сэма сломала? — спросил я.

— Уж больно лоб прочный. Его бы валенком шарахнуть, а в валенке чтоб гирька, — мечтательно сказала Улита.

Арей, бросившийся было на Сэмом вдогонку, вернулся и вытер со лба пот, заливавший ему глаза.

— Уф! Да простит мне Везельвул, но, клянусь преисподней, бить беса первого ранга намного приятнее, чем профилактически чистить рыло проворовавшимся комиссионерам, — сказал он.

— Полностью с тобой согласна, Арей. Не в пример приятнее, — согласилась Улита. — Бить комиссионеров — тяжелая работа, здесь же речь идет о моральном удовлетворении. А моральное удовлетворение многого стоит.

— А я теперь думаю, мы его били, — сказал я с запоздалым сожалением. — Это еще больше настроит Сэма против России!

— Ничего подобного! — возразил Арей. — Невозможно настроить дядюшку Сэма против нас еще больше. Он и так ненавидит нас до последнего адского градуса, а теперь, быть может, хотя бы немного научится уважать. Он ненавидел меня еще тогда, когда я, не подозревая об его амбициях, уговорил царя продать ему Аляску. По доллару за квадратный километр — мерзкий скряга, а в каком задрипанном мешке он привез деньги! Грязненькие пачечки, стянутые воловьими жилами.

Ягге высоко подняла на руках малыша, демонстрируя его нам. В этот миг гениальный младенец брызнул своей первой в жизни струйкой, едва не окатив оскочившего Арея.

— Все-таки что не говори, хорошо постарался русский производитель! — воскликнула Ягге в восторге.

— Безымянный производитель! — фыркнула Улита.

— Что ж, что так? — строго сказала Ягге. — Кто сказал, что хорошие дети рождаются только в проштампованных загсом семьях? Более того, порой они рождаются вопреки семьям, вопреки всему — на одном только накале чувства.

— Это как? — спросил я озадаченно, не понимая, что Ягге хочет этим сказать.

— А так: физика и медицина — это объяснения для дураков. Это доказал своим рождением еще Тот, Кого мы так боимся и Чье Имя не произносим. В этом мире все приспособлено под дураков. Дуракам надо знать, отчего гремит гром, что происходит с расщепленным атомом, и в результате чего появляются дети. Они хотят быть уверены, что ни Бога, ни черта нет, и все происходит по законам: гражданским, государственным, биологическим, физическим. С законами им спокойнее. Им кажется, что если написать сто томов законов, как должно жить идеальное государство, или написать еще сто томов, как сделать человека здоровым и бессмертным — то это что-то изменит.

имя выбросило кольцо Везельвула во время жеребьевки! Не правда ли, приятное совпадение?

 

---------

посмотрел на меня как на паяца.

— Вам кто про меня рассказал? — повторил он, зевая и уже машинально приосаниваясь.

— Некто Подслепкин. Вы должны его помнить, это такой...

Маг нетерпеливо махнул рукой, показывая что понял.

Он был в бардовом халате с драконами и в шлепанцах, но уже старчески мнительный. Из раковины его обращенного ко мне уха торчал редкий пук волос. Такое мне прежде приходилось видеть лишь однажды — у молодого мужчины в троллейбусе, который, равнодушный к смеху и перешептываниям, вез куда-то бирюзово-блестящий новизной унитаз.

Продолжая бормотать, он прикрыл дверь и завозился с цепочкой. Наконец она была откинута, и мы вошли в коридор, а оттуда старик провел нас в единственную комнату. Посреди комнаты стоял старинный стол с резными ножками в форме козлиных голов с рогами, а в углу, встроенный в стенку, помещался очень неплохой широкоэкранный телевизор. Чувствовалось, что Лже-Везельвул старается не отстать от времени. В комнате был душный спертый воздух и пахло лекарствами. Я шагнул к окну, но маг вцепился мне в рукав.

— Не надо! Я никогда не открываю окон.

— Сквознячка боитесь?

— Не рассуждайте! Не рассуждайте о том, чего вам не понять! — вдруг крикнул старик резким, тонким голосом, от которого все мы вздрогнули.

— Убавьте звук! — попросил я, трогая уши.

Старик по-вороньи пристально взглянул на меня и встал под лампой так, чтобы свет падал на нижнюю часть его лица, оставляя в тени зоркие глаза. Внезапно он схватил со стола подсвечник с двумя потушенными черными свечами и, внезапно приблизившись к Улиты вплотную, впился в нее глазами.

— Хочешь казаться уверенной, а сама дрожишь как лист? Не смей об этом думать или я обращу твои мысли против тебя!

Мы с Ареем повернулись к Улиты. Ведьма тревожно завозилась. Должно быть, она и сама толком не помнила, о чем только что думала. Да, что ни говори, а старик умел работать.

— Я только подумала, что эти шторы уже давно не... — виновато пискнула Улита.

— Молчи, несчастная! Ничего не говори, или пожалеешь! — взвыл старик.

В следующий миг он уже подскочил к Арею, схватив его за ворот, потянул к себе и громко прошептал ему в ухо:

— А ты правильно делаешь, что боишься, человече! Тебе есть, чего бояться! Ты сделал много зла!

— Э-э... — растеряно протянул Арей.

— Не спорь! Лучше смотри по сторонам! — повышая голос, крикнул старик. — Многие хотят твоей смерти! И те, кто рядом с тобой, тоже ее хотят!

Арей с недовольным подозрением покосился на нас с Улитой. Ничего себе закладочка! Так он мигом нас всех перессорит.

Я с нехорошим предчувствием ожидал наступления своей очереди, и, разумеется, дождался. Меня старик не стал притягивать к себе за ворот, как Арея, а, быстро протянув руку, провел сухими шершавыми пальцами по моему лицу. У меня немедленно появилось желание вытереть лицо.

— А ты мнишь, что всех обманешь? — загрохотал старик. — Наивный птенец, возомнивший себя орлом... Марионетка в чужих руках... Ты не в состоянии обмануть даже смертных, не то что меня! Я вижу твою судьбу наперед! Знай, что тебя самого обманут и предадут! Перед смертью ты проклянешь все, чем жил! Твоя смерть будет тяжела и неприятна!

Эти слова, хотя и сказанные наобум, неприятно обожгли меня.

— М-да, — протянул Арей, косясь на меня. — М-да... Это весьма и весьма...

Он шагнул вперед и спросил с вкрадчивой серьезностью:

— Неужели это правда и вы действительно сам... я не решаюсь произнести его имени... сам?

Старик поднял вверх палец и веско сказал:

— Ты говоришь.

— Евангелие от Матфея, глава двадцать седьмая, — пробормотал мой шеф и продолжал: — Можно вопрос? Разумеется, вы не хотите, чтобы мы произносили Ваше имя всуе. Как в таком случае вас называть?

— Как угодно. Имя, каким бы оно не было, всего лишь бледная тень того, что под ним сокрыто.

Арей закряхтел и толкнул меня в бок.

— Мы бы хотели побеседовать с вами, — начал я, соображая, о чем мне спросить. — Дело в том, что мы... м-м... попали в стесненные материальные обстоятельства и нам бы хотелось...

Старик тревожно завозился, как паук, которого пошевелили в его паутине соломинкой. Видно, фраза про стесненные материальные обстоятельства ему не понравилась.

— Условно стестенные обстоятельства. В известных пределах стестенные, — пришла мне на помощь Улита, но подозрительность нашего собеседника от этого только сгустилась.

— Погодите! Ваш друг говорил вам, что я беру за свои услуги?

Я вынул из бумажника купюру, с которой выпученными глазами смотрел длинноволосый деятель с упитанным, как у Дядюшки Сэма, подбородком.

— Сто?

— Сто с одного. Так что двое пусть или уйдут или...

— Триста! — сказал я. — С одного сто, с троих, стало быть, триста?

Старичок притушил в глазах жадный блеск.

— Для меня это не имеет значения, — смиренно сказал он. — Я уже говорил вашему другу Подлюбкину... так, кажется?.. что деньги мне не нужны. Я беру их для того только, чтобы... телесный мешок... суета сует... Поймите, в конечном счете, это нужно вам, а не мне. Никому из смертных не суждено знать конечной цели мироздания...

Мы ожидали продолжения, но продолжения не было. Самозванец только неопределенно развел руками. Я уже заметил, что он имеет привычку не договаривать фраз, заставляя их многозначительно повисать в воздухе.

Арей с Улита посмотрели на меня. Их полностью устраивала пока роль зрителей.

— Разумеется, — предупредительно сказал я. — Здесь у нас нет никаких возражений. Вот вам деньги. А теперь послушайте! У меня был дядя, брат матери. Владел строительной фирмой. Вначале дела у него шли неважно. Ему заказывали в основном ремонт сточных колодцев и цементировку подвалов — занятия мелкие и хорошо проверяемые. Но потом государство стало перечислять ему средства на восстановление жилых домов и школ в Чечне и тут уж дядя развернулся по-настоящему. Когда наступал день сдачи и готовилась к приезду комиссия — тут, какая незадача! — все новоотстроенные дома взрывались боевиками. Комиссия приезжала и находила лишь кучу мусора! Всеобщее возмущение, статьи в газетах, резонанс! Снова переводились деньги, чтобы довести ко конца раз начатое — и снова — трах-бабах! — боевики сваливались как снег на голову точно перед ревизией, а от домов и школ оставались лишь кирпичи! Разумеется, у дяди всякий раз прилипала к рукам очень кругленькая сумма! Ну не сволочь ли он?

— Сволочь, — поцокал языком самозванец. — И что сталось с вашим дядей? Он умер?

— С чего вы решили, что он умер? — удивился я.

— Вы же сказали: был дядя.

Я вздохнул.

— Вы абсолютно правы. Дядя был. Теперь дяди нет. Но он не умер, он погиб. Его тело нашли недалеко от дороги с семью автоматными пулями, причем никто не слышал выстрелов. Вы не читали об этом?

— Нет.

— Это был нашумевший случай. Одни говорили, что дядя не поладил с боевиками, другие, что не доплатил ревизионной комиссии. Слухи ходили самые разные. Дядя ушел из этого мира совершенно одиноким. У него не было ни родителей, ни жены, ни сестер с братьями — только я.

Старичок сокрушенно поцокал языком.

— Вас можно поздравить с наследством? — спросил он.

Я удрученно засопел.

— Нельзя. Он оставил все любовнице. И квартиру в Москве, и квартиру в Рио, и две дачи, и денежный счет. Мне же не перепало ни гроша. Теперь я хочу, умоляю вас, чтобы вы вызвали сюда дух этого старого пса и я смог бы спросить у него, почему он так поступил со мной?

Самозванец задумчиво почесал заросший подбородок.

— Вы хотите, чтобы я вызвал вашего дядю?

— Это невозможно?

— Почему же? Возможно. Но вы должны быть готовы к неожиданностям. Вызов духа из ада — а ваш дядя наверняка попал в ад — чреват осложнениями. Это озлобленный и мятущийся дух, способный причинить вам большой вред и уж, разумеется, ожидать от него раскаяния...

— Я не ожидаю он него раскаяния! — заявил я. — Я просто хочу посмотреть на него.

Старик спокойно кивнул.

— Вы его увидите, это я вам обещаю. Я вызову его силой своей власти над духами. Только предупреждаю, что узнать его, сбросившего плотскую оболочку, вы не сможете. Вы увидите лишь его призрак и сможете поговорить с ним.

— Мне этого достаточно, — заверил его я.

Самозванец положил мне на колени свои костистые руки и приблизил свое лицо к моему так близко, что в нос мне просочился сладковато-прогорклый запах его зубных протезов и испорченных десен. Посмотрев на меня секунд с десять, самозванец усмехнулся. Клянусь, это был лучший актер, которого мне доводилось видеть. Он сам, пожалуй, верил в то, что говорил.

— Хорошо, — спокойно сказал он. — Я зайду сейчас за ту прозрачную ширму и проведу все приготовления. Мы погасим свет, я зажгу свечу и вы увидите за ширмой дух вашего дяди. Но не пытайтесь сами зайти за ширму — это будет означать для вас немедленную смерть. Я клянусь, что вы увидите вашего дядю, но не исключено, что вам придется об этом пожалеть.

— Уж я-то не пожалею! — уверенно сказал я.

— Пожалеете.

— Нет.

Я достал из кармана реквизированный у Подслепкина пистолет и, передернув его маслянисто поблескивающий затвор, положил его на колено. Сходство с настоящей “Береттой” было настолько полным, что я сам не был точно уверен, что вылетит из дула, когда я нажму курок: огонек или пуля.

— Мне нужно увидеть этого мерзавца всего на несколько секунд и мы будем квиты. Идите за ширму! — велел я.

Лже-Везельвул уставился на пистолет, и губы у него вспрыгнули.

— Зачем вам это? Что вы собираетесь делать? — спросил он.

— Какая вам разница? Выпалю в него через ширму да и дело с концом. Не волнуйтесь, соседи ничего не услышат — я навинчу глушитель.

— Но ваш дядя же дух! Убить его невозможно!

— Прошу вас, идите за ширму! Убью я его или нет, зато мы будем квиты. Я подумывал уже разрыть его могилу, чтобы поколотить труб осиновым колом, но выпалить в дух из пистолета по-моему ничуть не хуже.

Старик замер. Пистолет на моем колене, казалось, совсем лишил его уверенности в себе.

Арей захохотал так, что в шкафу зазвенели стекла. Он тяжело плюхнулся на застонавший под его весом диван и закинул ногу за ногу. Он наслаждался зрелищем.

— Я не пойду за ширму и не позволю вам стрелять в духа, который явится сюда по моему зову, — решился наконец Лже-Везельвул. — Я...

— Тихо! — глухо рявкнул Арей. — Тихо!

Старик осекся. Его проплешина была мокрой от пота. Согласен, для непривычного человека услышать рык Арея тяжелое испытание. Этим рыком Арей некогда поднимал на штурм стотысячные орды гуннов, и все его слышали, а ведь в стане гуннов было шумновато.

Я тоже почувствовал, что спина у меня мокрая. То ли от рыка Арея, то ли оттого, что в комнате было жарко как в склепе.

— У меня тоже есть вопрос! — продолжал Арей. — Как нам избавиться от наглого конкурента?

Лже-Везельвул, растерявшийся было, сразу воспрял, когда понял, что в него не будут палить через ширму.

— Что за конкурент? Расскажите подробнее! — сказал он деловито.

Арей понял брови.

— Как что за конкурент? Умоляю вас, Магистр, уж вам ли не знать! Существует некая наглая личность. Отвратительный, лживый тип, который путается у нас под ногами и опошляет марку.

— Марку? — опешил самозванец.

— Торговую марку нашей фирмы, — объяснил я.

— Мелкая дрянь! — срываясь с места, подала голос Улита.

— Беспринципная сволочь, оскорбляющая саму идею! — добавил Арей.

— Паразит!

— Изворотливый червяк!

— Ничтожество!

— Надеюсь, вы поймете нашу горячность. Нам нужно решить, что сделать с этим человеком, — добавил я.

— В смысле замочить его сразу или подождать? — уточнила Улита.

По носогубной складке старика пробежала тревожная тень.

— Прикончить — это в смысле...

— Убрать, — сказал Арей.

— Замочить, — уточнила Улита. — Тюкнуть, шлепнуть, кокнуть, грохнуть, заказать. Есть еще синомимы, но думаю, идея уже ясна. Я думаю вас, самого Везельвула, это не должно шокировать?

Лже-Везельвул сглотнул. На его лице явно читалось глубокое сожаление, что он открыл цепочку.

— И кто же этот конкурент, которого... который создает вам трудности?

Арей вытянул палец. Ноготь на его конце сам собой удлиннился, и на нем проступила кладбищенская зелень.

— Ты!

— Но позвольте... — стоном вырвалось из груди самозванца.

— Улита, читай! — рявкнул Арей.

Ведьма уставилась на плешивый лоб мага:

— Андрей Васильевич Грищук. Родился в городе Бердянске в 1943 году. Мать была женой полицая Грищука, отец Эрих Вейлер, немецкий сержант, умерший в Штутгарте в 71-м, о существовании русского сына не знал, а знал бы не обрадовался. Наш друг работал в Киеве в ломбарде, затем официантом, затем разливал в киоске пиво. Был неоднажды женат. Жена, Людмила Сергеевна Люблина, 1951 г.р. по его настоянию, сделала два аборта. Его вторая жена... Тэк-с... Лобик повыше, пожалуйста. Ого! Чем дальше, тем интереснее! Судился за растрату, едва избежал тюрьмы. В 1971 году был кассиром в Приморском пароходстве и скрылся с зарплатой и премиальными всего пароходства. Недурственно, а Арей? Попал в розыск, но вовремя сменил имя, воспользовавшись паспортом умершего человека и стал Гагиным Михаилом Терентьевичем, 1939 года рождения.

— Абсолютно наш кадр, — одобрительно сказал Арей.

— Продолжать? В 1982 году Грищук-Вейлер-Гагин впервые объявляется в Москве и тут же...

Неловко повернувшись, я задел коленом столик у кресла, и с него упала потрепанная записная книжка. Я наклонился за ней и увидел выпавшую из книжки визитную карточку. Случайно взглянув на оттесненное на ней имя, я инстинктивно сжал ладонь. Это было визитная карточка Эдуарда Борисовича Берцовского, но та, которой он высокомерно размахивал у меня перед носом, а старая, успевшая уже слегка пожелтеть. На карточке было два телефонных номера и никакого указания на то, что Берцовский является директором-распорядителем интернациональной торговой группы.

Я искоса взглянул на мага, но тот был так явно напуган, что ничего не замечал. Вернув книжку на место, я незаметно сунул визитную карточку себе в карман. Она еще могла пригодиться.

Улита, продолжавшая зачитывать биографию, зевнула, продемострировав клыки.

— Ну что, может, хватит, а то я осипла? — спросила она.

— Хватит, — сказал Арей, неохотно поднимаясь. — По-моему и так все ясно. Пора начинать!

В следующую секунду все смешалось в сознании побледневшего, дрожащего мага. До последнего своего вздоха, да и даже после этого вздоха, за дверью гроба, когда сердце его перестанет уже биться, а сам он невесомой, неуверенной тенью будет отлетать от холодеющего тела, уверен я, запомнит он этот миг. Заухал неведомо где большеглазый филин; ворвалась в разбитое, трещинами опадающая окно летучая мышь; глаза стоявшей напротив него женщины, утратив зрачки, стали ослепительными желтыми щелями, а из горла, струясь вдоль змеино высунувшегося языка, со свистом вырвался гадючий шип. Арей же, сидевший на его диване, презрев зыбкую и надуманную физику, созданную для людского временного успокоения в многомерном меняющемся мире, оторвался от дивана как большой шар и стал заполнять собой комнату.

Его прежде приплюснутый, пористый, вполне благонадежный нос, стал вдруг удлиняться, меняя форму и натягивая кожу, и из-под него проступило вытянутое и тонкое чертячье рыльце, подернутое темным шерстистым пушком — рыльце бесконечно шевелящееся и искривляющееся из стороны в сторону, как нос принюхивающего к помоям кабанчика. Желтые крепкие зубы Арея задвигались, заскользили, как клыки скоростной бензиновой пилы, и в комнате ощутимо повис звук раздираемой плоти, хотя плоть эта, еще вполне сохранная, облекала тело лжемага. Семидневным отлежавшимся трупом запахло в комнате. Глаза же Арея, которые я знал, как небольшие, ускользающие, меняющие цвета, вдруг выпучились, остановились, приняли вдруг форму мертво-неподвижных, красных, выпуклых, словно у засоленной сельди глаз. И оба черных зрачка сверлами въедались в пожелтевший, лысеватый лоб мага.

Судорожно дыша и тщетно пытаясь отвернуться, Грищук-Гагин пятился, хватая руками воздух, но стул попавшийся на пути, прежде верный и ручной, ныне предательски надвинувшись, ударил его под колени. Маг упал, а над ним уже, оскалившись, склонялась Улита. С ее лица стерлось уже всякое осмысленное человеческое выражение и проступило ведьминское, одержимое одной страстью.

— Ты за кого себя выдал, сволочь? Соображаешь? За остальное мы с тебя позже взыщем, но за это...

Грищук-Гагин залопотал что-то костенеющими губами, вытирая слезы.

— Знаешь, что теперь с тобой будет?

Перевернувшись на живот, Грищук-Гагин пополз к дверям, но Улита и Арей были везде, и он лишь натыкался на их ноги. Я почувствовал к нему жалость — жалость человека к человеку, брата к брату. Я понял вдруг, что даже этот потертый неприятный субъект ближе мне, чем вечные неумолимые сила Ада, которым я служу. В его источенной червями порока душе душе есть хоть что-то, хоть малая толика, хоть крошечная, не погасшая еще искорка Божья, а их же душах... да и есть ли у них души, или только зыбкая, ледяная тьма, принимающаяся изысканно-причудливые, но на самом деле одинаковые и пустые формы.

— Не надо! — крикнул я изо всех сил. — Не надо!

Арей и Улита замерли и повернулись ко мне. Я увидел два одинаковых взгляда, которые были точно взгляды двух волков, недоумевающих, почему нельзя разорвать лежащего на снегу крошечного теленка.

— Не следует ускорять события, а то эти чинуши с Небесных Сфер будут уверять, что он имел еще шанс исправиться, и вы поспешили, — быстро сказал я.

— Лицемерная дребедень! — процедил Арей.

— Что да, то да. Но может получиться скандал, обмен нотами протеста. А там дядюшка Сэм пронюхает, что сам заведующий русским отделом, пыхтя, бегал по многоэтажкам, подозревая, что там спрятался Везельвул и выставит это все в таком глупом свете.

По тому, как яростно взревел Арей и как полыхнуло сернистым пламенем из его ушей и ноздрей, я понял, что победил. Грищук-Гагин спасен, вот только надолго ли?

Я поднял с пола дрожащего лжемага. Его шатало, и он заваливался то на меня, то куда-то вбок. С большим трудом я поймал его взгляд и подождал, пока он приобретет хоть какую-то осмысленность.

— Кто такой Берцовский? Откуда ты его знаешь? — спросил я.

Кажется, маг вообще ничего не услышал, а разобрал лишь фамилию. Он выкатил на меня глаза и побагровел. Нижняя челюсть его тряслась, зубы стучали.

— Ничего я не знаю! — прохрипел он. — Уходите! Вон-вон! Или я с вами...

Внезапно он обмяк и мешком повалился на ковер. Улита наклонилась над ним и положила руку ему на шею.

— Сердце бьется. Это только обморок, — сказала она. — Привести его в себя? Для этого нужно только...

Арей брезгливо посмотрел на лежащего человека.

— Оставь его! Он нам не нужен! — сказал Арей. — Он и так будет наш, не сейчас так после.

Заведующий русским отделом повернулся и вышел из квартиры. Улита, оглядываясь, последовала за ним. Я задержался, чтобы положить самозванца на диван, а потом оттянул ему веко. Зрачок реагировал на свет и даже чуть пошевелился, скосившись на меня. Я понял, что маг притворяется.

— Ты ведь меня отлично слышишь, — сказал я.

Веко Грищука-Гагина чуть дрогнуло. Оставив его лежать на диване, я вышел за Ареем. Они с Улитой поджидали меня в лимузине, тронувшемся, как только я сел в него. Меня тревожило две мысли. Первая мысль была об Ане. А вторая, что же было такого в этом Берцовском, что маг боялся его ничуть не меньше, чем нас?

21.

Арей с хрустом потянулся, распрямляя руки. Куда исчезла его адская ухмылка и пустые пожирающие глазницы? Да и разве черт это был? Теперь это был просто добродушный толстяк, проголодавшийся и готовый сожрать даже холодную, с белыми выступившими подтеками жира, железнодорожную курицу, завернутую поверх пакета в газету.

— Остановишься у первого же ресторана! — велел он Мамаю.

Затылок Мамая сокрушенно задвигался — адский водитель, сопя от ответственности, вспоминал видно, как это делается.

Арей посмотрел на меня, а потом сразу на Улиту. На его физиономии была нарисована озабоченность репутацией.

— Никому не говорите, где мы были. Я надеюсь на тебя, мальчик мой! А вот ты, Улита... Если только я узнаю, что ты...

— Молчу, молчу, молчу! — быстро сказала Улита плаксивым, старческим голосом с еврейскими интонациями, которые она великолепно умела подделывать. — Зачем кричать на бедную, старую, больную женщину? Бедная женщина поняла все еще прежде, чем вы открыли рот. Бедная женщина будет нема как рыба и слепа как крот! Разве бедная женщина хочет, чтобы все говорили, что почтенный бес, уважаемый в аду...

— Улита! — рявкнул Арей.

— Молчу, молчу, молчу!

Черт повертел мраморную шистигранную пепельницу, лежавшую перед нами на столике.

— Ты с нами, мой мальчик? Я имею в виду ресторан?

— Я поеду домой. Мне надо выспаться.

— Ой ли? — прищурился Арей, но тут же с цирковой клоунской интонацией велел: — Мамай, останови! Павел Александрыч едут-с домой, они устали-с от нашего общества!

Мамай воспринял приказ слишком буквально. Весом всей своей ханской туши от топнул в тормоз, и следующие пятнадцать метров наш разогнавшийся лимузин прошел юзом, черня асфальт заблокированными шинами.

Я вышел. Подождав, пока красные задние огни лимузина скроются за поворотом, я поймал такси и, сказав шоферу: “Мосфильмовская”, провалился куда-то. Не помню, когда еще у меня было такое состояние — полудрема, полубодрствование, покой и одновременно возбуждение. Все чувства были напряжены, но восприятие притушено. Такси покачивалось на неровностях, на мокром после поливальных машин асфальте размывались огни фонарей. Хотя глаза мои были открыты, я видел перед собой то тонкий сухой профиль Ягге — древней забытой богини, то раздувшуюся тушу Арея, то с неправильным прикусом, ослепительно белый и хищный, вурдалачий оскал Улиты. Сквозь же лица трех моих компьонов проступали глумливые, недобрые физиономии Берцовского и дядюшки Сэма — этих двух страшных каритур, грозивших мне сухими кулачками. Там же где-то был и лже-маг Гагин, крошечный, как гном, но очень юркий, которого Берцовский с Сэмом дергали за тонкие, подвешенные к его рукам и ногам веревочки, заставляя двигаться и приплясывать. Вокруг них в нелепом хороводе, суетясь, подпрыгивая, подмигивая, точно карнавальная массовка, носились Асклепий, Мамай, сын джина Хасан, раввин, ловко жонглирующий скрижальными досками, кривлявшиеся комиссионеры и суккубы, жеманные, кастратически пухлые, принимавшие самые соблазнительные женские обличия.

Многих, очень многих увидел я в своем бодрствующем сне: и поющего прапорщика Гороховца с грохочущим, низвергающимся за его спиной Ниагарским водопадом унитазом, и нашу институтскую уборщицу, не пускавшую меня некогда в общежитие, и дирижера с незапоминающейся для моего славянского уха фамилией, и других наших арендателей с их то напуганными, то тщеславными, то самовлюбленными лицами.

Надо всем этим парил укоризненный ангел-хранитель Марфуций и с уместным сожалением на лице перебирал струны золоченой арфы. Страстно желая понять, кто есть она в этой переменчивой цепи персонажей, я упорно высматривал среди них Аню. Я искал ее повсюду, во всех высях и закоулках этого призрачного лабиринта, но ее не было, и лишь ее негромкий приглушенный смех звучал в моем сне.

— Приехали! — таксист потряс меня за плечо.

В такие минуты обычная логика последовательностей всегда оказывается в презрении. Я открыл уже открытые глаза и внезапно увидел ее дом. Я сунул руку в карман за бумажником, но рука свободно провалилась в матерчатую пустоту. Бумажник исчез. Не было его и в других проверенных мной карманах. Я мог потерять его у мага, когда перетаскивал его на диван, мог выронить и в лимузине у Арея. Улита, ловкая и бескорыстная карманница, работавшая из любви к искусству, порой любила такие шутки. Но где был ныне мой бумажник уже не важно, важно, что в приближенном ко мне физическом пространстве он отсутствовал.

Такстист — молодой костистый парень с рытвинами сошедших прыщей на щеках — ждал, без сочувствия следя за тем, как моя рука мечется по карманам. Как нелепо! Я, служащий самого Арея, всемогущий делец, через руки которого проходят все закладные на души и который ворочает миллирдами преисподней с легкостью, с которой не всякий ворочает тысячами — и я не может расплатиться с таксистом, что грозит уличением в мелком жульничестве, возмущенными криками и перспективой получить по лбу монтировкой.

— У меня нет денег. Бумажник стащили, — сказал я таксисту.

Тот, испытующе посмотрев на меня, потянулся куда-то рукой, но, не достянувшись, длинно выругался и сказал: “Вылазь!” Я вылез. Такси уехало. Секунду я еще стоял на дороге, а потом пошел к ее подъезду.

Что мне в этой женщине, к которой я не испытываю даже вожделения, а лишь щемящую, неопределенную, захлестывающую меня нежность. Кто она — фрагмент в моей жизни, легкая тень, пробежавшая по однообразной и пустой череде дней или что-то другое? Зачем я иду к ней? Чтобы защитить ее? Но нужна ли такая защита, если беда и угроза, быть может, приходят вместе со мной. Отчего же эта безумная нежность, которую я испытываю, как будто она и мать, и сестра, и возлюбленная, и недосягаемый идеал — все вместе и нераздельно.

“Сейчас я ее увижу, — говорил я себе. — Сейчас увижу.”

Главное — увидеть. Остальное — все слова, все мысли, все движения, вся мишура условностей после. Потом.

Навстречу мне от подъезда качнулась длинная фигура. Это был Юрий, человек, с которым я дрался сегодня вечером у дверей ее квартиры. Губы у него распухли, переносица тоже ощутимо раздалась в ширину, но в целом он выглядел лучше, чем я. Я ожидал, что он нападет и приготовился защищаться. Но он не напал, а подошел и остановился в полутора шагах.

— Это ты? — спросил он как будто мы давно знали друг друга.

— Я.

Он помолчал. Правая рука у него была в кармане. Заметив, что я смотрю на нее, он усмехнулся и вынул руку из кармана. В руке у него была пачка сигарет. Он выбил одну сигарету и судорожно закурил.

— Ты давно с ней знаком? — спросил он.

— Нет.

— Она тебя ждет?

— Ждет, — сказал я, хотя не был уверен, что это так.

— Ты ее не знаешь, — сказал он убежденно. — Она не для тебя.

— Значит, для тебя?

Он покачал головой.

— И не для меня. Она не такая, как кажется.

— Вот как? Какая же она? — спросил я с любопытством. Мне было интересно, что он скажет. В какой-то мере я готов был даже прислушаться к его мнению.

Юрий задумался, подбирая слово. Потом поднял руку, будто хотел вцепиться в меня, но лишь скользнул мне пальцами по груди.

— Она ведьма! — сказал он.

Я улыбнулся. В ведьмах я понимал чуть больше него.

— Она не ведьма.

— Я тоже думал про нее, как ты, но ошибался. Она ведьма. Поверь мне, ведьма.

Юрий повернулся и пошел от меня неверной походкой, подволакивая ноги. Так, наверное, идут люди, у которых в спине торчит кинжал. Мне стало жаль его: я не чувствовал ни ревности, ни злости, что он набросился на меня с кулаками днем. За всю время нашего разговора он так и не спросил, как меня зовут и кто я. Ему это было неважно.

Я поднялся на девятый этаж и протянул руку к звонку. Нужно было лишь нажать, но я медлил. Потом опустил руку и провел ей по оббитой кожезаменителем двери. Оббивка была теплая и пружинила под ладонью. Там же, где проходила рука, оставался чуть заметный след, исчезавший по мере того, как я вел руку вниз. Если я позвоню ей, то что скажу? Не превратиться ли это в такое же бессмысленное, судорожное шатание, как у Юрия?

Решившись, я снова протянул руку к звонку, но тут чья-то рука легла мне на плечо. Я обернулся и увидел ангела-хранителя Марфуция, стоявшего за мной с суровым лицом. Он поднес палец к губами, а потом, цепко взяв меня за рукав, потянул по лестнице вверх, подальше от дверей.

Мы поднялись на полтора этажа вверх. Здесь я сел на ступеньку, а Марфуций крупными шагами прогуливался передо мной. Площадка была тесна, поэтому получалось, что он мечется. Водолазка на его спине горбилась — похоже, в спешке он не снял крыльев.

— Зачем ты пришел? Я же предупреждал тебя... — сказал Марфуций.

— Ты уже не первый, кто спрашивает у меня, зачем я пришел.

— А, ты говорил с этим несчастным! — сразу догадался Марфуций. — Я беседовал с его ангелом. Бедняга сам не свой.

— Кто? Этот человек?

— Человек тоже, — согласился Марфуций. — Но я в данный момент говорил об его ангеле. Ангелу всегда мучительно, когда его увещевания не действуют и подопечный день за днем скатывается все ниже и ниже к геене огненной. Кстати, когда ты подходил к подъезду, он сжимал в кармане рукоять ножа.

— Он хотел ударить меня ножом? Почему же не ударил? — спросил я, чувствуя, как холодеет спина.

Марфуций пожал плечами.

— Он сам не знал, что он сделает. Ударит тебя, себя или вообще выбросит нож. Он в совершенном ослеплении. Его ангел тщетно пытался пробиться к его разуму, но разум, не развитый религией, как известно, подобен закрытому ларцу с потеряным ключом. В общем, я так и не понял, почему он тебя не ударил. Должно быть, ты не производил впечатление счастливого победителя. И поэтому он достал сигареты.

— Между прочим мог бы предупредить, если ты все это видел. Ты ведь все-таки мой ангел-хранитель, — сказал я.

Марфуций сокрушенно покачал головой.

— Это было бы вмешательством в свободу воли и попыткой изменить судьбу. Сразу два серьезных нарушения кодекса. К тому же боль сострадания, которую испытывает ангел в таких случаях, в любом случае сильнее физической боли.

— Ладно, — сказал я. — С этим всё. Почему бы тебе теперь не сказать, зачем ты пришел? Хочешь отговорить меня идти к ней? Последнее предупреждение, последняя просьба образумиться? “Стой, брат, ты висишь на волоске над адской бездной?”

Марфуций сострадательно посмотрел на меня.

— Ничего подобного. Ты как всегда неправ. Я только что оттуда, — он неопределенно кивнул на штукатурку потолка.

— Был на инструктаже? — хмыкнул я.

— Советовался с теми, кто мудрее и искушеннее меня, — поправил Марфуций.

— И что же они?

— Меня прислали сообщить тебе, что наша... э-э... позиция по этому вопросу изменилась. Ты должен идти к ней.

Я недоверчиво уставился на него.

— Ты что серьезно или шутишь?

— Ирония — оружие нашего врага. Мы, духи Небесных Сфер, не прибегаем к подобному средству, — щепетильно сказал Марфуций. — Ты должен идти к ней. Это все, что мне велели тебе передать. Настоятельно передать.

— С какой это стати они переменили свои взгляды? Не ты ли призывал меня опомниться и не губить чистую душу? — спросил я, чувствуя, что начинаю колебаться. Если требование идти к Ане только тактический трюк Марфуция, то должен признать, очень ловкий трюк. Он заставил меня усомниться в собственной правоте.

Ангел, читавший в моих мыслях, как в открытой книге, грустно опустил глаза.

— Ты всюду ищешь подвох. Твоя работа на того, чье имя мне мерзостно произносить, научила тебя неверию. Ты подобно змию, который подозревая, что его хвост такой же ядовитый змий, жаждущий укусить его, сам первый вонзает в него зуб.

— Никогда не слышал о таком змее. Должно быть, это метафора. Ты часом не пишешь стихи? — спросил я.

Марфуций, покраснев, потупился. “О Боже! Мой ангел мало того, что недотепа, но он еще и поэт!” — подумал я и спросил:

— Но почему они хотят, чтобы я шел к ней?

Ангел развел руками.

— Это мне неведомо, — сказал он. — Будь моя воля, я не подпустил бы тебя к ней и на километр, но те, чья мудрость несопоставима с моей, решили иначе. Возможно, тебе суждено быть ее испытанием или ее крестом. Я могу только покорно склонить голову и передать тебе эту весть. Я посланец, но поверь мне: не более. Лично я против того, чтобы ты к ней приближался.

— Кто говорил с тобой там, в высших сферах? Кто разрешил мне видеться с ней? Чей ты посланец? Павла или того кто выше Павла? — быстро спросил я, надеясь застать его врасплох.

Марфуций взглянул на меня с угрюмым беспокойством. В этот момент он был похож на медведя, которого с большой колотушкой в руках поставили охранять пчелиный улей. Медведя, все еще полного служебного рвения, но уже заинтересованно оглядывающегося на охраняемый объект.

— Существуют истины настолько великие, что знание их нужно выстрадать. Твое же ухо, ухо грешника, достойно даже того, чтобы просто услышать их, — с пафосом провозгласил Марфуций. Но как-то уныло провозгласил, почти потеряно.

Я вгляделся в его бледное и грустное лицо с покрасневшими глазами, с вылезшей двухдневной щетиной, и оно показалось мне похожим на лицо Юрия, которого я только что видел внизу. Внезапно я вспомнил тот пыл, с которым он нападал на меня в нашу первую встречу и с которым он не подпускал меня к Ане, пытаясь пойти даже против предначертания, и подозрение острое, как бритва, полоснуло меня.

— Признайся, ты ведь ее тоже любишь? — спросил я, пытаясь поймать его ускользающий взгляд. — Ну признайся! Ведь любишь же!

Я молчал, и подозрение мое, вначале почти необоснованное, вилами на воде писанное, крепло. Если бы Марфуций сказал: “Нет, не люблю,” или “Опомнись, грешник!”, или “Спаситель заповедовал нам любить всех, и потому я, как ангел, свято следующий... и т.д.” — я поверил бы ему и отбросил бы даже мысль об этом, но Мафруций молчал, и это молчание разоблачало его.

— Я прав, ты ее любишь? — повторил он.

— Ты ее не стоишь, поверь мне, не стоишь! И только попробуй погубить ее, тогда я... — вскричал Марфуций, и я увидел, что из глаз у него брызнули слезы.

Не договорив, ангел попятился, поднялся на несколько ступенек вверх, а потом, задирая водолазку, чтобы высвободить крылья, с разбегу прыгнул в распахнувшееся окно. Задребезжала, ударившись о стену, рама. Сердце у меня упало. Я хорошо представлял себе, что такое выброситься из окна девятого этажа. Набравшись смелости, я подошел к окну и выглянул вниз, но ничего не разглядел в темноте. Чисто логически я заключил, что если бы тело упало вниз, то рухнуло бы на крыши тесно стоящих внизу машин, и их сигнализации бы взвыли. Но все было тихо.

Постояв некоторое время на площадке, я закрыл раму и, спустившись к ее квартире, позвонил. Немного погодя Аня открыла. Она была в синем махровом халате, щурящаяся со сна.

— Я посмотрела в глазок и мне показалось, ты не один, и за твоими плечами стоит еще кто-то, — сказала она сонно.

Подумав о Марфуции, я обернулся, но площадка была пуста.

— Это моя тень пришла к твоей тени, — сказал я.

— Ночью тени спят, — сказала она недовольно.

— Не все. Некоторые не спят.

— Это беспокойные тени, которые не спят.

— Да, — согласился я. — Беспокойные. Очень беспокойные. Сейчас моя тень будет беспокоить твою.

Я схватил ее и стал целовать — в щеки, в нос, в губы, теплые со сна, растерянные, вырывающиеся. Осыпая ее быстрыми, скользящими поцелуями, я видел, как внезапный ветер пузырит, раздувает на кухне штору, и штора бьется плененным парусом, пытаясь дотянуться до нас своим краем. На мгновение между шторой и стеклом образовался темно-синий ночной треугольник города, и в этом треугольнике пронеслось белое расплывчатое пятно — пронеслось, замерло на краткий миг и исчезло. Вслед за этим штора опала и лишь тихо подрагивала. Был ли это укоризненный Марфуций, или лицо подглядывающего Асклепия, или же фары с петлявшей под окнами дороги было мне уже неважно. Я был готов защищать ее от всех — мне не нужно было никакого позволения, чтобы быть с ней и любить ее. Сколькими бы духами, видимыми и невидимыми, не был наполнен этот безумный, мелькающий мир — в нем были только мы вдвоем: я и Аня, два маленьких фрагмента, две мозаики, две разных дороги, слившихся в одну.

— Ты с ума сошел! Отпусти меня! Я тебя совсем не знаю, — бормотала она, отталкивая меня.

— Это хорошо, что ты меня не знаешь. Это спасительно для меня. Зная меня, во мне нельзя обнаружить ничего хорошего.

— Но зачем же?.. Да отпусти же меня!

— Это неважно. Мне разрешили, — сказал я.

— Кто разрешил? Я-то тебе не разрешала! — возмутилась она.

Я замер между двумя поцелуями. Это мне не приходило в голову. Потом я вздохнул и опустился на одно колено, не выпуская ее руки из своей. Я ощущал, что веду себя как паяц, но я, в сущности, и был паяцем. Влюбленным паяцем — помесью Арлекино и Пьеро.

— Пожалуй, мне придется попросить разрешение. Запоздало, но я его попрошу, — сказал я.

Аня вытянула у меня свою руку и, отвернувшись, прижалась щекой к висевшему на вешалке плащу. Спина у нее тихо вздрагивала. Я стал гладить и целовать ее волосы, стал тихонько дуть ей в макушку, стараясь вдохнуть в нее свою нежность. От ее волос пахло чем-то теплым, домашним, родным — уютом, которого у меня никогда не было.

— Паша, зачем ты пришел? — тихо спросила она.

— Я не просто пришел: я пришел в твою жизнь.

— И тебя уже нельзя вытолкнуть?

— Боюсь, что нет. Самолет уже взлетел, а единственный парашют пропил штурман. Возврата нет.

22.

Я сидел за столом на аниной кухне. Передо мной лежал мой мобильный, на который я смотрел как на врага. Каждую минуту он мог зазвонить, я точно знал, что он зазвонит — всякий раз после затянувшейся ночной попойки Ареем овладевала дьвольская жажда деятельности, а вчера, я это чувствовал, он ехал в ресторан именно за тем, чтобы напиться. Напившись же — а такой закаленной Гееной Огненной адской туше для этого требовалось не менее трех литров в спиртовом эквиваленте — Арей обычно хватал топор и помчаться бить дядюшку Сэма, что у него заключалось в крушении шкафов и столов, в которых или под которыми, в зависимости от игры воображения, прятался Сэм. Когда же буйная стадия хмеля проходила, бес впадал в мрачное состояние и, роняя скупые слезы, очень хорошо пел песни, среди которых были и русские-народные, и советские, и революционные, и казацкие, и даже порой какие-то древние, одноголосые, заунывные дружинные запевы.

Дружинными запевами обычно попойка и кончалась. Это была уже последняя градация опьянения. Далее наш русский бес ронял буйну голову на сгиб локтя и засыпал с гороховым храпом на час-на полтора.

Просыпался он уже совсем трезвым и мрачным. Он вставал и все, кто был вокруг, испуганно расступались, стоило им только взглянуть на широкое опухшее лицо Арея и пылающий целеустремленной яростью взгляд. Далее Арей ехал в офис, проходил в кабинет, и его могучий рык, призывающий к себе меня, Улиту и Ягге, разлетался, дробясь, по всему нашему особняку, и по ближайшим, по-ночному сероватым еще офисным кварталам, которые только-только начинал заливать, отблескивая в стеклах, желтовато-мягкий солнечный свет.

В кухню вошла и села рядом со мной Аня. Я налил ей кофе и, добавив в него сливок, придвинул к ней. На поверхности воды змеился тонкой пропадающей дымкой пар, как будто чашка была озером. Аня положила мне голову на плечо и закрыла глаза. Это было странно ощущать у себя на плече женскую голову. Со мной уже давно такого не было.

— Ты так и сидел здесь всю ночь? — спросила она, не открывая глаз.

— Ночи оставалось немного. Часа два, — сказал я.

— А я спала, — призналась она виновато.

— Знаю. Иногда я заходил и смотрел на тебя.

— Зачем?

— Проверял, не упала ли ты с дивана.

Аня тихо, счастливо засмеялась. Я как положил ее вчера, внеся на руках в комнату и укрыв одеялом, так она и доверчиво заснула. По сути она и не просыпалась, а мой ночной приход был для нее продолжением сна. Некоторое время я постоял над ней, глядя на ее матовую, серебрящуюся луной щеку, потом поцеловал и пошел в кухню. Я испытывал сумасшедшую нежность — и никакой страсти. Когда любишь — близость не нужна. Близость бывает нужна лишь тогда, когда нужно скреплять не держащиеся вместе половинки. И еще, сидя на кухне с чашкой кофе, я понял, что любовь, хотя корни ее и идут вглубь нашей души, зарождается всегда вдруг — ослепительно и мгновенно, как вспышка.

— Обними меня! — вдруг попросила Аня. — Вот так... еще крепче! С тобой так спокойно и уверенно. Совсем не страшно.

— А тебе бывает страшно?

— Да. Уже несколько месяцев и даже до того. Какие-то ужасные сны. Кто-то ищет меня, кто-то с большими ногами в скрипучих ботинках. А потом он меня находит и бежит за мной, кричит, чтобы я отдала.

— Что отдала?

— Не знаю, — она прижалась ко мне еще теснее. — Будто бы у меня есть что-то, что им всем нужно, а я не могу это отдать.

Я взлохматил ее волосы.

— Тебе ничего не придется отдавать, маленькая жадина! Я же с тобой! И ты можешь оставить все свое при себе, — сказал я, начиная ее целовать.

Аня засмеялась.

— Не целуй меня в ухо! Мне щекотно! Хочешь рыбу в кляре?

— Хочу.

— Тогда включи микроволновку, там, за стулом.

Я заглянул за стул и в притворном ужасе воскликнул:

— Брр! Сколько проводов! Этот от чайника, этот от тостера, а этот черный от чего? От лампы?

— Глупый! От лампы желтый. Черный от миксера, и еще один черный от микроволновки, — назидательно сказала Аня.

— И как ты их отличаешь, эти два черных?

— Я их не отличаю. Я их путаю.

— Прискорбное признание. Но если мы уж затеяли этот электрический разговор, знаешь, как была изобретена проволочная сеть? — спросил я.

Аня замотала головой.

— Один инженер, не помню точно его фамилии, экспериментировал с динамо-машиной, к которой зачем-то понадобилось присоединить проволоку. Его коллега взял моток проволоки и пошел в соседнюю комнату, а наш инженер в этот момент чисто с научными целями крутанул ручку динамо-машины. Из соседней комнаты раздался вопль. Так все и началось.

— Это правда? И что же, его шарахнуло? — доверчиво улыбнувшись, спросила она.

— Разряд был небольшим. Во всяком случае не таким большим, чтобы отравить им обоим радость первооткрытия, — заверил ее я.

Неожиданно мне на глаза снова попался мобильный, и настроение резко поползло вниз. Мне даже захотелось пойти в туалет, положить мобильный в унитаз и смыть его в трубу. Только я знал, что это не поможет. Закрыть на опасность глаза не значит избежать ее. Напротив, закрывая глаза, становишься уязвимей.

— Помнишь, я вчера хотел поговорить с тобой?

— Помнишь, — эхом откликнулась Аня.

— Бывают опасности, от которых можно спрятаться. Бросить все, затеряться, сменить имя, внешность, уехать в другой город и залечь там на дно. Но от этой опасности спрятаться нельзя. Она найдет нас везде, даже на Эвересте или на океанском дне, — сказал я, решив не откладывать больше этот разговор.

Аня вздрогнула и посмотрела на меня.

— Зачем ты об этом говоришь? Нам кто-то угрожает? — просто спросила она.

Аня слегка нахмурилась и отбросила со лба волосы.

— Это все связано с твоей работой?

Я пожал плечами. Хотел бы и я это знать определенно.

— Ты чего-то не договариваешь?

— Не могу. Пока не могу. Если я скажу, это затронет и тебя.

— Но ведь уже затронуло?

— Пожалуйста, не спрашивай, и не бойся! Я никому не позволю тебя обидеть.

Она серьезно посмотрела на меня. Страха в глазах у нее не было, но было сомнение.

— Я не боюсь. Я просто хочу понять.

— Когда будет нужно, ты поймешь, а пока только верь мне. Ты мне веришь?

— Нет... Не знаю... Верю... Да, верю, — сказала она и уткнулась лбом мне в грудь. И в этот миг зазвонил мобильный. Протягивая к нему руку, я уже знал, кто это.

23.

Арей, бес третьего ранга, особа, приближенная к самому Везельвулу, ударил кулаком по столу. Он был красен и гневен.

— Повтори, что ты сказала, Ягге! — потребовал он.

Старушка, невозмутимо набивавшая свою трубочку, прежде закончила свое занятие и лишь потом, вставив вишневый мундштук в угол рта, произнесла:

— Вчера вечером я от безделья гадала на картах Таро. Это довольно полезное занятие, особенно если учесть, что я сама когда-то придумала эти карты. Вначале не выпадало ничего интересного, так мелкие сплетни, интриги, кабинетные дрязги, сердечные увлечения. Однако я чувствовала, что карты что-то скрывают и раскалывала их раз за разом...

Ягге замолчала и затянулась, маленькими порциями выпуская дым.

— Ты что издеваешься надо мной? — рявкнул Арей. — Повтори, что ты сказала в самом начале! Что еще замыслил этот лизоблюд, эта ехидна, это скопище пороков?

— Хо! Все мы скопища пороков. В этом он не оригинален. Не будь мы так порочны, кто знает: нас допустили бы в Небесные Сферы и мы не чувствовали бы себя изгоями, — сказала Ягге.

— Замолчи, старуха! Ты соображаешь, что несешь? — испуганно прошипел Арей. — Изгои, Небесные Сферы? Ты из ума выжила? Вот погоди, вынудишь ты меня когда-нибудь сообщить куда положено.

Ягге презрительно расхохоталась.

— Это куда положено? Везельвулу? Думаешь, он не знает, что мы, древние боги, помним еще те времена, когда он сам был мелочью на побегушках и сдувал Иегове пушинки с крыльев? Если бы он мог, он уничтожил бы нас, чтобы стереть это воспоминание. Но он никогда не решится это сделать. Каждый из нас, богов, способен на большее, чем любой черт-выдвиженец, умеющий разве что вздувать банки с тушенкой и гноить квашеную капусту в военной столовой города Урюпинска.

Арей, громадный, разъяренный, вскочил из-за стола. На улице с грохотом прорвало трубу, и через провалившийся асфальт хлынула горячая вода.

Мы с Улитой поспешно отодвинулись, подумав, что здесь Ягге могла бы уж придержать язычок. На город Урюпинск у нас в “Рай-Альтернативе” было наложено строжайшее табу. Именно в Урюпинске Арей, разжалованный за запой, приведший к поражению в русско-японской войне и гибели крейсера “Варяг”, отбывал до тридцатого года свою повинность.

Потрясая кулаками, Арей навис над подбоченившейся старушкой. Я даже выдвинулся вперед, приготовившись, если нужно, ее защищать.

— Ягге! — взревел Арей. — Если ты еще раз посмеешь..!

— Ась? Что-то я стала глуховата, — издевательски переспросила Ягге, поворачиваясь к бесу третьего ранга ухом.

Арей, побагровев, раздулся до нечеловеческих размеров, медленно поднял над головой сжатые в кулаки руки, будто готовясь взорваться, а потом, внезапно расхохотавшись, плюхнулся назад в кресло.

— Сдаюсь! Я умею проигрывать! — сказал он. — Ягге, пожалуйста, повтори, что ты там говорила про дядюшку Сэма?

— Сегодня в пять часов десять минут вечера в Московском роддоме номер двадцать семь, что на Коптевском бульваре, на свет появится ребенок. Мальчик. Карты Таро говорят, что это будет величайший гений, который прославит и возвысит государство, в котором пройдет его детство.

— Вон он, отечественный производитель! — сказал я с гордостью.

— Прославит? М-м... В какой области? Кто это будет? Писатель? Художник? — протянул Арей.

— Нет, что-то связанное с техникой. Может быть, физика или биохимия. Отдельной карты Таро на это нет, так что сказать точнее не могу, — сказала Ягге.

— Тоже неплохо. И что же старина Сэм? Обгрыз себе от досады ногти?

Ягге закусила белыми зубами чубук.

— Нет. Он собирается выкрасть младенца в первые же часы после его рождения. Об этом тоже поведали карты.

Арей гневно засопел.

— Но зачем ему младенец, если он родился у нас?

— Разве неясно? В пророчестве говорится: “возвысит государство, в котором пройдет детство”. Значит...

— Сволочь, мерзавец, подхалим! Я всю душу из него вытрясу! Он от меня под церковный фундамент спрячется! — заорал Арей. — Откуда он вообще об этом пронюхал?

— Тенотчитлан и Ло-а-ару, — ответила Ягге.

— Кто-то?

— Два божества майя, перешедшие к нему на службу. Наделены даром провидения. Дядюшка использует их на полную