Соколова Мария Витальевна

мальчик ”

Я было успокоенно вздохнул, но внезапно у меня перехватило дыхание. Бирочка бирочкой, но сама ручка младенца! С ней было что-то не то. Она была не белой, а черной, со слегка желтоватой ладонью. Не церемонясь, я развернул переленку и увидел... Передо мной была девочка-негритянка, кричащая, возмущенная, с выпуклым животом и дрыгающимися, поджатыми к животу, ножками.

Мерзавец Сэм! Обманул! Поменял младенцев по пути в палату и не только поменял, но еще, явно издеваясь над нашим простофильством, подсунул взамен негритяночку. А я еще удивлялся, почему вошедшая сутулая старуха, так громко шаркала ногами! Под темными полуботиками “прощай, молодость!” у нее наверняка были сокрыты старомодные сэмовы копыта.

Проскальзывая подошвами по линолиуму, я вылетел в коридор и буквально скатился вниз по лестнице. Охранник с туповато-подозрительным лицом смотрел в телевизор на мелькавшее в нем юмористическое шоу. “Насмешить меня хотите, а вот хоть тресните: возьму и назло не засмеюсь,” — было написано на его физиономии.

— Где старуха с младенцем? — крикнул я ему.

Вохр, не отрываясь от экрана, махнул в сторону двери.

— Упустил, осел! — крикнул ему я и, как был в маске и халате, размахивая трубой распятия, метнулся на улицу. Выскочив из дворика роддома, я замер, высматривая. Так и есть! Спина улетепывающей, подозрительно цокающей по асфальту старухи, синела уже в самом конце Коптевского бульвара.

— Сбежала! Старуха сбежала! — завопил я, бросаясь за ней и на бегу ударяя трубами по крыше нашего лимузина, в котором сидели не подозревавшие о моем головотяпстве Ягге, Арей и Улита.

Возмущенно загудев, лимузин рванулся за мной, но догнал меня только на середине бульвара, такой я взял начальный темп. Ягге распахнула дверь машины, и я на ходу впрыгнул в нее.

— Как же ты? — укоризненно крикнула Ягге.

— Перехватил с полдороги. Поменял на негритянку! Бирки тоже поменял! И ведь я же на него в упор смотрел! Не узнал под маской! — почти плача, прохрипел я.

— Глумится, мерзавец! Ну ничего! Где он? — прорычал Арей.

— Где-то впереди!

— Гони, Мамай, гони!

Замелькали улицы, дворы, смазывались дома и желтые клены бульвара, смазывался, превращаясь в нечеткое пятно, и город. Суета, шум в крови, красные, мелькающие пятна в глазах, срывающееся от волнения дыхание... Погоня, погоня, погоня! Арей склонившись вперед, колотил кулаком по гулкой спине Мамая.

— Давай, давай, давай! — хрипел он.

Но как ни летел лимузин, как ни задевал ободами о бровки, как ни обдирал блестящие черные бока, юркая фигурка старухи с прижатым к груди младенцем маячила уже почти на горизонте. Ловко, копытисто, резво удирал дядюшка Сэм. Что не прыжок, так улица, что ни шаг — так полквартала. То ли веткой, то ли ветром, но ли пущенным вдогон заклинанием сорвало с него синий медицинский халат, сорвало немодные старушачьи ботинки — тонко мелькали теперь тощие, мохнатые козлиные ноги, да летел, хлеща по воздуху, юркий, завершающийся кистью хвост.

Наконец, подгоняемый страшными, немыслимыми, кощунственнейшими ругательствами, каких и в природе нет, и которые пробирают не только до кости, до и до самого мозга ее, внушая страх и ужас даже закаленным на перченой русской речи сердцам, наш лимузин стал настигать, надвигаться, и тогда дядюшка Сэм, видя неминуемую кару, стал уходить дворами, петлял серой молнией, хитрил и путал след, проклятиями обрушивая на нас хлам с балконов и жестяные, дребезжащие колена водосточных труб.

Снова мелькание, снова зловещая, смазанная карусель, когда мир вертится быстрее, чем глаза схватывают его мгновенные, словно выстриженные фрагменты. Не знаю, что было и как: помню только улепетывающие лопатки дядюшки Сэма и как оттопыривалась, выдавая его, борода под оборачивающейся маской. И как я только раньше, в палате с младенцами не увидел этой округлой предательской бороды!

Внезапно мы оказались у ограды леса, и здесь дядюшка Сэм, ужом юркнув под забором, метнулся между прозрачных, по осеннему четких стволов, шурша по опавшей листве. Наш лимузин, ведомый страстным Мамаем, тоже попытался проскочить под забором, но с глухим звуком сминаемой жести разворотил себе весь перед о бетонное основание ограды.

Мы выскочили из машины, и наступая на ее крышу, подсаживая и торопя друг друга, полезли через накренившийся забор в лес. Я помог спрыгнуть Ягге, поймав ее в охапку, а потом побежал вдогонку улепетывающему Сэму.

Вначале он был еще виден, мохнатоногий, хвостатый, облаченный в старомодный сюртук времен освоения Нового Света. На бегу он пакостно подпрыгивал, постукивая копытцами и коварно оглядываясь. Его широкая, с выпуклыми лопатками спина мелькала, удаляясь, между деревьев.

Мы с хрипящим от натуги Ареем и Улитой, промчались за ним через две аллеи и вдруг разом замерли, бессильно оглядываясь. Дядюшка Сэм же, рогатый, перворазрядный бес, похитившись нашего младенца, пропал, затерялся бесследно в парковой глуши.

— Ты видел, куда он побежал? — крикнула Улита.

— Нет.

— Мне кажется, туда, насквозь!

— Нет, не туда! Я видела его спину слева!

Мы двинулись туда, но наткнулись на разделяющую аллею сетку, на которой провисшей тряпочкой болталась марлевая повязка, брошенная проведшим нас Сэмом.

— Вот мерзавец, удрал! — выдохнул Арей. Мой директор был уже не красен, а изжелто-бледен, с обозначившимися под глазами кругами. Казалось, с ним вот-вот случится удар.

— Эх ты, разиня, ятрить твою! Проворонил Россию! А еще отечественных производетелей поощрял, чайник! — с бессильной яростью прошипела Улита, гневно и выпукло глядя на меня.

Я и сам проклинал себя, проклинал так капитально, что сам был удивлен, почему рядом не возник немедленно Асклепий с открытой записной книжечкой и гусиным пером в дрожащей от нетерпения лапе. А, может быть, и возник бы не будь у меня у руке увесистого распятия.

Наудачу, не слушая, как окликают меня Ягге и Арей, я перелез через сетку и побрел через лес. Шуршали листья под ногами, тонко и высоко чирикала в кустах боярышника, точно вскрикивала, какая-то птица.

И тут неожиданно я услышал детский плач, донесшийся из-за ближайшей елки, осыпанной яркими пятнами опавшей березовой листвы. Не задумываясь, я прыгнул туда, раздвигая ветки и замахиваясь скрещенными трубами. За елкой, пытаясь заткнуть младенцу рот своей мохнатой лапищей, сидел на корточках дядюшка Сэм — вислоносый, бородатый и сосредоточенный. На лбу у него поблескивали крупные бисеринки пота. Сквозь разжатые пыхтящие губы видны были широкие, крепкие клыки изжелта-белого цвета — гордость и вывеска американских стоматологов.

Обнаружив его так внезапно близко, да еще не удирающим, а сидящим, я опешил и так и замер стоя над ним, с занесенным над головой распятием.

Дядюшка Сэм вскинул голову, увенчанную короткими кривыми рогами, из которых правый был толще левого, искривленного и загнутого назад — то ли вследствие какой-то давней травмы, то ли черепной ассиметрии. Его зоркие зрачки остановились на мне, чуть сузившись — и я понял, что Сэм узнал меня, хотя видел прежде лишь однажды, мельком, на петушином поединке.

Увидев распятие, бес на миг отпрянул и, продолжая зажимать новорожденному рот, быстро прошептал:

— Не поднимай шум! Десять миллионов долларов! Чек выписываю немедленно! Только дай мне уйти с ребенком!

— Рот! Не зажимайте ему рот! Вы его задушите! — крикнул я, увидев, что младенец уже синеет.

— Я не могу ее убрать. Он кричит. Решайтесь скорее: двадцать миллионов! — деловито, но, явно отвлекая меня, проговорил Сэм, начиная медленно подниматься.

Я опустил руки и ударил его распятием, ожидая, что голова его окажется такой же пластилиново-мягкой, как у Асклепия, и крест глубоко оттиснется в ней нестираемым следом, но нет — голова дядюшки Сэма отозвалась лишь глухим стуком, какой бывает при столкновении двух бильярдных шаров. На ней не осталось даже следа — лишь красноватая полоска на высоком, с залысинами лбу. Зажмурившись и завыв, дядюшка Сэм вскочил и, держа младенца как щит, вытянул его вперед. Теперь я не мог ударить беса, без страха попасть по новорожденному, натужно кричащему по всю силу своих легких.

— Вы в России не сумеете создать ему условий. У вас любой гений пропадет! Отдай его мне! — бормотал он, следя глазами за распятием и одновременно пытаясь копытом пнуть меня в коленную чашечку.

Подгадав момент, когда он в очередной раз махнет копытом, я ударил его по копыту крестом. Дядюшка Сэм, захромав, отскочил и, посулив мне страшные адовы муки и вечное горение в кипящем масле, стал, прихрамывая, пятиться, не забывая прикрываться младенцем. Внезапно он надетел на что-то спиной и, думая, что это дерево, быстро обернулся.

Но это было не дерево, это был Арей, страшный, яростный, гневно сопящий. Положив тяжелую как окорок руку на плечо дядюшки Сэма, он развернул его к себе.

— Ну как тебе русские детишки? — тихо осведомился мой директор. — Заришься, значит, из роддомов таскаешь?

Дядюшка Сэм расплылся в улыбке.

— Здравствуй, старина! — сказал он с радостным восторгом. — Как я рад тебя видеть, дружище!

— И ты здравствуй покуда! Так что с детишками? Своих не хватает? — с какой-то грозовой негромкостью повторил Арей. Он деловито забрал у Сэма младенца и передал его на руки Ягге, немедленно прижавшей рыдающего мальчугана к своей груди.

Дядюшка Сэм нервно облизнулся, отыскивая глазом пути к отступлению.

— Я все объясню! Произошла ошибка! Дело в том, что я пролетал мимо и не удержался... С кем не бывает? Младенец теперь у вас, так что если инцидент исчерпан, то я могу идти. Не так ли? — бодро заговорил он.

Не размахиваясь, Арей дал ему оплеуху, показавшуюся мне совсем не тяжелой, но от которой круглая благообразная голова Сэма метнулась в сторону.

Дядюшка Сэм присел, закрывая голову и не открывая взгляда от бессонова кулака.

— Вы ответите за попустительство! — завизжал он. — Вас всех в бараний рог скрутят! Отправят в Геену ртуть квасить! Я все Ему доложу, всё!

— Про что это ты Ему доложишь? — поинтересовался Арей.

— А я уж и доложил! Давно доложил! С чего вы думаете, вам чистый пергамент прислали? — вне себя от гнева завопил дядюшка Сэм. — Обрусели вы тут, Третим Римом себя возомнили! Одним глазом в Царствие Небесное метите, а другим на Везельвулов трон коситесь! Ну ничего! Скоро доберутся до вас, проучат! Мало вам загривок мылили, еще намылят, я уж постараюсь! Доложу!

— Значит, угрожаешь? Ну, ну? Доносительством занимаешься? — спросил Арей.

— Не доносительством, а предупредительством! В известность ставлю-с, а это не зазорно! — страшно возвысил голос Дядюшка Сэм.

— А сейчас про что в известность поставишь? Про то, что младенца чужого украсть хотел и негритенка подсунул? — язвительно полюбопытствовал Арей.

— Нет, не про негритенка. Негритенок — это так, мелочь, ерунда! Разве для Него негритенок важен? Я ему про другое расскажу: про распятие, про антиабортную программу, на которую вы казеные денежки разбазариваете, про Асклепия тоже расскажу — у меня его письмецо имеется! И о том, с кем ваш сотрудничек встречается тоже не умолчу!

— Доложишь, обязательно доложишь! А уж я постараюсь, чтобы тебе было о чем докладывать! — мрачно пообещал Арей и, не медля больше, выбросил вперед огромный мохнатый кулак.

24.

Я вырос в довольно приличной семье, в которой считалось, что бить втроем одного недостойно, что трое — это стая, а один — эта несчастная жертва. В целом я и сейчас согласен с этой концепцией, но тогда в лесу, мутузя дядюшку Сэма, я понял, как это приятно: бить втроем одного. Дядюшка Сэм шипел, сыпал страшными угрозами, катался по земле, лягался копытами, пытался проколоть мне живот своим острым правым рогом, но мы не обращая внимания на эти корчи колотили его, пока не отбили себе все ноги. Если Улита с Ареем, что было видно из из возгласов, били Сэма в основном по карьерным мотивам, то я делал это из чистого патриотизма.

— Вот тебе за Югославию! А это за Корею! А это за Персидский залив! А это за Хиросиму и Нагасаки! А вот это особенно за распад Советского Союза и за НАТО с Украиной! — бормотал я, раз за разом прикладывая его распятием.

Дядюшка Сэм со злобной ненавистью вопил, извергая изо рта языки пламени.

Пока мы били Сэма, Ягге, вынужденная не участвовать в схватке по причине того, что держала на руках младенца, прижимала его к своей груди и укачивала новорожденного, напевая на санскрите колыбельную.

Наш будущий русский гений по фамилии Соколов имел правильную психику. Он кричал лишь тогда, когда нужно было предупредить меня, где прячется Сэм. Теперь же малыш уже не плакал, а, прижимаясь к Ягге, внимательно косил глазенками на происходящее. Его детский лобик быть деловито наморщен — малыш явно набирался опыта.

Наконец спустив пар, мы отошли он неподвижно лежащего Сэма. Американский бес производил впечатление совсем полудохлого — казалось, теперь нужен будет подъемный кран или группа санитаров, чтобы вновь поднять его на ноги. Но мы недооценили хитрости дядюшки Сэма. Едва мы отошли, как Сэм с необычайной резвостью вскочил, пнул Арея копытом в живот, плечом сбил меня с ног и кинулся быстро бежать между деревьями.

Старомодный сюртук на его спине был разодран и виднелась опаленная крестом шерсть.

— Вы у меня еще все поплачете! Кровавыми слезками! — взвизгнул он еще раз издалека и растаял.

— Свинское свинство! Он сбежал! — с сожалением сказала Улита.

Ведьма присела на поваленное дерево и стала с сожалением разглядывать поломанный каблук.

— Об Сэма сломала? — спросил я.

— Уж больно лоб прочный. Его бы валенком шарахнуть, а в валенке чтоб гирька, — мечтательно сказала Улита.

Арей, бросившийся было на Сэмом вдогонку, вернулся и вытер со лба пот, заливавший ему глаза.

— Уф! Да простит мне Везельвул, но, клянусь преисподней, бить беса первого ранга намного приятнее, чем профилактически чистить рыло проворовавшимся комиссионерам, — сказал он.

— Полностью с тобой согласна, Арей. Не в пример приятнее, — согласилась Улита. — Бить комиссионеров — тяжелая работа, здесь же речь идет о моральном удовлетворении. А моральное удовлетворение многого стоит.

— А я теперь думаю, мы его били, — сказал я с запоздалым сожалением. — Это еще больше настроит Сэма против России!

— Ничего подобного! — возразил Арей. — Невозможно настроить дядюшку Сэма против нас еще больше. Он и так ненавидит нас до последнего адского градуса, а теперь, быть может, хотя бы немного научится уважать. Он ненавидел меня еще тогда, когда я, не подозревая об его амбициях, уговорил царя продать ему Аляску. По доллару за квадратный километр — мерзкий скряга, а в каком задрипанном мешке он привез деньги! Грязненькие пачечки, стянутые воловьими жилами.

Ягге высоко подняла на руках малыша, демонстрируя его нам. В этот миг гениальный младенец брызнул своей первой в жизни струйкой, едва не окатив оскочившего Арея.

— Все-таки что не говори, хорошо постарался русский производитель! — воскликнула Ягге в восторге.

— Безымянный производитель! — фыркнула Улита.

— Что ж, что так? — строго сказала Ягге. — Кто сказал, что хорошие дети рождаются только в проштампованных загсом семьях? Более того, порой они рождаются вопреки семьям, вопреки всему — на одном только накале чувства.

— Это как? — спросил я озадаченно, не понимая, что Ягге хочет этим сказать.

— А так: физика и медицина — это объяснения для дураков. Это доказал своим рождением еще Тот, Кого мы так боимся и Чье Имя не произносим. В этом мире все приспособлено под дураков. Дуракам надо знать, отчего гремит гром, что происходит с расщепленным атомом, и в результате чего появляются дети. Они хотят быть уверены, что ни Бога, ни черта нет, и все происходит по законам: гражданским, государственным, биологическим, физическим. С законами им спокойнее. Им кажется, что если написать сто томов законов, как должно жить идеальное государство, или написать еще сто томов, как сделать человека здоровым и бессмертным — то это что-то изменит.

— То есть на самом деле физики и биологии нет? — недоверчиво спросил я. — А как же теория кварков, антибиотики, эволюция позвоночных?

— Приплети еще сюда полет на Луну и теорию возникновения Вселенной из взрыва! Будет куда как убедительнее! — посоветовала Ягге. — На самом деле биология и физика, разумеется, существуют, но они подчинены Духу и сами по себе так же бесполезны, как отрезанные ногти или волосы. Неужели ты думаешь, что все атомы, молекулы, кванты, вся эта сложная механика способна существовать только благодаря каким-то там законам, открытым или неоткрытым! Да никакого времени существования Вселенной не хватило бы на синтезирование одного-единственного жалкого белка из амиконокислот. Ну ничего, этот младенец это поймет!

Поддерживая ладонью его голову, Ягге повернула новорожденного лицом к себе:

— Слушай меня, мой мальчик! Слушай мудрую старуху, когда была когда-то в сонме древних богов и которой поклонялись целые народы. Изучай не марионетку, а руку, ей движущую! Не куклу, а Того, К Кому ведут тончайшие нити! Грызи не фундамент науки, а старайся постичь Дух, движущий наукой в равной мере, как и всем прочим! Постигай его не разумом, а сердцем, и ты все сможешь! Не бойся чертей и сил ада! Что такое черти, как не мелкие неудачники, протестующие против величия Духа?

Арей зажал уши.

— Ягге, ты разошлась! — крикнул он. — Нам и без твоих разглагольствований хватает неприятностей! Лучше отнеси этот писающий сверток в роддом, пока его не хватились, и приставь кого-нибудь из комиссионеров за ним присматривать.

— Не волнуйся, Арей! В роддоме его не хватятся. Я верну его так, что никто и не заметит. Кто раз побывал у меня младенцем в руках — всю жизнь не разлучится с удачей. Цыгане до сих пор приносят кусочки пуповин на мой жертвенный алтарь, а прежде, бывало, приглашали меня и повитухой.

Ягге прижала младенца к плечу и, напевая колыбельную, пошла с ним через лес.

— Погоди! Там в его кювете негритяночка! — крикнул я ей вслед.

— О негритяночке я тоже позабочусь! — заверила меня Ягге. — Выясню, есть ли у нее родители и нужна ли она им, и, если не нужна, оставлю ее у нас как военный трофей. Когда она подрастет, можно будет славно подразнить ей старинку Сэма.

Арей проводил Ягге взглядом.

— Старуха меня беспокоит. Она выжила из ума и несет много лишнего, — пробурчал он в пологолоса.

— Если бы не Ягге, дядюшка Сэм стащил бы у нас младенца. Она единственная знает будущее, — возразил я.

Арей испытывающе задумчиво посмотрел на меня.

— Хотел бы я знать твое будущее, мальчик мой. Ты подаешь надежды, н вместе с тем внушаешь мне большие опасения... — сказал он задумчиво. — Ладно, можешь идти, сегодня ты мне больше не нужен.

— Я распоряжусь, чтобы лимузин отогнали в ремонт, а потом пойду, — сказал я.

— Хорошо, — кивнул Арей.

Мы выбрались из парка. Рядом с нашим врезавшимся в забор лимузином стояла машина с мигалкой с надписью ДПС. Хорошо упитанный старший лейтенант прохаживался вокруг и шевелил пальцами на заложенных на спину руках. Водительская дверь Мамая была открыта, а сам хитрый хан, не любивший разбирательств, куда-то скрылся.

Мы с Ареем перелезли через ограду, и я подал руку Улиты. Лейтенант немедленно устремился к нам.

— Чего вы здесь лезете? Ворот, что ли, нет? Это ваша машина? — строго спросил он.

— Наша, — сказал я.

— Вы что ездить не умеете? Забор испортили, машину разбили, создали аварийную ситуацию. Документики, пожалуйста.

— Документики у шофера, — сказал я.

— Хм... А вы не шофер?

— Нет.

— А тут чего ходите?

— Гуляю.

Гипнотизируя меня глазками, похожими на два нолика, лейтенант поиграл желваками. Моя физиономия ему определенно не нравилась: возможно, он даже припоминал, не она ли была изображена на каком-нибудь фотороботе.

— А где шофер? — спросил он.

— Представления не имею.

— Тогда вам придется посидеть у меня в машине, пока шофер не появится. В случае необходимости проедем на дорожный пост, — сказал лейтенант, твердо вцепляясь одной рукой в мой рукав, а другой — в рукав Улиты. Это была ошибка с его стороны: с Улитой так обращаться нельзя.

— Ручонки! — тихо сказала она.

— Умоляю вас, товарищ женщина, не мешайтесь в разговор! Я при исполнении. Пройдемте! — нахмурился лейтенант.

Улита тоже нахмурилась.

— Ты кто таков? — спросила она.

— Товарищ женщина, я с вами по-хорошему разговариваю! Пройдемте! — стал сердиться лейтенант.

— Ты кто таков? — повторила ведьма.

— Я — старший лейтенант гибе-бе-бе-бе-бе... — на лице милиционера появилось беспокойство, и он выпустил наши рукава. — Бе... бе... бе...

— Паша, вызови ремонтную машину, и можешь идти, — сказал Арей.

— А этот?

— Этого можешь не опасаться. Он будет хорошим мальчиком, — сказала Улита, потрепав лейтенанта по щечке.

— Умоляю вас, товарищ мужчина, говорите членораздельнее! Мы не понимаем, — попросила она.

— Бе-бе-бе! — бормотал тот, с ужасом пытаясь удержать прыгающую помимо воли нижнюю челюсть. — Бе-бе-бе...

Решив, что все остальное проблемы Арея и нечего мне за все волноваться, я вызвал ремонтную машину и пошел к автобусной остановке.

Не знаю, куда делись Улита с Ареем — в какой-то миг, обернувшись, я увидел, что их уже нет. Впрочем, меня это не удивило — за два года я привык и не к такому.

— Бе-бе-бе! — жалобно слышалось сзади. — Бе-бе!

25.

В переполненном автобусе я ехал в сторону Москвы, глядя на медленно проплывавшие за окном деревья. Осень в скупом красками Подсмосковье — пора необычной яркости, и в солнечный ясный день происходит вдруг так, что желтые кроны деревьев словно вспыхивают изнутри так, что почти обжигают непривычный к таким пронизывающим, насыщенным цветам глаз. Даже сквозь забрызганное стекло автобуса — эту безобразную пейзажную рамку с наклейкой “ЗАПАСНОЙ ВЫХОД”, находившейся на уровне моих глаз, бушующая снаружи осень не теряла своей яркости и казалась еще прекраснее из-за своей недоступности. Я думал, каким условным, жалким, проигрывающим становится все — машины, шоссе, дома, как только выедешь из города. И лишь в самом городе — грязно-сером, грязно-белом и грязно-желтом скопище многоэтажек осень забывается, теряется, а вместе с осенью теряешься и ты сам.

Мне хотелось взять Аню, посадить ее в “Сивка-Бурка” и поехать с ней за город. Именно это я и собирался сейчас сделать. Хорошо еще, что техпаспорт на “Сивка-Бурка”, права и ключи от машины хранились у меня в разных карманах с бумажником. Исчезни права и ключи вместе с бумажником, нам пришлось бы ехать электричкой или брать такси, но ни на такси, ни на электричке не проехать в то место, которое я хотел ей показать. Это место я открыл для себя впервые год назад в такую же сумасшедше яркую осень.

Автобус въехал в город. Скопление домов и разрыв в них свидельствовали о пересечении с каким-то оживленным проспектом, а, следовательно, о близости метро.

Я обернулся и осторожно дотронулся до плеча толстой матроны, давно уже притискивающей меня к стеклу своей широкой, как у доисторического игуанодона, спиной. При этом я чувствовал, что толстуха наваливается на меня не просто по суровой жизненной необходимости, но и получает при этом особое, автобусное удовольствие.

— Вы меня не пропустите? Мне сейчас выходить, — произнес я.

Мои робкие слова были восприняты как боевой клич. Вместо того, чтобы подвинуться, женщина грузно повернулась и задиристо уставилась на меня. На ней была вельветовая шляпке немыслимой формы. Губы у нее имели ту вытянутую вперед куриной гузкой форму, какая бывает только у некоторых преподавательниц культурологии в провинциальных вузах и классных дам. Эта форма губ как бы изначально предупреждала: “Я умная, ты дурак. Все что ты не скажешь, будет глупостью!”

— Нечего толкаться! Всем сейчас выходить! — поджав губы, заявила эта матрона.

— Именно это я и хотел узнать, — сказал я, надеясь на этом закончить разговор, но не тут-то было.

— Да кто вы такой? — атакующе спросила она.

— Я известный кинорежиссер, — не задумываясь, ответил я.

Толстуха недоверчиво прищурилась.

— Вот как? И можно узнать, что вы сняли?

— “Седьмую печать”.

Я думал, что она не знает, но она, оказывается, знала.

— “Седьмая печать”? — у нее отвисла челюсть. — Но это же фильм Ингвара Бергмана!

— Я тоже думал, что Бергмана, но потом вспомнил, что мой, — сказал я.

— Клоун! — прошипела толстуха, вздрагивая всеми подбородками.

Я не стал спорить. Ей виднее. Выбравшись из автобуса и спускаясь по эскалатору в метро, я размышлял, какая же все-таки загадочная и мудрая страна Россия, если у нас даже толкающиеся в автобусе семипудовые матроны знают фильмы Бергмана. Да и не только Бергмана: многое из достижений мировой культуры они знают. Но не становятся от этого лучше. Даже напротив.

Вновь оказавшись в своем верном “Сивке-Бурке”, терпеливо ждавшем меня у бань, я позвонил Ане. Она была дома.

— Паша? Я знала, что это ты, — услышал я ее голос. — Телефон звонил еще два раза до этого, но я не снимала. Это ведь не ты звонил?

— Не я. И как ты это поняла? Интуиция? — спросил я, озабоченно размышляя, кто мог ей звонить. С другой стороны, могли просто ошибиться номером.

— Не знаю. Я почувствовала.

— Что почувствовала?

— Я же говорю, не знаю. Но сейчас я поняла, что это ты. И это был ты.

Я успокоил ее, сказав, что скоро к ней заеду и чтобы она меня ждала и никуда не уходила.

— Когда ты приедешь?

— Скоро. Только заскочу к себе.

— Мы куда-то поедем?

— Пока тайна.

— У тебя уставший голос.

— Не выспался, но это неважно. Спать каждый день — роскошь, которую могу позволить себе только бездельники.

— Ты слишком категоричен. Я-то сплю каждую ночь, — засмеялась Аня.

— Ты исключение из правила. Ты можешь спать по ночам и не быть при этом бездельницей, — заверил ее я.

Поднявшись к себе, чтобы принять душ и переодеться, я увидел на кухне прапорщика Гороховец. Он сидел за столом и хмуро чистил на газете воблу. Нож, которым он ее чистил и на который были намотаны рыбьи кишки, был особенный, явно ручной работы, с наборной рукоятью.

— Хороший ножик! — похвалил я.

Гороховец довольно взглянул на меня.

— Ясно, что хороший. Из белазовского клапана, — любовно пробурчал он.

— Почему из клапана?

— Лучшая сталь, ятрить твою. Сносу не знает. Работяги на зоне выточили. Они там там много чего точат.

— Вы охраняли зону?

Гороховец ухмыльнулся.

— Ага, охранял. С той стороны проволоки. Нашелся один паскуда, блин ему в рыло — удружил.

Я присвистнул. Вот так новое биографическое сведение! Этому краснорожему, с дубленой кожей лица деду есть что вспомнить. Прапорщик вытер нож о газету и сунул его в самодельные ножны, обмотанные изолентой.

Глядя на воблу, я почувствовал желание выпить. Но выпить немного, лишь для поднятия сил. Взглянув на часы, я решил, что пятью лишними минутами пожертвовать смогу.

Я пошел к себе в комнату и вынес бутылку дагестанского праздничного коньяка. Эту бутылку подарил мне Арей, когда я как-то похвалил при нем настойки Ягге. По словам Арея, дагестанский праздничный был лучше любых настоек. Даже лучше французского коньяка “Наполеон”, хотя это и субъективно.

Я достал две рюмки: одну себе, одну для Гороховец.

— Дернем? — спросил я.

Не отвечая, Гороховец налил себе полную рюмку и, не чокаясь, выпил до дна. Его лицо не изменилось, только водянистые глаза на мгновение мигнули. Я тоже выпил. Коньяк был терпкий, обволакивающий горло, но действительно лучше настоек. Я подумал, что Ягге это было бы неприятно. Профессиональная гордость самогонщицы была бы ущемлена. Хотя, с другой стороны, коньяк и самогон — абсолютно разные вещи, которые и сравнивать нельзя — все равно что балет и украинский танец гопак.

Выпив вторую рюмку, я понял, что мне стоит остановиться. Гороховец радушно подвинул ко мне газету с воблой. Воблу я есть не стал. Коньяк с воблой перед свиданием — я, конечно, аристократ, но не до такой же степени.

Увидев, что я переворачиваю свою рюмку, Гороховец чуть дрогнул бровями. Он налил себе еще рюмку и, не поморщившись, осушил его до дна. Я впервые видел, чтобы коньяк пили как воду.

— Ну как вам? — спросил я.

— Дерьмовое пойло!

— Почему дерьмовое? — удивился я.

— Потому что с выдумками. Пойло должно быть без выдумок. Горьким должно быть — потому что пойло, оно и есть пойло! — убежденно сказал Гороховец.

С презрением к коньяку Гороховец выпил еще рюмку и оторвал крепкими железными зубами часть воблы под спинным плавником.

— Блин им в рыло! К рыбе пиво надо. Может, смотаешься? — с надеждой спросил он меня.

— Не могу. У меня встреча. Сами смотайтесь, — сказал я.

— Дегенератор ты Пашка! Дегенератор! — горько произнес бывший прапорщик.

Я едва не прикусил язык. Я не думал, что Гороховец вообще знает такое слово, как дегенерат. В каком-то смысле, прапорщик был прав: вобла есть, деньги тоже есть — и не смотаться за пивом, для этого нужно быть и деградантом и дегенератом. В одном лице.

Аня ждала меня у дороги. Она была очень хороша в желтоватом мягком костюме и юбке, доходившей ей до колена — юная, свежая и стремительная как ураган. Мне казалось, она, как средоточие света, как яркое пятно в тусклом городе, притягивает к себе взгляды — не только мои, всей улицы.

Машина передо мной, какой-то синеватый “Опель”, водитель которого тоже, должно быть, был поражен ее красотой, стал притормаживать, но она, сверкнув улыбкой, махнула ему рукой, чтобы он проезжал и подбежала ко мне. “Опель” с сожалением уехал.

— Ты его огорчила. Сегодня весь день у него будет тоскливо на душе, — сказал я, наклоняясь и открывая ей дверцу.

— Это уже третий или четвертый останавливается. Наверное, они думают, что я голосую, — улыбнулась Аня.

— Они не думают, что ты голосуешь. Ты не похожа на женщину, которая ловит тачку, чтобы добраться до ближайшего метро.

— А на кого же я похожа?

— На прекрасное осеннее видение. На ту, ради которой можно врезаться на машине в столб и даже не заметить этого, — убежденно сказал я.

Аня засмеялась, звонко и смущенно.

— А твоя машинка-то все еще поцарапанная, — сказала она.

— “Козлик”? Ты не видела его двигателя и его задний мост, — обиделся я. — И вообще нас с “Сивкой-Буркой” шрамы и вмятины только украшают, придают нам суровый и немногословный вид.

— Особенно немноголословный. А какие они?

— Кто, шрамы? — удивился я.

— Нет, конечно, двигатель и мост.

— Они прекрасны.

— Тоже прекрасны как осеннее видение?

— Не ревнуй. Вы с “Сивкой-Буркой” прекрасны в разных плоскостях. Как бабочка и акула. Вас нельзя даже сравнивать, — ответил я.

— Вот как? И кто же из нас бабочка? Надеюсь, не твой “Сивка-Бурка”? — засмеялась Аня.

Я поцеловал ее в угол рта.

— Зачем ты вышла? Мы могли разминуться. Я бы поднялся к тебе.

— Мне захотелось немного прогуляться. Сегодня я еще не выходила. И потом мы бы не разминулись.

— Ах да, твоя интуиция! Я забыл, что ты все знаешь.

— Не все, — сказала Аня серьезно. — Далеко не всё. Я, например, не знаю, куда мы едем.

— И это хорошо, что не знаешь. Если бы ты знала, это бы меня очень огорчило. Вся прелесть сюрприза как раз и состоит в незнании, — сказал я, перестраиваясь для выезда на главную дорогу.

Аня кивнула.

— Я помню, что в детстве всегда боялась наступления Нового года. Все остальные дети ждали его с нетерпением, только и говорили о нем, а я боялась, потому что Новый год наступит, я получу подарки и не смогу больше о них мечтать.

— Ты так не любила получать подарки? — удивился я.

Она взлохматила мне волосы.

— Ну и глупый же ты! Какой же ребенок не любит подарки? Просто куда больше я любила мечтать о них.

За городом я свернул с шоссе и въехал на едва заметную дорогу, ведущую через лес. Эта была даже не дорога, а две глубокие глинистые колеи, оставленные грузовиками, изредка сворачивающими здесь в Истринское лесничество. Едва ли какая-нибудь другая машина, кроме грузовика или моего “Сивки-Бурки”, прошла бы через эти колдобины и рытвины, заполненные водой даже в засушливое время года. Но так было только первые полтора километра. Потом глинистая почва сменялась песчаной, редколесье пополам с буреломом заканчивалось, и начинался прекраснейший сосновый бор. Старые сосны с красноватыми причудливыми стволами, словно перемещенные сюда из сказки, спускались по косогору вниз, к петлявшей в низинах реке.

Дальше было уже не проехать даже “Сивке-Бурке”, и я остановил машину под переплетением сосновых ветвей, наехав одним колесом на выступающий из-под земли корявый корень.

— Мы приехали? — с любопытством оглядываясь, спросила Аня.

— Приехали, но придется еще пройти пешком. “Козлик” уже не пройдет.

— Даже наш “Сивка-Бурка” не пройдет? — удивилась Аня. В ее голосе звучала лестная для моей машины уверенность.

— Вон за той сосной сразу начинается обрыв. Он почти не виден отсюда, но если бы мы проехали еще метров десять...

— То оказались бы внизу обрыва?

— Ага. И назад нас пришлось бы вытягивать тягачом.

Аня выскочила из машины и, легкая, веселая, побежала к обрыву смотреть на реку, петлявшую в низине. Был уже закат и потому казалось, что за неровным строем строгих сосен течет не река, но натянута красноватая мерцающая полоса, неподвижная и лишь изредка идущая рябью белых точек и пятен. Девушка остановилась у последней перед косогором сосны — ее четкая, прямая фигура находилось прямо напротив солнца, сама словно становясь частью его заходящего диска.

Я еще немного подзадержался у “Сивки-Бурки”, чтобы взять корзину, а потом вслед за Аней стал спускаться по тропинке с косогора. Она спускалась быстро и ловко, как горная коза. Я, ожидавший, что мне придется помогать ей, сам едва поспевал за девушкой, таща тяжелую корзину, каждую минуту норовившую зацепить на склон и перевернуться. Песчаная сухая почва подъезжала и крошилась под нашими ногами. Из земли причудливо торчали сосновые корни, похожие на вывороченные ревматизмом суставы великанов. При нашем приближении с берега, неуклюже хлопая крыльями, поднялась тяжелая чайка и деловито полетела куда-то по течению реки.

Внизу склона у реки виднелась изломанная линия камыша, уже подсыхающего и бесшабашно, с дерзкой отвагой всплескивающего на ветру стеблями в предчувствии будущих холодов, камыша, который словно промотавшийся кутила отгуливал свои последние дни, прежде чем приставить к разгоряченному виску холодный стержень дула.

Не доходя нескольких метров до камыша, Аня вопросительно обернулась на меня.

— Здесь рядом должны быть мостки, а рядом домик лодочной станции, — сказал я, озабоченно оглядываясь. Мне вдруг пришло в голову, что я точно не помню, где эта станция, и нам, возможно, долго придется идти по берегу.

Аня встала на цыпочки и, всмотревшись, радостно ткнула пальцем куда-то за излучину.

— Там какой-то сарай у самой реки! Это он?

— Должно быть, он. Пойдем посмотрим, — сказал я.

— Побежали! — задорно сказала Аня.

— Как это побежали? — растерялся я, но она уже, не слушая, мчалась вперед, изредка наклоняясь, чтобы бросить в меня шишкой или пучком травы.

— Беги быстрей, лентяй! Когда ты в последний раз бегал? — крикнула она мне, оборачиваясь.

“Четыре часа назад. С железной трубой за главным чертом Америки,” — подумал я, и сам едва не фыркнул, так это глупо звучало. Хотя тогда, когда я мчался за похитителем младенца, это отнюдь не казалось мне забавным.

Аня на бегу кинула в меня шишкой, и мне оставалось только последовать ее примеру.

Бежать было смешно и неудобно, потому что одна нога оказывалась по косогору выше другой, отчего мы переваливались из стороны в сторону, как утки. “Надеюсь, Михалыч нас не видит. Ему сложно будет понять,” — думал я, похватывая то и дело выпадавшую из корзину бутылку.

Вдоль берега тянулись деревянные мостки, мысом выходящие в реку. Несколько лодок сохли на берегу, а одна из них, совсем дряхлая, лежала затопленной у берега, и виден был только ее нос и белая полоска скамьи. Справа от мостков стоял домик речной станции — дощатый, облезший, но с торчавшей из крыши красной кирпичной трубой, придавшей станции вполне уверенный вид. Недостающие стекла веранды были заколочены фанерой с написанными на ней правилами поведения на воде.

— Не похоже, что станция работает, — сказала Аня.

— Она работает только летом, но это неважно. Здесь живет Михалыч, — сказал я.

— Кто это? Какая у него профессия?

— Его профессия Михалыч. Есть такая простая русская професссия — Михалыч. Она же и призвание, и образ жизни, и все что хочешь. Он тут и сторож, и лесник, и рыбнадзоровец, и браконьер, и лодки напрокат дает — все в одном лице.

Я подошел к деревянной двери веранды и толкнул ее. Она оказалась запертой. Это мне не понравилось, когда Михалыч был дома, он обычно никогда ее не закрывал. Я громко постучал в дверь и одно из окон, отозвавшееся дребезжанием стекла.

— Скорее всего Михалыч ушел в поселок, и хижина дядюшки Михалыча на время осиротела, — сказал я.

— И что же нам теперь делать? Искать его в поселке?

— Совсем необязательно. Я знаю, где этот старый браконьер, охраняющий реку от самого себя, прячет ключ от своей каморки.

Я поочередно стал дергать ступеньки, пока доска одной из них не отъехала, и в ладонь мне не скользнул темный длинный ключ.

— А Михалыч не будет возражать?

— Не будет. Михалыч помимо всех прочих своих достоинств еще и народный философ. Он не трясется за материальную собственность и его не душит жаба обладания. Он ставит превыше всего дружеское общение, свободу и простые житейские радости.

Под простыми житейскими радостями я подразумевал прежде всего бутылку и сушеную рыбку, без которых представить Михалыча было бы просто невозможно.

Я открыл домик, и мы вошли. Внутри все было в запустении, и пахло отсыревшей штукатуркой от давно нетопленной печи. Судя по всему Михалыч, чрезмерно увлекшийся дружеским общением и простыми житейскими радостями, пропадал уже вторые или третьи сутки. С ним такое и прежде бывало.

— Мы ненадолго. Только найдем мотор от лодки. А Михалычу оставим вот эту бутыль. Она будет ему вместо записки. Он, как только увидит ее, сразу поймет, кто приезжал.

— А как ты познакомился с Михалычем? — спросила Аня, когда я, закрепив на лодке мотор, пытался запустить его.

Я вытер о рубашку сырую свечу, продул ее и ввернул на место.

— Очень просто. Я одно время придумал себе такое развлечение: купил надувную лодку, заезжал подальше и сплавлялся вниз по Истре. Разумеется, когда выдавались свободные дни. Однажды, примерно полкилометра выше по течению, я налетел на корягу. У меня не было ни клея, ни заплатки — ничего. Я выволок лодку на берег и встретил Михалыча.

Можно было бы еще добавить, что Михалыч поначалу отнесся ко мне с презрением, с которым человек, всю жизнь проживший у реки, относится к туристам, без дела шляющимся на лодке, но мало-помалу мы разговорились, и я угостил его настойкой из плетеной бутыли, которая была у меня в лодке. Мы расстались хорошими друзьями, и Михалыч приглашал меня приезжать, когда я только захочу. Даже показал, где лежит ключ, если его не будет. Несколько раз я пользовался его приглашением и неплохо проводил здесь день-два. Но только не в последний год. Последний год выдался тяжелым.

Наконец мотор неохотно завелся, и, громким тарахтением оглашая молчаливо застывший сосновый бор, мы поплыли вверх по течению по красной закатной реке.

26.

Еще не совсем стемнело, когда впереди показался островок. Зная, что здесь часто застревают коряги и затопленные бревна, я осторожно обогнул его, протиснувшись в узкую щель воды между островом и берегом, и, оказавшись выше острова по течению, выключил мотор. Нос лодки уткнулся в намытую рекой песчаную косу. Я спрыгнул босиком в воду и затянул лодку подальше на косу, чтобы ее не снесло. Потом я подхватил Аню на руки и перенес ее на берег.

Мы стояли под шатром старых раскидистых ив. Выше нас, хорошо различимый с островка, желтел крутой песчаный склон со множеством стрижиных гнезд. Что-то темное быстро пробежало по островку и с плеском нырнуло в воду. Я успел разглядеть узкую гибкую спину, скрывающуюся в водорослях, и понял, что мы спугнули выдру.

Я сложил на рыбацкое кострище предусмотрительно захваченные с собой поленья, и вскоре на островке заплясал огонь костра, выхватывая из темноты массивные узловатые стволы ив.

— Тебе здесь нравится? — спросил я.

Аня кивнула, вслушиваясь в журчание воды.

— Да, очень. Откуда здесь этот остров?

— Я думаю, что раньше он был частью берега. Потом река разлилась и отрезала его. Теперь ее русло и справа и слева.

— А что с ним будет потом? Река же течет. Его совсем смоет, и он исчезнет? — с жалостью спросила Аня.

— Возможно, когда-нибудь так и произойдет, — согласился я. — А пока островок держат своими корнями эти ивы. Охраняют его от реки, как великаны.

— И пока они его охраняют, с ним ничего не случится?

— Ничего.

Мы замолчали. Было слышно, как плещет река. Огонь нашего костра отражался в ее быстро текущих водах.

— Трудно поверить, что это место всего в полутора часах езды от города. И никого вокруг, — сказала Аня, задумчиво глядя на костер.

— Это заповедник, — сказал я. — Здесь нет ни домов отдыха, ни деревень. Только поселок, но он ниже по течению и находится за границей заповедника.

— Заповедник? — Аня с восхищением, как на неведомое чудо, оглянулась на темный массив леса, вплотную подступающий к реке, и я в который уже раз поразился ее способности наивно радоваться самым обыкновенным вещам.

— А животные в нем есть? Какие? — спросила она.

— Лисы, лоси, кабаны. Михалыч утверждает, что есть даже медведи, но я лично сомневаюсь... Тебе не холодно?

— Нет, — Аня замотала головой и, вдруг вскочив, с детским любопытством спросила:

— А что у тебя в корзине? Можно посмотреть?

— Можно не только посмотреть, — разрешил я.

Притянув к себе коризину, она стала по очереди выкладывать из нее сыр, ветчину, банку с красной икрой, хлеб, паштет, яблоки и белое вино.

— Ого-го! Да мы живем! Здесь еды на целый полк! Вот как сяду на пенек как съем пирожок! — воскликнула Аня.

— Возможно, чего-то я и не предусмотрел, но я старался, — смиренно сказал я.

Аня взглянула на меня блестящими глазами.

— Мы богачи! — сказала она. — Разве ты не понимаешь? У нас есть целый собственный остров в огромном заповеднике, река, лодка и целая корзина еды! А еще выдра, стрижи и медведи, где-то там, на безопасном удалении. Скажи ты не завидуешь Робинзону Крузо?

Я задумался.

— У Робинзона Крузо тоже был остров, лодка и еда. Кроме этого у него была подзорная труба, ружья, дикарь Пятница и куча всевозможного притащенного с корабля барахла. В материальном плане он был куда обеспеченнее нас. Но у Робинзона не было тебя, и поэтому не я ему должен завидовать, а он мне.

Я не видел лица Ани, наклонившейся, чтобы подбросить в костер сухую ветку, но почувствовал, что она улыбнулась.

— Будешь есть ветчину, дикарь Пятница? — спросила она.

— Буду. Только вначале нужно открыть вино, — сказал я, роясь по карманам в поисках ножа и понимая, что не взял его.

— Ну что же вино?

— У нас нечем открыть бутылку. Надо было догадаться об этом в хижине дядюшки Михалыча.

— Выходит, мы остались без вина?

— Не паникуйте, поручик! Мы отобьем горлышко, а потом процедим вино через марлю, в которую я заворачивал сыр. Кстати, рюмки я тоже не предусмотрел, поэтому пить вино придется из жестяных кружек. Ничего?

— Из жестяных кружек еще лучше, — сказал Аня.

— Тогда да здравствует пир! — воскликнул я, отбивая у бутылки горлышко.

После пира мы сидели у полыхающего костра и смотрели на воду, казавшуюся черной и неподвижной. В речной глади плескался тонкий, едва различимый серп убывающей луны.

— Ты из какого города приехал в Москву? — спросила Аня.

— Из Вологды.

— А какая она?

В анином голосе было искреннее желание понять и узнать и не было эдакого коронного столичного пренебрежения, которое так раздражало меня первые год-два в Москве.

Я пожал плечами, сообразив, что мало что могу уже вспомнить о родном городе. Разве что отрывочно: как мы дрались с братом или бегали купаться.

— Кто, Вологда? Город как город. Три института, дом-музей Петра I, картинная галерея, пристань, Архиерейский двор. Одним словом, сыры да дворы. Летом нам пыльновато, а весной грязновато, — неудачно пошутил я.

Аня укоризненно посмотрела на меня.

— Ты ведь на самом деле любишь свой город. Уверена, что любишь, — сказала она.

— Только не надо психоанализа. Да, я люблю Вологду, но вряд ли смог бы туда вернуться. Мы, провинциалы, как-то так устроены, что тянемся из провинции в Москву или Петербург и, раз попав туда, никогда не возвращаемся обратно.

— И ты тоже тянулся?

— И я тянулся. Мне хотелось вырваться, потому что в Вологде мне было как-то тесно и тоскливо. А когда я вырвался, то понял, что тоска и теснота были не в Вологде, а во мне самом. Ты понимаешь?

Аня честно замотала головой, и я был ей за это благодарен. На мой взгляд “понималки” — самый неприятный и вместе с тем распространный тип женщин.

— А где прошло твое детство? — спросил я.

Аня положила мне голову на плечо.

— В Москве, — промурлыкала она. — Это такой большой-большой город. Тоже есть несколько институтов и речка. Расположен... ну неважно где.

— В междуречье Оки и Волги на реке Москва, — подсказал я.

— Ага, там я и выросла. Между Волгой и Окой. Покачай меня немного плечом, хорошо?

Я покачал ее, мягкую, теплую, засыпающую.

— Ну как, мой сюрприз удался или снова подарок был хуже, чем мечта о нем? — спросил я с волнением.

Аня улыбнулась с закрытыми глазами.

— Тебе повезло, что я не успела помечтать. Твой подарок свалился как снег на голову и был прекрасен.

Внезапно она прижалась ко мне и стала целовать мои ссадины.

— Охраняй меня, как эти ивы охраняют остров... Охраняй от темноты, от реки, от всего... Ты мой великан... Держи меня крепко, чтобы мне не было страшно, — прошептала она.

Я обнял ее и бережно опустил на траву. В миг, когда наши губы соприкоснулись, что-то будто сверкнуло у меня перед глазами. Что было потом, происходило словно при ослепительном белом свете, стершем у меня все воспоминания. Помню только, как напряглись у нее бедра и ее негромкий тихий крик. Вслед за этим она на миг оттолкнула меня, а потом порывисто прижалась, тихо всхлипывая и обнимая меня.

То, что я был у нее первым, поразило меня. Помню, я сидел на земле, грыз незажженную сигарету и бормотал: “За что мне такое счастье? За что?” Мне было жутко быть счастливым, потому что я привык, что счастье должно быть заслуженным. Незаслуженного счастья не бывает, а если бывает, то это внушает страх, потому что не знаешь, чем придется за него платить, равно как знаешь и то, что расплата неминуема.

Я ощущал беспокойство за судьбу Ани, с которой я теперь был связан неразрывной нитью, беспокойство и уныние, свойственное всем, кто по контракту, по необходимости, по расчету или по зову сердца служит дьяволу. Мы всегда унылы, так как чувствуем, что впереди нас ожидает неминуемое наказание. Если мы веселимся, то делаем это судорожно и поспешно, будто пируя во время чумы. Но даже и веселясь, мы ощущаем внутри себя мрак, который не разогнать, и тоску, от которой никогда не избавиться. Она всегда с нами, как проклятье, как клеймо. Но это клеймо только мое, и я хочу носить его сам, не передавая его Ане, не хочу, чтобы оно расползлось и упало на нее черной тенью.

Немного погодя, когда Аня доверчиво заснула, и я осторожно накрыл ее пледом, вдруг зазвонил мой мобильный. Не задумываясь, что я делаю, я схватил трубку и швырнул ее в реку. На лету, описывая высокую дугу, трубка еще раз разразилась возмущенной трелью, но звонок ее был прерван всплеском.

— Что это было? — сквозь сон спросила Аня.

— Тебе показалось, — ответил я.

27.

Ночью я несколько раз вставал, чтобы поддержать огонь, и это притом, что я догадался захватить из сторожки Михалыча несколько одеял. Подбросив в костер поленья, я ужом забирался под нижнее одеяло и прижимал к себе Аню, согревая ее своим телом и своим дыханием. Когда я засыпал, мне всякий раз снилось, что наш остров подмывает водой, он покачивается, волна подхватывает его и куда-то несет. И я во сне еще крепче прижимал к себе Аню, боясь потерять ее.

Над Истрой висел белый туман, скрывавший и наш остров, и берега. Туман был таким плотным, что даже пальцы вытянутой руки были почти неразличимы. Песчаные обрыв, ивы нашего острова и лес на берегу тоже казались большими тяжелыми глыбами тумана. Туман таил нас, скрывал от всего мира, от всех духов, добрых и злых, от чужих глаз, от чужой зависти и от чужого участия. Во всяком случае, на это хотелось надеяться.

Утром, когда занялся рассвет и туман рассеялся настолько, что сквозь него уже можно было различить берега, мы сели в лодку, оттолкнули ее с мели и, не включая мотора, стали медленно спускаться вниз по течению.

Мы молчали. Аня дрожала от сырости и жалась ко мне. Я укутывал ее в одеяло и целовал в прохладную, казавшуюся бледной щеку.

Наконец на правом берегу показался причал лодочной станции. Я веслом подогнал к нему лодку и привязал. Михалыча все еще не было, и плетеная бутыль нетронутая стояла там, где я ее вчера поставил.

Спрятав ключ под ступеньку, мы поднялись по косогору и сели в “Сивка-Бурка”, казавшийся обиженным и каким-то нахохленным. Прогреваясь, он долго чихал, неохотно втыкал заднюю передачу, пробуксовывая, тащился по сырой глине и только на шоссе немного оживился и пошел резвее.

Я включил в машине печку и, вскоре Аня, согревшись немного, уже пила кофе, которое я купил ей в круглосуточной закусочной на шоссе и налил в термос. Ехал я медленно, не только из-за тумана, но и потому, что мне не хотелось возвращаться в город, казавшийся мне огромным, темным магнитом, притягивающим нас.

Я вспомнил слова Ягге: “Береги ее!”, вспомнил укоризненные огромные глаза Марфуция, нехорошие туманные намеки Улиты и наконец тот сухой треск, с которым упавший шар лампы продавил ее стул в консерватории. Опасность, угрожавшая Ане, действительно существовала, и теперь, когда нас с ней соединяло нечто большее, это лишь усилило ее.

Мне казалось, что с каждым метром, делающим нас ближе к городу, серая аура угрозы уплотняется, сжимается и почти пульсирует в висках. Если бы можно было развернуть машину и вновь вернуться в сторожку Михалыча, растопить потрескивающую печку, сесть рядом с ней на потрескивающую пружинную кровать и обо всем забыть. Но я знал, что не смогу сейчас этого сделать. Нужно вернуться в Москву и все прояснить. Возможно, гроза еще пройдет стороной.

“Я должен поговорить с Ягге. Потом с Ареем. Сказать ему, что выхожу из игры. Пусть ищет себе нового сотрудника. Потом взять деньги, закрыть квартиры, взять Аню и уехать из города. Именно так и никак иначе,” — думал я.

— Ты подумал о чем-то плохом? — спросила Аня.

— Почему ты решила?

— У тебя лицо вдруг стало озабоченное и злое.

— Удачное сочетание, не правда ли? Оно у меня всегда такое по утрам, пока я не глотну кофе.

— Открой рот! — потребовала Аня и, наклонившись ко мне, поднесла к моим губам крышку термоса. Я послушно открыл рот, но тут она, коварно убрав крышку, поцеловала меня.

— Эй! Что ты делаешь? — возмутился я, как только получил такую возможность. — Мы, между прочим, не одни на дороге.

— Думаешь, там в соседних машинах видят, что мы целуемся? Как они могут видеть, туман же! — озабоченно спросила Аня.

— Вот именно, что туман. А ты еще своими волосами закрывала мне обзор.

Она сладко потянулась на сидении.

— А разве твой “Сивка-Бурка” сам не знает, куда ехать?

— Знает. Но лучше, чтобы и я крутил руль приблизительно синхронно с его колесами.

Аня засмеялась.

— Ты старый брюзга! Ты сказал это так, будто тебе полторы тысячи лет. И зачем я с тобой связалась?

“Боюсь, ты не раз еще задашь себе этот вопрос,” — подумал я.

Когда вскоре в тумане показался МКАД, я непроизвольно сжал на руле ладони.

— Я отвезу тебя к себе. Я ни за что теперь с тобой не расстанусь, — сказал я решительно.

— Потому что теперь мы вместе? — доверчиво спросила Аня.

— Мы всегда были вместе.

— Всегда-всегда?

— Даже тогда, когда об этом не знали. Ниточки наших судеб тянулись в одном направлении и знали, что рано или поздно они переплетутся, — сказал я.

Она серьезно кивнула.

— Я чувствовала, что ты особенный. Еще с той первой минуты, когда ты схватил меня тогда в охапку на мосту. Иначе бы я никогда...

Аня отвернулась к стеклу, вытирая глаза, а через минуту уже говорила деловито, что ей нужно заехать к себе за вещами и кому-то позвонить, и сдать книги в библиотеку, и... Этот чисто женский переход от раздумий и слез к практическим хлопотам и рассуждениям, раздражавший меня прежде в других, в ней показался мне умилительным.

У подъезда, как и позавчера, тенью торчал Юрий. Увидев подъезжающий “Сивка-Бурка” и Аню в нем, он шагнул было в нашу сторону, но потом быстро повернулся, провел ладонью по лицу и быстро скрылся за углом дома. Аня, в этот момент рывшаяся в сумочке в поиске ключей, его не заметила. Я подумал, что это хорошо. Вид этого бледного небритого призрака, явно проведшего здесь всю ночь и смотревшего на ее окна, мог бы породить в ней чувство вины.

Когда мы вышли из лифта, то первым, на кого я наткнулся, был Марфуций. Ангел понуро сидел на ступеньке перед ее квартирой. Он был не такой аккуратный, каким бывал прежде в человеческом обличии. Водолазка его была разорвана, и выглядывало большое примятое крыло.

Я тревожно оглянулся на Аню.

— Она меня не видит, — буркнул Марфуций и, стараясь не смотреть на Аню, стал подниматься по лестнице.

— Ты пока открывай, а я сейчас вернусь, — сказал я удивленно оглянувшейся на меня Ане. Я пошел за Марфуцием, уверенный, что он ждет меня на площадке, но площадка была пуста. Только небольшое белое перо, явно выпавшее из крыла спешившего ангела, лежало на ней. Я поднял его и положил на ладонь. Оказавшись у меня на ладони, перо вдруг почернело, сморщилось и растаяло.

Некоторое время, взволнованно моргая, я смотрел на свою ладонь, а потом вернулся к Ане. “Нет, правильно я сделал, решив, что Аня будет жить у меня. Туда-то Юрий уж точно не сунется, а Марфуций... что ж, будем надеяться, и он тоже,” — размышлял я, спускаясь.

Аня уже открыла квартиру и теперь, ожидая меня, стояла на пороге.

— Что там было? — спросила она.

— Кот, — сказал я.

В другой раз Аня почувствовала бы мою ложь, но сейчас она была слишком озабочена тем, что с собой взять.

— Это соседский. Они открывают дверь, и он выскакивает. Ты его поймал? — спросила она.

— Не успел. Он умчался.

— Бедняга, — сочувственно сказала Аня, открывая дверцу шкафа.

Я отвез ее к себе, и она нерешительно остановилась в начале длинного коридора, прижимая к своим ногам рюкзак с одеждой. Я тоже остановился рядом с ней. Мне почему-то было неловко, как если бы я привел ее не в свою квартиру, а в чью-то чужую, ключи от которой оказались у меня в руках лишь на время.

— Это все комнаты твои? — спросила она.

— Все кроме той угловой. Видишь ту дверь с кучей замков, на которой налеплен календарь с танком?

— А кто там живет?

— Там живет колоритнейшая личность — прапорщик Гороховец.

Вспомнив что-то, Аня улыбнулась.

— Вроде Михалыча?

— Нет. Михалыч — поэт, а Гороховец — хохол-практик.

В ту же секунду, словно в подтверждение моих слов, в туалете с Ниагарским грохотом обрушилась вода и оттуда, поправляя подтяжки и кавалерийской походкой переставляя ревматические ноги, показался прапорщик.

Увидев меня, он открыл уже рот, чтобы приветствовать залпом ругани, но тут взгляд его упал на Аню и прапорщик осекся на полуслове. Я ожидал от него всевозможных фокусов, вроде требования прописки или показать штамп в паспорте или какой-нибудь подобной глупости, и приготовился уже к отпору, но ничего этого не понадобилось. Аня, стоящая у двери и с интересом смотрящая на него, не оставила равнодушным даже этого неисправимого циника и ругателя.

Гороховец заморгал, гулко закашлял в кулак и, буркнув: “Здрасьте!”, скрылся на дверью своей комнаты.

Я пораженно уставился на Аню.

— Это нечто невероятное! Глазам своим не верю! — воскликнул я.

— Почему?

— Ты ему понравилась. Поразила даже этого мамонта, прошедшего сквозь огонь и медные трубы! Ты, случайно, не умеешь творить чудеса?

— Этот твой Гороховец — очень добрый и хороший человек. Это сразу видно. Не понимаю, чего ты прохаживаешься на его счет, — сказала Аня.

— Ну если вы спелись, тогда я, пожалуй, вас оставлю. Я постараюсь освободиться как можно скорее! Никуда не уходи без меня, ладно? — сказал я и, поцеловав ее, сбежал вниз по лестнице.

28.

В приемной я увидел Ягге. Она сидела и вязала, покачиваясь в скрипучем кресле с подлокотниками в форме двух собачьих голов. Это кресло я когда-то купил для нее на антикварной распродаже, и старушка очень его любила.

— Арей искал тебя, — сказала Ягге, укоризненно поднимая на меня глаза.

— Он у себя в кабинете? Я пройду к нему, — сказал я и, внутренне набираясь решимости, чтобы сразу, с порога, выдержав яростный взгляд Арея, сказать ему, что я ухожу.

Я уже был у дверей кабинета, когда Ягге, все так же продолжая покачиваться, сказала:

— А Арея нет.

— Как нет? Где же он?

— Отозван в Ад сегодня ночью. За ним прибыл срочный курьер. Арей искал тебя, но твой номер не отвечал. Он был очень недоволен. Очень. Когда он вернется, тебе придется объясняться. Кстати, ты не перетащишь в чулан его тело? Вот оно там, за шкафом.

— Ладно, — сказал я, чувствуя, что по спине у меня пробегает холодок. Врать Ягге, что я случайно разбил телефон или что его у меня украли не имело смысла. Кому-то другому, но не всезнающей древней богине. Тем более, что она ничего и не спрашивала.

Я взял брошенное Ареем тело под мышки и с величайшим трудом отволок его тушу в чулан, прислонив его спиной к стоящим там ведрам. “Что за черный юмор, таскать вот так тела? Что я носильщик, что ли?” — проворчал я. Я протянул уже даже руку, чтобы щелкнуть неподвижного Арея по носу, но его пустые глаза смотрели так грозно, что я не решился.

Заперев чулан, я вернулся к Ягге.

— Ягге, скажи: куда он умчался? Его вызвал Везельвул, чтобы давать объяснения по поводу дядюшки Сэма? — спросил я.

Ягге озабоченно стала шарить в складках платка, ища трубочку.

— Там на столе нет? Ты не видел? — спросила она меня.

Я даже не стал смотреть на стол, отлично зная, что Ягге никогда ничего не теряет. Богини не способны ничего потерять, если они не теряют этого намеренно.

— Ягге, не дразни меня! Везельвул вызвал Арея из-за вчерашнего?

— Может, да, а, может, и нет, — сказала Ягге. — Уж передо мной Везельвул точно не отчитывается.

Она вытащила из закоулков платка трубочку и закурила. По тому, как она курила и какую форму принимал дым, я почувствовал, что Ягге чем-то недовольна, обеспокоена или раздражена. Однако я не стал распрашивать, зная, что старушка этого не любит. Когда Ягге хочет, она говорит сама, когда же она молчит — лучше ее не трогать.

Внезапно из кабинета Арея я услышал отрывочный смех и голоса и вопросительно повернулся к Ягге.

— Там кто-то есть?

— Твой друг болтает с Улитой. Арей не взял ее. Озабоченная дурочка! — фыркнула Ягге. Разнузданная ведьма стабильно вызывала у нее неприязнь, и это притом что Ягге была ханжой менее чем кто-либо.

— Мой друг? — спросил я озадаченно.

— Так во всяком случае он себя называет. Некто Подслепкин.

— Ясно, — сказал я, пытаясь сообразить, каким образом Подслепкин разнюхал, где меня искать, и что ему от меня надо. Никаких мыслей по этому поводу у меня не возникло, и я направился к кабинету.

Из кабинета снова раздался хохот.

— Этот человек в самом деле твой друг? — с сомнением спросила Ягге.

— Больше чем друг. Он мой утрированный двойник, — сказал я и зашел в кабинет.

Появился я невовремя. Губы Улиты и Подслепкина, сидевших рядом на двух стульях, вот-вот должны были соприкоснуться. Когда скрипнула дверь, оба воровато оглянулись с видом нашкодивших кошек. Увидев меня, Подслепкин закашлялся, вскочил и с преувеличенным радушием принялся тискать мне руку.

— Рад! Необычайно рад!.. Вот ты оказывается, где! И девушки какие хорошие здесь работают! — быстро заговорил он.

Ягге за приоткрытой дверью язвительно хмыкнула и заскрипела качалкой.

— Как ты меня нашел? — спросил я.

Подслепкин стукнул меня ладонью по лбу.

— Ах да, совсем забыл! Я же принес твой бумажник! Там, кроме денег, была и визитка с адресом, — воскликнул он, протягивая его мне.

Я повертел в руках бумажник. Да, это действительно был он. Вне всякого сомнения.

— Спасибо! Откуда он у тебя?

Подслепкин округлил глаза.

— Как откуда? Его привез мне сам Везельвул! Ты же был у него сразу после нашей встречи! — зашептал он мне на ухо.

Я усмехнулся.

— Да, был. И что старик? Что-нибудь говорил обо мне?

На этот вопрос я ответа не получил. Подслепкин только неопределенно закряхтел и зашевелил пальцами.

Дело в том, что его внимание, и прежде неспособное к длительному сосредоточению на одном предмете, было ныне всецело приковано Улитой, которая, демонстративно поставив ногу на стол Арея, подтягивала на ляжке чулок. Взгляд Подслепкина скользнул к ней под юбку, и мой приятель несколько раз сглотнул внезапно пересохшим горлом.

Меня это не удивило. Я помнил, какое впечатление Улита производит на некоторых мужчин. С одним из наших арендателей — адвентистким миссионером — случился удар, когда у него на глазах ведьма томно наклонилась, чтобы поднять с пола упавшие ножницы.

С Подслепкиным, однако, удара не случилось. Он схватил меня за рукав и отвел в сторону.

— Ну ты даешь, чувак! — забормотал он. — Имеешь под боком такую... и не пользуешься таким сокровищем. Ты не возражаешь, если я... Я тебе не перебегу дорогу?

— Не перебежишь. Сделай одолжение, — сказал я.

Подслепкин засиял. Одновременно с облегчением в глазках у него засветилось презрительная снисходительность ко мне, что я, работая рядом с Улитой, не сделал ее своей любовницей.

— А что твоя прежняя спутница? Прошла любовь, завяли помидоры? — сочувственно спросил я, чтобы немного отравить ему торжество.

Подслепкин, зашипев, наступил мне на ногу. Я видел, как за его спиной Улита высунула раздвоенный язык и пощекотала себе языком нос. Потом подмигнула мне.

— Мы с друзьями собираемся сегодня в небольшой ресторанчик с итальянской кухней. Там отличные спагетти и пицца. Не желаете к нам присоединиться? — громко спросил Подслепкин.

— Я пас. Я патриот отечественной вермишели и блинов, — сказал я.

— А я с удовольствием! Я обожаю спагетти! В них есть что-то фаллическое! — промурлыкала Улита.

Подслепкин шумно засопел.

— Вообще-то мы могли бы отправиться в