Пьер де Бурдей, сьёр де Брантом

1540—1614

Пьер де Бурдей родился в поместье Брантом (деп. Перигор), повидимому, в 1540 году. Он принадлежал к старинной дворянской семье, издавна состоявшей на службе у французских королей. О детстве будущего писателя мало известно. Он рано оказался при дворе, где уже находилась его старшая сестра Маргарита, фрейлина королевы Екатерины Медичи. В 1559 году Брантом отправляется в Италию, старательно осматривает дворцы и церкви, горные цепи и морские заливы. Поразили Брантома мягкость и красота природы, очарование итальянских женщин. Это путешествие оказало решающее влияние на формирование эстетических взглядов писателя, которые никогда не были последовательно сформулированы им, но тем не менее складывались в определенную систему. Брантом был не мыслителем, тем более теоретиком, но человеком наблюдательным и тонким. Он придерживался сенсуалистских воззрений на действительность и почерпнул эти взгляды не из книг, а из живой практической деятельности. Ему были близки гедонистические настроения молодого Ронсара, и юный вельможа написал не один любовный сонет, в меру изысканный, в меру чувственный, в духе

«Плеяды».

Понимая буквально горацианские призывы пользоваться каждым мгновением бытия, Брантом ведет жизнь молодого повесы, ухаживая за фрейлинами, с легкостью сочиняя стихи на случай, беззаботно меняя покровителей, поступая на службу к одному из принцев крови, чтобы назавтра бросить все и отправиться в дальнее путешествие—то в Шотландию (1561), то в Испанию (1564), то на Мальту (1565).

Как его предки, Брантом был по призванию и по положению военным. Он принял участие практически во всех кампаниях своего времени; он воевал против испанцев и с испанцами против турок, он сражался при Дрё и Жарнаке, то есть с французами против французов в период так называемых «Религиозных войн». Он был близок ко многим вождям гугенотов—адмирал Колиньи гостил однажды в его замке,—но примыкал

 

==473

к католической партии, хотя и благословлял небо, что не оказался в Париже во время Варфоломеевской ночи. Его католицизм был поверхностный и чисто эстетический: описывая одно из торжественных богослужений, свидетелем которого он оказался, Брантом обратил внимание не на сокровенность религиозного таинства, а на красочность и яркость запомнившегося ему зрелища. Этические проблемы его не волновали, этику он заменил эстетикой.

В 1582 году Брантом поссорился с новым королем Генрихом III, к которому был приближен в бытность его дофином. Он уехал в родовое имение, носился с планами переселиться навсегда в Мадрид или Неаполь, затем начал строить новый замок. Осенью 1584 года Брантом во время прогулки неудачно упал с лошади и более полутора лет вынужден был провести в постели. Эта опала и это падение, покончив с Брантомомпридворным и Брантомом-воином, породили Брантома-писателя. Он начинает диктовать своему секретарю и другу Мато нечто вроде мемуаров, повествуя о виденном и слышанном и заново переживая волнения молодости. «Поиски утраченного времени», столь понятные у натуры импульсивной, увлекающейся, остро чувствующей и в один день лишившейся всех источников своих острых и ярких переживаний, сложились постепенно в монументальную картину, отразившую красочную и переменчивую эпоху, какой была вторая половина XVI столетия во Франции. Брантом, уже окрепший, но так и не выздоровевший до конца, снова бывает при дворе, встречается с былыми друзьями, но писательство настолько его увлекло, что он отдает ему весь свой досуг. Он тщательно правит продиктованное, пишет новые куски своих воспоминаний, неутомимо работает над стилем.

Брантом хотел стать историком и усиленно читал Фруассара и других старых хронистов, а также Плутарха в переводе Амио, но подлинным историком не стал, а если и стал, то лишь во вкусе Мериме, не случайно посвятившем ему пространную статью: он рассказывал прежде всего анекдоты, но благодаря своей наблюдательности и эстетическому чутью очень точно и емко передал характер описываемой эпохи: ее эстетическую доминанту, вкусы, взгляды, привычки людей того времени.

Из всего написанного Брантомом наибольшей популярностью пользуется его своеобразный трактат «Галантные дамы», разделенный на семь «суждений». Наукообразие трактата—лишь в его построении. По своему содержанию это опять-таки свободный поток мыслей и воспоминаний, верно схваченных психологических черточек и эстетических наблюдений. По свободе повествования, перескакиванию с предмета на предмет, пристрастию к примерам, выхваченным из жизни, стиль Брантома напоминает стиль Монтеня, уступая, конечно, автору «Опытов» в философской глубине.

Настоящий перевод выполнен по изд.: l£s Dames galantes. Paris, 1955.

 

==474

ГАЛАНТНЫЕ ДАМЫ

СУЖДЕНИЕ ВТОРОЕ

О том, что более всего тешит в любовных делах: прикосновения ли, взгляды или речи

ВОТ ВОПРОС, в предмете любви, достойный лучшего и более основательного, чем я, исследователя, а суть его такова: что в любовных делах наибольшее утешение сулит—осязание ли, иначе говоря, прикосновение, любовные ли речи или взгляды?

<...> Начнем с прикосновения, которое смело можно признать наисладчайшим выражением любви, ибо вершина ее—в обладании, обладание же неосуществимо без прикосновения; как нельзя утолить жажду и голод, не попив и не поев, так и любовь насыщается не взглядами и речами, а прикосновениями, поцелуями, объятиями, заключаясь Венериным обычаем. С этим соглашался и самодовольный шут Диоген-Киник¹, заявляя— по обыкновению своему непристойно и глумливо,—что он желал бы так же легко утолять голод, потирая пустой живот, как он удовлетворяет свою похоть, потирая некую часть тела. Я мог бы и яснее выразить все вышесказанное, но тема вряд ли того заслуживает. Или же вспомним еще об юноше, влюбившемся в Ламию²: она столь дорого запросила с него за обладание ею, что он не захотел или не смог столковаться с нею, а потому решился на иное: упорно думая о ней, он осквернил себя и утолил свое вожделение, мысленно обладая этой женщиной; она же, узнав об этом, потащила его в суд, требуя заплатить ей за полученное удовольствие; судья, выслушав истицу, приговорил побренчать перед ней деньгами, заявив, что за любовь, дарованную ею в мечте и в воображении, один звон денег—вполне достаточная плата.

Без сомнения, можно вспомнить здесь еще многие и многие утехи и ухищрения науки Венериной, описанные у древних философов, мне

 

==475

остается сослаться на самых остроумных и утонченных из них, дабы ознакомился, кто захочет, с их рассуждениями в сей части. Так или иначе, именно оттого, что цель любви есть не что иное, как наслаждение, не следует думать, что его доставляют одни лишь поцелуи и объятия. Многие из нас убеждались, что наслаждение это было неполным и недостаточным, если ему не сопутствовали взгляды и речи; тому есть прекрасный пример в «Ста новеллах» королевы Наваррской³: некий благородный дворянин довольно долгое время пользовался милостями какой-то неизвестной дамы и, хотя свидания их назначались в непроницаемо темной галерее и дама не снимала повязки с лица (а маски еще не были тогда в ходу⁴), дворянин, обнимая даму, сумел заключить все же, что любовница его хороша собою, привлекательна и желанна. Однако же достигнутого ему показалось мало, и он решил узнать, с кем имеет дело; вот однажды во время свидания (которое всегда приходилось на определенный час) он, крепко обняв даму, пометил ей мелом платье, а было оно черного бархата⁵; после, вечером того же дня, когда дамы, отужинав, сходились в бальный зал⁶, он встал у дверей и, внимательно разглядывая входящих дам, углядел наконец одну с меткою на плече, и немало был изумлен, подозревая кого угодно, но только не ее, ибо и степенной осанкою, и благонравным поведением, и разумными речами уподоблялась эта дама самой Премудрости Соломоновой, каковой и описана у королевы Наваррской.

Велико же было изумление нашего кавалера, коему выпал счастливый случай по милости благородной женщины, хотя ее-то можно было заподозрить в последнюю очередь среди прочих придворных дам! Правда, не успокоившись и на этом, он пошел дальше, именно поделился с ней своим открытием и стал допытываться, зачем она таилась от него, заставляя любиться с ней тайком и по темным закоулкам. Но хитроумная дама наотрез отказалась и отреклась от чего бы то ни было, клянясь в непричастности к делу спасением своей души и райским блаженством, как оно и принято у женщин, когда они упорно отрицают то, что порешили скрыть, хотя оно уже вышло на свет божий, очевидное и бесспорное.

Дама отделалась испугом, а вот дворянин упустил свое счастье и удачу, ибо дама эта немалого стоила, а поскольку вдобавок разыгрывала из себя святую невинность и недотрогу, то он, можно сказать, лишился двойного удовольствия: одно доставляли бы ему тайные и сладостные ласки дамы, другое—встречи с нею при дворе, где она держалась гордо и неприступно; он же, слушая благонравные, суровые и надменные речи дамы перед всеми собравшимися, мог вспоминать про себя ее сладострастную игривость, похотливую повадку и неуемность в наслаждении, когда она бывала наедине с ним.

Да, поистине неоправданный промах допустил наш дворянин, заговорив с дамой о своем открытии,—что бы ему вести и дальше свои дела с нею, по-прежнему пользуясь ее милостями: оно ведь одинаково сладко что без свечки, что при факелах. Конечно, ему следовало знать, кто она,—и я не браню его за любопытство,—ибо, как сказано в той новелле, он сильно

 

==476

опасался, что имеет дело с дьяволом: известно ведь, что дьявол охотно оборачивается женщиной, дабы завлекать и обманывать людей; к тому же, как слышал я от опытных магов, дьяволу легче принять облик и формы женщины, нежели обрести дар женской речи. Вот по такой-то причине наш кавалер и был в своем праве, желая убедиться воочию, что он любится с женщиной; по его собственным словам, упорное молчание любовницы тревожило его больше, чем невозможность видеть ее, наводя на мысли о кознях господина дьявола; заключим же из сего, что был он человеком весьма богобоязненным.

Но только, обнаружив истину, не лучше ли было молчать?! А как же!—возразят мне,—разве сердечная склонность и любовь не выигрывают, будучи высказаны вслух? Не в этом ли наш дворянин тщился убедить даму?—но не только успеха не добился, а утратил и то, что имел.

Несомненно, однако, что все, кому знаком был нрав этого дворянина, извинили бы его, ибо, согласитесь, нужно обладать слишком уж холодным и расчетливым умом, чтобы, любя женщину, играть с нею в прятки и скрытничать, а я слыхал от моей матери, которая состояла при королеве Наваррской и была посвящена в тайны многих ее новелл, даже и выведена в одной из них как одна из собеседниц⁷, что героем помянутой новеллы был мой покойный дядя Лашатеньере,—он славился резким нравом, прямотою, а также изрядной ветреностью⁸.

В новелле многое намеренно изменено, дабы сохранить тайну: так, например, дядя мой никогда не состоял на службе у принцессы, госпожи этой дамы, ни на службе у брата ее, короля, и это объясняет, отчего он всегда пользовался добрым к нему расположением и короля и принцессы.

Даму же я называть по имени не стану, скажу лишь, что была она вдовою и фрейлиной при одной высокородной принцессе и умела казаться более монашкой, чем придворной дамой.

Я слышал рассказ еще об одной придворной даме при дворе наших последних королей, и мне знакомом: дама эта, влюбившись в одного благородного придворного кавалера, повела с ним дело точно так, как и вышеописанная. Но только она, возвращаясь с любовного свидания в свои покои, всякий раз заставляла одну из прислужниц или горничных осматривать ее со всех сторон, ища сделанной любовником метки, и сей предосторожностью уберегла себя от позора и огласки. Когда на девятый день она принесла со свидания метку на платье, ее служанки тотчас же метку эту обнаружили и признали. После чего дама, опасаясь разоблачения и публичного срама, порвала со своим избранником и на свидания больше не являлась.

А ведь лучше бы (как заметил некто) позволить любовнику метить ее, сколько душе угодно, и столько же раз стирать эти пометки, извлекая из того двойную утеху: и страсть свою удовлетворять, и вместе с тем подшутить над трудолюбцем, который с таким усердием открывал для себя сей новый философский камень, того не ведая, что старается впустую.

<...> Но оставим жалкие эти приключения, мало что общего имеющие

 

==477

с подлинной любовью, как ее разумеют нынешние дамы, а разумеют они вполне справедливо, что кавалер—не камень безгласный, не скала безмолвная, а живой человек; и уж эти-то дамы умеют добиться от избранников, чтобы те служили им верой и правдой и горячо любили их. А убедившись в их верности, постоянстве и сердечной привязанности, платят им такою же нежной любовью, и доставляют им и себе наслаждение, не закрывая ни лица, ни рта, и встречи назначают не в потемках, а среди бела дня, позволяя любовнику и обнимать, и целовать, и трогать, и смотреть, и говорить, поощряя их к тому жаркими, бесстыдными, манящими и сладостными речами. Конечно, иногда не обходится и тут без маски: многие дамы поневоле прибегают к ней, занимаясь любовью: из боязни испортить цвет лица, либо из желания скрыть прилив крови (если дама воспламенится сверх меры), равно как и испуг, если застанут их врасплох; такие случаи мне известны, а маска все

покроет, обманув чужой глаз.

Многие дамы и кавалеры, искушенные в любви, говорили мне, что если бы любовь была нема и слепа, то и они уподобились бы диким зверям, которые, не разумея ни дружбы, ни других человечьих утех, знай утоляют без разбора свое вожделение и природную надобность.

<...> Вот отчего Марк Антоний столь горячо влюбился в Клеопатру, предпочтя ее своей супруге Октавии, которая была во сто раз красивее и милее названной Клеопатры; зато Клеопатра славилась речами своими, любезными и всегда к месту сказанными, изысканными в общей беседе и страстными на ложе любви, и для такой женщины Марк Антоний позабыл

все на свете.

Плутарх сообщает нам, что Клеопатра обладала несравненным даром красноречия и блестящим остроумием; она столь грациозно и легко вела беседу, что когда Марк Антоний пытался шутить ей в подражание, желая изобразить галантного кавалера, то выглядел он перед нею неотесанным мужланом и грубым солдафоном, никак не более того, и далеко ему было

до сверкающих умом речей ее⁹.

Плиний'° рассказывает нам легенду о Клеопатре, которую нахожу я весьма занимательной, а потому перескажу ее здесь. Однажды царица в самом радостном и веселом расположении духа нарядилась в великолепные пышные одежды и, возложив на голову венок, чей аромат возбуждал любовное влечение, села за трапезу с Марком Антонием; тот захотел вина, и Клеопатра, занимая его пленительной живою речью, одновременно обрывала со своего венка лепестки, заранее пропитанные смертоносным ядом, и бросала их в чашу Марка Антония; когда же она замолчала и он поднес чашу к губам, готовясь выпить, Клеопатра удержала его руку и крикнула, чтобы привели ей раба или преступника,—его приводят, и царица, взяв из рук Марка Антония чашу, дает ее выпить несчастному; тот подчиняется и умирает на месте, и тогда, оборотясь к Марку Антонию, она говорит: «Если бы я не любила так, как люблю, я бы сейчас избавилась от вас без всякого труда, но я слишком хорошо знаю, что без вас не смогла бы жить на свете». Поступок сей и речь, его

 

==478

сопроводившая, не могли не убедить Марка Антония в любви царицы, и страсть его к ней возросла несказанно.

Вот как прославило Клеопатру ее красноречие, вот отчего все легенды и истории называют ее златоустой, вот отчего и Марк Антоний, преклоняясь пред ее умом, почтительно величал ее царицею, и так он и называет ее в письме своем к Октавию Цезарю¹¹, написанном еще в ту пору, когда они были друзьями. «Что тебе в том,—пишет он,—что я живу с моей царицею?! Она жена мне, ее судьба назначила мне в подруги на веки веков. Ты же спишь то с Друзиллой, то с Тарталией, то с Леронтилой, то с Руфилией, то с Саморией Литиземой, а то и с другими, и тебе, как я посмотрю, нет разницы, с которою из них возлечь, когда желание томит тебя» ¹².

В таких словах восхвалял Марк Антоний свое постоянство в любви к царице, порицая друга за распутство, легкомыслие и неразборчивость в женщинах: удивлению подобно, как это Октавий не влюбился в Клеопатру после смерти Антония. Может статься, он и пытался овладеть ею, когда приказал привести ее в свои покои и остался с нею наедине, но она дала ему отпор; а может, он ожидал увидеть ее иною, и она не понравилась ему по этой или по другой причине,—кончилось тем, что он повелел выставить ее напоказ в римском триумфе, от какового позора она нашла избавление в безвременной смерти.

Итак, заканчивая наши рассуждения, можно из них вывести, что когда дама полюбит кого-нибудь и решит добиться взаимности, то не сыщешь в мире оратора искуснее, чем она. Стоит только вспомнить о Софонисбе ": Тит Ливии¹⁴, Апиан¹⁵ и многие другие описали, как изъяснялась она в ту пору, когда явилась к Масиниссе, дабы возгласить ему свою любовь, пленить его и завладеть им, да и после, когда она умирала от яда, красноречие не изменило ей.

Короче говоря, пусть запомнит каждая дама: легкий слог—любви залог; я уверен, что редкая из женщин не найдет к случаю речей, способных смутить и небеса и землю; даже самая лютая стужа не приморозит ей язык к нёбу.

Красноречие—не последнее дело в любви: ежели дама молчалива и косноязычна, навряд ли она и в постели придется вам по вкусу, так что когда господин Дю Белле, говоря о своей подруге и восхваляя ее добродетели, пишет: «Скромна в речах, неистова на ложе» ¹⁶, то он имеет в виду те речи, которые дама держит в свете, в общем разговоре, но наедине с избранником своего сердца истинно любезная дама не постесняется в словах и забудет о стыдливости, ибо несдержанность в любовных делах угодна Венере и сильнее разжигает страсть.

<...> Заключим же из всего сказанного, что слово—большая подмога в любовных играх, и где любовники молчат, там не полно и наслаждение,—возьмите в пример и в сравнение красивое тело: ежели не дано ему прекрасной души, то это скорее идол непреклонный, нежели живой человек; невозможно полюбить такое бездушное создание, а тем, кого

 

==479

природа обделила столь безжалостно, следует прибегнуть к искусству, дабы восполнить пробел.

<...> Рассудим теперь о взглядах. Само собой разумеется, что глаза

первыми вступают в любовную схватку, и сладостен тот миг, когда взору нашему предстает нечто редкое и чудное по красоте. Ах, есть ли в мире что-нибудь прекраснее красивой женщины—либо богато наряженной и разубранной, либо нагой, в постели?! Одетая дама предлагает чужим взглядам одно лишь свое лицо, но пусть скажет тот, кто увидит все ее тело, весь этот роскошный стройный стан, грациозно колеблющийся и одновременно величавый: согласился бы он променять сие великолепное зрелище на какое-либо иное?! И все же, когда женская нагота надежно сокрыта пышным платьем, она сильнее возбуждает соблазн и желание. Пусть, кроме лица, ничего и не видно,—стоит ли отказываться от наслаждения со знатной дамой, отговариваясь тем, что она одета или что чересчур светло; хорошо, ежели к услугам любовников имеется отдаленный потайной покой, где и мягчайшее ложе и все прочее предназначено

для единственно заветной сладкой цели!

Вот отчего некая высокородная дама (как мне рассказывали), встречаясь с любовником своим в условленный час и тайком от всех, тут же сбросив платье, услаждала себя с ним без всяких проволочек, говаривая так: «Бывали в старину такие дурехи, что, прячась по темным спальням да потайным углам, разводили церемонии в любви; таким надобно сперва пожеманничать всласть, да раздеться, да разуться, да время потянуть, и лишь после того приступить к любовным играм и забавам. В любви время дорого: коли уж на тебя напали, так не тяни, сдавайся, и делу конец! А

стыдиться тут нечего!»

Я нахожу, что дама эта была права; многие же кавалеры полагают, что

куда как занятнее затевать любовные игры с одетой дамой, дабы сперва скомкать, смять, сорвать и сбросить наземь золотую парчу и шелк, отшвырнуть и растоптать серебряные звезды, подвески, жемчуга и прочие драгоценности, ибо в такой битве пыл и удовольствие удваиваются. По этой же причине никогда не сравнится с богатой дамою какая-нибудь бедная пастушка или другая простая девушка, ничем, кроме красоты, не

наделенная.

За то и Венеру почитали столь красивою и желанною, что она ко всей

своей прелести всегда была изысканно одета, и благовониями умащена, и чудное благоухание за сто шагов исходило от нее. Истинно говорят: ароматы возбуждают и раздражают чувство, тем пособляя в любви.

Вот отчего римские императрицы и патрицианки употребляли их в большом количестве, и тому знатные французские дамы, а пуще их испанки и итальянки в наши дни охотно подражают; надо сказать, что в Испании и в Италии дамы куда искуснее и изощреннее наших как в умении надушиться, так и в нарядах и украшениях; наши дамы многому научились у них, а те разные изящные мелочи переняли с античных римских медалей и статуй, во множестве еще сохранившихся в Испании и в Италии,—всякий, кто взглянет на них, найдет, что в одежде и прическах

 

К оглавлению

==480

достигли они полного совершенства и весьма достойны восхищения. Правду сказать, нынешние французские дамы всех превзошли. И обязаны этим в первую очередь королеве Наваррской¹⁷.

Вот отчего приятно и сладостно иметь дело с такими дамами, богато и роскошно наряженными; некоторые придворные в беседах со мною высказывали свою приверженность к женщине в платье, нежели к раздетой и нагой на ложе, будь оно хоть золотом выложено. Другие же твердят, что женщина хороша в своем естественном виде, без прикрас; к примеру, один знатный принц, мне знакомый¹⁸, укладывал своих любовниц и возлюбленных совсем обнаженными на черные гладкие тафтяные простыни, дабы грациозные тела, блистая белизною на черном, сильнее

возбуждали его пыл и желание.

Да, никто не усомнится в том, что всего приятнее на свете вид красивой женщины во всем сиянии ее прелести, но легко ли сыскать такую? В одном предании говорится, например, что Зевксис, сей талантливый живописец, был осаждаем горячими просьбами многих почтенных дам и девиц нарисовать им портрет Елены Прекрасной, дабы убедиться, так ли она хороша, как гласила молва¹⁹. Он не захотел отказать им, но, перед тем как приступить к делу, всех их оглядел пристально и, взяв у каждой то, что было в ней наикрасивейшего, составил портрет, как бы мозаику из прекрасных частиц, и вышла у него Елена столь дивной красоты, что все вокруг онемели при виде ее, но была ли в том заслуга Зевксиса?!— благодаря этим дамам ему осталось лишь водить кистью, списывая с заказчиц те черточки, которые и создали сие целое. Мораль же нашей басни в том состоит, что не могла одна Елена являть собою все совершенства женской красоты, хотя и почиталась она прекраснейшею из

смертных.

Не знаю, правда ли это, но испанцы уверяют, что совершенная по красоте женщина должна иметь тридцать к сему признаков. Одна дама из Толедо—а город тот славится красивыми и изящными женщинами, многоопытными в любви,—назвала и перечислила их мне. Вот они: «Три вещи белых: кожа, зубы и руки; Три вещи черных: глаза, брови и ресницы; Три розовых: уста, щеки и ногти; Три длинных: талия, волосы и руки.

Три невеликих: зубы, уши и ступни.

Три широких: груди, лоб и переносица.

Три узких: губы (и те и другие), талия и щиколотки.

Три полных: плечи, икры и бедра.

Три тонких: пальцы, волосы и губы.

Три маленьких: соски, нос и голова.

Всего тридцать»²⁰.

Нет к тому препятствий и даже вполне допустимо, чтобы дама соединяла в себе все эти тридцать достоинств, но все же, должен сказать, непременно найдется хоть какой-нибудь малый изъян либо что-нибудь, о чем можно поспорить. Спросите тех, кто видывал на своем веку

 

==481

красавиц,—пусть они выскажут на этот счет суждение. Как бы то ни было, даже если красивая дама и не славится всеми указанными качествами, она все равно останется красавицей, пусть при ней лишь часть описанных признаков; важно, чтобы то были самые главные из перечисленных,—ибо знавал я женщин, кои обладали больше чем половиною этих тридцати, будучи вполне привлекательными, и все же уподоблялись низкорослому и чахлому подлеску с мелкими кустиками и деревцами: стоило вырасти рядом раскидистым могучим деревам, как они

легко заглушали жалкую эту поросль. Да простит мне господин де Ронсар, ежели скажу, что любовница его, как бы он ее ни восхвалял, красотою сим деревам все же не уподобилась, то же скажу и о всякой другой даме его времени, упомянутой в его сочинениях; красавица Кассандра, хоть я и согласен признать ее достоинства, недаром скрыта им под вымышленным именем²¹, также и Мари, известная нам лишь как Мари²²,—но поэтам и живописцам дозволено творить и писать все, что вздумается,—взять хоть красоты Альчины и прочих дам, описанные Ариосто в «Неистовом Орландо»²³.

Все это так, но, по словам одного весьма мудрого человека, природа не в силах создать женщину столь полного совершенства, какую рождают резец, кисть и пламенная душа вдохновенного художника. Ну так что же?! Взору человеческому отраден вид любой красивой женщины, прекрасного белого точеного ее лица, но даже если оно и темновато, не все ли равно,—такое иногда и двум белым не уступит,—не сказала разве одна испанка: «Я смугла, но стоит ли пренебрегать мною?!» Прекрасная Марфиза, к примеру, «Era brunetta alquanto»²⁴. Брюнеткам свое место, блондинкам—свое. Совершенство красоты есть воплощение всех достоинств тех красавиц, что мы лицезреем ежедневно, и тело безупречной красавицы должно отвечать лицу формами и очертанием; это касается как малого, так и большого роста женщин, в особенности последних.

А потому упаси нас боже выискивать признаки необычайной красоты, о коих я рассказал и как их нам описывают,—хватит с нас и заурядных красавиц; выражаясь эдак, я ничего не имею в виду дурного, -ибо и среди них встречаются- такие жемчужины, что, поверьте, на их портрет вряд ли бы достало таланта у наших в облаках витающих поэтов, капризных художников и прочих восхвалителей красоты женской.

СУЖДЕНИЕ ТРЕТЬЕ

О прелестях красивой ножки и достоинствах, коими ножка сия обладает

Среди многих дамских прелестей и красот, кои мы, кавалеры, восхваляем промеж себя, ибо им дано пробуждать любовное влечение, весьма ценится красивая ножка у красивой дамы, и я знавал многих дам, что славились этим особо и о ножках своих неустанно заботились, дабы сохранить их во всей красе. Тому есть множество примеров; мне

 

==482

рассказывали, как одна знатнейшая принцесса²⁵, с которою я и сам был знаком, из всех своих придворных дам выделяла одну и была к ней милостива сверх всякой меры, а дело все в том, что та умела, как никто другой, натянуть ей башмак, застегнуть пряжку и завязать подвязку, и в благодарность за сию услугу она ее приблизила к себе больше, нежели других, и даже богато ее наградила. Из чего следует заключить, что ежели дама и пеклась столь ревностно о красоте своих ножек, то отнюдь не для того, чтобы прятать их под юбками да под платьями, но, напротив, видно, надеялась хоть когда-нибудь открыть их посторонним взорам, показав прелестные, изящно скроенные панталоны позолоченного либо посеребренного полотна, либо другой богатой материи (она в таких щеголяла обычно),—судите сами, есть ли толк рядиться для самой себя, коли не можешь дать услады чужому глазу, да и не одному только глазу?!

Эта дама не могла даже отговориться тем, что старается так для своего супруга (как уверяет большинство из них, вплоть до самых пожилых, которые—чем ближе к могиле, тем ярче рядятся и расфуфыриваются),— она же была вдовою. Правду сказать, в бытность свою замужем она проделывала то же самое, так что, лишившись мужа, видно, не захотела изменить своей привычке.

Я знавал весьма красивых и достойных дам и девиц, столь же озабоченных славою драгоценных своих ножек; они неустанно пеклись об их изяществе и прелести и, без сомнения, были в том правы, ибо в ножках заключено больше сладострастия, нежели можно даже предположить.

Мне рассказывали, как в царствование короля Франциска²⁶ одной даме, столь же красивой, сколь и знатной, случилось сломать ногу, и, когда нога у нее срослась, дама нашла, что срослась она неправильно; это привело ее в такое отчаяние, что она решительно приказала костоправу сызнова ломать ей ногу и поставить кости на место, дабы вернуть ноге прежнюю красоту и гибкость. Одна ее знакомая, узнав об этом, выказала изумление, но другая дама, весьма в таких делах сведущая, ей отвечала: «Вы, как я погляжу, не разумеете, какую власть заключают в себе красивые ножки!»

Некогда я знавал весьма красивую и достойную девицу, которая, влюбившись в одного знатного сеньора, пожелала привлечь его к себе, дабы получить от него и пользу и удовольствие, но никак не могла своего добиться; вот однажды, проходя по аллее парка и завидев его издали, она притворилась, будто бы подвязка у нее упала; она, отойдя немного в сторонку, подняла юбку и давай возиться с башмаком и натягивать подвязку. Этот знатный сеньор пристально на нее поглядел, нашел, что ножка ее весьма недурна, и столь увлекся созерцанием, что не заметил, как ножка произвела то, чего не смогло сделать красивое лицо девицы; он рассудил про себя, что такие стройные колонны поддерживают, верно, не менее прекрасное здание, в чем и признался впоследствии своей любовнице, а уж та распорядилась дальше так, как сочла нужным. Заметьте, сколь изобретательна в ухищрениях любовь!

 

==483

Мне рассказывали об одной прелестной и благородной даме веселого, шутливого и доброго нрава, которая однажды, приказав лакею натянуть ей башмак, спросила его, не впадает ли он при сем в соблазн, вожделение и похоть,—правда, вопрос ее звучал по-иному, более откровенно. Лакей, желая выказать вежливость и почтение, отвечал отрицательно. Не успел он моргнуть, как дама размахнулась и закатила ему здоровенную оплеуху. «Убирайтесь,—приказала она,—вы более у меня не служите, я дураков у

себя не держу». Нынешние лакеи так не скромничают, поднимая с постелей, обувая и

убирая своих хозяек, да есть и кавалеры не промах, что сглотнули бы, не

задумавшись, столь аппетитную приманку. Красота ножек, как вверху, так и внизу, не со вчерашнего дня ценится; еще во времена римлян, читаем мы, Луций Вителлий, отец императора Вителлия, воспылав любовью к Мессалине и желая войти в милость к ее супругу, попросил ее однажды оказать ему честь одним даром. «Каким же?»—спросила императрица. «Ежели вам будет угодно, мадам,—отвечал он,—дозвольте мне когда-нибудь разуть вас». Мессалина, вообще весьма благосклонная к своим подданным, не захотела отказать ему в такой малости, и он, разув ее, взял себе ее сандалий и всегда с тех пор носил его на груди, непрестанно доставая и целуя, верно, воображая, что целует самую ножку, чего в действительности ему даровано не было²⁷.

Вспомним английского милорда из «Ста новелл» королевы Наваррской²⁸, который точно так же не расставался с перчаткой своей возлюбленной и тем утешался. Я знавал немало мужчин, кои, перед тем как натянуть себе на ноги шелковые чулки, просили возлюбленных своих поносить их перед тем восемь ли, десять ли дней и только потом сами надевали, довольные и удовлетворенные как душою, так и телом.

Знавал я одного сеньора²⁹, которому случилось путешествовать морем с одной знатной дамою—красавицей из красавиц,—провожая ее на родину; фрейлины этой дамы, застигнутые врасплох морской болезнью, не смогли служить, и тогда он, пользуясь счастливым случаем, вызвался прислуживать ей при вставании и отходе ко сну, обувать и разувать ее; и так, обувая и разувая даму утром и вечером, влюбился он в нее до отчаяния, тем более что жил почти бок о бок с нею,—да и чей дух не смутился бы, оставшись равнодушным к столь великому соблазну?!

Любимейшая жена Нерона, Поппея Сабина, читаем мы, была не только великой искусницей в умении одеваться, наряжаться и носить украшения, но вдобавок ходила в сандалиях с золотыми поножами. Не подумайте, что сим щитом желала она скрыть ножки свои от рогоносца-супруга Нерона,—ибо далеко не он один наслаждался их созерцанием и прочие удовольствия от них получал. Нет, столь достопримечательную обувь надевала она лишь по собственной своей прихоти,—ведь приказала же она подковать лошадей для своей колесницы чистым серебром³⁰.

Святой Иероним в весьма изящных выражениях описывает даму, которая ревностно пеклась о красоте своих ног: «Своим крошечным черным башмачкам, блестящим и туго натянутым, уготовила она приман

 

==484

ку молодым людям, соблазняя и возбуждая их звоном пряжек»³¹. В то время, видно, в моде была такая обувь, и ее охотно носили многие дамы, исключая разве самых почтенных матрон. Такие башмачки и ныне в ходу у турецких дам, даже самых знатных и добропорядочных.

Давно уже обсуждается вопрос, какая ножка более соблазнительна и чаще привлекает взоры—обнаженная или же прикрытая и обутая? Некоторые полагают, что природа хороша и без прикрас и что даже совершенной формы ножка, белая, красивая, стройная и гладкая, словом, такая, какой ей следует быть по определению испанцев, пригляднее всего выглядит в роскошной постели, ибо где же еще показаться даме необутой—не по улице же босою пройти?! И также не назовешь вполне красивой и привлекательной даму,—как бы пышно она ни рядилась,— если нет у нее на ногах шелковых цветных или белых нитяных чулок, какие нынче выделывают во Флоренции (наши дамы носили их летом до того, как вошли в моду шелковые чулки); притом положено, чтобы такой чулок был натянут туго, как кожа на барабане, и скреплен кокетливой подвязкою с булавками или иначе как-нибудь, как нравится или угодно даме. Далее, ни в чем так не хороша ножка, как в легком белом башмачке, либо в туфельке черного или цветного бархата с заостренным носком, столь изящно скроенной, что и вообразить себе трудно,—я видел эдакие на одной нашей весьма знатной даме, и уж так они были на ней милы, что просто загляденье!

За что еще можно назвать ножку красивою? Ежели она велика несоразмерно, она уж не хороша, а ежели слишком мала, то умаляет весь облик и очарование своей хозяйки,—недаром, хоть оно и невежливо, а говорится: «Ножка тонка, да ж... велика». Нет, надобно, чтобы ножка была средней, какие у большинства дам я и видывал, тогда только она и соблазнить способна, тем паче если дама ножку и высунет из-под платья, и повертит ею, и взбрыкнет шаловливо, и покрутит заостренным носком беленького своего башмачка (тупой носок нынче не в моде),—а в белой обуви нога всего красивее. Но только эдакие башмачки следует надевать одним лишь высоким и стройным женщинам, а не коротышкам и карлицам, ибо у этих длинный носок хлопает по полу и болтается, точно палица на поясе великана или бубенчик на колпаке паяца.

И другого еще пусть остережется дама, а именно: не следует ей отрекаться от своего пола и переодеваться мужчиною в маскараде или еще где-нибудь, ибо тогда, имей она хоть самую прелестную ножку в мире, она обезобразит ее мужскою обувью: всякой вещи дблжно сохранять натуральный вид и быть на своем месте; отказываясь же от своего пола, утрачивает дама вместе с тем красоту и природное свое очарование.

Отчего и нежелательно, чтобы дама мужеуподоблялась, желая покрасоваться перед всем светом. Вот недавно наши дамы ввели в моду красивые береты с пером, которое носят на манер гвельфов, гибеллинов³² или же в самой середине лба (чтобы оставить его весь открытым),—так и этот убор не ко всем идет, ибо для такого надобно иметь хорошенькое, прямо

==485

кукольное личико и особо тонкие черты,—вот как у нашей королевы Наваррской, которой если только на лицо взглянуть, так и не скажешь сразу — хорошенький ли ребенок перед тобою или знатнейшего рода дама, каковою она была. Вспоминается мне, как одна дама лет двадцати пяти, мне знакомая—а

была она ростом высокая, дюжая, мужеподобная и ко двору представлена совсем недавно,—желая подражать королеве и изобразить из себя опытную прелестницу, явилась, эдак вдруг вырядившись, в бальный парадный зал; так не было человека, что не оглядел бы ее пристально и не посмеялся над нею; даже сам король" отпустил шутку (а уж в шутках никто в королевстве с ним не равнялся),—так вот, сам король заметил, что она походит на палку от метлы, а еще на малеванных фландрских баб с трубкой в зубах, которых вешают над каминами в тавернах и кабаках; он приказал передать ей, что ежели она вновь явится ко двору в таком наряде и обличье, то ей прикажут сунуть трубку в рот, дабы потешать и веселить всю нашу знать. Так и заявил ей король, ибо равно невзлюбил он и саму даму в

нелепом ее уборе и глупого супруга ее.

Вот отчего переодевание нейдет ко всем без различия дамам: даже если королева Наваррская, красивейшая в мире дама, вздумала бы надеть чужой чепец, пусть даже самый кокетливый и яркий, красота ее много утратила бы, ибо несовместимы два разных вида красоты (правда, что она в том не нуждалась, ибо красоты ей было не занимать). И ежели бы ей вздумалось показать свою ножку (а такими, как у нее, не могла похвастаться ни одна дама), выставив ее в непривычной для нашего глаза обуви или, напротив, в простеньком башмачке при парадном платье, то и к ножке этой любой остался бы равнодушен, нечувствителен. Так не следует ли отсюда, что прекрасные дамы должны одеваться и показывать

свои наряды с величайшей осмотрительностью?

Мне довелось читать в одной испанской книге, озаглавленной «El viage del Principe»³⁴, о путешествии, совершенном королем испанским в Нидерланды, во времена правления отца его, императора Карла³⁵. Там сказано, что среди прочих пышных приемов, которые устраивали для него тамошние богатые и изобильные города, особо отличилось празднество королевы Венгерской³⁶, жившей в городе Бэн³⁷, а по поводу этого празднества была сложена такая поговорка: «Пышней, чем праздник в

Бэне». Королева Венгерская придумала изобразить и разыграть осаду замка со

всеми положенными военными маневрами (случай сей был уже мною описан в другой книге³⁸), и вот во время этой осады устроила она среди прочих роскошеств праздник, доселе невиданный, в честь императора, своего зятя," в честь сестры своей Элеоноры³⁹, а также для всех сеньоров и придворных кавалеров с дамами. В конце праздника пред гостями явилась дама со свитою из шести нимф-горянок, дама представляла богиню-девственницу охоты; все семь дам были облачены в античные костюмы из серебристо-зеленого полотна, у всех семерых в волосах мерцал лунным светом алмазный полумесяц; они несли луки со стрелами

 

==486

и богатые колчаны за плечами, а сандалии их из серебристого полотна столь изящно облегали ножки, что и описать невозможно. И так вошли они в зал, ведя собак на сворках, и приветствовали императора, сложив перед ним на столах всякого рода дичь, добытую ими на охоте.

Вслед за ними явилась богиня Палее⁴⁰, покровительница пастухов, в сопровождении шести нимф зеленых долин, одетых в серебристо-белое полотно, с такими же головными покрывалами, осыпанными жемчугом, и в серебристо-белых сандалиях; они несли молоко и сыры и также преподнесли их императору.

В третий выход настала очередь богини Помоны⁴¹ с нимфами и дриадами, несущими плоды. Помоною одета была дочь доны Беатрис Пачеко, графини Антремонтской, фрейлины королевы Элеоноры, и ей было тогда не более девяти лет. Ныне она зовется госпожой адмиральшею де Шатийон, ибо адмирал⁴² женился на ней вторым браком; так вот, эта девочка-богиня преподнесла императору множество самых сочных и изысканных фруктов, какие только произрастают на земле, и, невзирая на юный возраст, сопроводила свой дар столь нежной и разумной речью, что император и все собравшиеся пришли в восторг, пожелав ей и впредь остаться такою же прелестной, мудрой, благородной, добронравной, грациозной и остроумной дамою; так оно впоследствии и сбылось.

Она, как и нимфы, была окутана серебристо-белым покрывалом, носила такую же обувь, и голова ее была убрана драгоценными камнями: то были изумруды, зеленые, как листва плодов, что она держала в руках, а помимо плодов поднесла она императору и королю Испании лавроввй венок из зеленой эмали, чьи листья были сплошь осыпаны жемчугом и другими драгоценностями,—зрелище несравненно роскошное; королеве же Элеоноре подарила она веер с зеркальцем посередине, также весь в каменьях великой ценности.

Как видите, эта принцесса и королева Венгерская доказала непреложно, сколь она благородна, щедра и сведуща в искусстве обхождения, а равно и в ратных делах, так что сам император, брат ее, остался доволен и безмерно польщен приемом достойной, высокородной сестры своей.

Некоторые спросят меня, для чего привел я здесь этот рассказ. А вот для чего: знайте, что девицы, изображавшие нимф и богинь, были выбраны среди красивейших фрейлин королев Франции, Венгрии и герцогини Лотарингской; там были француженки, испанки, итальянки, фламандки и немки, и все как одна блистали красотою; бог знает, не затруднилась ли бы королева Венгерская указать, которая из них всех грациозней и прекрасней. Однако мадам де Фонтен-Шаландри⁴³, ныне еще живущая, могла бы свидетельствовать, что то была дочь королевы Элеоноры, прозванная «Прекрасною Торси», и она немало на сей случай порассказала. Так, от нее известно мне, что сеньоры, дворяне и придворные кавалеры всласть насмотрелись тогда на стройные лодыжки, колени и бедра дам, представлявших нимф, коих платье, более чем короткое, предлагало глазу непривычно прекрасное зрелище; все мужские взоры, минуя лица, всегда открытые и доступные для обозрения,

 

==487

обращались вниз, к ногам красавиц. И многие кавалеры, кого созерцание женских лиц оставляло равнодушными, влюбились в эти хорошенькие ножки, ибо в том здании, где красивы колонны, не менее хороши должны быть фризы и архитравы, а роскошные капители изящно вылеплены и

любовно отполированы до блеска.

Стоит ли мне продолжать это сравнение и давать простор фантазии, когда речь идет о переодеваниях и представлении? Почти одновременно с празднествами в Бэне по случаю приезда короля испанского свершился въезд в Лион короля Генриха, вернувшегося из Пьемонта, где он производил смотр своему гарнизону, и въезд этот пышностью и блеском превзошел все доселе виданное, по словам дам и кавалеров, кои были

тому свидетелями⁴⁴.

Если представление охоты Дианы являло собой прекраснейшую часть праздника королевы Венгерской, то лионская мистерия устроена была во сто крат искуснее; так, на пути своего следования увидел король высокий античный обелиск, а по правую руку лужайку, окруженную изгородью в шесть локтей высотой, и лужайка эта была разбита на насыпи и засажена деревьями, густыми кустами и фруктовыми деревцами. А меж деревьев и кустов носились олени, лани и козы—все ручные. И тут его величество услышал, как затрубили в рога и трубы, вслед за чем явилась из леса Диана со свитою из девственных охотниц, а в руках у нее был роскошный турецкий лук и за плечами колчан, какие носили в древности нимфы; юбку ее туники из черно-золоченого полотна усеивали серебряные звезды, пурпурные рукава и лиф сверкали золотыми нитями, а ножки, с изящными ступнями и высоким сводом, открытые до колен, обуты были в сандалии пурпурного шелка, вышитые жемчугом, и нитями жемчуга были также перевиты густые пряди ее волос, в которых искрились драгоценные камни, а надо лбом блистал тонкий серебряный полумесяц, усаженный бриллиантами, и само золото померкло бы в этом блеске, ибо серебро и впрямь сияло, как ясное серебристое ночное светило.

Подруги ее были одеты в античные одежды всяческих фасонов из тафты в узкую и широкую золотую полоску, а также и других цветов, коих смелые сочетания удивляли и веселили глаз; сандалии их и другая обувь также были из шелка, а головы убраны, как у нимф, множеством

жемчуга и драгоценностей.

Некоторые из них вели ищеек, маленьких борзых, испанских гончих и прочих псов на черных и белых шелковых сворках, повторяющих цвета короля (он любил тогда даму по имени Диана)⁴⁵; все эти собаки оглушительно громко лаяли, прыгая вокруг хозяек; другие несли маленькие бразильские дротики позолоченного железа с ниспадающими кистями черного и белого шелка, а также рога и трубы в золотых и серебряных чехлах с перевязью и шнурами из серебра и черного шелка.

И едва король показался в виду, выбежал из чащи лев, задолго и заранее прирученный, и, ласкаясь, припал к ногам описанной богини, она же, видя, сколь он кроток и послушлив, тотчас обвила его шею шнуром из серебра и черного шелка и проворно подвела к королю; и так

 

==488

приблизившись вместе со львом к изгороди луга и став в одном шаге от его величества, она отдала ему льва, сопровождая свой дар рифмованным десятистишием, какие принято было слагать в то время, в каковых стихах, тщательно отшлифованных и отнюдь не малозвучных, говорилось, что в образе сего льва дарует ему богиня город Лион и, так же как этот лев, город будет послушен, подвластен и покорен приказам и законам короля.

И, высказав все это, почтительно и грациозно склонилась Диана со спутницами перед королем, а он, милостиво и приветливо глядя на них и поблагодарив от всего сердца, распрощался и отбыл своей дорогою. Итак, заметьте, что Диана и подруги ее были наивиднейшими и красивейшими женами, девицами и вдовами города Лиона, где нет в красавицах недостатка, и они исполнили мистерию сию столь искусно и превосходно, что многие принцы, сеньоры, дворяне и придворные пришли в восхищение. Судите сами, были ли они в том правы.

Мадам де Валантинуа, иначе называемая Дианою Пуатье, которой служил король и в чью честь была устроена эта охота, не менее короля осталась ею довольна и всю свою жизнь любила город Лион, тем более что он близко соседствовал с ее герцогством Валантинуа.

Итак, поскольку мы взялись рассуждать об удовольствии разглядывать красивые ножки, то надо думать (да мне и подтвердили это), что не один король, но и все его придворные кавалеры насладились зрелищем стройных ножек прелестных нимф, столь изобретательно выставленных и искусно обутых, что вместе с восторгом и желанием одобрить сию изящную выдумку возникало искушение подняться на следующий этаж.

Дабы покончить с нашим отступлением и вернуться к основному повествованию, скажу, что и в наше время королевы, особенно королевамать, любят устраивать и давать великолепнейшие балеты, и, как обычно, все мы, придворные, прежде всего устремляем взоры на ножки танцующих дам и получаем несказанное удовольствие, видя, как они переступают и дразняще подрагивают ими,—ведь в балете их юбки и платья намного короче обычного, хотя, конечно, не столь коротки, как у нимф, и не столь высоко подобраны, как хотелось бы. Тем не менее взоры наши по счастью проникают туда, где обычно все скрыто платьем: когда оно вздымается при быстрых поворотах, можно уловить кое-что для глаза весьма приятное, отчего многие теряют голову, не в силах опомниться от восхищения.

Когда поднялся мятеж в городе Сиене и республике⁴⁶, тамошние прелестные дамы организовали три группы, куда вошли самые стройные и красивые женщины, каких только можно было сыскать. В каждую группу входила тысяча дам, что в общей сложности составило три тысячи: первая группа была одета в лиловую тафту, вторая в белую, а третья в пурпурную; одежды эти были скроены как у нимф, иначе говоря, были весьма короткими, так что полностью открывали и икры и бедра, и вот эдак продефилировали они перед всем городом и даже перед самим кардиналом Феррарским и сьёром де Терм, генерал-лейтенантами короля нашего

 

==489

Генриха; эти дамы выказали твердую решимость умереть за республику и за всю Францию, в чем и поклялись; все они были готовы приложить руку к укреплению города, в знак чего даже несли жерди на плечах, и решимость их всеми видящими была горячо одобрена. Я помещаю рассказ об этом эпизоде в другом моем суждении⁴⁷, там, где говорится о женской отваге, ибо отвага—одна из прекраснейших черт наших

очаровательных дам.

По этому поводу повторяю лишь то, что слышал от дворян и солдат, французов и иноземцев, и многих горожан, а именно: то было самое чудное зрелище из всех когда-либо виденных, ибо там были знатные дамы и видные горожанки, красотою затмевавшие одна другую,—ведь, как известно, город сей никогда не знал недостатка в красавицах. Но если глазу был приятен вид прелестных дам, то что же сказать о зрелище стройных их ножек в туго натянутых башмачках, искусство носить которые им хорошо известно; что говорить тогда о высоко подобранных туниках этих нимф, чья поступь была так легка и свободна, что воспламенила и зажгла самых холодных и равнодушных зрителей; и ведь не без задней мысли было им положено одеться нимфами,—сей наряд дает богатую пищу взорам, ибо коротенькая туника, еще и с разрезами по бокам, как это мы видим на прекрасных римских статуях, способна лишь умножить удовольствие от созерцания.

Чем, скажем, очаровывают девы и жены острова Хиос⁴⁸? Несомненно, что собственная прелесть и грация украшает их, но еще более того— свободная манера одеваться; в особенности же поражают они воображение весьма коротким одеянием, открывающим выше колена их ножки—

холеные и кокетливо обутые.

По этому случаю вспоминается мне, как однажды при дворе некая дама, высокая, красивая и стройная, разглядывала великолепный гобелен, где весьма безыскусно изображена была охота Дианы с большою свитою нимф, коих платье отнюдь не скрывало ног; и вот дама, оборотясь к одной из своих подруг, тщедушной и низкорослой, сказала ей так: «Эй, малютка, такая мода не про вас, право. Лихо бы вам пришлось, коли случилось бы выставить напоказ ваши ноги в эдаких-то шлепанцах! Вы бы тогда и носа не посмели из дому высунуть,—не то что мы, женщины стройные и высокие, чья походка легка и грациозна и кому ножку показать—только к собственной выгоде. Благодарите же время наше и нынешнюю моду на длинные юбки,—я-то знаю, что вы прячете под ними каблуки в локоть высотою—ни дать ни взять ходули или дубинки: ежели кому будет нужда в оружии, так тут-то ваши ноги и пригодятся на то, чтобы, отпилив их у вас одну или обе, ими сражаться вместо палицы,—то-то врагов

бы наколотили!»

Дама эта имела полное право так говорить,—ведь самая очаровательная ножка в мире, обуй ее в эдакий башмак с надставленным каблуком, утеряет всю свою прелесть, ибо нарушается тогда естественная пропорция; так что без изящно скроенного башмачка и все остальное не в счет. Некоторые дамы полагают, что чем выше каблук и длиннее носок, тем

 

К оглавлению

==490

богаче и роскошней вид и тем больше сердец они к себе привлекут,— напротив!—жалкое зрелище представляют тогда их ступни и икры, и смешно смотреть на такую женщину, чей высокий рост—не дар природы, но ухищрение искусства.

Как принято было полагать в старые времена, красивая ножка таит в себе столько сладострастия, что многие римлянки, благонравные и строгие (или по крайней мере таковыми желающие казаться), прятали ноги под платьем, дабы не вводить мужчин в соблазн; да и в наше время некоторые дамы в Италии, подражая им, стыдятся выставлять напоказ ножки так же свободно, как лица; они тщательно оберегают их от посторонних взоров под длинными юбками и уж так медленно, так осторожно и мелко переступают, что не только увидеть, а и заподозрить ноги под платьем невозможно.

Сдержанность сия, может быть, пристала тем, кто помешался на благочестии да приличиях и боится возбудить соблазн в ближнем,—оно, конечно, похвалы достойно, но я полагаю, что дай им волю, они бы выставили и ступню, и бедро, и кое-что повыше, и только лицемерие и напускная скромность заставляют их доказывать ежеминутно своим мужьям, что они-де и есть праведницы,—что ж, кому и судить о том, как не им самим?!

Знавал я одного дворянина, галантного и предостойного, который на коронации последнего короля в Реймсе⁴⁹ разглядел сквозь доски помоста, сбитого специально для дам, ножки, затянутые в белый шелк и принадлежащие одной знатной даме—красивой и стройной вдовушке, и так ему это зрелище запало в душу, что он прямо помешался от любви,—а ведь и красивое лицо и все прочие стати этой дамы, а не одни только ножки, вполне заслуживали того, чтобы томиться по ним и чахнуть от любви порядочному человеку. Мне-то известно, сколько было воздыхателей у этой дамы,—и не счесть!

Словом, как порешили я и со мною многие придворные, мне знакомые, вид красивой ножки и маленькой ступни весьма опасен и воспламеняет сладострастия ищущий взор, и удивлению подобно, как это многие наши писатели, равно и поэты, не воздают ножке той хвалы, какою почтили они все другие части тела. Что до меня, я бы писал о ней без конца, ежели бы не страх, что меня обвинят в небрежении ко всему прочему телу; что ж, приходится мне обратиться к посторонним темам, ибо непозволительно слишком углубляться в один только этот предмет.

Почему я и заканчиваю сие Суждение, позволяя себе еще одно только слово: «Бога ради, госпожи мои, не прельщайтесь высоким ростом и не надставляйте себе каблуков под прелестные ваши ножки, коими если не все вы, то многие можете похвастаться. Хорошенькая ножка сама по себе очаровательна, и, обувая ее, надобно сперва умно все взвесить и меру соблюсти, иначе все дело испортите!»

Пусть хвалит, кто захочет, другие дамские прелести (подобно иным поэтам), но изящно очерченные бедра, стройные икры и крошечные ступни все же ни с чем не сравнимы и в царстве любви великою властью обладают!

 

==491

КОММЕНТАРИЙ

¹ Брантом передсказывает здесь либо отрывок из Плутарха о Диогене Цинике («De storicus repugnantiis», гл. XXI), либо отрывок из «Жизни Диогена» (VI, XXIX), написанной Диогеном Лаэрцием, на которого и Монтень ссылается в «Опытах» в связи с тем же сюжетом (II, гл. XII).

² Эту куртизанку звали не Ламия, а Фонис. Эта легенда описана Плутархом в «Деметриусе» (гл. XXVII). Тот же сюжет использован многими другими авторами, среди них—Элиан («Histoires diverses» 1. XII, гл. LXIII, De Archedice scorto), Никола де Труа (Le Grand Parangon des Nouvelles nouvelles, новелла XXIII), Банделло (Novelle, ч. IV, новелла II), Рабле (HI, гл. XXXVII), Лафонтен (Contes, ч. IV, IV) и другие.

³ XLIII новелла «Гептамерона».

⁴ Обычай носить маски распространился лишь при Карле IX.

⁵ Как говорится в «Гептамероне», в то время бархат «не всякий день носили, разве что самые знатные придворные дамы» позволяли себе подобную роскошь.

⁶ Эта деталь—вымысел Брантома.

⁷ Она выведена под именем Энасюиты в новеллах IV, XIX, XXVII, XXXVI и др. «Гептамерона».

⁸ Франсуа де Вивон, сьер де Лашатеньере славился своими любовными похождениями. Был убит Жарнаком на знаменитом поединке.

⁹ Брантом повторяет здесь Амио, который перевел «Жизнеописание Антония» Плутарха.

¹⁰ См.: Плитй. Естественная история, XXVI, III.

¹¹ Это письмо Антония к Октавию приводится у Светония («Август», I XIX)

¹² Здесь Брантом исказил имена собственные: вместо имен Тарталия, Леронтила, Самория Литизема следует читать: Тертуллия, Терентила, Сальвия Литизения.

¹³ Брантом очень любил трагедию Триссино «Софонисба», переведенную Мелленом де Сен-Желе и впервые сыгранную в Блуа 3 апреля 1554 года при участии принцесс королевской крови Елизаветы и Клод. Софониеба, карфагенская царевна, была обещана в жены царю нумидийцев Масиниесе, но ее отец Гасдрубал, передумав, выдал ее замуж за другого. Масинисса, вступив в союз с римлянами, разбил карфагенян и захватил в плен Софонисбу. Софонисба сумела убедить Масиниссу в том, что она всегда любила только его, и он женился на ней, но, поскольку Сципион намеревался провести ее, как пленную, в римском триумфе, Масинисса, чтобы избавить жену от позора, заставил ее принять яд.

¹⁴ Тит Ливии. XXX, XV.

¹⁵ «De rebus punicis», XXVII.

¹⁶ Отрывок из стихотворения «Старая куртизанка».

¹⁷ Речь идет о Маргарите Валуа (1553—1616), дочери короля Генриха II и Екатерины Медичи, супруге короля Генриха Наваррского; она оказывала покровительство Брантому.

¹⁸ Имеется в виду герцог Анжуйский (1551—1589), впоследствии король Генрих III (с 1574 г.).

¹⁹ Зевксис (V—IV вв. до н. э.)—прославленный древнегреческий скульптор и живописец. О Елене Зевксиса упоминают многие античные авторы, в том числе Плиний Старший.

²⁰ Перечисленные «признаки красоты» на самом деле заимствованы Брантомом из анонимной книги «О восхвалении дам и их красоте». Они излагались многими авторами той эпохи, чаще всего в стихах. В подлиннике приводится испанский текст, который здесь опущен.

²¹ Кассандра—не вымышленное, а подлинное имя Кассандры Сальвиати, возлюбленной Ронсара.

²² Большинство исследователей творчества Ронсара сходятся на том, что это была крестьянская девушка из Анжу по имени Мари Дюпен.

²³ Альчина—героиня поэмы Ариосто «Неистовый Орландо».

²⁴ «Была смугловата». Марфиза—прекрасная воительница из поэмы «Неистовый Орландо».

 

==492

²⁵ Имеется в виду французская королева Екатерина Медичи (1519—1589), супруга короля Генриха II.

²⁶ Речь идет о Франциске I, правившем с 1515 по 1547 год.

²⁷ Этот эпизод заимствован из книги Светония «Жизнь Вителлия» в переводе Ж. де ла Бутьера, часто дополнявшего, как и в данном случае, текст Светония своими измышлениями. Мессалина (ум. в 48 г.)—супруга римского императора Клавдия.

²⁸ Эпизод из новеллы VII «Гептамерона».

²⁹ По предположениям комментаторов, речь идет о великом приоре Франсуа де Лоррене, в 1562 году сопровождавшем в Шотландию свою племянницу Марию Стюарт.

³⁰ О Поппее Сабине, велевшей подковать своих лошадей не серебром, как утверждает Брантом, а золотом, рассказывает Плиний Старший.

³¹ Неясно, на какое именно сочинение Иеронима ссылается здесь Брантом.

³² Гвельфы и гибеллины—две враждующие религиозно-политические партии Италии (XII—XV вв.).

³³ Речь идет о Генрихе III.

³⁴ «Путешествие принца». Эта книга о путешествии по Нидерландам наследного принца Филиппа была напечатана в Антверпене в 1552 году.

³⁵ То есть император Карл V (1500—1558).

³⁶ Имеется в виду Мария Австрийская, сестра Карла V, вдова венгерского короля Людовика II.

³⁷ Подразумевается город Бинш в нидерландской провинции Геннегау.

³⁸ Здесь Брантом ссылается на свою книгу «Жизнь Генриха II».

³⁹ Элеонора Австрийская (1498—1558)—королева Португалии, затем французская королева, вторая жена Франциска I и сестра Карла V; пыталась содействовать установлению мира между Францией и Испанией.

⁴⁰ Палее—древнеримская богиня пастухов и стад.

⁴¹ Помона—древнеримская богиня фруктов и садов.

⁴² То есть адмирал Гаспар де Шатийон де Колиньи (1517—1572), вождь гугенотов. После гибели мужа во время Варфоломеевской ночи Жаклина де Колиньи бежала в Савойю, где в 1585 году была заключена в тюрьму по обвинению в «сношениях с дьяволом». Она не вышла оттуда до самой смерти (1594), несмотря на заступничество короля Генриха IV.

⁴³ Клод Блоссе де Торси, в замужестве Фонтэн-Шаландре, была одной из двенадцати фрейлин королевы Элеоноры.

⁴⁴ Описание въезда короля Генриха II в Лион в 1548 году заимствовано Брантомом из книги «О великолепии торжественной встречи, устроенной в славном и древнем городе Лионе христианнейшему королю Франции Генриху II и его супруге Екатерине 23 сентября 1548 года». Книга была издана в Лионе в 1549 году.

⁴⁵ Диана де Пуатье, герцогиня де Валантинуа (1499—1566)—фаворитка Генриха II.

⁴⁶ Здесь Брантом приводит эпизод из «Мемуаров» французского полководца и писателя Блеза де Монлюка (1502—1577). В 1552 году Сиенская республика восстала против власти Карла V и вступила в союз с Францией. Монлюк рассказывает о мужестве жителей восставшей Сиены при осаде города испанцами в 1554 году.

⁴⁷ Брантом ссылается на Суждение пятое своей книги.

⁴⁸ Это восхваление женщин острова Хиос Брантом заимствовал из книги французского путешественника и писателя Н. де Николэ (1517—1583) «Морские и сухопутные путешествия по Востоку» (1568).

⁴⁹ Коронация Генриха III состоялась 15 февраля 1575 года.

==493