Гранаты для новогодних елок

 

Наш батальон был танковым десантом на «тридцатьчетверках». Вторые сутки шел беспре­рывный бой за город Карачев Брянской области. Нам осталось взять две-три улицы, как нас вывели из боя и заменили другой частью. Батальон, вернее, то, что от него осталось, в срочном порядке бросили в северном направлении вдоль немецкой линии обороны на Жиздру, Людиново, Киров.

Шли мы форсированным маршем, и все сильнее хотелось есть, а кормежкой не пахло. Шли вторые сутки без обеда. Кое у кого сохранился сухарик от НЗ (неприкосновенного запаса). После выдачи НЗ мы его обычно тут же съедали, ну а потом живи, как знаешь. На фронте говорили: «Вот убьют, а НЗ останется, лучше я его сейчас съем». Многие из нас пожалели о съеденном НЗ.

Батальон, измотанный в бою, отдавал последние силы и уже еле тащился по размолотому танками шляху. Наступала ночь. И тут в лесочке нас встретила кухня, и мы отдали должное рисовой каше с тушенкой. Это было настолько вкусно, что запомнилось на всю оставшуюся жизнь. Мы от усталости и сытости стали засыпать на ходу. Нас повели на передовую к траншее, и мы ночью стали тихо занимать оборону, заменяя редких в обороне бойцов второго гвардейского кавалерийского корпуса. Кавалеристы понесли огромные потери и воевали уже, как пехота. В корпусе служили Алиев Митрофан из Курков, Меньшиков Иван Петрович из Свердловского, Туканов Василий Дмитриевич. А утром немцы предприняли контрнаступление, мы их встретили массированным огнем в упор и почти никого не оставили в живых. Это был всегдашний тактический прием нашего батальона. Немцы такого не ожидали, так как прошляпили смену части. И началось наше дальнейшее наступление на север. Днем снова наступила жара - и изматывающий марш по раскаленному песку до ночи. Мы не спали уже трое суток.

Вдруг прозвучала долгожданная команда: «Большой привал». После команды, кто где стоял, грохнулись на дорогу и тут же полностью отключились. Все были измотаны до предела. Спустя два часа по дороге подошла колонна наших танков и стала сигналить клаксонами, батальон лежит на дороге - и ни один не шевелится. Они стали стрелять из пулемета - батальон ноль внимания. Тогда танкисты вышли из танков и стали нас скидывать с дороги за кювет, кого - в кювет, освобождая проход для танков. Никто не вставал, никто не просыпался. Это был не сон, а какой-то провал. Меня перебросили за обочину дороги, Я проснулся от удара о землю и проверил, со мной ли пулемет. Он был со мной, и я тут же крепко уснул. Все спали, не выпуская оружия из рук. Проснулись только утром следующего дня. Потом наш повар рассказал, как танкисты освобождали дорогу для своих танков.

После обеда мы решили помыться, так как нам дали отдых до утра следующего дня. Неподалеку было озеро, и мы решили искупаться и постирать гимнастерки. Сунулись было в озеро, но со дна потревоженные, один за другим, стали всплывать вздувшиеся немецкие покойники. Они напрочь отбили у нас охоту искупаться. Тут ребята обнаружили на берегу озера целую машину разноцветных ящичков, в которых были очень странные металлические яички с пуговкой наверху. Половина яичка желтая, половина - зеленая. Самые разнообразные сочетания цветов этих половинок. Некоторые из нас по пуговке наверху сразу догадались, что это ручные гранаты. А некоторые решили, что это фрицы завезли игрушки для рождественской елки, хотя еще был только август. Проходивший мимо нас лейтенант разъяснил, что это итальянские ручные гранаты, которыми немцы практически не пользуются.

Мы стояли кучкой на берегу озера, обступив лейтенанта. Вокруг нас был один бурьян выше роста человека. Лейтенант решил показать, как пользоваться такой гранатой. Дернул за пуговку и бросил гранату в бурьян. Раздался какой-то несерьезный, против наших гранат, взрыв, похожий на хлопок. Из бурьяна пулей выскочил один из наших парней, со спущенными штанами, похожий на негра, с черным от сажи лицом, весь в грязи, и закричал: «Вы чего балуетесь, не даете оправиться» (было сказано покрепче).

Мы все остолбенели. Парень немного отошел, и мы спросили: «Как далеко от тебя разорвалась граната?» Он ответил: «Метрах в трех - четырех». Медсестра батальона осмотрела парня и не нашла ни одной царапины. А лейтенант был белее стенки и только сказал: «В вашем батальоне не соскучишься. У вас всегда что-то происходит». А мы все сделали вывод, что действительно эти итальянские гранаты хороши для украшения новогодних елок, так как металл на них тоньше наших консервных банок, а взрывчатки было со столовую ложку.

Не вздумай умереть!

(из репортажа Михаила Заводова)

 

Если Вы, мой читатель, встретите медленно идущего пожилого человека от дома №97 по ул. Ленина п. Арти до здания бывшей библиотеки и обратно, то я прошу Вас: поприветствуйте его, а еще лучше — поклонитесь. Это идет здравствующий ветеран Великой Отечественной войны, Заслуженный учитель РСФСР Виктор Михайлович Юрин.

Ему не довелось пройти дорогами войны с ее начала и до победного конца, но то, что он испытал за полтора года, что пережил на войне, хватило бы иному с лихвой.

Виктор Михайлович рассказывает: «В феврале 1943-го года из десятого класса Артинской средней школы в числе 50 артинских юношей с образованием 7 и более классов я был призван в Красную Армию и отправлен на обучение в эвакуированное в город Свердловск Черкасское пехотное училище для подготовки командиров взводов. Нас учили офицеры-фронтовики. Занимались по 16 часов в сутки и часто ночью.
5 июля 1943 года немцы прорвали оборону на Орловско-Курской дуге. И главком И.В. Сталин срочно бросил 25000 курсантов военных училищ Урала и Сибири к местам боев. Нас ночью подняли по тревоге, выдали полевое обмундирование, и наш эшелон тронулся. В 10 утра мы были в Казани, а вечером в Москве. Из Москвы эшелон шел на всех парах к Курской дуге. На одной из станций, когда мы пели песню «Прощай, любимый город», стоящие на остановках люди вытирали слезы; а мы, молодые курсанты, кричали: «Мы вернемся!» Но вернулись далеко не все...

Из наших артинских на Орловско-Курской дуге и в последующих боях на Брянщине, в Белоруссии пропали без вести Александр Бабушкин, Егор Ворончихин, Иван Могильников, Михаил Никулин.

Я безотлучно был на передовой с июля по декабрь 1943 года. За эти месяцы батальон пополнялся семь раз, а командиры взводов, рот и батальона - четыре раза. Заместителем комбата всегда был пограничник - капитан Захаров, который воевал от границы и обратно. И судьба распорядилась так, что он в батальоне оставался единственным живым офицером. Он никогда не прятался за спины солдат, но комбатом быть не соглашался: «Стану комбатом - убьют!» Так и остался командиром пулеметной роты.

Курсанты Черкасского училища, оставшиеся в строю от Курской битвы, в количестве 20 человек, стоили по своим качествам необстрелянного батальона. После первого боя я был назначен командиром звена управления боем батальона по доставке исполнителям приказов комбата. Работали мы под огнем противника, в звене после каждого боя были потери.

4 декабря 1943 года. Деревня Добужа, что на Могилевщине в Белоруссии. Я нес пакет — строевую записку комбата в штаб полка. В той записке комбат докладывал о потерях батальона, а комиссар — о моральном состоянии бойцов. Начался минометный обстрел — немцы заметили меня и лупили из семи минометов. Развлекались! Я бежал, петлял, как заяц. Увидел окопчик, но не хватило одной секунды, чтобы в него запрыгнуть. Накрыло миной. Очнулся. Стою на голове в окопчике. Поменял с трудом позу. Выглянул наружу. Лес «расплывается» в глазах. Глянул — рука в крови. Пакет разорвал зубами, достал бинт, замотал на руке, перетянул рану. Лес появился. Поборемся еще! Автоматной трассирующей очередью дал о себе знать. Подполз ко мне артиллерист с соседней батареи и спросил:

- Это ты по полю бегал, как заяц? Что стреляешь?

- Мне нужен санитар.

- Сейчас пошлю Калиныча за тобой.

Калиныч - из бывших брянских партизан. Мстил немцам за сожженную заживо семью. Каждый день убивал по одному немцу, кроме этого выполнял обязанности санитара. Пока он волок меня на плащ-палатке под обстрелом немцев, я не один раз терял сознание. Очнулся я на операционном столе в санбате. Обстрел санбата. Я и в бреду бросался в атаку... Начальник санбата, профессор ленинградского мединститута Иванов, который оперировал меня, все спрашивал: «Где ты взял такое сердце? Шестичасовую операцию выдержал! У тебя же четыре смертельных ранения! Тонкий кишечник, отрублена тонкая кишка, осколок в печени, осколки в позвоночнике. Последний, что у позвоночника, трогать не будем — опасно: рядом артерия. Оставим осколок. Молодой. Мышцы крепкие. Зарастет. А вот печень разорвана. Я тебе сделал уникальную операцию. Не вздумай умереть!»

Погиб профессор Иванов при взятии Риги.

Потом был госпиталь. В новый 1944 год нас навестил генерал армии. Он представился: «Я ваш командующий вторым Белорусским фронтом Рокоссовский». Меня генерал спросил: «Где ранен?» Я ответил. Командующий снова: «Да, там ребят наших много полегло...» Один из раненых попросил К.К. Рокоссовского: «Пожалуйста, дайте команду убрать от нас немцев!» «Каких немцев? Вы не бредите, здесь же госпиталь!» «Нет, я в порядке. Но к нам положили контрразведчики вон тех двух немецких летчиков. Один из них молчит, а другой все время орет «Mein Gott! Mein Gott!» Генерал распорядился немцев убрать из палаты. «Есть еще пожелания?» - спросил К.К. Рокоссовский. «Так, точно, есть, товарищ генерал армии!» «Слушаю!» «Нам бы Новый год отметить». Командующий распорядился выдать раненым на палату ведро коньяка. Так что 1944 год мы встретили рюмочкой коньяка и шоколадом. Мне по ранению он был пропи­сан... С тех пор шоколад терпеть не могу...

В августе 1944 года я был демобилизован по ранению. И было мне тогда 18 лет».

Виктор Михайлович чрезвычайно интересный собеседник. О нем можно писать целую книгу. Мы лишь рассказали о некоторых эпизодах его фронтовой биографии.

 

 

Война кончилась!

 

На встречах с людьми, посвященных теме войны, Мне часто задают вопрос: «Как лично для Вас сложился конец войны, где Вы встретили сообщение о конце войны, и как это происходило?»

В декабре 1943 года в Могилевской области Белоруссии, возле деревни Добужа, Чауского района я был тяжело ранен минометным огнем немцев. День был морозный, и снег в колено. 32 осколка разбили мне локтевую кость левого предплечья, порвали сосуды и нервы. Четыре осколка попали в живот. Три из них удалили, а один ношу до сих пор. Мое счастье, что в силу сложившихся обстоятельств я ничего не ел двое суток, и тем самым мой кишечник был идеально подготовлен к операции.

И еще, начальником нашего медсанбата был профессор, специалист по полостным операциям, из второго Ленинградского медицинского института. И он был на месте, и раненых в этот день почти не было. Он и сделал мне операцию. Когда я пришел в себя через трое суток, он на обходе подошел к моим носилкам, где я лежал на еловом лапнике вместо матраца в шапке, с красным носом, так как температура в палатке была ниже 15 градусов. «Ну и живуч человек, - сказал он, - с твоими ранениями не живут по всем канонам медицины.

Я операцию сделал тебе для очистки совести. А вдруг! Материал уж больно был жизнеспособен, да и сердце у тебя сделано на трех. Операцию в брюшной полости я делал тебе шесть часов. Твое сердце и вытащило тебя с того света».

А я про себя подумал: «И ваши золотые руки, и гигантский опыт «полостника».

- Если жив будешь, напиши мне, как будет работать твоя печень, собранная мной из лохмотьев. Я сделал тебе уникальную операцию, которую еще никто не делал».

Я ему писал. Но доктор, к сожалению, погиб при освобождении Риги. Лечили меня сначала в нашем медсанбате, 20 суток я был нетранспортабелен, затем в полевом госпитале, затем в эвакогоспитале, в городе Кричева (Белоруссия), затем в Москве, в госпитале наркомата обороны, долечивался в г. Кисловодске. Как только я стал «ходячим», комиссар госпиталя назначил меня пропагандистом хирургического отделения, где я лежал. За работу я получил благодарность командо­вания госпиталя.

В августе 1944 года военно-врачебная комис­сия госпиталя признала меня негодным к несению военной службы по многим статьям расписания болезней. На 19-ом году жизни мне дали инвалидность третьей группы. Перед выпиской группа товарищей настоятельно агитировала меня поехать в г. Сочи или остаться в Кисловодске для работы пропагандистом в аппаратах горкомов партии.

Я отказался, потому что, пройдя с боями около двух тысяч километров, пожив на юге, не нашел места милее моему сердцу, чем Урал, наши Арти. Все по­мыслы мои были связаны нашим прудом, запрудным бором, где я вырос, с ароматом березников, полных белых грибов и груздей, с охотой и рыбалкой на краса­вице Уфе, с путешествиям в горных лесах за глухарями и рябчиками.

Разве может сравниться истоптанная и пре­дельно благоустроенная земля южных городов или невыразительная природа Брянской, Курской, Орлов­ской, Смоленской областей, в тех местах, где я воевал, с нашей уральской первозданной природой! Природа была близка мне по духу более или менее в Белоруссии, да уж больно все заболочено.

Люди, которые со мной беседовали, не могли взять в толк, как можно отказаться от работы и квартиры в таких престижных городах, как Сочи и Кисловодск. И, видимо, в душе считали меня непроходимым дурачком. А я подумал о том, что они обделены судьбой, так как никогда не слышали терпкого полынного запаха, милого моему сердцу, спелого пшеничного поля, убираемого по осени комбайнами. Поэтому мы и не могли понять друг друга. Нет, домой, только домой!

По прибытии домой еще с полузалеченными ранами (долечиваться нужно было в больнице по месту жительства, так как не хватало мест в госпиталях) я узнал, что в октябре в Свердловском индустриальном институте имени С.М. Кирова для фронтовиков, демобилизованных из армии, открывается подготови­тельное отделение с трехмесячным сроком обучения для поступления в институт. Это было для нас крайне необходимо, так как пока мы воевали, основательно подзабыли основы наук да и ушли на фронт из 10 класса в феврале 1943 года, не окончив изучения школьной программы. Это была отеческая забота государства по отношению к нам, раненым фронтовикам. В январе 1944 года, закончив подготовительное отделение, я поступил на строительный факультет. Закончил первый курс в январе 1945 года и перешел на второй. Нас, фронтовиков, поступало тогда более двухсот человек, и мы практически руководили всей общественной жизнью института, и сами привыкали к мирной гражданской жизни. Стали часто ходить в театр, на концерты. До этого мы никогда не соприкасались с культурной жизнью такого высокого уровня. Для нас это было второе - культурное образование, все было необычно и увлекательно. Весело отпраздновали новый 1945 год с девчонками из университета у нас в инсти­туте, а затем и майские праздники у них в общежитии.

Вечером 8 мая 1945 года мы всей комнатой (нас жило трое) ходили в драмтеатр на спектакль. У нас был такой порядок, что дежурный по комнате, независимо от времени, должен был приготовить ужин. Было уже за полночь, когда, поужинав, мы легли спать.

Вдруг в 6 часов в дверь кто-то забарабанил кулаками. Я встал и открыл дверь, еще плохо про­снувшись. На пороге стоял сосед из противоположной комнаты, бывший матрос, Борис Мохнаткин из Красноуфимска и смотрел на меня совершенно дикими глазами. Я спросил тихо, чтобы не разбудить спящих ребят в комнате: «Что случилось?» Он мне почти шепотом говорит: «Война кончилась».

-А ты почему говоришь шепотом?

-Не знаю.

Включаем радио. Я услышал сообщение о безоговорочной капитуляции немцев. Борис вдруг сорвался с места и бросился к двери комнаты коменданта, постучал, она открыла, он пулей ворвался к ней, схватил ручную пожарную сирену и выскочил в коридор с криком: «Война кончилась!» Комендантша села на пол у стены и громко заплакала. Борис бежал по всем пяти этажам студенческого корпуса и сиреной и криком оповещал всех о конце войны.

В семь утра наш ректор Аркадий Семенович Качко по институтскому радио поздравил всех студентов и сотрудников института с Победой над фашистской Германией и объявил, что в 8 утра состоится митинг в зрительном зале института, занятия отменяются, объявляется праздник на весь день с концертами и танцами. Все выступления на митинге были очень эмоциональными, сердечными.

После нового года и майских праздников денег у нас не было. Полетели в кучу штаны, рубахи из нашего более чем скромного гардероба. Мы командировали Филиппа, товарища по комнате, на рынок обменить это все на водку. Через час он приехал и говорит, что рынок бурлит и завален вещами. Барыги цены подняли.

В четыре нас фронтовиков, по радио пригласили в институтскую столовую на праздничный завтрак. Там были необычайные вкуснейшие мясные блюда и даже по 100 граммов водки - все за счет института… Позавтракав, мы поехали в город. Шел мелкий нудный дождь. На площади 1905 года военный оркестр играл вальсы, фокстроты, танго. Огромная толпа танцующих людей заполняла площадь и окрестные улицы. Их лица были сияющими от радости и мокрыми от слез счастья и от дождя. Но были и горькие слезы людей, потеряв­ших на войне своих близких. Незнакомые люди обни­мали и целовали друг друга. Это был истинный всена­родный праздник души, возможный лишь раз в сто лет. Вечером город гудел от музыки, песен. Слышалась пистолетная стрельба салюта из форточек квартир. Ночью тоже люди гуляли по городу, так как сердце не позволяло человеку сидеть дома, а звало его к людям, с которыми ты живешь в городе. Город гулял и на следующий день, так как некоторые возвращались домой лишь 10 мая в половине дня с уличных гуляний, уставшие и счастливые, и ложились спать.