2020-06-12
70
То есть Зощенко мягко намекает на то, что нет абсолютного критерия в оценке явления, что вследствие изменения оценки происходящего можно легко избавить от тревожных мыслей. О том, справедлива ли такая постановка вопроса, каждый может сделать вывод сам на основании содержания произведения «Щепка».
Последствия утраты «шкалы координат» – одна из главных тем работы «Мировоззренческий сдвиг – детонатор наркотического “бума” и распада общества». Как следует из названия, последствиями крушения мировоззрения (в том числе, – шкалы координат), являются (помимо прочего) наркотизация общества и последующий распад того самого общества. См. некие итоги в главе «Заключение к частям 1-6» в шестой части работы (отдельное название шестой части – «Распад мировоззрения и распад общества»).
Это произведение было написано в годы репрессий В. Зазубриным. О другой его книге «Два мира» Ленин сказал: «Страшная книга, нужная книга». Комментарий Ленина к другой книге отчасти помогает выбрать ракурс для точки зрения и на произведение «Щепка». Эта книга написана, так сказать, изнутри революции. Современным читателем она может быть воспринята, как рассказ о помешательстве, но иначе смотрели на книгу современники.
Как становится понятно из предисловия, написанного в годы революционного террора неким Валерианов Правдухиным, главный персонаж «Щепки» – «герой, какого еще не видала человеческая история. Здесь [то есть – в «Щепке» показана] внутренняя трагедия этого героя, не выдержавшего своего героического подвига». В произведении описывается жизнь исполнителя смертной казни Срубова и то, как он постепенно теряет рассудок.
Здесь актуальными видится мысли нейрофизиолога академика А.А. Ухтомского, высказываемые их в отношении механизма рождения/построения бредовых систем. Эти системы могут быть содержательными, цельными, красивыми, они что-то ищут чем-то вдохновляются. Но они «бесконечно мучительные для автора». «Затравкою при этом всегда служит неудовлетворенный невыполненный долг перед встретившимся важным вопросом, который поставила жизнь». В какой-то момент своей жизненной траектории «Человек сдрейфил в мелочи, оказался неполносильным и неполноценным в один определенный момент своей жизненной траектории; и вот от этого «судящего» пункта начинает расти, как снежный ком, сбивающая далее и далее, но уводящая все более и более в сторону бредовая система. Это и есть так называемая паранойя» (см. далее более подробно).
Комментируя мысли Ухтомского применительно к роману «Щепка», можно сказать, что смысл бредовой системы – примирить два непримиримых процесса. Человек где-то понимает, что участие в массовых репрессиях, это не то, что делает человека психически здоровым и счастливым, но тем не менее, в силу различных причин, – идет на участие в тех самых репрессиях. Естественно, что вслед за нарушением законов мироздания в человеке разгорается страдание. Но связать факт страдания с фактом своего отступления от базисных норм существования, человек не хочет. И вот здесь «на помощь ему» приходит бредовая система, призванная объяснить ему, что – он «прав», что он «имеет право», что никаких норм существования нет, что разгоревшееся страдание никакого отношения к нарушению норма не имеет, а является следствием «героического подвига».
Мысли Ухтомского о рождении бредовой системы применительно к теме убийства и нарушения законов мироздания (в виде заповедей они изложены в Священном Писании) см. в статье «О вере (часть 2). Чем отличаются православие и католицизм [и протестантизм]: О чем спросили француженки, посетившие Соловки?», в главе «Еще раз о учении академика Ухтомского о доминанте применительно к религиозному мировоззрению».
Срубов принимавший участие в уничтожении невинных людей воспринимал революцию в виде женщины. Вот эта женщина «трясет свою рубашку, соскребает с нее и с тела вшей, червей и других паразитов». Их по мнению Срубова присосалось много, и свою миссию он видел в том, что «должен, должен, должен их давить, давить, давить». То есть, применительно к идее Зощенко, он пытался изменить свое отношение к происходящему. Конец произведения показывает, что избавиться от нарастающего расстройства ему не удалось. Расстройство психики все сильнее и сильнее мучилось Срубова, последние страницы рисуют картину помешательства. Он чувствовал себя выжатым лимоном, и ему грозил арест вследствие явного для всех помешательства.
Сам он считал, что его расстреляют. Но он решил не сдаваться. Когда его поставят к стенке, он ее разрубит, а если не будет топора – прогрызет и убежит. Его начал преследовать двойник, от которого Срубову не удается отделаться. Он бил двойника топором, а тот только хохотал. Когда квартирант, живший вместе со Срубовым в квартире, обратился к нему по имени, Срубов сказал, что не признает христианских имен и просит называть его Лимон. После отречения от христианского имени голова его стала кружиться. Он бросился на улицу, и на улице его настигла развернутая галлюцинация.
Ему чудилось, что он плыл по кровавой реке. Только он плыл не на плоту, а оторвался и одинокой щепкой качался на волнах (расщепление?). Ему стали мерещиться русалка, ведьма, леший. Из воды показались руки, ноги, почерневшие головы, словно пни и коряги полуразложившиеся (подобные ужасающие видения видели арестанты, с которыми имел общение архимандрит Спиридон (Кисляков), о чем см. в приложении 2). Срубов побледнел, его глаза не закрывались от ужаса. Он хотел кричать, но язык примерз к зубам.
Когда мимо Срубова проходил оркестр, звуки оркестра наложились на новую галлюцинацию. Бой барабанов наложился на ощущение, что сама земля затряслась. Вот загрохотал вулкан и изверг огненную кровавую лаву, которая просыпалась горячим пеплом на мозг Срубова. Согнувшись под тяжестью черной массы, он пытался закрыть свой мозг от черных ожогов.
Далее Срубову почудилось, что из жерла вулкана вытекающая кровавая река становится к середине «все шире, светлей, чище». А в устье – вообще «разливается сверкающим простором, разливается в безбрежный солнечный океан» (об изменении образа реки см. далее). Срубов упал на мостовую, ему хотелось плыть, но он только махал руками и хрипел: «Я… я… я…». «А на спине, на плечах, на голове, на мозгу черный пепел жгучей черной горой давит, жжет, жжет, давит».
Параллель видна в событиях, описываемых в житии святых мучеников Трофима и Фала[21], где упоминается некий игемон Асклипиодот, которого «постигло наказание Божие за неповинно пролитую кровь святых мучеников: он вдруг упал на землю и метался как бесноватый, трепеща всеми членами своими». «Вот, – сказал игемон, предаюсь я теперь огню вечному, посылаемому от живущего на небесах Бога и рабов Его, Трофима и Фала. Говоря это, он кричал громким голосом, так что везде был слышен вопль его. От тяжести своих мучений он стал рвать зубами свое тело и кусать язык и, мучаясь так, испустил свою окаянную душу».
Небольшим штрихом к этой истории могут стать слова преподобного Антония Великого. Он отмечал, что «Бог благ и только благое творит, вредить же никому не вредит». Когда мы бываем добры, то соединяемся с ним, когда бываем злы, то отделяемся от Него. Не дают Богу воссиять в нас наши грехи. Они же и соединяют нас с демонами. Если же молимся и снискиваем прощения в грехах, это не значит, что мы Бога ублажили и изменили. А то, что посредством таких действий мы изменились сами, уврачевали бывшее в нас зло и стали способными опять вкушать Божию благость. «Так что сказать: Бог отвращается от злых, есть тоже, что сказать: солнце скрывается от лишенных зрения»[22].
О проблематичности желания переступить через голос совести в указанной главе «Обращение к полноте» приводились слова Антона Кемпински – психиатра, позиционировавшего себя как человека неверующего. Он писал, что в истории не раз предпринимались попытки воспитать человека вопреки «наследуемой естественной морали» (так он называл голос совести). Однако все такие попытки «в конечном счете оказывались неудачными»[23].
Заглушить голос совести некоторые люди стремятся с помощью манипулятивных философских систем и различного рода метафор. К метафоре обращался и Срубов. Срубов построил образ революции в виде женщины, паразитов, которых он должен был, по его мнению, давить. С помощью такого образа, как можно предположить, Срубов пытался достичь того, о чем писал Зощенко, – изменить взгляд на происходящее. То есть он пытался посмотреть на свою деятельность как на социально полезную деятельность.
Примечательно, что придумывание смысла [речь идет не о попытке понять подлинный смысл ситуаций, не в осознании, что был сделан шаг за черту, за которой начинается разложение личности, речь идет о придумывании оправдания, версии, гипотезы, с точки зрения которой «есть право» переступить черту и есть возможность избежать последствий, разворачивающихся вслед за шагом] в попытке преодолеть невроз по мнению известнейшего психиатра Виктора Франкла может привести к деперсонализации.
Эту мысль Виктор Франкл вслед за одним автором приводит применительно к некоторым идеям психонализа. По мнению Франкла, психоанализ приводит не к обнаружению смысла, а придумыванию смысла. В своих поисках психоанализ заходит так далеко, что формулирует гипотезу, согласно которой действующим лицом в человеческой деятельности является не сам человек, а «инстанции «Я» или «Оно», инстанции бессознательного или “сверх-Я”». В таком подходе психоанализ прибегает к практике детских сказок. Ведь в сказках, например, нежелательные для ребенка формы поведения матери могут персонифицированы в образе ведьмы. К этим мыслям приведенного автора Франкл добавляет, что «в той мере, в какой психоанализ “персонифицирует инстанции”, он деперсонализирует пациента. И наконец, в рамках подобного представления о человеке человек опредмечивается»[24].
То есть ответственность за совершенное перекладывается на некие инстанции, которые и вступают в битву за обладание человеком. Человек же при таком взгляде на процесс воспринимается как безвольная пешка.
В этом смысле примечательно отношение Виктора Франкла к заключенным. Франкл, прошедший через нацистские лагеря и выживший в них, уже в мирные годы в качестве практикующего психиатра проводил лекционный тур. Ему предложили обратиться к заключенным тюрьмы Сан Квентин. Впоследствии ему передали, что в результате общения с ним заключенные впервые почувствовали себя понятыми. А ведь никаких экстраординарных подходов он к ним не предпринимал. Он просто «отнесся к ним как к человеческим существам, а не как к механизмам, требующим починки». Он не предложил им «дешевый способ избавиться от чувства вины — почувствовать себя жертвами биологических, психологических или социологических аспектов прогресса». Он не стал считать их «беспомощными пешками на поле битвы между «Оно», «Я» и «Сверх-Я». «Я, – писал он, – не искал им оправдания – с них невозможно снять вину. Я отнесся к ним как к равным. Они узнали, что стать виновным – прерогатива человека, а его ответственность – преодолеть вину»[25].
Чувство вины, если можно так сказать, – творческое чувство в том смысле, что оно подсказывает человеку, где он оступился. Страдание по мысли Ивана Ильин зовет человека к преображению жизни[26].
Мысли, комментирующие такое понимание страдания, приводились как в беседах цикла «Тирания мысли и алкоголь», так и статье с одноименным названием. Человек, испытывающий страдание и чувство вины действительно может прийти к изменению точки зрения на совершённое, но совсем не в том ключе, о котором писал Зощенко. Человек, творчески, осмысливший страдание может прийти, например, к мысли, что если бы ему еще раз возможно было оказаться в пройденной им ситуации, он бы не поступил так, как поступил. Тогда чувство вины может быть преодолено.
На этот счет в книге «”Победить свое прошлое: Исповедь – начало новой жизни» приводились мысли митрополита Антония Сурожского насчет одной пожилой женщины. Ей по мнению митрополита было дано заново пережить свою жизнь. Когда человек приходит в зрелый возраст, то он ставится Господом «перед лицом всех тех греховных ошибок, дурных поступков, ложных пожеланий», которые были в их жизни. Когда прошлое воскресает в сознании человека, он возвращается к вопросу, как бы он поступил, если бы оказался в прошлом?
Например, женщина постоянно думает о совершенном аборте и не может успокоиться. Вновь и вновь она возвращается в прошлое. Она вспоминает, что была молода, неопытна, напугана. На нее давили, она не хотела обременяться заботами о ребенке во время учебы в ВУЗе. После совершенного прошли годы. Она так и не сумела родить ребенка. Тот шанс стать матерью оказался шансом единственным. Если женщина отбросит все самооправдания и скажет себе, что не стала бы убивать ребенка, то ей станет легче. Если еще она принесет свое раскаяние на исповедь и в течении 40 дней будет делать, например, по 40 земных поклонов и читать покаянный канон Иисусу Христу, то бетонная плита может быть снята с ее души. Если же процесс самооправдания будет продолжен, то плита с души так и не будет снята.
См. ответ «Аборт. И что все-таки делать, если он был совершен».
Если, по мнению владыки, греховные поступки прошлого стали «абсолютной невозможностью», то воспоминания о них не будут возвращаться ни во сне, ни наяву. «Если же ты не можешь так сказать, – говорил митрополит Антоний пожилой, – знай, что это не твое прошлое – это еще твое греховное настоящее, неизжитая греховная неправда»[27].
Мысль владыки важна в контексте развернувшегося разговора о «Трех “Д”». Если человек, испытывающий чувство вины, будет пытаться преодолеть внутреннее страдание самооправданием, то начнет процесс его разложения как личности.
К такому выводу пришел психиатр Бруно Б., наблюдая за заключенными. Этот вывод можно соединить с приведенными выше мыслями психиатра Виктора Франкла насчет психоанализа. С одной стороны, психонализ может пытаться освободить человека от чувства вины, представив человека пешкой, на которую действуют внутренние силы. Но с другой стороны, если человек начинается восприниматься как пешка [которая по современному выражению – «не при делах»], то человек деперсонализуется.
Сторонником методов психоанализа как раз и был Бруно Б.. Но, когда он попал в концентрационный лагерь в качестве заключенного, он пришел к мысли, что снятие человеком с себя ответственности за свои шаги (чем бы он такое снятие не пытался объяснить) ведет к регрессии личности. Также он понял, что поведение человека в лагере не удавалось встроить в уже имеющиеся схемы [иными словами, схемы удавалось стоить на бумаге во время относительно спокойной жизненной обстановки].
«Психоанализ, – писал он, – на котором я пытался строить жизнь, обманул меня в моих ожиданиях в условиях элементарного выживания. Я нуждался в новых основаниях. И я пришел к ясному решению – реагировать на среду без компромисса с самим собой. Некоторые заключенные пытались раствориться в среде. Многие из них либо быстро деградировали, либо становились “стариками” [то есть теряли рефлексию в отношении происходящего, переключались на слепое и автоматическое выполнение приказов]. Другие пытались сохранить себя прежними – у них было больше шансов выжить как личности, но их позиции не хватало гибкости. Многие из них не могли жить в экстремальной ситуации, и, если их в скором времени не выпускали, то они погибали. … Я понял, что в ситуации выживания те, качества, которые я приобрел, занимаясь психоанализом, больше мешали, чем помогали».
Инструменты психоанализа не давали ему оснований для того, чтобы сделать прогноз в отношении последующего поведения человека – «что человек совершит в следующий момент – пожертвует собой ради других, или в панике предаст многих ради смутной надежды на спасение».
Бруно Б. осознал, что пока нет угрозы его жизни и жизни других людей, он может позволить себе считать, что поведение соответствует «подсознанию». Пока собственная жизнь течет размеренно, можно позволить себе считать, что работа подсознания выражает если не «истинное я», то хотя бы «сокровенное я». «Но, когда в один момент моя жизнь и жизнь окружающих меня людей, начинает зависеть от моих действий, тогда я понимаю, что мои действия гораздо больше выражают мое «истинное я», нежели мои бессознательные либо подсознательные мотивы».
В концлагере для Бруно «стало очевидным, что эго ни в коем случае не служит только лишь рабом id или суперэго. Были случаи, когда сила эго не проистекала ни из того, ни из другого».
В разделе «Попытка “снятия” человека» вкратце ставился вопрос о авторах, которые пытаются найти человеческое сознание, все более удаляясь от целостного представления о человеке в инфо-когно-нано модели. А также – о авторах, которые ставят вопрос о «снятии» человека (с их точки зрения, человека нет как такого). Столкновение с реальной жизнью подсказывает автору, придерживающихся подобных точек зрения (или взглядов, которых придерживался Бруно Б.), совершенные иные взгляды на вопрос познания человека и на вопрос о его бытии.
Когда есть оплачиваемый отпуск, кофе-машина и профессорский статус, можно писать какие угодно статьи насчет того, что нет ни мира, ни человека. Когда происходит обвал жизни по всем позициям, исчезновение всех признаков благополучия, когда социальный статус оказывается «идолом сокрушенным», когда человек ставится перед необходимостью мобилизовать все свои ресурсы для того, чтобы выжить, взгляд на мир и других людей кардинально может измениться; когда – больно и голодно, начинаешь мыслить совсем по-другому.
При более-менее исправно функционирующих системах социального обеспечения и поддержания правопорядка у авторов различного толка есть еще некая возможность путем усиленных обсуждений / ретритов / медитаций / индоктринаций / публикаций (с последующими обсуждениями и выплатами премий) поддерживать в себе мнение, что мир и сознание – иллюзорны. Для пущего самоубеждения в иллюзорности «всего» они могут даже начать играть в игры по разрушению так называемой обусловленности восприятия. Но поддерживать в себе указанное мнение и идти путем указанного самоубеждения становится крайне проблематично, когда во время какого-либо катаклизма реальность (в иллюзорность которой вот-вот почти поверил) вторгается в твой живот в виде подкованного сапога какого-нибудь распоясавшегося подростка или охранника концлагеря.
Актуальными здесь видятся слова одного психиатра, описывающего жизненный путь эзотериков, пытавшихся достичь «просветления» путем «вычитания» из человека человеческого, путем растворения личности, развоплощения. «Жить в обществе, – писал психиатр, – пытаясь разрушить обусловленность восприятия, – задача практически невыполнимая, а исполнить ее, находясь внутри общества тоталитарного – общества, не признающего право личности на индивидуальный жизненный стиль, было невозможно вдвойне»[28]. В части 4.2 нет возможности более подробно охватить тему попытки «снятия» человека и спорности этой попытки. Здесь делается «задел» для части 4.3.
А теперь – о желании уйти от чувства вины в модели, растворяющей человека. Некоторые заключенные пытались смягчить чувство вины, возникающее вслед за их агрессивным поведением. Агрессивное поведение оправдывали невыносимыми условиями жизни. Так один заключенный, избив другого, обычно говорил: «Я не могу быть нормальным, когда приходится жить в таких условиях» (люди в условиях мирного времени говорят: «Не мы такие, жизнь такая»).
Рассуждая подобным образом заключенные приходили к мысли, что они искупили не только ошибки прошлого, но и прегрешения будущего. Часто они отрицали свою ответственность и вину, чувствую себя вправе ненавидеть кого-то, даже если трудности возникали по их вине. «Такой способ сохранить самоуважение в действительности ослаблял заключенного. Обвиняя внешние силы, он отрицал персональную ответственность не только за свою жизнь, но и за последствия своих действий. Обвинять других людей или обстоятельства за собственное неправильное поведение свойственно детям. Отказ взрослого человека от ответственности за собственные поступки – шаг к разложению личности».
То есть получалось, что внутри себя человек создавал ту модель, которую в него пыталась внедрить СС, чтобы подавить его. Группам заключенных, которых СС хотело уничтожить, давалось ясно понять, «что не имеет ни малейшего значения, насколько добросовестно они работают или стараются угодить начальству». Разрушалась вера и надежда на то, что они могут повлиять на свою судьбу. И тот, кто начинал верить, что в своем поведении управляется некими силами, становился неспособным повлиять на свое положение.
По мнению Бруно, человек мог иметь возможность выжить в лагере, если мог действовать в соответствии со своими убеждениями. Если узник осознавал свои поступки, то это осознание давало ему некоторую свободу и помогала ему «оставаться человеком». Если же заключенный отбрасывал все чувства, все оговорки (оговорки, а не отговорки!) по отношению к собственным поступкам, то он приходил в состояние, «когда он мог принять все, что угодно». В этом состоянии он полностью подчинялся обстановке и прекращал «любые попытки изменить свою жизнь и свое окружение». Он прекращал, что-либо делать, исходя из собственных побуждений, и начинал слепо и автоматически подчиняться приказам. Заключенный переставал поднимать ноги при ходьбе и смотреть вокруг, «и вскоре наступала смерть». Тот, кто выжил, понял, что обладает свободой «в любых обстоятельствах выбирать свое собственное отношение к происходящему».
Как раз все оговорки и чувства и пытается отбросить Срубов вместе с своим христианским именем. Как сказано во вступительном слове к «Щепке», «настоящему революционеру повесть Зазубрина поможет выжечь окончательно из своего существа оставшиеся “занозы” исторического прошлого, чтобы стать смелым инженером неизбежного и радостного переустройства его». Ведь Зазубрин выжигает «из нас оставшийся хлам мистических и идеалистических понятий в наших душах». Проблема Зазубрин в том, что он все еще носит в себе «атавистические понятия» и «таит эту историческую занозу; “Есть душа или нет”?» То есть Срубов еще не до конца, что называется, «преодолел мир», раскладывая его аналитически. Аналитическое разложение мира – прием, который используется в буддизме и некоторых подходах, называемых научными. Суть метода: живой человек вначале переводится в плоскость обсуждаемого образа, потом этот образ подвергается критике, сомнению, осмеянию. И получается, что живой человек с его болью распыляется, его как бы нет.
Или: трендом философии эпохи постмодерна было воспевание восторженных од языку. Валом литературы доказывалось, что человек формируется языковой средой, а вне таковой особо как-то и не существует. Когда к такому положению дел вроде как все привыкли, процесс вступил в следующую фазу – началась деконструкция языка. И получается, что человек, вроде бы, как и – «нигде» и «никак». То есть вначале человека объявляют продуктом языка, потом язык подергают критике[29].
Или: Например, человек изменил супруге. При поставленной задачи распыления понятия греха факт измены супруге отрывается от нравственной плоскости. Если ситуацию рассмотреть в нравственной плоскости, то можно сказать, что избирающий хаотизированную интимную жизнь за норму поведения искажает свою личность, и с этим искажением вступает в жизнь вечную. Когда такой человек приносит покаяние, он по благословению духовника может выполнить епитимью (скажем, – 40 дней читает покаянный канон и делает по 40 земных поклонов). Трудом, реализуемым во время исполнения епитимьи, он исправляет ту «вмятину», которая на его личности появилась вследствие греха. В некоторых странах грех был оторван от контекста нравственности в включен в контекст юридический, вроде бы с целью «очистить нравы». Включение вопроса в контекст юридический сопровождалось уголовным наказанием за измену. Но потом такая строгость стала подвергаться юридической критике, мера наказания стала облегчаться, и в итоге сошла на нет. А понятие греха при этом распылилось. То есть нравственную категорию включили в юридический контекст и затем подвергли юридической критике.
С нравственной точкой зрения на хаотизацию интимной сферы и на последствия такой хаотизации можно ознакомиться в четвертой части статьи «Преодолеть отчуждение (в том числе, – и о депрессии)» в главе «Депрессия и нецеломудренное поведение (также – эротомания)».
Кому-то мысль о аналитическом разложении мира проще будет понять, представив работу чиновника. Пока он видел вверенную ему деревню, что называется, «живьем», он был в курсе проблем населения. Люди пьют, досуга как такого нет, работы нет. Вопрос с «неприятной» деревней решается, когда деревня оцифровывается и живые люди переводятся в систему аккуратных столбиков из цифр. При тасовании цифр результаты получаются сногсшибательными, аж дух захватывает! Цифры идут вкупе с проектами по модернизации жизни поселка. В проекте нарисована новая больница в стиле «космос», с приписанными сроками реализации проекта в самом-что-ни-есть-ближайшем-будущем. Согласно проекту, созидательные силы молодежи будут использоваться для «мониторинга» (чего-то там). Из столицы выписан психолог для проведения модных курсов по «предотвращению» алкоголизма. Курс – «пятиступенный». 39% выпивающих граждан дошли до второй ступени, 41% – до третьей. В конце текущего квартала ожидается, что к четвертой ступени доберутся аж 68% (!) от общего числа «пораженных». Успех налицо! А в реальности: грязь, пьянство, нищета, безработица. Но неприглядная реальность изящно была аналитически разложена, а будучи разложенной уже не так «давит на мозг».
То есть о чем – если сосем кратко – идет речь? Речь идет о попытке переложить действительность на образы, чтобы снизить интенсивность переживаний при контакте с действительностью, с последующем распылением образов.
Вот и Срубов, живых людей, уничтожаемых им, переводит в плоскость метафоры. И потом он апеллирует не к реальным людям с их болью, он апеллирует к метафоре, ею оперируя и разлагая действительность. Как было уже отмечено, революцию он представлял в виде беременной бабу, которая должна родить ребенка. «Она трясет свою рубашку, соскребает с нее и с тела вшей, червей и других паразитов-много их присосалось-в подпалы, в подвалы. И вот мы, – считает Срубов, – должны, и вот я должен, должен, должен их давить, давить, давить. И вот гной из них, гной, гной».
Определенные моменты такого плана описываются и в книге Бруно Беттельхейма «Просвещенное сердце». В концлагере, в котором он оказался, будучи репрессированным, его удивляла одна деталь в поведении охраны. «Почти ежедневно какой-нибудь охранник, играя своим пистолетом, говорил заключенному, что пристрелил бы его, если бы пуля не стоила три пфеннига, и это не было бы для Германии столь разорительно. Подобные заявления повторялись слишком часто и слишком многими охранниками, чтобы не иметь особого значения или цели».
Бруно пытался понять, для чего эти слова произносились столь часто. Со временем он стал приходить к мысли, что такого рода заявления, как и другие элементы поведения охраны, имели целью обучение самой охраны. «Для рядового солдата, – писал Бруно, – было трудно считать человеческую жизнь не стоящей ни гроша. … Поэтому для самоубеждения они снова и снова повторяли эту мысль» насчет оценки личности «ниже пустячной стоимости пули». Прилагались усилия по убеждению охраны в том, что пуля стоит дороже человека. Когда эсэсовцы принимали такое отношение к личности (после некоторого колебания) «они уже могли не видеть в заключенных людей и начинали обращаться с ними как с номерами».
Во время пребывания Бруно Б. в концлагерях Дахау и Бухенвальде нацистская система «еще не была нацелена на тотальное истребление, хотя с жизнями тогда тоже не считались. Она была ориентирована на “воспитание” рабской силы: идеальной и послушной, не помышляющей ни о чем, кроме милости от хозяина, которую не жалко пустить в расход. … Биомассой легко управлять, она не вызывает сочувствия, ее легче презирать и она послушно пойдет на убой»[30].
Эти слова наводят на некоторые аналогии с современностью. Выше приводились слова человека, работавшего в условиях автоматизации под контролем искусственного интеллекта. «Ты лишь номер, – говорил он, – они могут заменить тебя кем угодно с улицы за пару секунд». В статье, из которой взяты эти слова, отмечалось, что «компании, которые агрессивно автоматизируют управление … нанимают большой пул плохо оплачиваемых, легко заменяемых, чаще всего работающих неполный день или по контракту людей и небольшую группу дорогих специалистов-разработчиков, которые управляют ими»[31].
Агрессивная автоматизация заполняет новыми задачами все микропаузы, которые люди могли бы использовать для восстановления сил. Люди быстро истощаются, выходят из строя, их «отжимают» до капли, увольняют и на их место нанимают новых.
Подобная система труда существовала еще в советских концентрационных лагерях. Система, разработанная Френкелем, предполагала, что из заключенного в первые несколько месяцев «отжимают» силы, а потом он становится системе не нужным. В поддержание его сил и здоровья, системы уже не вкладывалась, ведь шла новая партия заключенных и можно было повторять цикл заново.
Когда Срубов принимает посетителей, живых людей для него словно не существует. Они аналитически разложены. «Сегодня для Срубова нет людей. Он даже забыл об их существовании. Просьбы не волнуют, не трогают. Отказывать легко». Вместо лиц людей он видит лишь булавочные головки. Одной головке он, например, говорит: «Нам нет дела, единственный он у вас или нет. Виноват – расстреляем». Когда вылезла другая головка и стала говорить, что ее муж – единственный кормилец, что детей – пятеро, Срубов не принимает семейное положение в расчет. «Булавка краснеет, бледнеет. Лицо Срубова, неподвижно каменное, мертвенно-бледное, приводит ее в ужас».
Далее – Срубов – на заседании Коллегии [выносящей, в том числе, смертные приговоры]: «На заседании Коллегии Срубов чувствует себя очень хорошо. Он на огромной высоте. А люди – где-то далеко, далеко внизу». «Срубов полон гордого сознания своей силы», он беспощадно выступает за расстрел даже тогда, когда возникают доказательства, что обвиняемый не виноват. «Срубов на огромной высоте. Страха, жестокости, непозволенного – нет. А разговоры о нравственном и безнравственном, моральном и аморальном – чепуха, предрассудки. Хотя для людишек-булавочек весь этот хлам необходим. Но ему, Срубову, к чему? Ему важно не допустить восстания этих булавочек. Как, каким способом – безразлично».
И вот здесь самое интересное. Срубову все же приходит на ум, что «это не так», как он думает, что не все позволено, что есть границы всему. Но как не перейти ее? Как удержаться на ней?
Он задумался над вопросом, «как остановиться на предельной точке дозволенного. И где она?» Он словно стоял на чем-то остром, и ему с трудом удавалось сохранить равновесие. К концу заседания он обрадовался тому, что, как ему показалось, нашел способ удержаться на предельной черте.
Он «нашел способ удержаться на предельной черте. Все зависит, оказывается, от остроконечной, трехгранной пирамидки. Ее, конечно, присутствие и обнаружил у себя в мозгу. Она железной твердости и чистоты. Ее состав – исключительно критикующие и контролирующие электроны [узнаете инфо-нано-когно модели и технику перевода реальности в пространство аналитически разлагаемых идей?!]. Улыбаясь, погладил себя по голове. Волосы прижал поплотнее к черепу, чтобы не выскочила драгоценная пирамидка. Успокоился».
Примечательно, что состояние Срубова (к которому, надо сказать, кто-то стремится с помощью психотехники восточной направленности), растворение в его сознание нравственных категорий, кем-то могущее быть воспринято с победным пафосом (мол, наконец-то преодолено человеческое в человеке), очень уже напоминает психиатрические описания деперсонализации (только здесь важно не перепутать причину со следствием; человек переступает через человеческое в себе и, естественно, что перестает ощущаться себя человеком). «Больным кажется, что они живут только умом, как “холодные наблюдатели” — “люди, обстановка, события становятся отвлеченными понятиями, представляют собой лишь мысль”, “воспринимаются разумом”. Уменьшается или теряется способность сопереживания, т.е. меняется восприятие эмоциональных реакций других людей; возникает “отсутствие интимности” …. Нравственные категории добра, зла, справедливости и т.д. ощущаются лишь как абстрактные понятия. Воспоминания, мысли воспринимаются изолированными феноменами, утратившими в той или иной степени связь с другими явлениями»[32].
В отношении Срубова, желающего избавиться от голоса совести, можно привести рассказ одного человека, в годы репрессий ставшего исполнителем смертных приговоров. После расстрелов его тошнило, выворачивало. Начальник команды посоветовал ему выпить стакан крови, – мол, легче станет. Человек так и поступил. После очередного расстрела из простреленной головы нацедил стакан крови и выпил. С тех пор, как он говорил, сердце его окаменело, и рука больше не дрожала.
К этой истории стоит поставить вопрос. Успокоился ли он?
Поступок с стаканом крови можно, как объяснял один духовник, расценивать как оккультную инициацию. Смысл инициации состоит в том, что человек отрекается от связи с Богом, отрекается от всего человеческого в себе. В этом случае он связывается с инфернальными силами. Что-то очень важное в нем словно выжигается, часть души каменеет. Но ведь с помощью «этой части» ему дальше надо будет ориентироваться по жизни, а раз она онемела, то участью такого человека будет проваливание в неизбывные тупики.
Пример человека, прошедшего инициацию, (во время первой части он проколол палец и кровью подписал прошение Люциферу, во время второй части он задушил ребенка), приводится в главе «Две фазы (возбуждение и апатия) и “тысяча мыслей в голове”» во второй части статьи «Преодолеть отчуждение (в том числе, – и о депрессии)».
После инициации ему показалось, что что-то оборвалось в его груди, что «сердце окаменело». Не было ни радости, ни раскаяния. Когда он пришел домой, жена показалась ему чужим человеком. У него пропала любовь к детям, когда они подбежали к нему, он должен был себя убеждать в том, что эти дети – это его дети. «Я, – рассказывал он, – как артист, играл любящего супруга и отца, а в сердце желал, чтобы моя супруга и дети умерли или оставили меня».
После инициации ему стали понятны многие аспекты богоборчества: бессмысленная жестокость, ненависть к Богу, разрушение церквей и монастырей. Ему стало понятно, почему люди жгли и убивали. Так действовали они не только в виду приказов, полученных от атеистической власти, но вследствие воздействия силы невидимой. «Это была демоническая оргия на огромном пространстве страны».
После инициации у него «бывали приступы какого-то веселья, как у пьяного: когда хочется хохотать, не понимая, над чем, но они быстро сменялись глубокой тоской». Если бы его в то время спросили, чего он хотел, то он бы, по собственному признанию ответил бы, что хотел покончить жить самоубийством. Но прежде он хотел бы взорвать мир огромной бомбой.
Кто-то хвалится свои нечувствием к смерти. Один снайпер даже иронизировал насчет Достоевского, мол, из какого отряда Достоевский, мол, такого не знаю. Снайпер рассказывал, что для него люди были лишь объектами, которых он «обрабатывал» (пулями).
При таком отношении к жизни, как можно предположить, возникает риск того, что внезапно на человека накатит нечто страшное и затопит его. И в результате этого «наката» человек сорвется в катастрофу (например, убьет себя или других, но уже не на войне). Пример такого срыва представлен в истории, приводимой в приложении 2. Один человек делал массово аборты и вроде бы как уже почти «придавил» свою совесть. Но внезапно на него нахлынуло что-то настолько страшное, что он убил супругу, ребенка и отправился на каторгу.
Еще одним комментарием к теме «пирамидки» и «электронов» могут стать слова военнослужащего, работавшего в секретном подразделении, уничтожавшем людей с помощью беспилотных летающих средств – дронов. Рассказчик отмечал, что по мнению некоторых людей в человеке есть будто бы некий выключатель. Вот ты, мол, на войне, а вот ты, мол, выключатель щелкнул и пошел домой.
«Но когда я уходил с работы, – говорил он, – война продолжалась. Посттравматическое расстройство стало проявляться в маниакальном стремлении делать всё на отлично. Я проводил больше миссий [убийств с помощью управляемых дронов], чем остальные. Чувство вины заставляло брать на себя больше ответственности» [по смыслу всей истории можно так понять: пытался завалить себя все большим объемом работы, чтобы не думать о происходящем].
Он говорил, что участие дронов в боевых операциях усиливают ощущение неуязвимости. Можно убивать, находясь на дистанции от жертвы. «Чем дальше мы находимся от жертвы, тем меньше мы склонны сомневаться. … Расстояние создает равнодушие. … Ты не знаешь, кого убиваешь, потому что не видишь лиц, только силуэты. Легко отключиться, эмоционально отстраниться и не воспринимать их как людей. Они не люди, они просто террористы».
«Осуществляя эти удары, ты полагаешься на слова других людей, но это не им приходится делать выстрел. Не им приходится нести эту ношу. Этот груз ложиться на меня, на пилота. Им легко говорить: это он, убей его. Но им не приходится самим это делать и жить с последствиями, если выяснится, что это не тот человек. Мы оставили этих детей сиротами, но не им приходится с этим жить, а мне!
Я сначала не понимал, что значит убивать? Это было ужасно. Мы смотрим на них, на этих людей и вдруг кто-то говорит: оружие готово, цель подтверждена, разрешение на запуск. И мы выпускаем ракеты. Наблюдатель начинает отсчет, а потом говорит: попал!… Я не знал, что чувствовать, но я знал, что только что оборвал жизнь, не имея на это никакого права. Но я ведь давал присягу. Я сделал то, что должен был, я выполнил приказ. Было ощущение, что мое восприятие самого себя разваливается на части» (см. далее о фильме «Бумажный солдат» и о «сшибке»).
В качестве комментария к мысли о электронах можно сказать, что в романе верно «схвачен» нерв, по которому распространялся импульс / заказ на снятие человека. Этот импульс добежал-таки до эпохи посмодерна, в которой объявлена борьба всему, что, как писал один современный философ, «познающий человек видел, слышал, воспринимал своими органами чувств». Информация такого рода объявляется «вторичной», то есть – иллюзией. «После открытия микромира, иллюзорными оказались и первичные качества: конфигурация, размер, вес, другие объективные характеристики вещей» [неужели и сапог бьющий ученого в живот, представляется ему не имеющим ни веса, ни скорости, с которой он вколачивается в живот?]. «Физика твёрдого тела» переименована в «физику конденсированных состояния», потому что ни тел, ни вещей «на самом деле» [мол] больше нет [и сапога тоже?]. «Есть только потоки энергии и их напряжение: “струны”, “волновые функции”, “сознание нейтрона” [узнаете – Срубовские «критикующие и контролирующие электроны»?!]. «Или: “есть только кривизна и кручение пространства”. С точки зрения такого рода подходов, иллюзорным представляется макромир, да и сами люди (которые выражают свои иллюзии насчет собственной иллюзорности). Впрочем, аналитичекая мысль идет еще дальше. «Микромир, струны, волны и пространство ещё слишком бытийны. “На самом деле” нет ничего кроме времени. А время – это распределённое по пространству небытие. Принцип исчезновения, у-ничто-жения. Существует только ничто. … Таков самоубийственный парадокс последовательно редукционистского отношения к миру. Смертельная истина науки как проявление апокалипсиса в познании»[33].
Эти слова перекликаются с предупреждениями, оставленными иеромонахом Серафимом (Роузом) в его книге «Человек против Бога». Будучи аскетом и ученым, он чутко «держал руку на пульсе» описываемых им в книге процессов, которые были запущены в 20 веке. Он писал о масштабных проявлениях в различных сферах жизни безпокойства, родившегося в человеке в результате отказа от Бога и Истины.
«Все громче звучит голос “бездны”, – писал отец Серафим, – развертывающейся в сердце человека. Это “беспокойство” и эта “бездна” есть то самое ничто, из которого Бог воззвал человека к жизни и в которое человек впадает, если отрицает Бога, а как следствие – свое собственное сотворение и само свое существование». «Утихомирить это беспокойство не смогли ни война, ни либеральный идеализм, ни возросшее благосостояние … Наиболее сильно это беспокойство проявилось в росте преступности, особенно среди молодежи». Нас засасывает в бездну, у края которой мы оказались. «Мы будем затянуты в нее без всякой надежды на спасение по сродству с вечно присутствующим “ничто” внутри нас самих, если не прилепимся к полноценной вере во Христа, без Которого мы действительно ничто».
В полноте, красоте и широте эти мысли разворачивается преподобный Иустин (Попович), о котором еще будет сказано в своей книге «Философские пропасти». Он ставит самые страшные вопросы о человеке и о природе мысли, доводя их до логического конца, за которым виднеется оскал бездны. И, доведя до последней точки и даже дальше показывает выход – во Христе. Один из смыслов наследия этого автора – и святого, и профессора заключается в том, что он свои идеи выковывал во время тоталитарного давления, на веру, в том числе, и на него лично, в частности.
Возвращаясь к пирамидке Срубова, можно сказать, что она несколько напоминает одну из современных идей насчет сознания. Один автор утверждает, что сознания нет. Сознание с его точки зрения – лишь красный курсор, который на карте показывает, где вы находитесь. Странно, что этот автор, пытаясь постулировать отсутствие человека, нехотя утверждает его присутствие. Сознание, мол, несамостоятельно, оно – лишь курсор выполняющий рабочую функцию на карте. Здесь автор с победным видом замолкает, но ведь его можно спросить далее: а для кого эту функцию выполняет курсор, кто посылает этот курсов туда-сюда по карте?
Тот же автор утверждает, что в мире нет цветов, они есть лишь в сознании (то есть мозг моделирует мир, раскрашенный якобы в разные цвета, а на самом деле их нет). Интересно! А можно показать мир, не раскрашенный цветами? Кто-нибудь скажет, что показать нельзя, но можно создать компьютерную модель того, как мог бы выглядеть такой мир (отрицает бытие, называя его моделью, но взамен предлагает модель!).
Критический анализ мнений, утверждающих иллюзорность бытия (в том числе, и в отношении цвета), см. в фундаментальной (но «посильной» по объему) книге Л.А. Тихомирова в главе «Религиозно-философские основы истории» в главе «Цель жизни и религиозное знание». «…нельзя доказать, что вещь, вне нас находящаяся, не такова приблизительно, как мы ее представляем по восприятию. Мы, например, воспринимаем красный цвет. Физика нам говорит, что в действительности это не более как известная сумма колебаний вещества или известная форма напряжения энергии. Но на каком основании можно утверждать, что и эти колебания или напряжение были реальным явлением, а красный цвет – только кажущимся? Колебание частиц есть лишь физическое объяснение явления, но это еще не значит, что краснота не существовала так же реально, как эти колебания».
В отношении пирамидки можно предложить такую версию. Когда человек, скажем, студент, во время лекции хочет спать, важно поддерживать связь с реальностью, чтобы не заснуть. То есть вдумываться в речь лектора. Или, например, человек фокусирует зрение на пламени свечи. Фокус зрения от желания заснуть размывается, пространство словно расплывается. Но взор, сфокусированный на пламени, не «проваливается» в сон. Иногда «сон обманывает». Человек на минуту глаза закрывает. В сознании – порожденная надвигающаяся сном пульсация и мысль: если, мол, человек будет контролировать ритм пульсации, то не заснет. Человек пробует. Закрывает глаза и переключает на внутреннюю пульсацию. Ему кажется, что ему удается при прослушивании к ритму пульсации с закрытыми глазами даже лучше понимать, что происходит в реальности. И как только он переключается на «внутрь», связь с реальность прерывается, и он «проваливается в сон».
Можно предположить, что нечто подобное происходит и с Срубовым. Законы мироздания, изложенные в Священном Писании, отвергаются Срубовым. Он отвергает объективные свидетельства, которые могли бы дать ему ориентиры, зацепившись за которые он мог бы выбраться из затягивающего его омута безумия. С разрывом связи с объективными законами, он оказывается во власти омута («свяжем же себя, – пишет преподобный Феодор Едесский, – всеусильно исполнением заповедей Господа, чтоб не быть связанными неразрешимыми узами злых похотей и душетлительных сластей»; «ибо всяк, говорит, нетворящий плода добра, посекается и в огнь вметается (Лк 3. 9)»[34]).
Омут безумия можно уподобить горной речке: несет, бьет о камне. Чтобы выбраться, нужно ухватиться за какой-то кустик, растущий на берегу. Завихрения потока вроде бы и кажутся твердыми (бьет человека), но в них точки опоры не найти.
От Срубова дошли такие зарисовки представляющегося ему будущего. «Террор необходимо организовать так, чтобы работа палача-исполнителя почти ничем не отличалась от работы вождя-теоретика. Один сказал-террор необходим, другой нажал кнопку автомата-расстреливателя. Главное, чтобы не видеть крови.
В будущем “просвещенное” человеческое общество будет освобождаться от лишних или преступных членов с помощью газов, кислот, электричества, смертоносных бактерии. Тогда не будет подвалов и “кровожадных” чекистов. Господа ученые, с ученым видом, совершенно бесстрашно будут погружать живых людей в огромные колбы, реторты и с помощью всевозможных соединений, реакций, перегонок начнут обращать их в ваксу, и вазелин, в смазочное масло.
О, когда эти мудрые химики откроют для блага человечества свои лаборатории, тогда не нужны будут палачи, не будет убийства, войн. Исчезнет и слово “жестокость”. Останутся одни только химические реакции и эксперименты…”
Реальность аналитически разложена, человек «снят», но Срубов вопреки модели, транслируемой Защенко, покоя не обрел. Срубов пометил, что нужно «поговорить с профессором Беспалых об электронах». Возможно мысль о «пирамидке» свербила его ужа тогда, и он хотел более теоретически «подковаться» по данному вопросу.
Потом переключения сознания на «пирамидку» были «последние вспышки гаснущего рассудка», «койка в клиниках для нервнобольных. Был двухмесячный отпуск. Было смещение с должности предгубчека. Была тоска по ребенку. Был длительный запой. Многое было за несколько месяцев».
На каком-то этапе внутренние муки столь усиливаются, а деятельность интеллекта столь ослабевает (регрессия), что поддерживать нужный образ уже не получается. На выручку приходит алкоголь.
После срыва и помещения в клинику для нервнобольных, у Срубова был «длительный запой». Во время допроса он с «глазами огненными, ненавидищими» обратился к Кацу – некогда боевому товарищу, теперь чекисту, проводящему допрос и подписывающему постановление о аресте Срубова. Срубов, обратившись к Кацу назвал себя выжатым лимоном. «И мне нужен сок. Понял, сок алкоголя, если крови не стало».
Надо сказать, что сок алкоголя нужен был не одному Срубову. Например, на Бутовском полигоне «пить перед расстрелом и во время расстрела не полагалось». Но «знающие люди рассказывали, что в сторонке стояло ведро с водкой, из которого можно было черпать, сколько угодно». По окончании расстрела участники ополаскивались одеколоном, так как от них сильно пахло порохом и кровью. После заполнения бумаг и проставления под ними своих подписей исполнители обедали. После чего их «обычно мертвецки пьяных, увозили в Москву»[35].
Один из участников массовых расстрелов говорил, что водку пили до потери сознательности. Исполнители умирали рано, до срока или сходили с ума. Многие уволились на пенсию, получив инвалидность по причине шизофрении или нервно-психической болезни[36]. Например, Окунев, принимавший участие в приведении смертных приговоров в исполнение, спился и был уволен из органов вследствие алкоголизма[37].
Известный исполнитель смертных приговоров Магго умер спившись[38]. Из участников массовых расстрелов в Катыни по данным Военной прокуратуры четверо покончили с собой. Несколько человек, в том числе один из водителей, спустя некоторое время сошли с ума[39].
Лично знакомый с представителями карательных органов вследствие пребывания в качестве узника в концентрационном лагере И.Л. Солоневич писал: «Из палачей ГПУ немногие выживают. Остатки человеческой совести они глушат алкоголем, морфием, кокаином, и машина ГПУ потом выбрасывает их на свалку, а то и на тот свет…» В своей книге «Россия в концлагере» Солоневич, помимо прочего рассказывает о одном представителе силовых ведомств по фамилии Левин. По вечерам он «нализывался … до полного бесчувствия», а по утрам жаловался, что «его стрелковые достижения все тают и тают». «Так бросьте пить», – сказал Левину Солоневич. «Легко сказать, – ответил тот. Попробуйте вы от такой жизни не пить. Все равно тонуть – так лучше уж в водке, чем в озере…».
Мучения, которые впоследствии испытывает исполнитель смертной казни не дано знать никому. О том рассказал писателю Виктору Николаеву (Виктор Николаев относится не к писателям романистам, «придумывающим» романы, а к реалистам, берущимся за «перо», после длинной вереницы проведенных интервью с участниками событий; в основном писатель описывает жизненные пути реальных людей) один старик по имени Матфей, бывший в годы массовых репрессий рядовым исполнителем смертной казни. Внутреннее состояние исполнителя он охарактеризовал такими словами: «Это огненный мрак и испепеление души…» Массовые казни 1938 года он охарактеризовал как «сотрясающее разум безумие». Исполнители, – по его рассказу, зверели от сладкого запаха человеческой крови. У этих людей нередко перед расстрелом происходило заметное помутнение рассудка, менялись речь, мимика, голос, сужались зрачки, учащался пульс, слышались лающие команды. Расстрелы, как правило, заканчивались диким пьянством. У людей часто наступали внезапные перепады в настроении: от плаксивости до бешенства»[40].
Матфей с годами осознал весь ужас совершенного им, удивительная история его жизни (и покаяния) приводится Виктором Николаевым в его книге «Безотцовщина», из которой некоторые выдержки приводятся в приложении 3.
История выхода Матфея из тупиковой ситуации структурно и по смыслу созвучна главе «Несколько слов о военнослужащих и их душевных травмах» из упоминавшейся книге «Победить свое прошлое». Исповедь – начало новой жизни».
См. также главу «Последствия насилия физического. Боевая психическая травма (военный синдром)» из третьей части статьи «Преодоление травматического опыта: Христианские и психологические аспекты» (ожидаемое время публикации – май 2020 года).
Матфей, осознав «судящую» точку, сохранил свое сознание (приложении 3) от разложения его бредовой системой. Выше была упомянута мысль академика Ухтомского в отношении возникновении бредовой системы, здесь взгляды Ученого по данному вопросу приводятся полнее.
Иногда причиной возникновения ложной теории становится какое-то значимое событие в жизни человека. Жизнь поставила перед человеком какой-то важный вопрос, перед которым он «сдрейфил», в результате чего в нем зародились чувства неудовлетворенности и невыполненного долга. С этого «судящего» пункта начинает расти бредовая система. Она нарастает как снежный ком.
По поводу поставленного жизнью вопроса «выявились две активные направленности действия, которые стали тянуть в разные стороны, противореча друг другу и в то же время как бы взаимно усиливая друг друга». Словно две лошади растягивают человека.
Ухтомский считает, что бредовая система принципиально не отличается от «научной» системы. Человек выстраивает ее, чтобы объяснить себе происшедшее. Пытаясь доказать себе, что он не виноват, в своей теории он предстает как жертва преследования. И тот, кто захотел таким образом извинить себя, «придет в конце к тому, что все виноваты, кроме него, а он, столь исключительный, есть величайший». «Много, много “научных” теорий построено по этому бредовому трафарету!»
В строении бредовых теорий логика человека выглядит безупречной. Авторы строят цельные, красивые и содержательные, но бесконечно мучительные для них системы.
«He лежит ли в основе всякого параноического бреда тревожащее чувство вины, что в роковой момент оказался неполносильным и неполноценным, чтобы разрешить его со всею доступною тебе силою?» Пока корень вины не выявлен, «подлинного выхода из бреда нет».
Начало бредовой конструкции зарождается, когда «между собой начинают биться два доминантных процесса. Человек захотел решить вопрос, исходя из своей основной доминанты. И в результате этого решения зародилась новая доминанта. Каждое из намерений законченно и правдоподобно, и каждое вытесняет другое. Две ветви исходят из одного морального переживания».
В подобном состоянии находился главный герой фильма «Бумажный солдат» (2008) – врач, который проводил испытания на людях. Ему необходимо было создать модель жизнеобеспечения будущих космонавтов. Но пока заоблачные выси не были достигнуты, испытуемые гибли. Врач очень переживал.
Можно предположить, что от переживаний, связанных с гибелью людей по его вине, он пытался защититься бредовой конструкцией. Супруге он в экстазе говорил, что придет время, и они будут смеяться над переживаемыми трудностями. Пытался прикрыться лозунгами. Когда он возбужденное излагал свою позицию супруге, так сказала: «Ты болен. Предлагала уехать». Однажды врач потерял сознание. Пока тело его находилось в выключенном состоянии, он увидел своих родителей, с которыми у него состоялся разговор. Он признался своей матери, что у него опустились руки, что он живет чужой жизнью: «…просто руки пали. Такое ощущение, что живу чужой жизнью. Как будто все получается, все нормально, хорошо, а жизнь моя – чужая». Его отец проблему обозначил словом «Сшибка». Что означает конфликт двух импульсов. «Внутреннее побуждение приказывает тебе поступит так, но ты заставляешь делать себя нечто противоположное». Иногда, редко, такое столкновение приобретает необычайную силу. «И возникает болезнь, как, например, в кибернетической машине. Получая, два противоположных приказа машина ломается». И обращаясь к сыну, отец произносит слова, которые, наверное, являются ключом к пониманию фильма: «Может, ты делаешь что-то противное природе своей человеческой, обрекаешь кого-нибудь на смерть, а ты же – врач!»
Эти слова объясняют тот сюрреализм, в котором разворачивается действие фильма: бессмысленные разговоры, нелепые ситуации, абсурдная действительность. Степь, грязь, в каких-то неухоженных бараках готовят к запуску в космос первых космонавтов, овчарки, которых расстреливают, портрет вождя, подсвеченный лампочками, – все это напоминает фантасмагорию сна, от которого никак не проснуться. Мучается человек от абсурдности сна, а проснуться не может, потому что сон оказывается жизнью. И этот сон зритель видит глазами главного героя, вошедшего в состояние синдрома дереализации.
Иные аспекты темы вхождения в измененное состояние сознания см. в части пятой статьи «Остаться человеком», в разделе «Параноидальное я»; во второй части цикла лекций «Остаться человеком», в пунктах 20a-20f.
В данном тексте были отмечены только некоторые аспекты вхождения в «Три “Д”». Иные аспекты – противоречие деятельности законам мироздания и глубинным устоям личности см. в статьях «Преодолеть отчуждение (в том числе – и о депрессии)», а также в лекциях цикла «Познать свое призвание и следовать ему», в пунктах 6б-7б.
«Он», помогающий не растаять в пламени зла
Многое из сказанного (и история Срубова, и слова Виктора Франкла, и слова персонажа фильма «Господин Никто») ложится на текст одной композиции, представленной исполнителем, назвавшим себя «Нигатив». Текст его композиции «Одиночество» приводится не полностью. В квадратных скобках даются отсылки к некоторым мыслям, приводимым в статье.
«Как скомканы простыни, дни скомканы прошлого,
Я сломан и брошен в мир громкий и пошлый,
Где розги прожитого жгли мозг мой безбожно, [черный пепел жег мозг Срубов]
Я помню, что что-то должен, я болен и уже поздно..
Я словно солнце – опасен для масс праздных,
Я болью создан – заразен как власть страсти,
Я распластан на вражеском поле боя
Зову вас, связки рву: «Пожалуйста, хоть кто-нибудь»..
Никто не наполнит глаз пустых и бездонных
Тех посторонних, что в палатках живут железобетонных,
Ничто не тронет их, в сонных притонах,
Слушают, но не слышат, тут, но не дышат.. [Вроде бы все хорошо, есть: ТВ, еда, работа, сон]
Огромный холодный желтый диск в чужом небе, [дереализация?]
Мысли сломаны как стебли, воля толпы съедена.. [Виктор Фр. о стадном чувстве]
Где вы, скажите?? Где я???
То ли был, то ли не был, то ли жил, то ли бредил.. [Деперсонализация, «Господин Никто»]
<…>
Что может меня спасти в этом оплоте плоти?? [заботы только о выживании]
В этом болоте похоти, лжи и прочей рвоте,
Вы говорите, что они мертвы, вы врете-врете,
Вы чужаки и вот причина фальши в ноте..
Грязь льете, а я не просто верю – знаю,
Он там, Он помогает мне иначе б я растаял [см. P.S.к тексту песни]
В этом пламени зла, что вместо тепла в вас,
Не понимаю даже, как Он прощает так часто..
Среди несчастья, среди судеб разбитых на части,
В осколках стекла того, в лучах безучастия,
Я видел ее и она все так же прекрасна,
Так же ласкова, так же чудесна как в сказке..
И пусть я как и прежде безмятежный невежда,
У каждого, кто не повержен, еще есть надежда!
И я надеюсь на первых двоих, и на то, что кончится,
Однажды, и мое одиночество!»
P.S.к тексту песни:
«Он» появляется также в композиции «На ковре из цветов».
…[Будут позваны те], «кто верил и не перестал.
То будет рассвет, но рассвет не для всех.
Рассвет и горестный плач, неистовый сменит смех
И города накроет смерть, одеялом тумана,
Руины кварталов в небо чёрное лыбят оскалы.
И нас останется так мало, по-одному
Станем скитаться, искать в песках хоть кого-нибудь.
И если даже будет двое, будет Он с нами [ср. Мф 18. 20]
И там построим столицу за камнем камень.
Высокий белый замок с воротами и гротом,
Скрепит раствор, все пропитано кровью и потом.
Наших башен шпили острее острия мечей.
Нам ли с тобой не найти, брат, досок, да кирпичей!
Припев:
Под руинами к самому небу новый росток,
В зелёном озере сгинут следы войны и обмана,
Битое стекло не поранит босых ног,
И на ковре из цветов мы отстроимся заново»[41].
О том, что под местоимением «Он» имеется в виду Тот, о Ком писал и преподобный Иустин (Попович), становится понятно по еще одной композиции – «На пороге храма» (по всей видимости, текст этой композиции носит автобиографический характер).
