Вместе с песней веселой

 

 

Мы всё дальше по тропам

замшелым идем,

Веет ветер в лицо от озер…

Роса на травинках горит серебром;

Здесь колхозного поля простор!

Нас встречают высокие сосны у рек,

Водопады шумят на пути,

И плывут облака, словно утренний снег;

Сердце просит – идти и идти!..

 

На привале, лесным ароматом дыша,

Ты сидишь, прислонясь к валуну,

А короткая летняя ночь хороша,

И ты смотришь, как там,

под горой,

не спеша

Речка синюю катит волну.

А за речкой – цветенье колхозных лугов,

Над тобою – глубины небес,

У крутых краснорыжих речных берегов

Над палаткой задумался лес.

А за рощею каменных гор этажи

Отражаются в зеркале вод…

Будь туристом

и с солнцем и с ветром дружи,

Вместе с песней веселой –

в поход!

 

 

П. Ездаков

Кукушонок

 

Ребята нечаянно вспугнули птицу, и та с криком закружилась над ними.

– Гнездо! – Толик схватил Олега за рукав и потащил в густые заросли ольховника. Укрывшись в зелени, мальчики стали следить за птицей. Та улетела куда‑то и вскоре вернулась с червяком в клюве.

– Гляди в оба, – зашептал Толик.

– Тс, – ущипнул его Олег.

Птица посидела на ветке, озираясь по сторонам, потом прыгнула в траву, словно нырнула в воду.

Ребята на цыпочках, не дыша, подкрались поближе; Толик взмахнул рукой, и оба разом вскрикнули: «Гав».

Птица вырвалась из гнезда и с пронзительным криком стала метаться над головами ребят, делая круг за кругом.

Гнездо скрывалось под кочкой, в густом сплетении прошлогодней травы. Толик заглянул туда и испуганно шарахнулся.

– Олег, сюда!

Мальчики стукнулись головами, разом припав к гнезду, и тотчас отшатнулись.

В гнезде копошилось какое‑то страшное, пузатое существо. Всякий раз, когда ребята заглядывали в гнездо, это существо рвалось им навстречу с каким‑то хриплым шипением. Из‑под страшилища виднелись подмятые им птенчики.

– Чорт знает что такое! – воскликнул Олег.

– А я знаю, что это, – закричал Толик и хлопнул ладошками по коленям, – а я знаю…

– Говори, если знаешь!

– Кукушонок это. Кукушка сама детенышей не высиживает, она яйца в чужие гнезда подкидывает… Вишь… сидит здоровенный в чужом гнезде, как дома. Птенчиков придавил… И за них червяков поедает..

– Долой его из гнезда! – закричал Олег. – Вон дармоеда!

Он сунул руку в гнездо, нащупал мягкое тельце кукушонка и вышвырнул его. Птенец покатился по траве, как шарик. Стукнувшись о кочку, он перекувырнулся на спину и стал беспомощно болтать ногами.

– Зачем ты его так?… – с укором вскрикнул было Толик, но, подняв глаза на Олега, осекся. – Он ведь совсем еще голенький, – докончил он смущенно.

Олег, отмахнувшись, стал глядеть в гнездо. Толик сжалился над кукушонком; он посадил его поудобнее, погладил по спинке. Птенец дрожал.

– Толька, гляди, – позвал Олег друга к гнезду.

После изгнания кукушонка в гнезде стало просторно. Четыре желторотых птенца сползлись на середину гнезда и сгрудились в пушистую кучку. Чуть шорох – кучка оживала. Из нее выскакивали головы с открытыми ртами и тоненько пищали. Шорох умолкал – головы прятались, и в гнезде становилось тихо, тихо.

– Они голодны, – пробормотал Олег. – Тот дармоед всё за них поедал. Как они только живы остались…

Толик, только что гладивший кукушонка, посуровел и, прищурившись, щелкнул птенца по разинутому клюву. Кукушонок фыркнул и сердито зашипел. Толик с минуту глядел на него немигающими глазами, потом поймал кузнечика и сунул его в рот кукушонку.

– Ешь, ну тебя!..

Тот мгновенно глотнул добычу и снова разинул рот.

– Ну и обжора! – рассмеялся мальчик и опять щелкнул легонько птенца по носу.

Кукушонок был потешный. Если держать над его носом палец, он косо‑косо посматривал, прицеливаясь, и с силой долбил по пальцу своим мягким клювом и при этом шипел.

– Всё равно он паразит, – сказал Олег. – И его надо повесить на шесте посреди поляны…

– Что ты! – Толик прикрыл птенца ладошкой. – Это еще зачем?

Олег усмехнулся.

– Зачем? Для устрашения! Кукушка пролетит мимо, увидит, небось откажется яйца бросать. У меня дед в деревне сторожит кукурузу. Так у него на поле три сороки за ноги привязаны. Другие сороки за десять километров это поле облетают – не то, чтобы зерно воровать… Айда на поляну!

– Навряд ли это поможет, – усомнился Толик. – Глупая она птица – эта кукушка, ничего не поймет.

– Айда – и всё! – строго приказал Олег.

Ребята прихватили с собой кукушонка и отправились за реку, на ягодную поляну.

Чем ближе мальчики подходили к поляне, тем грустнее становилось Толику. Он представил себе, как они будут подвязывать кукушонка за шею (он ведь живой, ему больно) и как он будет висеть на палке, точно гиря на часах, а если поднимется ветер, тело кукушонка станет качаться, биться о дерево.

Толику стало невмоготу.

– Олег, слышь? – остановился он. – Может, не стоит его вешать, а?

Олег сердито сплюнул и, потоптавшись с минуту на месте, ответил:

– Решили, так надо делать. Мы же не девчонки, в самом деле.

И они пошли дальше.

Вскоре стали слышны всплески, пахнуло речной свежестью. Совсем низко со свистом пролетели две дикие утки. За рекой сразу ягодная поляна. Толик обогнал товарища и встал на его пути.

– Может, не стоит, а?

Олег сразу набычился и молча обошел Толика, как обходят пеньки и лужи. Толик тяжело вздохнул и, посмотрев в спину уходящему другу, крикнул:

– Я тебе удочку отдам… Слышь, ту бамбуковую…

Олег зашагал быстрее, будто подстегнутый криком, унося кукушонка в кепке. Птенец сидел в ней тихонько, обложенный травой, и дремал, пригревшись…

Шаги Олега затихли. Толик побрел куда глаза глядят. Вот он встал над обрывом и понуро опустил голову. Под ним, урча и пенясь, бежала порожистая речка. На одном из прибрежных камней, смешно потряхивая хвостом, сидела серая птица с желтой грудкой. Камень был низкий и мшистый. Когда вода захлестывала его, птица вспархивала, на миг повисала в воздухе, словно играя с волной в пятнашки.

Толик невесело улыбнулся птичке, и вдруг губы его задрожали.

– А он, наверное, там… вешает…

Волна журча сбегала с камня; птица весело прыгала по его мокрой горбинке, но Толик уже не видел ничего, – его глаза были полны слез.

И тут мальчик услышал знакомый голос другой птицы: «Ку‑ку, ку‑ку, ку‑ку».

– Кукушка, кукушка, сколько мне лет? – машинально проговорил он.

«Ку‑ку, ку‑ку, ку‑ку».

Толик круто повернулся и побежал на ягодную поляну. «Скорей, скорей!.. Может, еще успею…»

Олег шагал ему навстречу; одна рука его была за бортом куртки, другая – в кармане.

Толика вдруг бросило в неудержимую дрожь. «Лишь бы не разреветься!» Он пропустил Олега и пошел вслед за ним.

Так они дошли до реки: впереди насупившийся Олег, сзади убитый горем Толик. Около реки, не поворачивая головы, Олег остановился и, мрачно глядя в сторону, вынул из‑за пазухи кепку.

Он протянул ее товарищу:

– Не смог я…

Толик развернул кепку: озорник‑кукушонок поднял голову и, увидя близко Толины пальцы, нацелился на один из них…

А где‑то далеко‑далеко в лесу кукушка продолжала считать ребячьи годы: «Ку‑ку, ку‑ку…»

 

Г. Первышев

Два брата

 

 

Чтобы тело загорело,

Мускулы окрепли,

Не лежи весь день без дела

На песке, как в пекле.

 

Рядом с лагерем – колхоз.

А в колхозе летом

И уборка и покос

С самого рассвета.

 

Поспеши на луг скорей

Со своим отрядом,

Поработай на заре

Со старшими рядом.

 

Пред тобой лежит простор

Родины богатой.

Труд и отдых с давних пор –

Два родные брата.

 

 

Г. Первышев

На заставе «Тимура»

 

 

Ночь насупилась хмуро.

Двое суток подряд

На заставе «Тимура»

Пионеры не спят.

 

Молний яркие вспышки

Озаряют простор.

На бугре, как на вышке,

Разместился дозор.

 

Всем приказано строго

Наблюдать за селом

И, конечно, за стогом,

Что стоит под бугром.

 

Нынче сильные грозы…

Может сено поджечь,

А богатство колхоза

Нужно зорко беречь.

 

…Тучи медленно, хмуро

Отступают назад.

На заставе «Тимура»

Пионеры не спят.

 

 

А. Шейкин

Миллион помощников

 

Часа в два на конный двор колхоза имени 19‑го партсъезда прибежал жеребец Васька. Был он весь в мыле, тяжело, с храпом дышал, – хомут перекосился и душил его. От телеги, в которую Ваську запрягли утром, остался один передок, спицы левого колеса покрывала густая и прозрачная жидкость. Конюх Никита Сергеев провел по ней пальцем, поднес к носу – пахло гречишным медом.

Ваську скорее распрягли и повели прогуливать, а Никита вскочил на другую лошадь и помчался на пасеку.

 

* * *

 

Председатель колхоза Матвей Петрович Семенов на двуколке объезжал полевые бригады. Солнце стояло высоко, было жарко и тихо, но не душно. Ночью прошла гроза, и теперь еще в воздухе веяло свежестью. Дорога тянулась по краю огромного картофельного поля. Высокая стена густого темного леса начиналась за нею. Лошадь шла медленно. Матвей Петрович мысленно прикидывал величину ожидаемого урожая. Выходило много, как ни в один год еще. А ведь и урожаи прошлых лет были не бедными. Хорошо!

– Дядь Матвей! Дядь Матвей! – услышал он вдруг не то крик, не то плач позади себя.

Он обернулся. За ним бежал мальчик и звал тонким, срывающимся голосом.

«Что за лихо?» – подумал Матвей Петрович и, чтобы скорее встретиться с мальчиком, не стал разворачивать лошадь, а бросил поводья, выпрыгнул из двуколки и пошел навстречу. Между ними оставалось еще шагов двадцать, когда он узнал пионера из их деревни – Сеню Ануфриева.

«Что кричишь, сынок?» – хотел спросить Матвей Петрович, и осекся.

Лицо Сени было в засохшей крови, рубашка и штаны разорваны в клочья, правая рука как‑то неестественно прямо висела вдоль тела. Мальчик вдруг споткнулся и упал навзничь.

В два прыжка Матвей Петрович подбежал к нему, подхватил на руки и бережно понес к двуколке. Сеня припал к его широкой груди и застонал.

На дороге показался всадник. Это мчался на пасеку Никита Сергеев. Вероятно, он собирался проскакать мимо Матвея Петровича, но, увидав, какая ноша у него на руках, круто осадил коня.

– Сенька! Васькин ездовой! – воскликнул он, узнав мальчика.

Вдвоем они быстро осмотрели Сеню. У него была вывихнута рука, разбито лицо, ссадины покрывали всё тело. С левой стороны особенно сильный кровоподтек шел вдоль всей груди. Видимо, были сломаны ребра.

Пока Никита подводил двуколку и мостил в нее сено, из бессвязного рассказа Сени Матвей Петрович узнал, что у спуска в лесной овраг Васька испугался чего‑то, понес, не разбирая дороги, разбил телегу, долго бился, запутавшись между деревьями, и потом умчался с одним передком, оставив на месте несчастья еле живого Сеню, разбитую двухсоткилограммовую бочку меда и остатки телеги. Это было километрах в трех отсюда.

Свой рассказ Сеня несколько раз прерывал вопросом о том, что ему будет теперь за мед. Матвей Петрович успокаивал его, но в душе, конечно, ругнул и тех, кто доверил такую работу мальчишке, не умеющему править лошадью, да и самого Сеню.

Было решено, что в больницу Сеню отвезет Никита. Матвей Петрович осторожно подал ему в двуколку мальчика.

– Сразу пусть рентген сделают, – наказал он.

Сам же вскочил на верховую лошадь и галопом пустился к месту происшествия. Может, хоть часть меда удастся спасти?

Дорога завернула в лес. Топот лошадиных ног стал глуше. Земля здесь была сырая, в дорожных выбоинах стояли лужи воды. Матвей Петрович всё торопил ленивую лошадь, но вдруг она сама рванулась, шарахнулась в сторону, захрапела. Матвей Петрович едва удержался в седле. Коваными каблуками сапог он сжал ее бока и затянул узду. Лошадь поднялась на дыбы, из оскаленной морды клочьями полетела пена, но Матвей Петрович уже увидел всё: малинник у обочины был смят и обсосан. Он понял, что часа полтора назад – как раз, когда проезжал Сеня, – здесь был медведь. Сырая земля заглушила шум телеги и топот. Встреча оказалась неожиданной для обеих сторон. Испуганный грохотом зверь прямой дорогой, ломая кусты, удрал в чащу. Запах медведя и пугал теперь лошадь.

Матвей Петрович отпустил поводья. Конь в несколько скачков пронесся метров на двести. С трудом удалось успокоить его. И здесь Матвей Петрович почувствовал сильный аромат меда. Прямо у его ног по сухому склону безлесного оврага стеклился медовый ручей.

Мед уже больше не тек. Перемешанный с прошлогодними листьями, хвоей, песком, он лишь тускло блестел широкой полосой. Мошки вились над нею.

Матвей Петрович соскочил с коня и, не выпуская из рук повода, стал вглядываться… Нет, собрать нельзя ничего. А ведь это деньги, труд! И так бесполезно потерянный!..

Ведя за собой лошадь, он подошел к началу медовой дороги, – разбитая вдребезги бочка, спицы от задних колес, обода, доски… Васька свернул с дороги – и телега с ходу налетела на ствол толстой березы. Свежий шрам остался на ней. От сильного удара лопнула бочка. На белой клепке ее Матвей Петрович увидел кровь. Видно было, что Сеня пытался «собрать» бочку, чтобы спасти мед. Но что он мог? Да еще с одной рукой!

«Герой‑парень, – восхищенно подумал Матвей Петрович. – И потом еще сколько бежал, а ведь рука вывихнута, весь избит, изранен. Этот – герой. Не сдастся. А ведь вот вырос, и не замечал я его ни разу. Молодец!»

В ушах его снова раздался тонкий и срывающийся голос Сени, такой, каким он услышал его первый раз: «Дядь Матвей! Дядь Матвей!»

Слезы навернулись на глаза. Нужно было возвращаться в деревню и заглянуть в больницу.

Как все сильные и смелые люди, Матвей Петрович не умел жалеть о потерянном безвозвратно и поэтому, когда убедился, что собрать мед невозможно, перестал сокрушаться. На очереди были другие дела. Но в деревню он не вернулся, а немного пораздумал, сел на лошадь и поехал на пасеку.

Заведующий пасекой Фома Саввич Ануфриев – Сенин дед – встретил Матвея Петровича широким приветливым жестом с полупоклоном:

– Милости прошу к нашему шалашу.

Был он весел и весь пропитан запахом цветущей гречи. Засеянные в четыре разные срока (специально для пчел!) поля гречихи окружали пасеку со всех сторон. «Взяток», как говорят пчеловоды, был необычайно обильный, а Фоме Саввичу веселое гуденье ульев казалось лучше всякой музыки.

Пчелы не любят на пасеке посторонних, поэтому Фома Саввич и Матвей Петрович вышли за плетень, сели на скамью у калитки. Матвей Петрович не скрывал плохого настроения. Первые слова его были:

– Сколько отправил сегодня?

– Медка? – нараспев проговорил Фома Саввич. – Двести шесть килограммчиков.

– Когда еще сможешь?

Фома Саввич был задет сухостью вопросов (так с ним обычно не разговаривали) и обиженно ответил, кивнув на пролетавшую пчелу:

– А это когда она сможет…

– Ну, а когда она сможет? – спросил Матвей Петрович прежним усталым голосом.

– Что задумал, Матвей? – строго спросил Фома Саввич.

Он знал, что берет от пчел всё, что они могут дать; понимали это все, в том числе и Матвей Петрович. И то, что председатель теперь так разговаривал, нарушая общепризнанное правило не вмешиваться в дела пасеки, заставило Фому Саввича забеспокоиться.

– Что задумал, Матвей? – повторил он.

Матвей Петрович молчал. Фома Саввич негромко, словно сам с собой, заговорил. Но он знал, что Матвей Петрович ловит каждое слово.

– Дней семь нужно дать. Взяток хорош. Килограммов по шести на круг за день каждая пчелосемья берет. И мед чистый, добрый… Только ведь незрелый он в сотах пока еще. А ему дней пять зреть. Нельзя раньше. Очень нужен мед тебе?

– Нужен, – вздохнул Матвей Петрович и встал. – Не довезли ведь мед‑то сегодня. А ведь он – знаешь? – на авансы по трудодням шел. Не дать – лишние разговоры. «Обещаете только, мол…»

Фома Саввич молча смотрел на него, ждал объяснений.

– …Медведя тут встретили, ну и понес Васька. Телегу разбил, бочку… Мед растекся по логу. Был я там. И ложки не соберешь.

– Сенька мой вез ведь? – будто с сомнением спросил Фома Саввич.

– Он.

– Не удержал Ваську… Где ж ему!

– А кто бы удержал, Фома Саввич! С медведем столкнулись нос к носу… Малина у самой дороги обсосана.

– Так, так… – Фома Саввич отвернулся и, искоса глядя на Матвея Петровича, тихо спросил: – А жив хоть? Что‑то больно смурной ты.

– Жив. Что ты, Фома Саввич! Это же герой! Он почти до самой усадьбы добежал – версты три! – людей звать мед собирать, а сам побитый, израненный.

В бороде Фомы Саввича появилась улыбка.

– Наш… Ануфриевский…

Он весело повернулся к Матвею Петровичу.

– Вот и хочешь ты, Матвей, мальчонку выгородить? Чтобы не попрекали: «Не довез, мол..» Так?.. Где, говоришь, случилось‑то?

– Отсюда ехать – первый лог.

– Федор! – закричал вдруг Фома Саввич.

– Здесь я, – отозвался из‑за плетня густой грубый голос.

– Хворост готовь на подкладки под ульи, – понял?

– Кочевать будем, что ли? – спросил тот же голос.

– Как солнце зайдет, поедем за Рокинские хутора. Две поездки будет, двенадцать ульев отвезем дня на два.

– Что ты хочешь сделать, Фома Саввич? – воскликнул Матвей Петрович, светлея от радости.

Он и сам вдруг всё понял. Фома Саввич смеясь глядел на него.

– Добро поедем подбирать. Ты не сделаешь, я не сделаю, а пчела сделает. Дня за два весь медок пчелки подберут, еще и в лесу прихватят. И медок готовый, немного только росой разведенный. Через пару дней и откачаем.

Он тоже встал, бодрый, подвижный, провел рукой по бороде.

– Герой, значит, Сенька‑то?

– Герой, герой!

– Ну, раз герой, так и пчелки на него по‑геройски поработают… Поедешь на село, так и скажи там. Сеньке, главное, скажи, пусть зря не убивается парень… Мильон помощников будет. Всё соберем, до капли.

 

И. Ринк

Водолаз

 

 

Над водою, где из стали

Стенка сварена,

Водолаза одевали,

Как боярина.

 

Сапоги‑то не из кожи,

А свинцовые,

И манишку клали тоже

Двухпудовую.

 

Дали в руки ключ разводный

Вместо посоха,

И пошел товарищ по дну,

Точно по суху.

 

Вдоль трубы шагает парень,

Словно сушею,

Он ключом трубу ударит,

Звон послушает.

 

По частям неторопливо,

Как положено,

Смотрит, нет ли где обрыва

Как уложено.

 

Только Волга рвет и мечет

Лезет на стену

И, схватив его за плечи,

Валит на спину…

 

Наверху качают долго.

Просят роздыха,

А герой кричит из Волги:

«Больше воздуха!»

 

 

Н. Полякова

Скачки в Лихне

 

 

Над крутизной стремительно и ловко

На Лихну мчатся пыльные машины.

Пестрят плакаты буквами большими:

«Спортивный праздник.

Скачки.

Джигитовка».

А на равнине говор тише, тише.

Умолкли заводилы жарких споров.

Десятки смуглых лихненских мальчишек,

Как воробьи, уселись на заборах.

 

Сигнал.

Взметнулись конские копыта.

Пригнувшись к гривам, словно от погони,

Привстав на стременах, летят джигиты,

И в мире – только всадники и кони.

 

И я гляжу с волненьем незнакомым,

Как юноша в малиновой рубашке

Взмахнул рукой – летят пучки соломы

От точного удара острой шашки.

 

Итоги скачек объявляют в рупор.

И вот бегут мальчишки друг за другом

Похлопать потных лошадей по крупам

И поводить их под уздцы по кругу.

 

Поодаль, тенью грузовой машины

От зноя нестерпимого укрыта,

Абхазка слезы утирает сыну:

Он мал, а тоже просится в джигиты.

 

 

Ю. Клименченко

Валька

 

Над Одессой раннее летнее утро. Солнце не успело еще накалить камни города. Ветра нет. В синем небе – ни облачка. Лениво взлетают чайки, покружатся, покричат и снова сядут на зеркальную гладь гавани.

У одного из многочисленных причалов порта стоит, вызывая восхищение моряков и особенно мальчиков, теплоход «Адмирал Макаров». Это мощный морской буксир, только что спущенный со стапелей. Светлосерый обтекаемый корпус, ослепительно белые надстройки, низкая, скошенная вверху труба и тонкие стройные мачты делают судно действительно красивым.

Капитан теплохода, Алексей Никитич Муров, не старый, начинающий полнеть мужчина, с выгоревшими на солнце каштановыми волосами и бровями, с загорелым лицом, стоит на передней палубе «Макарова».

Придирчиво оглядывает он белоснежные надстройки, палубу, поднятый на гафеле флаг. Нигде ни пылинки. Всё блестит. Хорошо смотрят за судном боцман и старпом.

Алексей Никитич довольно улыбается. Всё предвещает хорошую погоду, а при буксировке тихая погода – самое главное. На другой стороне порта стоят новые колесные пароходы, предназначенные для работы на Волго‑Донском канале.

Пять пароходов на буксире поведет завтра Муров из Одессы до самого Ростова.

Капитан постоял еще несколько минут на палубе и направился к себе в каюту. Там он сел в кресло и принялся перелистывать вахтенный журнал.

В дверь тихо постучали.

– Да, да! – откликнулся Алексей Никитич, поворачиваясь в своем вращающемся кресле.

На пороге стояла молодая женщина в белом платье.

– Можно к вам, товарищ капитан? – робко спросила она, не решаясь войти в каюту.

– Прошу вас. Заходите.

Женщина несколько замешкалась, обернулась и тихо сказала кому‑то:

– Валентин, ну входи же. – И тотчас же, опережая ее, в каюте появился мальчик в длинных брюках, парусиновых туфлях и белой рубашке с ярким пионерским галстуком. Он был гладко причесан, только какой‑то непокорный вихор, видимо не уложенный даже стараниями матери, торчал, как перо у вождя индейцев.

Сразу было видно, что визит носит официальный характер. Женщина присела на край широкого кожаного дивана.

– Здравствуйте. Меня зовут Марина Григорьевна Нестеренко, а это мой сын Валентин.

– Муров Алексей Никитич, – представился в свою очередь капитан. – Чем могу быть полезен?

– Алексей Никитич, мне очень неудобно беспокоить вас такими нелепыми просьбами, но поймите мое положение. Мальчик бредит морем. Во всех играх – он капитан корабля. Его стол завален моделями всевозможных судов. Он – лучший ученик кружка ДОСФЛОТа при школе. Несколько дней тому назад я отобрала у него ручной компас и мешочек с сухарями, с которыми сын собирался пуститься в плавание со своими друзьями. Понимаете, в плавание, в море, на лодке.

Алексей Никитич сочувственно вздохнул.

– Валентин не дает мне покоя с вашим судном. Он влюбился в «Адмирала Макарова» и заставил меня пойти к вам. Возьмите мальчика с собой на один рейс. Я заплачу за его питание. Иначе я боюсь, что Валька всё‑таки сбежит из дому.

Муров сердито нахмурился и недовольно поджал губы.

«Мальчишка в рейсе! Всюду соваться будет. Еще, чего доброго, упадет за борт. Мороки столько. Нет, не возьму. Исключено», – подумал он, но вдруг картинка из далекого детства встала в его памяти.

Двадцать три года назад он, Леша Муров, такой же расстроенный, со слезами на глазах стоял в капитанской каюте большого океанского парохода, куда он приходил наниматься. Капитан только посмеялся над ним и отправил домой. Это было такое большое горе! Так хотелось плавать!

– Пожалуй, я возьму вашего Валентина, – после короткого раздумья сказал Муров. – Я вижу, как ему хочется быть настоящим моряком.

– Конечно, настоящим! – вырвалось у Вальки, на лице которого отражались все его переживания, а теперь сияло счастье.

– Вы не шутите, Алексей Никитич? Возьмете? Я не знаю, как вас благодарить. Вот теперь, Валентин, – строго обратилась Марина Григорьевна к сыну, – когда Алексей Никитич согласен взять тебя, ты должен дать честное слово, что будешь вести себя хорошо и выполнять все его требования.

– Даю честное слово, что буду выполнять все его требования, – скороговоркой произнес мальчик. – Когда можно приходить?

– Прийти нужно сегодня не позднее шестнадцати часов. Не опаздывай. Вечером уйдем в море.

– Пойдем, мама. Нужно же собрать вещи, – заторопился Валька. – Ну, пойдем же, а то опоздаем, – и они оба, радостно взволнованные, ушли.

 

* * *

 

Ровно в 4 часа на борт «Адмирала Макарова», в теплой суконной курточке, кепке и зеленым рюкзаком за плечами, явился Валька.

Он постоял на палубе, не зная, куда идти, потом решительно двинулся наверх по трапу в каюту капитана.

– Пришел? – приветствовал его Алексей Никитич. – Раздевайся. Вот тебе журналы. Сиди тут и никуда не выходи. Через несколько минут снимаемся. Как выйдем в море, я с тобой займусь.

Действительно, «Макаров» был готов к отходу. Корпус дрожал от работы мотора.

На мостике снимали чехлы с телеграфа и компаса. Пробовали воздушный свисток. На палубе раздавались выкрики, что‑то втягивали на борт. Капитан поднялся на мостик, и почти немедленно где‑то внутри сердито задребезжал резкий звонок. Судно задрожало сильнее, и Валька услышал команду: «Отдать кормовые!»

«Как интересно! Быть бы сейчас на мостике вместе с капитаном. А тут на тебе – сиди в каюте и смотри журналы. Это что же, весь рейс так будет? Тогда и в море ходить не стоило», – раздумывал Валька, смотря в широкое окно капитанской каюты на медленно проплывавшие мимо пароходы, причалы, склады. Но вскоре снова прозвенел звонок и машину застопорили.

Теплоход подошел к отдаленному причалу, у которого стояли колесные пароходы, приготовленные к буксировке.

– Давайте всех наверх, буксиры подавать! – раздался у самого окна голос Мурова. Это было уже совсем невыносимо. Подана команда «Все наверх!» (совсем как в книжке Станюковича, когда погибал клипер «Копчик»), а он, Валька, должен сидеть в каюте! Нет!

Валька выскочил на палубу и нагнал Мурова, спускавшегося с трапа.

– Алексей Никитич, можно мне буксиры со всеми подавать?

– Ни в коем случае. Сиди в каюте, – сердито сказал капитан.

Валька понуро поплелся назад, сел на диван у окна.

«Нет, не стоило приводить сюда маму для того, чтобы попасть на судно к этому… к этому Мурмуру. Ведь сам же пригласил», – мрачно думал мальчик.

Буксиры подавали и крепили долго. Нужно ведь протащить между пятью судами длинные – по 200 метров – тяжелые и толстые стальные тросы, надежно закрепить их, подложить под них «закуску» – деревянные доски и брусья, чтобы тросы не терлись о металлические острые края и углы. Нужно проверить, хорошо ли задраены на буксируемых судах двери, окна, иллюминаторы и другие отверстия.

Да, многое нужно предусмотреть и проверить, когда пускаешься в море, имея за кормой «хвост» длиной более километра.

Стало совсем темно. На небе появились звезды. Одесса зажгла гирлянды оранжевых огней. Заблестели яркими красными глазами Воронцовские входные створы. За волноломом в море замигали огоньки буев. Ветер совсем стих, и в спокойной воде гавани дрожащими пятнами отражались освещенные иллюминаторы «Макарова».

Работу закончили только к 12 часам ночи. Капитан, всё время руководивший заводкой буксиров, поднялся на мостик, и через несколько минут «Макаров» малым ходом вышел из порта, таща за собой пять пароходов, образовавших плавную длинную дугу за кормой. Вот уже позади Воронцовский маяк.

С «Адмирала Макарова» спустили моторную шлюпку; она по очереди обошла «колесники» и сняла людей. Шлюпку подняли на борт, и капитан снова дал ход.

Теперь уже можно ложиться на генеральный курс. Муров склонился над картой и прочертил прямую линию от Одессы до Крымского полуострова. Как будто бы всё в порядке. Погода хорошая. Можно идти отдохнуть. Муров, передав распоряжения помощнику, быстро спустился в каюту. Вальки там не было. Алексей Никитич открыл дверь в спальню, – она оказалась также пустой.

Капитан вышел на палубу и свистнул вахтенного.

– Есть! – появился матрос.

– Обойдите помещения, найдите мальчика и пришлите его сюда. Ну, да, мальчика, – повторил капитан, видя недоумение на лице вахтенного. – Пассажир со мною едет, мальчик, – пояснил он.

Прошло двадцать минут. Муров начал беспокоиться. Наконец вахтенный пришел и доложил:

– Нигде нет, Алексей Никитич. Все помещения облазил.

– Хорошо смотрели?

– Хорошо, Алексей Никитич.

– Если обнаружите, доложите. Можете идти.

Муров по‑настоящему взволновался. Он делал десятки разных предположений, ругал себя. Вдруг мальчик упал за борт? Он уже видел себя лицом к лицу с плачущей Мариной Георгиевной, матерью Вальки. Что он ей скажет? Где ее сын, которого он взял на свою ответственность?

Капитан проклинал ту минуту, когда согласился взять мальчика. Что же теперь делать? Алексей Никитич попытался успокоить себя тем, что Вальке надоело сидеть одному и он ушел домой, но тотчас же откинул эту мысль. Мальчик так хотел попасть в море! Как всё неудачно получилось! Капитан прилег на диван, но долго не мог заснуть. Валька не выходил у него из головы.

 

* * *

 

Утро встретило «Адмирала Макарова» хорошей погодой.

«Макаров» чуть заметно покачивался и весело бежал по спокойной, покрытой легкой рябью воде.

За кормой, на длинном буксире, как стайка неуклюжих гусей, переваливались с борта на борт «колесники». Так шли весь день.

Ночью Мурова разбудил резкий и неприятный свисток в переговорную трубку.

Привычным движением капитан выхватил из трубки свисток и сказал в раструб.

– Да, слушаю.

В трубке сначала что‑то забулькало, потом послышался глухой голос помощника:

– Алексей Никитич, попрошу вас наверх.

Муров через три секунды очутился на мостике. Он машинально взглянул на часы. Они доказывали два. К нему подошел помощник.

– Ну, что такое у вас? – спросил капитан.

Помощник протянул ему бинокль.

– Вот, смотрите, Алексей Никитич. На втором «колеснике» огонь.

– Пожар? – сердце у капитана на мгновение остановилось.

– Нет, белый фонарь – и очень странно горит.

Муров поднял бинокль к глазам и стал внимательно вглядываться по направлению, указанному помощником.

В темноте он ясно различал все пять «колесников» по их бортовым красным и зеленым огням. Эти огни горели и днем и ночью.

Больше никаких огней на судах быть не должно.

Капитан поймал в бинокль второй «колесник» и вскрикнул от удивления.

Над левым красным огнем, на высоте мостика, на пароходе явственно мигал слабый белый огонь. Он то потухал, то снова зажигался.

Муров не отрывал бинокля от глаз.

– Слушайте, да ведь он передает сочетания азбуки Морзе. Человек на буксире! Ну, ладно, это потом. Давайте попробуем разобрать. Говорите, что дает, а я буду записывать.

Помощник взял второй бинокль и начал:

– Тире три точки.

– Б.

– Две точки тире.

– У.

– Точка два тире точка.

– П.

– Три точки.

– С.

– Две точки.

И.

– Точка тире точка.

– Р.

– Знак раздела дает. Что вышло?

– Бупсир. Да не «бупсир», а наверное «буксир». Читайте дальше.

Второе слово с «колесника» давали долго. Фонарь часто подавал подряд множество точек, что означало «знак ошибки», и начинал передавать заново. Ни Муров, ни второй помощник никак не могли разобрать, что это значит. Наконец фонарь передал несколько раз одно и то же слово «перевирается». Смысл стал теперь понятным и угрожающим.

Вероятно, передающий ошибся и вместо буквы «Т» в третьем слоге передал букву «В».

– Буксир перетирается! Ответьте ему прожектором, что мы поняли.

Голубой луч прожектора скользнул по пароходам и дал несколько вспышек. Фонарь на «колеснике» погас.

– Старпома немедленно ко мне. Бегите. Я побуду пока здесь, – приказал помощнику Муров.

Через несколько минут смущенный старпом стоял перед капитаном.

– Я вас еще раз спрашиваю, как на «колесник» попал человек? Мой приказ был снять всех людей. Как? – рассердился Алексей Никитич.

– Все люди с буксируемых судов у нас на борту, Алексей Никитич. Я сам их считал.

– Так что же, по‑вашему, это чорт морзит, да? Или святой дух? Кто морзит? – я вас спрашиваю.

Старпом молчал.

– Идите и проверьте людей еще раз, потом доложите. Ясно?

Старпом сбежал с мостика.

– Малый ход! – скомандовал Муров, и второй помощник дернул ручку телеграфа. Шум машины стал тише.

– Сколько миль осталось до бухты Судак?

– Пятнадцать с половиной!

– Вот так и пойдем малым ходом, чтобы не оборвать буксир. Если всё будет благополучно и ветер не усилится, часа через четыре зайдем в бухту… Там снимем человека и прикрепим буксир.

На мостик снова поднялся старпом.

– Все люди на борту. Я же вам говорил, – с ноткой обиды доложил он.

Муров уже успокоился и сам теперь чувствовал себя неудобно за прорвавшуюся резкость.

– Да вы не обижайтесь, Иван Михайлович. Я сам ничего не могу понять. Скоро узнаем. Всё‑таки молодец тот, кто остался. Настоящий моряк, – правда? Только бы до Судака дойти без обрыва буксира.

«Адмирал Макаров» осторожно полз под Крымским берегом. На счастье, к утру ветер ослабел и начавшая разгуливаться зыбь почти исчезла.

В 9 часов «Макаров» отдал якорь в Судакской бухте. Здесь море было гладкое, как озеро. Высокие горы закрывали теплоход от ветра, и на их зеленом фоне он казался совсем маленьким.

Спустили шлюпку. В нее спрыгнуло несколько гребцов, а за руль сел сам Алексей Никитич.

Через несколько минут шлюпка подошла ко второму «колеснику».

– Эй, кто там, выходи! – крикнул капитан, приподнимаясь на банке.

Дверь из бортового коридора открылась, и на пороге появился Валька. Кепка у него была сдвинута назад, за плечами болтался зеленый рюкзак. Лицо выражало испуг и радость…

– Валька! Ты? – зарычал Алексей Никитич, закипая гневом. – Да как ты оказался тут? Кто тебе разрешил забраться сюда?..

– Алексей Никитич, посмотрите, буксир совсем перетерся, – прервал капитана боцман. – Во‑время приехали.

Муров легко вспрыгнул на палубу парохода и подошел к буксиру. Деревянные перерезанные подкладки лежали рядом, а стальной трос, распушив перетершиеся проволочки, держался на двух оставшихся прядях.

– Кто крепил буксир? Тонкие подкладки положены. Недосмотрели. Да‑а. Во‑время заметил! Молодец! – громко сказал капитан и тут же вспомнил, что «молодец» – это Валька, которого он собирался только что «разнести».

– Валентин, иди‑ка сюда, – позвал мальчика Алексей Никитич. – Да иди, иди, не бойся.

Валька нерешительно подошел, хмуро смотря на капитана.

– Прежде всего спасибо. Выручил. А потом, как же ты всё‑таки очутился здесь?

Валька понял, что гроза прошла, и смело ответил:

– Сам сел, когда из Одессы уходили.

– Зачем же ты сел? Что, тебе на «Макарове» плохо было?

Валька молчал.

– Ну, так что же? – настаивал капитан.

– Да вы… Вы журналы меня посадили читать, а мне видеть всё хотелось самому. Зачем же я в море просился? Думал, покажут мне всё… – наконец выдавил из себя Валька.

Алексей Никитич сконфузился.

– Ну, хорошо, хорошо, Валентин, разберемся после, кто прав, а кто виноват, – сказал примирительно Муров. – Садись в шлюпку. Вы, боцман, перекрепите буксир и, когда будет готово, скажите мне; проверьте, кстати, и другие буксиры. Людей я сейчас пришлю. Поехали, – распорядился капитан и сел за руль.

Когда Валька напился горячего чаю и вдоволь наелся вкусных судовых пирожков, он рассказал Алексею Никитичу, как очутился на «колеснике». Дело было так.

Полистав старые «Огоньки», которые видел уже раньше, Валька совсем заскучал. Он походил по каюте, зашел в спальню капитана, вернулся в кабинет и как‑то незаметно очутился на палубе. Совсем рядом борт о борт стоял «колесник». На него падал свет из иллюминаторов и палубных ламп «Макарова».

Где‑то далеко, на последнем пароходе, раздавались голоса работающих с буксиром.

Перелезть на «колесник» было делом одной минуты, и Валька очутился прямо на мостике. Повернув ключ, торчавший в дверях, он вошел в рубку. Здесь было темно, но всё же он сумел различить большой деревянный штурвал, блестящий телеграф и переговорную трубку. Это была настоящая штурманская рубка, такая, какую всегда рисовали на картинках. Валька подошел к переговорной трубке, надулся и изо всей силы дунул. Далеко внизу послышался еле слышный свисток.

– Полный ход! – скомандовал басом Валька, наклоняясь к раструбу. – Кто говорит? Капитан Нестеренко. Давайте немедленно!

Он подбежал к штурвалу и попытался его повернуть. Колесо не ворочалось. Но всё равно, бесконечно приятно было стоять и держаться за его ручки и чувствовать, что мостик настоящего судна безраздельно принадлежит только тебе. Капитан Нестеренко! Это была увлекательная игра. Валька то командовал в переговорную трубку, то переставлял ручку телеграфа с «полного» на «малый», то становился за штурвал. Затем он обежал судно. Все двери кают были закрыты, а окна забиты толстыми деревянными щитами. Но всё же он отдал распоряжение своей воображаемой команде и снова побежал на мостик. Игра продолжалась.

Наконец «капитан Нестеренко» проголодался и вспомнил, что в рюкзак заботливой маминой рукой положен термос с какао, печенье и большой кусок пирога. «Так, на первый случай», – как она сказала. Валька перелез на «Макаров», взял рюкзак, но ужинать решил на «своем» пароходе. После двух стаканчиков горячего сладкого какао и половины пачки печенья Вальку потянуло ко сну. Он прилег на узкий клеенчатый диванчик, подложив под голову рюкзак. Глаза закрылись сами собой. Волнения и новая обстановка дали себя знать. Валька заснул крепким мальчишеским сном, видя себя взрослым капитаном огромного трехтрубного парохода.

Проснулся Валька от ярких солнечных лучей, проникших в рубку через отверстия, сделанные в щитах. Сначала он не мог сообразить, где он. Затем всё стало ясным.

Валька вскочил, толкнул дверь и выбежал на мостик… Вокруг было безбрежное, тихое, голубое море. Далеко впереди, блестя на солнце надстройкой и трубой, шел «Макаров». Валька испугался. Как же теперь быть? Впрочем, это даже хорошо, что он попал в такое положение, – теперь он настоящий капитан. Вот только, что скажет Мурмур? Будет ругать, наверное. «Ну ничего. Всё объясню, как было; а вот с продовольствием и водой дело хуже».

Валька снова вошел в рубку и выложил на диван свои запасы: нетронутый пирог, полпачки печенья, три четверти термоса какао и несколько конфет. На три дня должно хватить. Надо только установить строгую норму. Так делали все попадавшие в беду моряки, все, кто скитался по морю в шлюпке после кораблекрушения. Валька много читал про это. Он разложил печенье на три равные кучки, вынул неизменный спутник всех его путешествий – перочинный нож – и разрезал пирог тоже на три части. Питание должно быть трехразовым. Потом «капитан Нестеренко» пошел искать воду. В коридоре он увидел раковину с фонтанчиком для питья. Нажал кнопку. Воды не было. Зато на кормовой палубе стоял бачок для кипяченой воды. Валька отвернул краник. Вода полилась. Вкус у нее был затхлый, но всё же для питья она годилась.

Целый день Валька наслаждался самостоятельностью. Он продолжал чувствовать себя капитаном, стоял «вахту» на мостике, командовал, затем передавал «вахту» своему воображаемому старпому и ложился на ботдек загорать. И, верите ли, есть ему совсем не хотелось. Только с наступлением темноты стало страшновато. Ветер засвистел в вантах, волны с шумом начали бить в кожухи колес. Качка усилилась. Внутри «колесника» что‑то жалобно скрипело.

Валька решил посмотреть на буксир. «А то, чего доброго, еще оборвешься!» Он вытащил из рюкзака электрический фонарик и прошел на нос.

Тут, к своему ужасу, он увидел, что трос трется об острую кромку якорного клюза. Две пряди были уже перетерты.

Как же дать знать об этом на «Макаров»? Мысль пришла не сразу. Только поднявшись на мостик и случайно взглянув на луч фонарика, который он еще не успел погасить, Валька спохватился. Он же был лучшим связистом кружка ДОСФЛОТа! Недаром мичман Федорчук, преподававший там Морзе и семафор, говорил, что «Нестеренко передает буквы лучше всех». Кроме того, Валька вел переписку со своим закадычным другом, Витей Никитиным, только точками и тире. Так было интереснее.

Надо попробовать. Валька начал вызывать «Макарова», гася и зажигая фонарь Несчетное количество раз он передал фразу «Буксир перетирается», но ответа не было. Валька пришел в отчаяние. Неужели не увидят? Разрядится батарея, и тогда конец всему. И вдруг загорелся яркий прожектор «Макарова».

Валька даже не пытался прочесть, что давали с теплохода. Он понял, что его заметили. От сердца отлегло и страха как не бывало. Теперь «капитан Нестеренко» знал, что помощь близка и отважный Мурмур не даст погибнуть своему боевому товарищу. Только вот ругаться бы не стал.

 

* * *

 

Через час «Адмирал Макаров» снялся с якоря из Судакской бухты. На мостике рядом с капитаном, засунув руки в карманы своей курточки, с большим морским биноклем на груди, стоял Валька.

– А на руле мне можно будет постоять, Алексей Никитич? Я умею. В кружке тоже учили, – неожиданно попросил он Мурова.

– Можно. Вот обойдем этот мыс и встанешь. Кстати, буква «Т» пишется не точка два тире, а одно тире.

– Я знаю. Да вот путаю их почему‑то. Сколько раз уже бывало, а всё путаю. Обязательно вместо «Т» передам «В».

 

Е. Кршижановская

Младший брат

 

 

НОВАЯ СЕМЬЯ

 

Теперь у меня есть отчим. Он такой замечательный! Большой, сильный, – одной рукой меня поднимает. Он врач и заведует целым отделением в больнице.

Но я расскажу с начала. В общем, отчим к нам переехал. Перевезли его вещи. Среди них – ящик с инструментами. Там и гвозди, и напильники, и молотки.

Мама сразу огорчилась, что ящик занял много места в кладовке. Но после она увидела: наше мужское дело – важное. Мы с этими инструментами кресло мамино починили и полку для книг. И много еще всего.

А потом отчим поехал в Москву за своим сыном – Димкой, который всегда жил там у бабушки и своего папу редко видел.

Мама мне сказала:

– Димка маленький, ему всего шесть лет. Он рос без матери. Мы должны быть с ним ласковы, чтобы ему с нами хорошо жилось. Ты его не обижай!

Зачем же? Я рад младшему брату. Мы с мамой накупили ему игрушек. Поставили в мою комнату его кровать и над ней повесили коврик с зайцами. И стали ждать Димку.

 

ДИМКА

 

Они приехали раньше, чем думали мы с мамой, и мы не встретили их на вокзале. Вошел отчим и маленький, круглый человечек в меховой шубке. Он молча остановился посреди комнаты.

Мама сняла с него шубу, потом шарф, теплую кофту, рейтузы, и тут от Димки осталось ужасно мало!

Какая‑то палочка в синем матросском костюме. А лицо у него – ничего, мне понравилось. Темная челочка, глаза синие, и вокруг них много ресниц выросло. Лоб большой, а вот щеки худые и подбородок острый. Так что всё лицо похоже на треугольничек. И бледный очень.

Мама хотела его поцеловать, а он как закричит:

– К ба‑абушке хочу!

– Что ты, успокойся, – сказал отчим и взял его за плечи.

Димка весь перегнулся и упал на пол. И давай колотить пятками и орать – то басом, то визгливо:

– Ба‑абушка!

В общем, весь день прошел в крике. У меня даже голова разболелась. За обедом Димка не хотел есть, немножко погодя – просил котлеты. Наконец мама уложила его спать. А отчим сел в кресле и вздохнул:

– Как избаловала его бабушка! Немыслимый мальчишка. Он всех нас замучает.

 

УТРЕННЕЕ ОДЕВАНИЕ

 

На другое утро я включил радио и начал делать гимнастику. Это я люблю. Двигаешься и чувствуешь, как сон уходит из тела. И становишься крепким.

Вдруг слышу, – скрип какой‑то. Оказывается, Димка сидит в кровати, покачивается. Лицо сморщил и хрипло ноет:

– Разбудил меня… я бабушке скажу…

– Пора вставать, Димка.

– Не хочу. Зачем ты ногами крутишь?

– Зарядку делаю.

– Зачем?

– Чтобы мускулы были.

– Зачем?

– Ну‑у… чтобы сильным быть.

– Зачем?

– Фу ты! Тебе не хочется быть сильным? – я подошел к Димке, согнул в локте руку. – На, попробуй!

Он пощупал мой мускул. Закатал рукав рубашки и согнул свою бледную палочку‑руку. На месте мускула что‑то капельку шевельнулось. Димка вздохнул:

– Нет, я слабенький. Бабушка так говорит. Одень меня.

– Одеть?

Что я, в няньки ему записался? Я чуть не стукнул его. Но вспомнил, что мама просила быть ласковым с ним… и стал одевать. Выходило у нас как‑то неважно.

– Это еще что? Здорового парня одевать, как младенца? Позор! – крикнул отчим, входя. Потом он мне сказал: – Игорек, собирайся в школу, а то опоздаешь. А мы тут разберемся.

Не знаю, как там они разобрались, только на другое утро Димка сам возился с одеванием.

В школе ребята спросили меня про Димку: какой он, понравился ли мне. Я ответил так, вообще. Хвастаться‑то нечем.

 

ПОЧИНКА ГРУЗОВИКА

 

Димка слабый, слабый, а игрушки ломать – силы у него хватает. За месяц, что живет с нами, почти всё испортил.

Мы с мамой, еще до его приезда, купили ему большой деревянный грузовик. Димка изуродовал его, – не узнать. Мне противно было смотреть, и я взял инструменты отчима и стал чинить грузовик.

Димка вернулся с гуляния.

– Зачем ты ломаешь грузовик! – заорал он.

– Да я не ломаю, а чиню.

– Неправда, ты бьешь молотком!

Он хотел вырвать у меня машину, но я не дал.

Надо было прибить еще колесо. Тогда Димка начал топать ногами и выгибаться во все стороны, как вареная макаронина. И всё кричит:

– Ты сломаешь, отдай!..

А я не обращаю внимания. Он орет – я прибиваю. Он ревет так, что весь его треугольничек мокрым сделался, – я всё равно прибиваю колесо. Наконец все слезы вышли из него, и ему нечем было плакать. Он только вздыхал на всю комнату. Я прокатил грузовик.

– Дай мне! – кричит Димка.

– На, бери. Не буду больше с тобой связываться. Знать не хочу тебя!

Он опять заревел. Надоели мне его капризы. И я сказал, что он плакса, опротивел мне, что я не дотронусь до его вещей.

Димка уже не плакал, открыл большие глаза и слушал. А потом забрал, сколько мог, игрушек, поднес мне и сказал:

– Нет, ты бери мои вещи. Давай помиримся.

– Видеть не могу тебя, убирайся! – я толкнул Димку и ушел.

Когда я вернулся, Димка сидел на своей скамеечке. Он весь сгорбился, уткнул лицо в колени и грустно смотрел на грузовик.

Мне стало жалко Димку. И чего я накричал на маленького! Но что делать, не просить же у него прощения.

После этого случая Димка стал как‑то стесняться меня. Он уже не просил играть, не встречал меня.

Ну и пускай.

 

ШОКОЛАДНЫЕ КОНФЕТЫ

 

Были мы с Димкой дома только вдвоем. Позвонили. Мы побежали открывать. Мужчина с большими черными усами протянул мне пакет и письмо и попросил передать это отчиму.

Интересно, что в пакете? Димка хотел посмотреть, но я не позволил. Положил пакет на стол отчима и пошел к себе готовить уроки.

Димка что‑то затих… Ищу… ну вот! Сидит он на столе отчима. Пакет раскрыт. Это большая коробка конфет, на крышке богатырь нарисован. Димка весь перепачкался шоколадом, доволен, улыбается:

– Попробуй, вкусно.

– Что ты наделал, Димка! Как ты смел открыть! Это папе принесли. Нельзя у старших брать без спроса.

– А у младших можно? Ты грузовик взял без спроса.

– Так я тебе починил, а ты коробку портишь. Перестань есть!

Мне самому очень хотелось попробовать. От Димки вкусно пахло шоколадом… я мучился, мучился и подумал, что всё равно коробка начата… Взял одну конфету, другую, а потом уже много.

Димка сидит на столе, болтает ногами и еле, еле жует. Наелся.

– Как бы я хотел такие усы! – говорит он.

– У тебя уже есть шоколадные, – засмеялся я.

Тут вошел отчим и увидел, как мы веселимся. Он заметил коробку, нахмурился:

– Это принес такой, с черными усами?

Он прочел письмо и еще больше нахмурился:

– Что теперь делать? Эту коробку прислал мой больной. Я его вылечил, как всякого другого, а он выдумал какие‑то дурацкие подарки мне совать. Терпеть не могу! В клинике ему не удалось, так он домой притащил.

– Очень хороший подарок, – сказал Димка.

– Что ты понимаешь! Это моя работа – лечить людей. Надо ему отдать эти конфеты, а вы съели.

Вот как скверно получилось! А Димка молчит, не говорит, что первый начал. Рад свалить на меня. До чего противный! А тут еще мама пришла и раскричалась на меня. Тогда Димка протянул к ней руки и сказал:

– Не надо на Игоря, он не велел мне трогать, а я потихоньку открыл и ел.

Мама и отчим хвалили Димку, что он сознался. А потом отчим сказал:

– Ну, надо исправить дело. Одевайся, Игорь.

И мы пошли с ним искать такую же коробку. Нашли и послали усатому больному.

 

ВО ДВОРЕ

 

Сначала Димка жаловался, когда ребята во дворе обижали его. Отчим правильно ему сказал:

– Если хочешь вырасти мужчиной, а не пыльной тряпкой, никогда не смей жаловаться. Сам разбирайся с товарищами. Не будь трусом.

Димка рассердился:

– Я не трус.

И больше не жаловался. На другое утро он встал вместе со мной, смотрел, как я делаю зарядку, и повторял за мной упражнения.

– Чего ты выдумал зарядку делать? – удивился я.

– Мне надо сильным быть.

Раз стоим мы с мамой у окна. Смотрим, Димка во дворе спорит с мальчишкой, довольно большим. Мальчишка его толкнул. А Димка налетел на него и как стукнет! Ну, влетит ему! Нет, ничего, мальчишка не тронул.

– Димка действительно не трус, – сказала мама.

– Дали бы ему сдачи, так струсил бы. Попробовал бы Димка меня ударить! – ответил я.

– Почему ты злишься на него? Дима был сильно избалован бабушкой. Мы стараемся, чтобы он стал лучше. А ты не хочешь нам помочь воспитывать.

– Меня самого надо воспитывать, наш пионервожатый говорит.

– А ты будь с Димой добрее, и сам лучше станешь. Как он просил тебя пойти с ним в зоологический сад, а ты накричал на него!

– Надоело с ним возиться, – проворчал я.

– Почему ты плохо относишься к Диме? Смотри, ребята во дворе полюбили его с тех пор, как он перестал жаловаться.

Это правда. С малышами он подружился. Один мальчишка – Борька, ходит за ним, как привязанный. Что хорошего они в Димке нашли, не понимаю. И маме он так нравится…

Димка с мамой жить друг без друга не могут. Когда она с работы приходит, он встречает ее, радуется.

Мама даже реветь его отучила. Он заплачет – она смеется, говорит, что он смешной делается. Димка посердится, да сам захохочет вместе с ней. Так и отвык понемножку.

 

ДЕРЕВО

 

И подумать только! Накануне еще было так хорошо. Вечером собралась вся наша семья. Мы с отчимом разыскали наш старый приемник и решали, как будем чинить его. Димка крутился возле мамы – помогал ей накрывать на стол. Всё так спокойно, и вдруг…

Это случилось в начале весны. Я только вернулся из школы, как прибежал Димкин приятель – Боря. Говорил, говорил, – я еле разобрал, в чем дело.

Бегу с ним на задний двор. Там растет высокое дерево. Димка сидит на самой верхушке и плачет. Он увидел меня, крикнул:

– Игорь, спаси меня!

Мы с ребятами притащили пустой ящик, чтобы мне с него забраться наверх. В это время Борька рассказывал:

– Колька из пятой квартиры лазил на дерево, и Димке тоже захотелось. Колька сказал: Димка побоится, струсит. А он показал, что не трус. Колька подсадил его на дерево, сперва хвалил, а потом удрал. А Димке не слезть.

Я быстро добрался до Димки. Он такой перепуганный, дрожит весь. И говорит:

– Когда я забирался наверх, было ничего. А посмотрел вниз и побоялся лезть обратно. Страшно одному.

Ну конечно, маленький еще. Я поддерживаю Димку за шиворот, и мы спускаемся. Он так цепляется за меня, что мне трудно двигаться. Внизу мальчишки волнуются, дают советы. Мы уже не так далеко от земли.

Я поставил ногу на сучок. Димка как‑то навалился на меня. Нога моя поехала… руки ослабели, я полетел вниз. Что‑то больно ударило в голову. Больше ничего не помню.

 

ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ

 

Мама приехала за мной, чтобы забрать меня из больницы. Сколько вещей тут разных накопилось! Целая куча писем и книг от моих одноклассников. Их цветы я оставил, – они почти завяли. Мама не хотела тащить домой шкатулку, но я взял. Ведь ребята для меня ее сделали.

Отчим в белом халате и шапочке провожает нас до машины. Такси тронулось, и отчим кричит нам вслед:

– Я скоро вернусь домой. Смотри, Игорек, сразу ложись в постель.

Мне надо еще недельку полежать дома. Я сильно разбился, когда падал с дерева. Больные – соседи по палате – говорили: мне здорово повезло, что мой отец такой замечательный доктор. Он быстро меня вылечил. Все уважают его в клинике.

Вот и наш дом. Мама помогла мне выйти из машины и сказала:

– Ты знаешь, Димка совсем извелся. Всё плачет, что ты из‑за него заболел. Он так хочет видеть тебя, ждет…

– И я хочу его видеть, – ответил я.

Всю неделю, что я лежу дома, Димка за мной ухаживает, делает как я хочу, всё мне подает! Так старается, прямо здорово. Когда приходят ребята из школы, я слышу, как Димка в передней спрашивает:

– Вы к моему брату?

Раньше он никогда так не называл меня.

Неделя прошла быстро. Я выхожу гулять – Димка со мной. Мы почти не расстаемся. А дома теперь мы вместе встречаем маму. И отчима, конечно. Он схватит Димку под одну руку, меня под другую, покружит в воздухе и скажет:

– Ну, братья‑разбойники, сознавайтесь: что вы сегодня натворили?

Мы хохочем, не отпускаем его. Вообще у нас дома так весело теперь.

Я уже совсем здоров. У меня начались летние каникулы. Мы всей семьей едем в отпуск.

 

В ЗООЛОГИЧЕСКОМ САДУ

 

Перед отъездом я повел Димку в зоологический сад. Ему не пришлось меня просить, я сам его позвал.

До чего он радовался всяким зверям! Но больше всего ему понравились слоны. Их было два – слон и слониха. Димку прямо не оторвать. Он хотел забраться к слонам поближе, за высокую загородку.

– Не лезь, мальчик, – сказала сторожиха. – Слоны очень сердитые; они тебя достанут хоботом, и тогда ты пропал!

– Почему сердитые? Слоны добрые, я знаю, – ответил Димка, но всё же отошел от загородки.

Димка понравился сторожихе. Она разговорилась с ним, и вот что рассказала нам:

– Слоны эти – подарок Вьетнама. Они недавно прибыли к нам. В свое время, на родине, слонам пришлось поработать на помещика. Лес ему заготовлять. Ну, а помещик – известное дело! – конечно, плохо обращался с ними. И озлобились они. Слоны долго добирались до нас с провожатыми. Через Китай, Монголию. Где ехали, где пешком шли. Путешествовали больше года. Своих провожатых слоны хорошо слушались. Вьетнамцы с ними пожили недели две. Верхом на слонов садились, разговаривали с ними. Приучали к новому жилью. Да как провожатые уехали, слоны совсем рассердились, нас не слушаются никак. Ну, конечно, по‑русски‑то они не понимают. Да еще и характер им испортил помещик.

– А где он помещается? – спросил Димка.

– Кто помещается? – сказала сторожиха.

– Ну‑у… этот помещик…

Оказывается, Димка не знал, кто такие помещики. Мы смеялись над ним. Он даже немножко обиделся и снова пошел ближе к слонам. Какая‑то женщина оглянулась на него и сказала:

– Какой славный мальчишка!

Он всем нравится. Я объяснил ей, что он мой брат. Пусть знает.

Вот он, мой младший брат. Я смотрел издали на Димку и только сейчас заметил, как вырос он, пополнел. Плечи у него широкие, стоит он ровно – грудь вперед. А лицо стало румяное и меньше похоже на треугольничек. Щек теперь больше.

Димка, задрав голову, смотрит на слона и говорит:

– Вам интересно было в Китае? Мы с Игорем тоже поедем в Китай. Потом… когда вырасту…

Он махнул рукой куда‑то вперед.