Руденков Станислав Иванович

1937 г.р.

Война собирала свою жуткую невосполнимую жатву – рушилась наша семья. Цепь воспоминаний возвращает меня к довоенным годам. Остались в памяти прогулки на лошадях, запряженных в сани. Из‑под копыт коня‑зверя (так воспринимало мое детское воображение) вылетали заряды снега, которые летели нам навстречу, и я пугался и всхлипывал, а отец (по словам матери) меня успокаивал и заставлял подпевать: «Капитан, капитан улыбнитесь, ведь улыбка – это флаг корабля». По воспоминаниям матери, отец был очень доволен рождением сына, одаривал улыбкою, подарками, заботою.

Начало войны запомнилось бомбежкой и поспешной эвакуацией с территории Польши. Кшева (где мы жили), Ломжа, Белосток, направление на Волковыск. На обочине дорог трупы убитых лошадей, разбитая техника, вечернее зарево пожаров на горизонте, ночевки на полу в деревянных избах, иногда под открытым небом, бесконечная дорога проходила через разрушенный Минск, Гомель, Осиповичи и конечная остановка деревня Крынки, в которой располагался детский туберкулезный санаторий, из которого родители не успели забрать детей. Мама устроилась работать в прачечную. Запомнились груды постиранных шинелей, вероятно, снятые с убитых. Мама работала сутками в этой прачечной, а мы бегали ватагами с мальчиками. У сестренки, которой было 8 лет, были свои подружки, а у меня и младшего брата Толика – свои друзья‑мальчики.

Однажды некоторых моих маленьких друзей стали сажать на подводы якобы на прогулку, а мне стало обидно, что без меня, и я попросился на одну из подвод. Ездовой внимательно посмотрел и отослал на следующую подводу, где еще были места, и я, вероятно, отправился бы в это последнее путешествие, если бы не воспитательница, которая сняла меня с подводы буквально при выезде из ворот. Старшие шли колонной. Потом воспитательница рассказала маме об этом, приведя ее в ужас, так как все пассажиры этих подвод, дети еврейской национальности были ликвидированы нацистами.

К сожалению, нашей маме Асе вскоре пришлось испытать еще один ужас. Когда она пришла домой из своей злополучной прачечной ей рассказали, что ее приемную дочь Людочку увезли два немецких офицера в черных мундирах, затолкав ее в какой‑то черный лимузин. Мама по характеру не относилась к тем женщинам, которые громко навзрыд могли выразить свои эмоции и потому, окаменев лицом, почти беззвучно сказала: «Что же я скажу Ване? Почему не уберегла дочь?»

Переживание передалось нам, детям, – война собирала свою жуткую невосполнимую жатву – рушилась наша семья.

А дальше партизаны совершили акт возмездия. Мы все проснулись ночью. Полыхала огнем водокачка. Жильцы деревянных построек, в которых мы жили, были выведены с пожитками во двор. Партизаны в последний раз осмотрели все помещения, чтобы там не осталось ни одной живой души, корпуса были подожжены, а нас и немногочисленный персонал санатория вывезли в деревню, расположенную вблизи леса, название не помню, где‑то возле Дороганово и Осиповичей.

Нас поселили в доме пожилого крестьянина, который увлекался рыбалкой на протекающей вблизи речушки, которая впадала в реку Птичь.

Однажды я решил перебраться к нему на место рыбалки, стал переходить по связям взорванного моста, подскользнулся и полетел в воду. Поплыл, как бревно, по воле волн, пуская пузыри. По рассказам очевидцев, рыбак увидел тонущего ребенка, стал кричать проходящим партизанам и один из них вытащил меня на берег, разомкнул зубы, слил воду из желудка, а затем позвали маму, которая в это время собирала чернику, и она в очередной раз испытала стресс из‑за своего непутевого ребенка.

Увы, законы военного времени безжалостны к судьбе отдельных личностей, правы или неправы они в своих делах. Так хозяин того дома, у которого мы жили и который спас меня от утопления, вскоре был расстрелян партизанами за доносительство в полицейское управление. Его забрали ночью и приговорили на сельском кладбище. Нас забрали партизаны к себе в отряд. Мы жили в землянке три месяца, затем поселили в том же селе к хозяйке, которую звали Серафима. У нее не все было в порядке с головой: то хвалилась, что ее сын уехал добровольно в Германию, то плакала, что у нее насильно отобрали дите, дочку заставляла мазать лицо сажей, чтобы не привлекать внимания немцев. Была болтлива, и, когда на базаре рассказала, что у нее живет семья офицера, партизаны учинили ей разнос, едва не зарубив ее шашкой. Нас увезли в другой конец деревни, где приняли как родных, и мы прожили там до осени 1943 г., до того времени, когда на окраинах села появился немецкий карательный отряд, который организовал несколько засад на партизан, а затем выстроил все население деревни и пешим порядком отправил в концлагерь г. Осиповичи. Концлагерь был разделен на две половины – для военнопленных и для гражданских лиц, в основном женщин, детей и стариков. Мне к этому времени исполнилось шесть лет, брату Толику пять лет, и это спасло нас от отправки по этапу в Германию, так как у мамы было двое малолетних детей. Остальных женщин отправили в Германию, и в том числе хозяйку, у которой мы жили. На прощанье она просила взять заботу о доме на себя, если нас освободят.

По иронии судьбы бараки с нарами в три яруса являлись конюшнями войсковой части, в которой когда‑то служил наш отец до войны. Кормили нас баландой из каких‑то овощей. Нас здорово поддерживала бабушка, она приносила кое‑какую еду и перебрасывала через проволоку, что спасло нас от голодной смерти. Немцы к этому времени относились более либерально, приближался фронт, слышна была канонада орудий, бомбежек – это их деморализовало до такой степени, что однажды повар‑немец подозвал меня, погладил по голове и угостил сладким чаем. Вероятно, в определенных обстоятельствах гуманность проявляется даже у зверей, а быть может, в эти минуты он подумал и о своих детях, которые вполне могли бы оказаться в подобных условиях, когда фронт стремительно передвигался на запад.

Весной 1944 г. советские войска освободили Осиповичи. Немцы отошли без боя. Убедившись, что нет охраны, мы вышли за ворота концлагеря, еще не веря в освобождение. Внешне мы напоминали дистрофиков, у которых легко можно было пересчитать ребра без рентгена. Оставаться в Осиповичах можно было только непродолжительное время, так как родственники сами кое‑как перебивались и голодали. Мама решила вернуться к родному очагу на Кавказ. Мы правдами и неправдами, где на паровозе, где в товарных вагонах, на открытой платформе с воинскими составами стали двигаться на Кавказ и, наконец, осенью 1944 г. мы сошли на перроне г. Ессентуки.

Город нас встретил теплом еще не остывшей земли, обилием неувядшей зелени, хотя была уже поздняя осень. Ласкали взор плодоносные сады, перезревшие яблоки, груши, сливы, грецкий орех – ощущался какой‑то рай, но, увы, нас никто не встречал, и мы подошли к отчему дому робкими, жалкими, напоминающими нищих цыган, впрочем, за них и приняла нас отворившая дверь на мамин стук бабушка, мамина мама Маргарита и тут же стала прогонять. Не знаю, чем бы все это кончилось, не вмешайся в это событие сестра мамы Феня. Она произнесла: «Мама, кого ты гонишь. Это же твоя дочь». И только после этого обезумевшие от счастья женщины разрыдались, впустили нас в дом. Впрочем, считать то помещение, в котором они жили, домом можно считать с натяжкой. Ибо были сенцы 2 м² и комната 12 м² с печным отоплением. И в это помещение нужно было вместить шесть человек, что напоминало камерное содержание. Почти год нас не прописывали, так как город был на особом режиме.

Все санаторные корпуса были превращены в госпитали, и только в конце 1945 г. начали открываться санатории, вернее, началась подготовка к их открытию, и мама устроилась в санаторий официанткой, после чего нас прописали, а в сентябре я пошел в первый класс. Толик и Белла поступили в школу на следующий год, бабушка устроилась в театр билетером, тетя Феня работала в госпитале, и только тогда нам на всех выдали хлебные карточки. Мы постепенно стали приходить к нормам мирной жизни, хотя по‑прежнему процветала нищета.

День Победы, как и большинство жителей нашей страны, встретили со слезами на глазах. Надеялись, что вот‑вот придет известие об отце, о нашей сестренке Людочке, но, увы, время шло, надежды таяли, на запрос пришел ответ, что старший политрук Руденков Иван Григорьевич не числится в списках живых и погибших. Затем сообщили, что пропал без вести в августе 1941 г.

В 1945 г. пришло письмо от тети Маруси из Гомеля, в котором она сообщала, что освобождена Люда и что она у них, и будем ли мы ее забирать. Люда пошла учиться в школу. Ей было 12 лет. Вероятно, это повлияло на мамин прагматизм, она посчитала, что дочь уже достаточно взрослая и как‑нибудь с помощью бабушки и родных отца выбьется в люди, тем более в таком большом городе, как Гомель. Люда ушла в детский дом.

В Ессентуках мама оказалась на положении кукушки, которую подкинули в чужое гнездо вместе с чадами на временных условиях, и потому все проистекало по законам естественного отбора. Помню свои детские желания того времени, хотелось скорее опериться и быстрее выбраться из этого кукушкина гнезда. И потому, когда мне исполнилось в 1952 г. году 15 лет, я выехал на учебу в индустриальный техникум в г. Владикавказ. Дали комнату в общежитии на 20 человек, и все же я спал на отдельной койке с белоснежными простынями, наволочками и подушкой. В комнате было тепло и чисто и, хотя стипендии едва хватало на питание, мама иногда присылала посылки.

В техникуме я впервые получил письмо от сестры Люды с вложенной и подписанной фотографией от 10.02.1953 г. с подписью еще девичьей фамилией Руденкова Люда (сейчас она носит фамилию Ермолюк). С карточки на меня смотрела красивая девушка, с внешностью и прической популярной в то время американской кинодивы Дины Дурбин. Глаза несли доброту, природа творила чудо, сравнимое разве с тем, как на месте выжженой земли вырастает зеленая трава и яркий, подобно аленькому, цветочек. И теперь, по прошествии многих лет, я вновь всматриваюсь в юные черты и понимаю, насколько взволновало меня тогда, 16‑летнего юношу очаровательное послание моей милой сестры, с которой мы разлучены были еще в детском возрасте. И только спустя девятнадцать лет мы встретились с ней.

Помню со слов мамы