Разгадка смерти императора

 

Внезапная кончина 18 февраля 1855 г. Николая I породила легенды. Одна гласила, что Николай не мог пережить неудачи Крымской кампании и покончил с собой, другая обвиняла лейб-медика Мандта, иностранца, в том, что он «уморил царя». При всей кажущейся их несовместимости слухи совпадают в главном — ведь сущность легенд в убеждении о неестественности смерти государя. Легенды эти, распространившиеся с молниеносной быстротою, были настолько тревожны и держались настолько упорно, что уже в первые же дни после кончины Николая потребовалось правительственное оповещение о событии 18 февраля с целью их пресечения.

24 марта 1855 г, «с Высочайшего соизволения» вышла книга на русском, польском, aнглийском и французском языках — «Последние часы жизни Императора Николая Первого» (без указания автора и издателя, с пометою типографии II Отделения Собственной Его Имп. Вел. Канцелярии), как выясняется, принадлежавшая перу главноуправляющего II Отделением графа Д. Н. Блудова. Характерен эпиграф: «Блаженны мертвии, умирающии о Господе». Книга сия была направлена к тому, чтобы, кратко изложив ход болезни императора, его просветленную кончину, рассеять сомнения в неестественности его смерти: - «Умирал Император России, Тот, Коего Имя наполняло вселенную, к Коему стремились почти непрестанно взоры не только 60 миллионов подданных, но и всех чуждых народов и правительств. И в сем поражающем умы и сердца событии было нечто еще больше разительное: состояние души Государя. Он умирал как достойный Правнук Петра Великого и с тем вместе как достойный Сын, достойный член Церкви Христовой. Непоколебимая, смеем сказать, хладнокровная твердость Царя и Воина, мысль о важных, иногда столь тягостных обязанностях Монарха, которые он свято исполнял в продолжение 30-летнего почти управления государством, наконец, и нежная любовь к ближайшему и великому Его Семейству — России сливались в сии торжественные минуты в одно, все превосходящее, все объемлющее и освящающее, чувство Веры». Заключительная часть книги посвящена вопpoсу завещания Николая I — «Тайной беседы Его со мною, излияния Его мыслей и чувствований как человека и христианина», написанного им еще 4 мая 1844 г, во время холерной эпидемии.

Была еще одна причина, побудившая графа  Блудова взяться за перо и опубликовать текст завещания Николая I: помимо желания убедить читателя в постоянном христианском настроении государя, исключающем возможность лишения себя жизни, автор желал «предупредить, буде сие возможно, нелепые слухи, подобные тем, которые распространялись иными журналами о мнимом, никогда не существовавшем политическом Завещании Петра Великого». Напомним читателям, что «Завещание Петра Великого» — это фальшивка, запущенная еще Наполеоном I перед его нападением на Россию, приписывающая последней стремление к мировому господству. Фальшивка эта затем неоднократно переиздавалась, и всякий раз это совпадало с обострением положения в Европе. Переиздана она была и накануне Крымской войны (а позже и накануне событий 1914 г.). Брошюра Блудова имела, таким образом, определенное назначение. Ее значение выходит за рамки проблемы о причинах смерти Николая I. Но нас в данном случае интересует только этот последний аспект события.

Почти одновременно с книгой Блудова вышло за границей в Брюсселе официозное, инспирированное из России, скромное произведение по размеру (19 с. небольшого формата), но дающее богатую возможность чтения между строк. Это — попытка психологического анализа внутреннего состояния Николая I во время Крымской войны, попутно с сообщением фактических сведений о последних часах его жизни. Император рассматривается автором как оскорбленная и непонятая Европой гордая личность. Брошюра написана специально для Европы для людей «политических». Вскоре все эти наблюдения были повторены в книге Маркова «Европа и Россия в предсмертные минуты жизни Императора Николая I» (М„ 1856).

Отличительная черта указанных книг — официальная тенденциозность; они являются ответом на общественное мнение, неблагоприятное для Николая, каковое чувствуется даже и по этим «трудам», на тревожное настроение, вызванное толками и слухами в связи с внезапной его кончиной.

В эти же годы (1855—1857) вышли также за границей (что показательно!) несколько обзоров царствования Николая, затрагивавших вопрос о его смерти. Их авторы, как правило, заимствуя фактические сведения из официальных источников, новых данных к вопросу о смерти Николая, кроме рассказов о дурных предзнаменованиях, предшествовавших его смерти, и дворцовых анекдотов, по сути, не дают. Более того, авторы этих «обзоров» и «мемуаров», связанные с придворной камарильей, договариваются в своем подобострастном лицемерии до предложения переименовать в честь усопшего императора всю Россию в некую «Николавию». Для той же цели — успокоения умов — была напечатана записка доктора Мандта - «Ночь с 17-го на 18-е февраля 1855 года», первоначальная редакция которой была, однако, исправлена и дополнена в духе политической необходимости момента. Позже Мандт издал весьма ценную с точки зрения сообщаемых сведений статью «О последних неделях Императора Николая I» (об этих документах ниже).

Дополняют официальные сообщения о событии 18 февраля мемуары, авторы которых хотя и не подвергают сомнению факт её естественной смерти Николая I, но приводят факты, позволяющие критически оценить официальную версию о гриппе унесшем в могилу «незабвенного». Эти мемуары (В. Панаева, Н. Устрялова и др.) печатались в свое время на рубеже веков в нашей исторической периодике («Русский архив», «Русская старина» и др.) Уже после революции эти источники пополнились новыми, найденными в архивах; так, в 1918 г. найдена в архиве графа П. Д. Киселева рукопись, принадлежащая его перу освещающая последние часы Николая.  Вот эти записи умного и наблюдательного современника в его орфографии: «… с 18 февраля 1855 года судьба совершилась, — Я поцеловал теплою еще руку покойного, ныне усопшего Императора-Милостивца и благодетеля моего.  Слеза горькая выпала из глаз и окропила эту руку, которая 29 лет с постоянною твердостию и любовью управляла народом русским. История воздаст Ему должное; я скажу только в первым порыве душевного огорчения, что в доблестном его сердце отразились все благородный чувства, которыми Всевышний в благости своей украшает человека и за веру к нему вознаграждает народы, даруя их венценосцу. Император Николай Павлович скончался 18 февраля в 12/4 ч. пополудни 31 Генваря, при моем Докладе, Государь изволил мне сказать с обыкновенною Его приветливостию — «…ты ведь не забудешь, что нынче понедельник и что мы обедаем вместе?».  Я отвечал, что простудился и опасаюсь быть неприятным гостем для Императрицы,— на что Государь возразил — «я тоже кашляю — жена с нами обедать не будет и мы вдвоем будем кашлять и сморкаться». Так и последовало, стол был накрыт в комнате Ее Величества, которую застал я на канапе и которая в сей день оставалась на диете, т. е., без обеда. Государь кашлял изредко и жаловался на спинную боль, но был покоен и даже весел, что в последние месяцы в Гатчине и Петербурге я не всегда имел утешение видеть — напротив, он утомлялся и сколько не желал преодолевать душевное беспокойство — оно выражалось на лице его более, чем в речах, которыя при рассказе о самых горестных событиях заключались одним обычным возгласом: — Твори Бог волю Свою.

Я, возвратясь домой почувствовал лихорадочный припадок— остался у себя и по совету доктора Мыновскаго не выходил 15 дней из дома. — Государь на другой день, т. е. во вторник 1-го февраля почувствовал усиление гриппа, не выходил из своего кабинета и спал в течении дня. В среду пошёл к Императрице и выехал в санях к Великим Княгиням и к больному Военному министру. В четверг наперекор докторов своих Манда и Карелля поехал в Михайловский Манеж — дабы, как отзывался, проститься с маршевым гвардейским батальоном — при сем случае, когда медики упрашивали Государя не выезжать и посвятить этот день аккуратному лечению — он (как утверждают) отвечал им — «Советуя мне не выезжать, вы исполняете свою обязанность — позвольте же и мне исполнить ту, которая лежит на мне …» — это был обычный Его ответ на подобныя приглашения, — «…покуда на ногах каждый должен выполнять свою обязанность — а я более других». По возвращении, Государь почувствовал лихорадочной припадок — в ночь или на другой день, т. е. в пятницу он жаловался на тупую боль в боку. Доктора должны обратить внимание на печень, говорил Государь — тут мой недуг — и затем кашлял и с трудом освобождался от мокрот. — Орлов (Алексей Федорович, начальник главной императорской квартиры), к которому Карелль приезжал ежедневно — говорил мне 10-го числа, что у Государя грипп очень сильной, — но что опасности нет.

15, при моем выезде я желал видеть Кн. Долгорукова (Василий Андреевич — военный министр) и Орлова, дабы узнать о состоянии здоровья Его Величества, ибо с воскресенья Государь докладов уже не принимал и лежал в постели. — Оба мне сказали, что болезнь серьёзная, но что прямой или положительной опасности нет. — В четверг 17 февраля я поехал во Дворец, дабы от камердинера узнать о состоянии Его Величества — ответ был довольно темной — Государь очень жалуется на боль в боку, худо почивал — много кашлял, а теперь успокоился. На другой день, т. е. в пятницу, я послал во Дворец за Бюллетенем — мне привезли копию под № 3-м, который изумил меня и растревожил — я немедленно отправился во Дворец, где в нижнем коридоре и впереди — камердинерской нашел многих генералов и флигель-адъютантов, а также несколько военных и гражданских сановников. Здесь мне объявлено, что Государь находится в безнадежном состоянии, что он исповедовался и приобщился.  Призывал всех детей и внуков, прощался с Императрицею, выговорил Ей и прочим членам своего Семейства утешительные слова, простился с прислугою своею и некоторыми лицами, которые тут находились и наконец, последний и тихий вздох отделил душу от тленного тела.

— Государь 65 миллионов людей скончался смиренно, без страданья, сохранив в последние минуты все силы душевные и все упования христианина.

Будут порицатели—это удел всех, а паче тех, которые принадлежат потомству, но будут и более, которые постигнув Императора Николая воздадут Его должное.

По выводе из кабинета, в котором столько лет имел счастие подносить Его Величеству мои доклады — и наслаждаться всегда милостивою и приветливою Его беседою, в которой отражался высокий ум проницательность, постоянное добродушие и неоцененная простота в обхождении всем приближенным столь известная. Первая мысль посвящена была к потери которая отразится на России, вторая мелькнула как гроза о собственной ко мне лично относящееся. В эту минуту голос военного Министра прекратил размышления, приглашением по принятому обычаю идти в придворную церковь для исполнения присяги Императору Александру 2-му.

Все пошли и исполнили обряд — я со слезами в глазах — и с горем в душе — пожелал сыну наследуя могущество Отца — наследовать и добродетелям Его, в чем Бог да поможет Ему».

Рукопись эта, по сути дела, содержит мало новых фактических сведений, но в ней сильно выражено то непосредственное чувство полной неожиданности внезапной кончины Николая, что обычно скрывалось в воспоминаниях современников. Эта неожиданность тем более знаменательна, что автором рукописи является граф П. Д Киселев, генерал-адъютант, министр, чрезвычайный посол и прочее, лицо близкое ко двору. Ценно то, что это — документ, написанный современником, очевидцем, крупным сановником, ждущим смены царствования с чувством деятеля внезапно оборвавшейся эпохи: «Первая мысль посвящена была к потери, которая отразится на России, вторая мелькнула как гроза о собственной ко мне лично относящейся».

Но прежде и упорнее всего внимание фиксируется на фразе, являющейся лейтмотивом всех официозных сочинений о последних днях жизни Николая. «Государь 65 миллионов людей скончался смиренно, без страданья, сохранив в последние минуты все силы душевные и, конечно, все упования христианина».

Какую цель преследовал Киселев, когда писал приведенные выше строки? Хотел ли он ответить на широко распространившиеся слухи о неестественности смерти государя и что-либо помешало  опубликовать записку? Или, быть может, было желание современника крупного события сохранить его для потомства? Конечно, Киселев писал не для себя лично — слишком много в ней торжественных фраз, трафаретных определений, вроде «Императора-Милостивца», слишком много пафоса, пышных стандартных фраз. Приведенная выше фраза о силах душевных и христианских упованиях Николая опять и опять заставляет задумываться над тем, не имела ли основания народная молва? Была ли смерть следствием осложнившегося гриппа, или Николай не сохранил сил душевных и оборвал сам нить своей жизни?

Литература, как официальная, так и мемуарная, представляет кончину Николая следующим образом: «Сей драгоценной жизни положила конец простудная болезнь, вначале казавшаяся ничтожною, но, к несчастью, соединившаяся с другими причинами расстройства, давно уже таившимися в сложении лишь по-видимому крепком, а в самом деле потрясенном, даже изнуренном трудами необыкновенной деятельности, заботами и печалями, сим общим уделом человечества и, может быть еще более Трона». Это граф Блудов; а вот что пишет доктор Мандт: «В Гатчине Государь стал неузнаваем: душевное страдание сломило его прежде, чем физическое. Если бы Вы его видели при получении каждой плохой вести! Он был совершенно подавлен, из глаз его катились слезы и часто он слишком обнаруживал Мюнстеру овладевавшее им отчаяние.  Но эти минуты бывали для государя нечеловеческим мучением... Заметим, что у Мандта есть все же какие-то общие упоминания о плохих вестях, вызвавших слезы и отчаяние Николая I.  Запомним это. Об этом угнетенном состоянии его упоминает и Kиселев: «...он (государь) утомлялся и сколько ни желал преодолевать душевное беспокойство — оно выражалось на лице его более, чем в речах, которые при рассказе о самых горестных событиях заключались одним обычным возгласом: «Твори Бог волю Свою».  В более поздних заметках о Николае мы находим указание на то, что в Гатчине, где он тогда жил, «помнят про его бессонные ночи, как он хаживал и клал земные поклоны перед церковью». Что же так угнетало Властелина?

Нет надобности входить в рассмотрение всей политической обстановки и причин этого морального угнетения и беспокойства, которые переживал Николай: достаточно отметить это состояние его, дающее впечатление нарастающей трагедии.

«Поставленный в такое тяжкое положение, как ни старался Его Величество превозмочь себя, скрывать внутреннее свое терзание.— пишет В. Панаев (директор канцелярии императора), — оно стало обнаруживаться мрачностью взора, бледностью, даже каким- то потемнением прекрасного лица его и худобою всего тела. При таком состоянии его здоровья малейшая простуда могла развернуть в нем болезнь опасную. Так и случилось. Не желая отказать г. Клейнмихелю в просьбе быть посаженым отцом у дочери его, государь поехал на свадьбу, несмотря на сильный мороз, надев красный конногвардейский мундир с лосиными панталонами и шелковые чулки... Этот вечер был началом его болезни: он простудился.  Возвратясь, ни на что не жаловался, но ночь провел без сна, стараясь объяснить эго Гримму (камердинеру) не болезнью, а неловким положением в постели и простынею, которая под ним часто скидывалась и не давала спать; другую и третью ночь провел тоже беспокойно, но продолжал выезжать. Ни в городе, ни даже при дворе не обращали внимания на болезнь государя; говорили, что он простудился, нездоров, но не лежит. Государь не изъявлял опасения насчет своего здоровья, потому ли только что в самом деле не подозревал никакой опасности, или же, вероятнее и для того, чтобы не тревожить любезных своих подданных. По сей последней причине он запретил печатать бюллетени о болезни его. Сия болезнь продолжалась с разными изменениями от последних чисел января до 9-го февраля».

Наиболее точную датировку развития болезни мы находим в камер-фурьеоском журнале— начиная с 5 февраля.

Суббота, 5 февраля: «Сего числа Его Величество почувствовал себя несовершенно здоровым. Прогуливаться не выходила.

Воскресенье, 6 февраля: «Поутру Е В. по несовершенному здоровью прогуливаться и принимать с докладами никого не изволил».

Понедельник, 7 февраля «Первая неделя Великого поста. Во всю неделю кушанье для Е. В. приготовлялось постное. Поутру Е. В. прогуливаться не выходил и принимать никого не изволил В 12 часов Е. В. в Нижнем своем Кабинете изволил смотреть ратников вновь формируемого Государственного ополчения а после принимал с докладом.

Вторник, 8 февраля: «Поутру Е В прогуливаться не выходил... От 45 минут 12-го часа Е. В. принимал с  докладом... Е. В. в большом аванзале изволил смотреть и назначать в полки рекрут».

Среда, 9 февраля: «Поутру Е. В. прогуливаться не выходил.., 30 минут 10 го часа был у Е. В. с докладом Вел. Князь Константин Николаевич. Половина 11-го часа Е. В., Гос.-Цесаревич с Гос.-Цесаревною и Вел. Князьями... в Золотой Гостиной комнате изволили слушать утреню и часы, совершаемые Духовником Божановым служба окончилась 20 минут 12-го часа. Затем их Величества, Гос.-Цесаревич, Гос.-Цесаревна с Вел. Князьями выход имели в малую церковь и слушали Божественную Литургию, совершаемую Духовником Божановым.  Служба кончилась 5 минут 2-го часа. По окончании Литургии Е. В. принимал... и после с Гос.-Цесаревичем изволил иметь выезд в Михайловский Манеж осматривать войско и возвратился в 2 часа. В 4 часа Е. В. принимал... За обеденным столами их Величества кушали внизу в Почивальне Вел. Княгини Ольги Николаевны».

Четверг, 10 февраля: «Поутру Е. В. прогуливаться выходить не изволил. 20-ть минут 11-го часа имел приезд к их Величествам Вел. Князь Константин Николаевич с Вел. Княгинею Александрою Иосифовною и был у Е. В. с докладом. 45 минут 11-го часа Е. В., Гос.-Цесаревич с Гос.-Цесаревною и Вел. Князьями... в Золотой Гостиной комнате изволили слушать Утреню и часы, совершаемые Духовником Божановым; служба кончилась 35 минут 12-го часа. От 40 минут 11-гo часа Е. В. принимал е докладом... Половина 2-го часа Е. В. с Государем-Цесаревичем изволил иметь выезд в Михайловский Манеж осматривать войска и возвратился 35 минут 3-го часа. За обеденным столом Их Величества кушали в Малиновой Комнате Её Величества».

Как видно из этих записей, император изменил обычный распорядок дня и, проболев около 5 дней (обычное для гриппа время), к концу недели явно окреп и даже выехал в Манеж на смотр войск. Давайте же в свете этих бесспорных фактов еще раз взглянем на «свидетельства» очевидцев последних дней жизни Николая. В передаче фактов они как будто не расходятся с показаниями камер-фурьерского журнала, но явная закругленность их изложения, связь, в которую они ставят факты, приводят к заключению — о кончине Николая от осложнившейся простуды. Но при чтении сырого материала — записей камер-фурьера — такого впечатления  не выносишь. И мемуары, и правительственные брошюры также останавливаются на смотре маршевого батальона лейб-гвардии Измайловского и Егерского полков, воздержаться от которого по нездоровью уговаривали Николая врачи, — об этом факте упоминает и Киселев. Наиболее обстоятельный из мемуаристов, В. И. Панаев, пишет, что «после смотра Государь заехал к великой княгине Елене Павловне, а от нее к бывшему тогда больным военному министру; возвратясь же, почувствовал себя хуже, чем накануне. Кашель и одышка, уже и в предшествовавшие дни иногда проявлявшая, увеличились. Ночь Его Величество провел без сна; однако на другой день, 10-го числа, изволил опять выехать в тот же экзерцир-гауз для осмотра маршевых батальонов лейб-гвардии Преображенского и Семеновского резервных полков и людей лейб-гвардии Саперного резервного полубатальона. 11-го числа хотя намеревался еще быть у прежде освящённой обедни, но не смог и слег в постель». В камер-фурьерском журнале в записи за 11 февраля мы находим некоторый намек на то, что в этот день Николай чувствовал недомогание: «Его Величество по пробуждении чувствовал себя слабым и потому изволил приказать послать к Отцу Духовнику и сказать, что он по несовершенному здоровью слушать утреню и часы не может, но постарается быть к прежде освященной Литургии». Вечерняя запись говорит, что «по причине лихорадки Его Величество в церкви быть не мог и вечером».

С 12 февраля Николай «с докладами г.г. Министров принимать не изволил, но отсылал дела к Его Высочеству Государю-Цесаревичу»; однако из записи за тот же день явствует, что от 11 часов «были у него на посещении» граф Орлов и министр двора граф Адлерберг. В табели за воскресенье 13 февраля на полях помечено: «Его Величество заболел 10 февраля лихорадкой, которая 11-го числа повторилась. Ночью на 13-ое число было мало сна. Лихорадка менее. Голова свободнее. Его Величество выхода к Литургии иметь не изволил». В записях за последующие дни читаем: 14 февраля, понедельник: «Его Величество ночью на 14-ое число февраля мало спал, лихорадка почти перестала. Голова свободна». 15 февраля, вторник. «Его Величество провел ночь на 15-ое февраля немного лучше, хотя вчера волнение было. Пульс сегодня удовлетворителен. Кашель, извержение мокроты не сильное». 16 февраля, среда: «Вчера после лихорадочного движения, сопровождаемого с ревматической болью под правым плечом, Его Величество в эту ночь спал, но не так спокойно. Голова не болит, извержение мокроты свободно, лихорадки нет». Как видим, с 10 по 15 февраля недомогание, временами усиливаясь, все же шло на убыль: «Голова свободна!», «лихорадки нет». Но именно эти-то факты и обходят преднамеренно царедворцы-мемуаристы.

И Блудов, и Панаев, и Мандт, давшие наиболее полное описание последних дней Николая, не останавливаются на этом улучшении состояния здоровья его с 12-го по 17-е число и берут все развитие болезни за одни скобки, с 9 по 17 февраля. Но и они не могут отрицать один важный факт, а именно: гнетущее впечатление, которое произвела на Николая телеграмма о поражении русских войск под Евпаторией, полученная им 12 февраля. Вот эти дни с 12 по 17 февраля вносят новый элемент, а именно: почти оправившийся от гриппа Николай, физически здоровый, переживает духовный нравственный кризис, физическое недомогание сменяется душевными терзаниями (слезы отчаяния и т. д.) — признаться, это для Николая, гордившегося своей невозмутимостью, состояние необычное.

В 10—11 часов ночи с 17 на 18 февраля Мандт, как он пишет, не терял надежды на выздоровление государя и, сделав все нужные медицинские предписания, не раздеваясь, прилег отдохнуть до 3 часов в одной из комнат дворца, оставив у постели больного д-ра Карелля. В половине третьего ночи, когда он встал, чтобы идти на смену Кареллю, ему подали записку от фрейлины Блудовой (Антонины Дмитриевны) следующего содержания: «Умоляю Вас, не теряйте времени ввиду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении св. Тайн. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы — иностранец, и вся ответственность падет на Вас. Вот доказательство моей признательности за Ваши прошлогодние заботы. Вам говорит это дружески преданная Вам А. Б.».  Вот в этом пункте (описание ночи с 17 на 18 февраля) официальные источники и доктор Мандт начинают что-то сбиваться.

Мандт пишет, что он поспешил к Николаю и после осмотра его, убедившись в том, что его положение крайне опасно что у него начало паралича, приступил к возложенной на него миссии. Николай I мужественно выслушал диагноз Мандта и попросил позвать наследника. Но почему вдруг паралич при гриппе, почти залеченном?

Современники самым подробным образом описывают последние минуты Николая, мольбы императрицы о принятии св. Тайн, прощание с семьей, находившимися во дворце сановниками и слугами, обряд исповеди и затем кончину его в 12 ч. 20 мин. пополудни 18 февраля.

Но причины этого внезапного паралича от этих описаний не становятся понятными, скорее наоборот. Более того, действия властей показывают, что они явно скрывали (пытались скрыть) подлинную причину «паралича» и скоропостижной кончины царя.

Первый бюллетень о его болезни от 13 февраля (запись в камер-фурьерском журнале 13 февраля) появился в газетах только 18 февраля, когда Николай уже умирал. В прибавлениях к тому же номеру газеты был приложен бюллетень № 2 о состоянии здоровья 17 февраля в одиннадцать часов вечера, подписанный М. Мандтом, лейб-медиком Иваном Енохиным и Филиппом Кареллем: «Лихорадка Его Величества к вечеру усилилась. Отделение мокроты от нижней доли правого легкого сделалось труднее». В субботу, 19 февраля, в отделе внутренних известий газеты повторили бюллетень № 2 и вновь напечатали нижеследующий бюллетень за теми же подписями. Бюллетень № 3 от 18 февраля, четыре часа пополуночи: «Затруднительное отделение мокроты, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность легких и делает состояние Его Величества весьма опасным». И № 4 от того же числа, девять часов пополуночи; «Угрожающее Его Величеству параличное состояние легких продолжается и вместе с тем происходящая от того опасность», с припискою после подписей врачей: «Государь Император сего числа, в 3 часа пополуночи, изволил исповедаться и причаститься св. Тайн в полном присутствии духа». И только 21 февраля, на четвертый день после смерти Николая, был опубликован манифест об его кончине. В памяти невольно встают события марта 1953 г., когда все мы читали сообщения о болезни другого Властелина, уже, как говорится, усопшего.

Естествен и логичен ход болезни императора только до двенадцатого февраля: так говорят факты. А 12 февраля Николай получает известие из-под Евпатории, которое, по свидетельству Мандта, «положительно убило его». А тут ему был нанесен последний удар. — «Сколько жизней пожертвовано даром» —эти слова и эта мысль постоянно возвращались к нему—«бедные мои солдаты». Мандт рассматривает факт получения дурных известий с театра военных действий только с медицинской точки зрения. Медицинскими же предостережениями объясняет В. Панаев прекращение с этого злополучного 12 февраля приема министров с докладами. Однако, как мы заметили уже выше, у всех авторов воспоминаний и записок, не исключая и Киселева, остается пробел с 12-го по 17-е число. Это явное, преднамеренное умолчание многозначительно. Камер-фурьерский журнал свидетельствует об улучшении самочувствия Николая с 13 по 16 февраля: лихорадка прошла, голова перестала болеть, ночами он не спал, но бессонница была следствием уже морального беспокойства, но никак не физического недуга.

До вечера 17 февраля, с которого Мандт начинает описание знаменательной ночи, во дворце все спокойно, спокойно именно потому, что до самой этой ночи и сам Мандт продолжал всех уверять, что опасности нет. Наследник, императрица, не говоря уже о дворе и широкой публике, и не подозревают о возможности скорого смертельного исхода Но дальше начинается преднамеренный туман, какой-то пробел в изложении лейб-медика.

Когда Мандт встал, чтобы идти сменить Карелля, он получил записку Блудовой с просьбой «не терять времени ввиду усиливающейся опасности». Каким же образом Блудова могла знать о тяжелом положении больного и сообщить об этом пользовавшему его врачу до того, как этот врач осмотрел его и убедился, что кризис наступил? Здесь кроется какая-то неточность. Точнее, умолчание в «Воспоминаниях» Панаева мы находим следующее интересное сообщение о генезисе оставленного Мандтом документа о последней ночи Николая. Когда Панаев наскоро набросал свое описание последних дней Николая, Александр II дополнил его некоторыми деталями. Запомним, сын лично просматривает и рецензирует информацию о смерти отца. Затем Панаев снова редактировал эту «удачную в литературном и политическом отношении» по выражению правительственных кругов, статью и в 2 часа ночи по высочайшему повелению лично распорядился в редакции четырех газет, чтобы вынули часть набранного на завтра материала и заменили им привезенным. «Потребовано было, — пишет Панаев, — от д-ра Мандта подробное описание хода самой болезни государя; он составил его (разумеется, на немецком языке). Надобно было, для соблюдения верности, перевести его буквально, что поручил я одному из чиновников канцелярии, хорошо знавшему по-немецки, а потом исправил или, лучше сказать, вовсе переделал в слоге, что уже я должен был взять на себя при помощи д-ра Енохина, так как многие медицинские термины были мне неизвестны. Мы проработали с ним часа три, не вставая с места, и успели в том, что стать Мандта появилась вслед за моею статьею».

Прочтя это сообщение, мы уже совсем иначе, с другой степенью доверия (а точнее, недоверия), подходим к оставленному Мандтом документу, зная, что редакция Панаева могла и записку Мандта (можно думать, достаточно тенденциозную) еще более изменить в надлежащем политическом направлении.

Взяв под сомнение записку Мандта, можно позволить себе привести свидетельство некоего «неизвестного лица», сообщенное со слов д-ра Карелля — коллеги лейб-медика Мандта. Это лицо рассказывает, что «17-го февраля он (Карелль) был потребован к Императору Николаю ночью и нашел его в безнадежном состоянии и одного — Мандта при нем не было. Император желал уменьшить свои сильные страдания и просил Карелля облегчить их, но было уже поздно, и никакое средство не могло спасти его. В таком положении Карелль, зная, что не только в городе, но даже во дворце никому не известно об опасности, отправился на половину Наследника-Цесаревича и потребовал, чтобы его разбудили. Пошли разбудить и Государыню и немедля отправили напечатать два бюллетеня за два предшествующие дня». Очень интересный факт. Запомним, что будят Карелля вне очереди и зовут к умирающему, где должен был быть (но не был) — дежурный врач — Мандт.

Если допустить что приведенная здесь ссылка на свидетельство Карелля является достоверной, тогда так называемая записка Мандта теряет все свое значение и дело в связи с данными камер-фурьерского журнала принимает совсем иное освещение

События могут представляться следующим образом. В начале февраля Николай заболевает простудой, настолько, однако незначительно, что почти не нарушается обычный ход его жизни, с 7-го по 10-е никаких указаний на развитие болезни не встречается в камер фурьерских журналах. А 10—11 февраля простуда обнаруживается легкой лихорадкой и проходит. Далее, 12-го числа Николай получает известие из Евпатории. Императору ясно, что после неудачи неприятель прочно закрепился в Крыму, война, по существу, проиграна, а вместе с ней рушилась вся внешняя и внутренняя политика, основы его миропонимания. Было от чего впасть в тяжелые раздумья, оказаться во власти ночных кошмаров. Современники рисуют мрачную картину отчаяния, которое овладевало Николаем в связи с печальным ходом войны. Он отсылает дела к наследнику, отказывается от пищи, страдает бессонницей, но физически-то он здоров или чувствует лишь недомогание (судя по камер-фурьерским журналам). Чтобы скрыть это тяжелое настроение, овладевшее Николаем, во дворце поддерживают разговоры о лихорадке, о его нездоровье. Двор обеспокоен затворничеством царя, ежедневно съезжаются во дворец лица, близкие царской фамилии; в ночь с 17-го на 18-е во дворце остается на ночь великий князь Константин Николаевич и министр двора граф Адлерберг. Предположим, что Николай, действительно, принял в эту ночь яд. Этим мы как будто противоречим главному нашему источнику — камер-фурьерскому журналу, который начинает бить тревогу еще 17 февраля днем. Но помимо того, что на страницах журнала за 17 февраля имеется сообщение о молебне во дворце вo здравие Его Величества Государь-Цесаревич и Великий Князь Константин Николаевич и Министр Императорского Двора граф Адлерберг оставались на ночь поблизости Его Величества», на полях того же журнала встречаются три бюллетеня, содержание которых указывает на то, что во дворце ночной кризис не был неожиданностью:

«Вчера была сильная лихорадка со страданием правого легкого. Всю ночь лихорадка продолжалась и мешала спать Его Величеству; извержение мокроты свободное, заметно, что и подагра участвует в болезни». «Болезнь Его Императорского Величества началась легким гриппом, а 10-го же февраля при слабых подагрических припадках обнаружилась лихорадка». — «С появлением вчера страдания в правом легком лихорадка была довольно сильна. Ночь его Величество провел без сна. Сегодня лихорадка несколько слабее и извержение легочной мокроты свободно, (на подлинном подписали: Мандт, Енохин, Карелль).

Самым важным вопросом при определении создавшегося в действительности положения является вопрос о том, когда камер-фурьер заносил записи в журнал? Ровность почерка, выдержанность стиля каждой ежедневной записи говорит за то, что они делались им поздно вечером, когда жизнь во дворце замирала и можно было подвести итоги дню, или на другой день поутру. При внимательном рассмотрении страниц журнала за 17 и 18 февраля можно легко заметить, что запись касательно молебна о здравии больного сделана свежими черными чернилами, до слов считана была молитва об исцелении от тяжкой болезни Государя Императора»; эта же фраза и последующие (о дежурстве во дворце наследника, вел. князя и Адлерберга и о событии 18 февраля) написаны явно в другой прием, везде иными, бледными, разбавленными водою, чернилами. Далее, все сообщения и бюллетени о болезни Николая за эти дни вписаны на полях журнала, тогда как вообще поля оставались чистыми и в продолжение нескольких недель на них делались записи только о событиях, пропущенных камер-фурьером.

Возникает соблазнительное, но гипотетическое предположение, а не были ли вписаны бюллетени за 17 февраля и часть событий за этот день задним числом 18 февраля? До 18 февраля бюллетени имеют с текстом мало связи. Мы видим только, что двор усиленно посещается великими князьями и княгинями, что затворничество Николая беспокоит близких ему лиц; но ни на какие консультации врачей в журнале нет и намека — он не упоминает даже имени Мандта, не говоря уже о докторах Енохине и Карелле. Впечатление явно вписанного позже текста производит только бюллетень от 18 февраля (напечатанный в газетах под № 3), именно его содержание, как мы помним, «изумило и растревожило» Киселева, и который был написан после ночного кризиса: Затруднительное отделение мокроты, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность легких и делает состояние Его Величества весьма опасным».

Когда мы рассматриваем далее страницы этого журнала, то видим, что три предыдущих вышеприведенных бюллетеня написаны тем же почерком и чернилами, что и явно вписанный бюллетень зa 18 февраля. Можно предположить с достаточным основанием, что после того как 18 февраля камер-фурьер закончил свои записи, ему велели вписать на полях табели за 17-е число три бюллетеня и за 18-е — один. Убедившись при записи событий за 18 февраля в неудобстве писать разбавленными водой чернилами, он берет свежие чернила, отчего разницы между текстом, написанным тоже свежими чернилами (текст за 17-е) и бюллетенями как будто нет, но она сразу бросается в глаза при взгляде на запись за 18 февраля и вписанный на ее полях бюллетень.

Это предположение можно, конечно, оспорить (мотивы), ведь вписанный бюллетень объясняется, быть может, каким-нибудь случайным фактом, однако, вчитываясь в этот документ: бюллетень № 3 от 4-го часа пополуночи 18 февраля, нельзя не удивляться его содержанию: он написан после того, как Мандт убедился в том, что у Николая начало паралича (3 часа ночи), после приобщения умирающего, написан тогда, когда он находился уже в агонии; между тем содержание бюллетеня весьма осторожно, что опять наводит на мысль о том, что все четыре бюллетеня были написаны сразу с целью создать иллюзию постепенности хода болезни и преемственности ее от той лихорадки, которой страдал Николай в начале февраля. Вероятно, эта фальсификация, т. е. вписывание бюллетеней, объясняет существование двух экземпляров камер-фурьерских журналов за один и тот же 1855 г., где копия покрывает все погрешности оригинала?

Для утверждения предположения о несвоевременно вписанных бюллетенях понадобился бы, быть может, более подробный анализ записей камер-фурьера. Однако данные об улучшении состояния здоровья Николая, извлеченные из записей камер-фурьера; сообщение Панаева о происхождении записки Мандта; показание Мандта о долгой беседе его с царем ночью с 17-го на 18-е; записка Блудовой; указание современников на мольбы императрицы о принятие св. Тайн умирающим, человеком действительно религиозным и, во всяком случае, всегда точным в исполнении обряда, и, наконец, вышеприведенная ссылка на свидетельство Карелля (хотя оно и относится к категории «рассказов очевидцев») — могут навеять на некоторые размышления и посеять сомнения в достоверности официальных сообщений о кончине Николая, навести на мысль о достоверности предания о самоубийстве его и прямом участи Мандта в этом.

Некоторое подтверждение сказанному может дать указанная выше заграничная брошюра, это — в высшей степени тонкий и искусно составленный документ. Разъяснив Европе в напыщенных  фразах неоцененного и непонятого ею покойного русского императора, автор подходит к изложению обстоятельств, подготовивших кончину его. Практический вывод у автора вполне определенный: Николай умер вследствие развившейся простуды. Теоретические же его рассуждения приводят к обратному заключению: огорченная душа Николая не вынесла испытаний, и «он за лучшее почел удалиться». Предоставим этому документу говорить самому за себя: «в беспрерывное течение тридцати лет (царствования) неутомимо сея добро, на остаток дней своих и в последний час свой пожать зло, проведя всю жизнь свою в том, чтобы силою труда и долготерпения воздвигнуть на зыблющейся почве Европы здание чести, справедливости и мира; видеть, что здание это разрушается в своих основаниях и, разрушаясь, оскорбляет седины его злословием, подозрением и неблагодарностью, — вот что уязвляет кровавыми ранами благородное и чувствительное сердце, вот что разбивает, как стекло, натуру твердую, как гранит. Честь, которая столь долгое время поддерживала этого монарха в битвах, где сражался он иным оружием, эта самая честь должна была сделаться причиною смерти его в тот самый день, когда он увидел, что против него направлены оружия, несвойственные ему. Он, которого поприще было беспрерывным рядом успехов, мог ли он, для заключения честного мира, покориться безуспешности своих усилий? Он, который во все течение своей жизни не отступал ни разу от своих правил, которого слово было столько же твердо и прямо, как был прям его стан, — мог ли он уничтожить, так сказать, все свое блистательное прошедшее и примириться с дурным настоящим? Нет, он не мог, он не должен был это сделать! При жизни он был бы мертв, по кончине он пережил себя...».

Правда, это многозначительное и торжественное многоточие пока ни к чему не обязывает автора: на следующей странице он заявляет, что Николай умер от воспаления в легких. Далее, указав на высокое призвание русского императора быть спасителем монархического начала от падения, «которым угрожала с часу на час ему новейшая демократия», и воздав всяческие хвалы Николаю, автор взывает: «Отложите ваш приговор, люди, всегда готовые изрекать суждения дерзкие и пристрастные! Теперь не та минута, чтобы произносить суд, теперь настала минута молитвы. Вашему честолюбию, вашей ненависти нужна была жертва? Вот она, эта жертва. Довольны ли вы? Нет, потому что вы желали победить этого великого человека, а он победил вас своею смертью. Вы хотели унизить его, а Бог возвысил Его до Себя!».

Ссылки на волю всевышнего здесь явно прикрывают признание автора, что смерть Николая — акт его собственной воли («он победил вас»).

Более или менее определенные намеки об отравлении Николая вообще-то нередки в мемуарной и исторической литературе и, особенно, в устном предании, но наиболее авторитетными из них, наводящими на определенные пути «искания истины» представляются нам записки А. Пеликана (старого петербуржца, дипломата, позже цензора). Сообщив некоторые данные, касающиеся биографии Мандта и обстановки кончины Николая, Пеликан пишет: «Вскоре после смерти Николая Павловича, Мандт исчез с петербургского горизонта. Впоследствии я не раз слышал его историю. По словам (моего) деда (имеется в виду Пеликан, Венцеслав Венцеславович (1790— 1873)—председатель медицинского совета, директор медицинского департамента военного министерства, президент Медико-хирургической академии), Мандт дал, желавшему во что бы то ни стало покончить с собою Николаю, яду. Обстоятельства эти хорошо были известны деду, благодаря близости к Мандту, а также и благодаря тому, что деду из-за этого пришлось перенести кой-какие служебные неприятности. Незадолго до кончины Николая I профессором анатомии в академию был приглашен из Вены прозектор знаменитого там профессора Гиртля, тоже знаменитый уже анатом Венцель Грубер. По указанию деда, который в момент смерти Николая Павловича соединял в своем лице должность директора военно-медицинского департамента и президента Медико-хирургической академии, Груберу поручено было бальзамировать тело усопшего императора. Несмотря на свою большую ученость, Грубер в житейском отношении был человек весьма недалекий, наивный, не от мира сего. О вскрытии тела покойного императора он не преминул составить протокол и, найдя протокол этот интересным в судебно-медицинском отношении, отпечатал его в Германии. За это он посажен был в Петропавловскую крепость, где и содержался некоторое время, пока заступникам его не удалось установить в данном случае простоту сердечную и отсутствие всякой задней мысли. Деду, как бывшему тогда начальником злополучного анатома пришлось оправдываться в неосмотрительной рекомендации. К Мандту дед до конца своей жизни относился доброжелательно и всегда ставил себе в добродетель, что оставался верен ему в дружбе даже тогда, когда петербургское общество, следуя примеру двора, закрыло перед Мандтом двери, дед один продолжал посещать и принимать Мандта. Вопрос этический, выступавший с такой рельефностью в данном случае, не раз во времена студенчества затрагивался нами в присутствии деда. Многие из нас порицали Мандта за уступку требованиям императора. Находили, что Мандт, как врач обязан был скорее пожертвовать своим положением, даже своей жизнью, чем исполнить волю монарха и принести ему яду. Дед находил такие суждения слишком прямолинейными. По его словам, отказать Николаю в его требовании никто бы не осмелился. Да такой отказ привел бы еще к большему скандалу. Самовластный император достиг бы своей цели и без помощи Мандта: он нашел бы иной способ покончить с собой, и, возможно, более заметный».

И это сообщение Пеликана, и приведенные выше данные могут склонить суждение о смерти Николая в сторону, противоположную официальным утверждениям, или поколебать противное мнение, но вопрос о смерти Николая не может почитаться окончательно разрешенным.

Записки Пеликана наводят на след Грубера. В литературе есть также указание, что бальзамирование тела императора производилось два раза: первый раз Грубером, а второй раз бальзамировали Енохин и Наранович.

Оставив в стороне фактические и гипотетические данные, поставим вопрос: а допустимо ли психологически самоубийство Николая?

И когда мы задумаемся над биографией и всей историей царствования этого глубоко самолюбивого человека и ярого самодержца с присущей ему своеобразной идеологией, сначала полного самоуверенности. «Берегитесь, народы, и трепещите», а затем униженного, сознающего, что «все царствование его было ошибкой», сломленного, опечаленного и действительно переживающего трагедию, то надобно сказать — да, допустимо!

Просматривая еще раз всю мемуарную литературу, пройдя путем наших предшественников, автору этих строк удалось найти некоторые данные, подтверждающие версию о самоубийстве Николая I.

Прежде всего подтверждается версия об участии профессора Грубера в бальзамировании трупа и о прямом давлении на профессора со стороны властей с целью сокрытия следов отравления. Известный народник И. С. Русанов, обучавшийся в Медико-хирургической академии в конце 70-х гг., рассказывает в своих воспоминаниях, что знаменитый профессор Грубер был в свое время вызван в Зимний дворец для вскрытия и бальзамирования отравившего себя Николая I, что он привел в ужас придворных своим поведением, настаивая, чтобы публично заявить о присутствии в теле найденного им яда. По-видимому, с этим упрямством Грубера и связано вторичное бальзамирование: заупрямившийся профессор не захотел скрывать следы отравления.

Просматривая вновь и вновь документы и материалы тех лет, находишь в письмах, дневниках, воспоминаниях данные, подтверждающие утверждения о самоубийстве императора (или факты косвенно это подтверждающие). Так хорошо известная А. О. Смирнова-Россет, фрейлина А. Тютчева (Аксакова в замужестве), князь В. А. Черкасский и другие свидетельствуют: «Болезнь царя была так мало всем известна», что известие (бюллетени) о внезапном кризисе («все идет хуже и хуже») вызвало «большое волнение везде и никто не верит своим ушам и глазам», члены императорской семьи «все в самом жалком состоянии», «наследник ревет как дитя, царица сохраняет присутствие духа и говорит (детям): «Господь взял его, чтобы избавить от ужасных вещей», «народ толпится около дворца и не верит, что царя уже нет». Смирнова сообщила и некоторые подробности (со слов камердинера Гримма, лейб-медика Мандта и др.), что император покинул свои прекрасные апартаменты и нашел смерть на узкой походной кровати, что несколько ночей перед этим не спал, ходил, вздыхал, молился, ибо «известие 13-го об Евпатории его расстроило», «а потом смерть нашла причину», «что делается во дворце, у дворца и подъездов, на улицах, описать нельзя». Князь В. А. Черкасский в те дни писал М. Г. Погодину: «Бальзамирование тела, к несчастью, вовсе не удалось, и гроб закрыт. Народ пускают к закрытому гробу. Это достойно всякого сожаления».

Как видим, для современников многое оставалось загадочным и непонятным. Не было недостатка и в прямых заявлениях о самоубийстве императора. Так, герценовский «Колокол» в 1859 г. («Письма русского человека») сообщал, что Николай I отравился с помощью Мандта.

Погружаясь в события той далекой уже эпохи, внезапного окончания тридцатилетнего мороза, сковывавшего все живое в стране, убеждаешься, что самоубийство императора вполне было возможно и для Николая I являлось наиболее подходящим способом разрешения всех противоречий, личных и государственных. Если и оставались какие-то сомнения, они отпали при знакомстве с воспоминаниями одного лица, весьма близкого в те дни к наследнику-цесаревичу Александру. Свидетельство принадлежит полковнику Генерального штаба, адъютанту цесаревича Александра по части Генерального штаба (наследник был главнокомандующим Гвардейским корпусом) Ивану Федоровичу Савицкому. Он родился в 1831 г. в Литве в старинной дворянской семье, окончил пажеский корпус, позже Академию Генерального штаба.  Еще будучи пажом, был приближен ко двору, стал участником детских забав, отроческих игр наследника и его брата, окончил с отличием Академию и оказался на правах друга детства в свите цесаревича.

Его прямые обязанности как одного из старших адъютантов штаба гвардии требовали обязательного присутствия всюду где бывал командующий гвардией — наследник: на всех приемах, парадах, маневрах и церемониях; принимать участие в составлении программ многих придворных празднеств, составлять отчеты об их проведении. Ему многое пришлось увидеть и пережить. Он видел жизнь и за дворцовыми кулисами, столь для всех недоступную.

Позже Савицкий вышел в отставку, принял активное участие в восстании 1863 г., остался в эмиграции и писал воспоминания вдали от голубых мундиров, совершенно свободный от внутренней цензуры. Все это придает его воспоминаниям особый колорит, раскованность мысли. Послушаем же осведомленного участника событий:

«Тридцать лет это страшилище в огромных ботфортах, с оловянными пулями вместо глаз безумствовало на троне, сдерживая рвущуюся из-под кандалов жизнь, тормозя всякое движение, безжалостно расправляясь с любым проблеском свободной мысли, подавляя инициативу, срубая каждую голову, осмеливающуюся подняться выше уровня, начертанного рукой венценосного деспота. Окруженный лжецами, льстецами, не слыша правдивого слова, он очнулся только под гром орудий Севастополя и Евпатории. Гибель армии, опоры трона — раскрыла царю глаза, обнаружив всю пагубность, ошибочность его политики. Но для одержимого непомерным тщеславием, самомнением деспота легче оказалось умереть, наложить на себя руки, чем признать свою вину».

Трудно не согласиться с этим выводом полковника Генерального штаба, старшего адъютанта наследника престол. Военные демонстрации союзнического флота на Балтике, в Черном море, у дальневосточных берегов ясно показали уже к весне 1855 г. полное преобладание союзников на море, а их десант в Крымy и неудачная попытка сбросить его в море показали, что и на суше союзники также имеют решающее превосходство. И хотя война еще длилась, более того, борьба шла по нарастающей, ее исход был ясен даже  для Николая I».

Савицкий далее пишет: «Немец Мандт — гомеопат, любимый царем лейб-медик, которого народная молва обвинила в гибели и отравлении императора, вынужденный спасаться бегством за границу, так мне поведал о последних минутах великого повелителя:

 «После получения депеши о поражении под Евпаторией (Крымская война, — поясняет специально Савицкий, — была борьбой за гегемонию в Европе), Николай I воспринял неудачу генерала Хрулева под Евпаторией, как предвестницу полного краха своего величия. Вызвал меня к себе Николай  и заявил:

— Был ты мне всегда преданным, и потому хочу с тобою говорить доверительно — ход войны раскрыл ошибочность всей моей внешней политики, но я не имею ни сил, ни желания измениться и пойти иной дорогой, это противоречило бы моим убеждениям. Пусть мой сын после моей смерти совершит этот поворот. Ему это сделать будет легче, столковавшись с неприятелем.

— Ваше Величество, — отвечал я ему. — Всевышний дал Вам крепкое здоровье, и у Вас есть и силы и время, чтобы поправить дела.

— Нет, исправить дела к лучшему я не в состоянии и должен сойти со сцены, с тем и вызвал тебя, чтоб попросить помочь мне. Дай мне яд, который бы позволил расстаться с жизнью без лишних страданий, достаточно быстро, но не внезапно (чтобы не вызвать кривотолков).

— Ваше Величество, выполнить Ваше повеление мне запрещают и профессия и совесть.

— Если не исполнишь этого, я найду возможным исполнить намеченное, ты знаешь меня, вопреки всему, любой ценой, но в твоих силах избавить меня от излишних мук. Поэтому повелеваю и прошу тебя во имя твоей преданности выполнить мою последнюю волю.

— Если воля Вашего Величества неизменна, я исполню ее, но позвольте все же поставить в известность о том Государя-Наследника, ибо меня как Вашего личного врача неминуемо обвинят в отравлении.

— Быть по сему, но вначале дай мне яд».

Свидетельство Савицкого уникально. Во всем важном оно совпадает с вышеприведенными косвенными данными, новым светом освещает их и существенно дополняет.

«Было это 3 марта 1855 г. (по н. ст.), — продолжает Савицкий, опираясь уже не только на услышанное от Мандта, но и виденное собственными глазами, ведь как старший адъютант наследника он неотступно при нем находился. Александр, узнав о случившемся, поспешил к отцу, рухнул к нему в ноги, обливался слезами. Врач оставил сына наедине с отцом. О чем они говорили, что порешили, осталось между ними. Вскоре Александр в слезах, опечаленный вышел из кабинета отца.

А Николай I слег и уже не встал более.

В ту же ночь во дворце узнали, что царь тяжко занемог. Вызвали придворных лекарей Карелля и Маркуса на консилиум, признаки отравления были так явны, что врачи отказались подписать заготовленный заранее бюллетень о болезни. Тогда обратились к наследнику и по его повелению придворные врачи скрепили своими подписями бюллетень, отослали его Военному министру. Так в полночь высшие сановники империи были осведомлены, что всемогущий, едва ли не бессмертный повелитель уже одной ногою в гробу».

Дальнейшее нам уже известно из ранее опубликованных матч риалов. Императора срочно соборовали, внесли соответствующие записи в камер-фурьерский журнал задним числом, придав невинной простуде видимость неизлечимого недуга и прочее

Но и в эту тревожную ночь, уже уходя из жизни, Николай оставался верен себе, так привык он к своей роли, что лицедейство стало его натурой, въелось в его плоть, в его душу. Император умирал на простом солдатском тюфяке, брошенном на железную кровать, под старым военным плащом, который заменял ему халат.

Прощаясь с императрицей перед причастием, он попросил одеть его в мундир — желая и перед Всевышним предстать по всей форме; затем попросил привести старшего внука-наследника, будущего государя и прощаясь с ним, промолвил — «Учись умирать».

Не ведомо, знал ли об этом всем разыгрывавшемся в Зимнем ночью 18 февраля великий Тютчев, но он был прав, откликаясь на смерть Николая:

Не Богу ты служил и не России,

Служил лишь суете своей.

И все дела твои: и добрые, и злые …

Всё ложь в тебе, всё призраки пустые,

Ты был не царь, а лицедей!

О всём случившемся, а главное о беседе и приказе императора лейб-медик Мандт написал позже брошюру и намеревался издать ее в Дрездене, но московское правительство, указывает Савицкий, узнав об этом, пригрозило ему лишением весьма солидной пенсии, если он немедленно не уничтожит написанное. Мандт выполнил это требование, но все же, опасаясь быть обвиненным в отравлении венценосного пациента, рассказал во всех подробностях о случившемся избранному кругу заинтересованных лиц. Савицкий был одним из этих избранных лейб-медиком доверенных лиц.

Но вернемся в Зимний дворец.

Рано поутру 5 марта Савицкий был уже на службе, спеша, как он пишет, завершить и отделать вчерашние бумаги, связанные со смертью императора. Обычно столь рано в штабе никого, даже писарей, не было. Но каково же было мое удивление, когда в приоткрытую слегка дверь я увидел генерал-квартирмейстера штаба гвардии, который крупными шагами расхаживал по своему кабинету, вытирая слезы платком, и буквально рвал на себе волосы

Я вошел в кабинет, генерал, как бы не видя меня, впал в еще большую кручину, закрыл лицо руками и запричитал навзрыд.

— Бедная Россия, что с тобою будет!

— Что произошло? — спросил я с удивлением.

— Разве Вы не знаете, что император умирает и нет уже никаких надежд на его спасение. Бедная Россия, что с тобою будет? Как страшно твое грядущее!

Потом, взяв меня за руку, генерал добавил:

— Видите мои слезы, отчаянье, боль, которые я не могу сдержать, не говорите, умоляю Вас, о том никому.

И я пенял, чего желал, для чего поутру прибежал в штаб генерал-квартирмейстер, зачем он, приоткрыв дверь кабинета, обливался слезами, зачем все это говорил мне (адъютанту наследника!!). Я понял и никому, исполняя просьбу генерала, не поведал о его слезах-кручине.

Безмерно обрадованный услышанной новостью, поспешил я к своему коллеге капитану Обручеву (позже начальнику Генерального штаба, помечает мемуарист).

Обручев жил, как и я, в штабе (Гвардейского корпуса). Нашел его еще спящим.

— Николай Николаевич! — начал будить его — Царь умер! — Обручев открыл глаза и удивленно уставился на меня, думая, по-видимому, что шучу, потом сел, что-то зажмурившись, промычал и наконец, протерев глаза, спросил:

— Не приснилось ли ему, в самом ли деле услышал он весть о смерти императора?

— Правда, — отвечаю я, — тело его бездыханное уже во власти тления.

— Ух! Какая же гора с плеч свалилась, какой камень с души спал. Первый раз так легко дышится. Позволь тебя поцеловать за такую приятную весть! — Эй, Василий Васильевич,— кликнул он вестовому. — Бутылку шампанского надобно выпить во здравие смерти! — И через несколько минут хлопнула в потолок пробка, возвестив великую скорбь верноподданного. Столь нежданная весть подобно молнии облетела город».

Савицкий, вернувшись домой послал вестового купить в ближайшей лавке траурную ленту. Но лавочники, уже о всем доведавшись, заломили баснословную цену, а огорошенным покупателям заявляли. «Что поделаешь, батюшка! Тридцать лет ждали мы такую оказию».

В мемуарах Савицкого приводятся подробности приведения присяги новому императору, встреча последнего с царедворцами и офицерами гвардии во дворце. Адъютант заметил выражение какого-то невольного страха и неуверенности на лице молодого царя, а с другой стороны на многих лицах дам, штатских и военных даже и во дворце видел какую-то невысказанную радость, как бы ожидание лучших времен.

Среди сгрудившейся в дворцовых покоях публики выделялся один полковник, гвардии, позже прославившийся особой жестокостью по отношению к «врагам трона» этот немец усердно потчевал всех табачком, пришептывая, что, мол, вышибает слезу его добрый табачок, а это так способствовало моменту. И невольно при виде этого курляндчика вспоминались слова, некогда сказанные отошедшим в мир иной повелителем, — «Русские служат Отечеству, России, а немцы нам, Романовым, почитая не без основания династию своею немецкою, Гольштейн-Готторпскою».

Раздумия и разговоры собравшихся прервал выход молодого царя. Голоса вдруг смолкли, когда под сводами раздался молодой, хорошо поставленный привычкой командовать голос: «Пребываем в глубоком убеждении, что разделяете полностью мою скорбь по усопшему родителю нашему, и надеемся, что будете служить мне так же хорошо, как служили отцу, помогая одолеть неприятеля, который грозит Отечеству нашему в границах его собственных».  Колыхнулся зал киверами, перьями, и раздалось мощное «ура» и еще что-то наподобие — «Император умер, да здравствует император!!!». Молодой монарх, растроганный этой первой в его честь манифестацией чувств, не сдержал слез и поспешил удалиться в покои императрицы-матери.

А в это время в другом зале, где собрались офицеры лейб-гвардии казачьего полка, появился новый наследник — внук усопшего — свидетель последних минут Николая, именно ему адресовалось необычное пожелание усопшего: «Учись умирать»! Но пока малому надобно было учиться царствовать. Правда, судьба ему не улыбнулась, он не дождался очереди своей и умер юношей от скоротечного туберкулеза в далекой Ницце.

«Десятилетний мальчик в сопровождении брата предстал перед офицерами полка в гетманском мундире, ибо носил звание гетмана — атамана казацкого войска, чтобы произнести заранее выученную по шпаргалке речь и он тоже высказал надежду, что ему будут как гетману-атаману служить, как служили деду и отцу, но на фразе «Я молод, но…», вдруг запнулся, растерялся, и тогда стоявший рядом брат подбросил: «Но глуп»! Услышав сие, молодой гетман повернулся и дал братику звонкую пощечину, тем и закончился первый выход наследника-атамана. А братик то — тоже хорош. Молодой, да ранний!»

Для руководства всей церемонией прощания и погребения императора при дворе была создана специальная комиссия генерала Гурьева, получившая в свете наименование погребальной.  О настроениях, царивших среди придворных, включая и членов этого похоронного учреждения, лучше всего свидетельствует приводимый Савицким следующий факт. Адъютанту наследника по поручению шефа потребовалось побывать в комиссии; подойдя к дверям комнаты, где располагались сиятельные могильщики, адъютант приостановился, чтоб придать лицу соответствующее выражение, этикетом требуемое, прежде чем войти к «опечаленным», взявшись за ручку двери, адъютант не успел, однако, отворить ее, вдруг дверь приоткрылась, высунулась рука с бутылкой, и чей-то пропитый голос воскликнул «эй, еще бутылку шампанского!» Что более всего удивило в поведении этих подвыпивших «опечаленных», так это преобладание среди них любимцев Николая, обязанных чинами и званиями исключительно покойному и уж никак не способностям и собственному уму. Все придворные лакействуют, при каком бы дворе они ни состояли, меняются владыки, имена, названия - подобострастие подлых лакеев неизменно! Но может быть, «похоронная команда» за шампанским и нашла наилучший способ сокрытия следов самоустранения Незабвенного! А их было предостаточно.

Историю болезни надлежащим образом поправить было нетрудно, но нельзя ведь изъять из тела самоубийцы проглоченный им яд, устранить следы отравления они уже проступали на сведенном судорогой, обезображенном лике покойного.

«Утром, когда Николай еще лежал в своем кабинете, — свидетельствует Савицкий, — я пошел взглянуть на него. Страшилище всех европейских народов покоилось на ложе своем, прикрытое одеялом и старым военным плащом, вместо халата долго служившим хозяину. Над кроватью висел портрет рано умершей дочери Александры Николаевны, которую усопший очень любил, облаченной в гусарский мундир. Николай даже женскую прелесть без мундира не воспринимал.

В глубине кабинета стоял стол, заваленный бумагами рапортами, схемами. В углу стояло несколько карабинов, которыми в свободное время тешился император. На столах, этажерках, консолях стояли статуэтки из папье-маше, изображающие солдат разных полков, на стенах висели рисунки мундиров, введенных царем в армию. У кровати сидел ген. Сухозанет и вытирал платком свои сухие глаза. Заявил мне, что дни и часы неотступно находится у тела императора без еды и воды, хотя при жизни и не любил покойного. На суровом лице усопшего выступили желтые, синие, фиолетовые пятна. Уста были приоткрыты, видны были редкие зубы. Черты лица, сведенного судорогой, свидетельствовали, что император умирал в сильных мучениях.

Александр ужаснулся, увидя отца таким обезображенным, и вызвал двух медиков — Здеканера и Мяновского — профессоров Медико-хирургической академии, повелел им любым путем убрать все признаки отравления, чтобы в надлежащем виде выставить через четыре дня тело для всеобщего прощания согласно традиции и протоколу. Ведь эти фатальные признаки неопровержимо подтвердили бы молву, уже гулявшую по столице, об отравлении императора.

Последней волей Николая I был запрет на вскрытие и бальзамирование его тела, он опасался, что вскрытие откроет тайну его смерти, которую хотел унести с собой в могилу.

Два вызванных ученых, чтобы скрыть подлинную причину смерти, буквально перекрасили, подретушировали лицо и его надлежащим образом обработали и уложили в гроб. Исследованный ими новый способ бальзамирования тела не был еще отработан должным образом и не предотвратил быстрое разложение тела; тогда обложили последнее ароматическими травами, чтобы заглушить зловонье».

Это пояснение осведомленного лица проливает свет и на мнимое противоречие в воспоминаниях разных лиц, где упоминаются фамилии нескольких медиков в разное время привлекавшихся для сокрытия следов и консервации останков.

Из Зимнего дворца после двухдневного обозрения тело покойного надлежало перевезти в Петропавловскую крепость в царскую усыпальницу. Войска шпалерами встали от Зимнего до Петропавловки, и между стройными рядами застывших гвардейских полков двинулась в путь траурная процессия.

Во главе процессии шел царский двор, за ним старший генералитет с ассистентами, неся на подушках короны и ордена, полученные едва ли не от всех европейских монархов и катафалк, за которым сзади шествовал молодой император с братьями своими, герольды, солдаты, одетые в древние мундиры, и т. д.

Идущая во главе процессии раззолоченная толпа держалась в высшей степени неприлично, мало того что всю дорогу в ней не прекращался говор и смешки, но многие не могли даже и двух часов обойтись без вина и закуски, доставали припасенные заранее бутылки и яства, ели, пили, курили сигары и папироски, вызывая тем возмущение у сгрудившихся по обочинам улиц простолюдинов.

Процессия была столь же длинна, сколь и титул усопшего и еще здравствующего Властелина:

— Мы, самодержец и император Всероссийский, царь Польский, великий князь Финляндский, Великия малая и белая Руси и прочая и прочая, а в этом «прочая» содержался перечень всех земель, рублем, мечом, сговором иль «волеизъявлением мужей знатных» присоединенных к империи, коих и числились повелителем и обладателем все Романовы (а точнее сказать, Гольштейн-Готторпы), с Петра III поочередно занимавшие трон, обагренный кровью пращуров. И каждому титулу: великий князь Киевский, Владимирский, Новгородский, Рязанский, Тверской, Смоленский, Ярославский и т. д., ханств: Казанского, Астраханского, Ногайского, Крымского, Сибирского всех Кавказских, Закавказских и Закаспийских земель — соответствовала в процессии и корона иль иные символы как вещественное олицетворение царств, ханств и земель. Эта символика в золоте, алмазах, бриллиантах возлежала на атласных пурпурных подушечках, покоилась в немощных старческих руках, окольцованных золотом, усыпанным алмазом и прочей мишурой, а руки не