Сражение под Ольтеницей

(немецкий рисунок, автор не известен)

Неохотно, но с полным спокойствием повернули наши батальоны назад и отошли за вязкие низины, где под прикрытием артиллерии задержались для подбора раненых. Батальоны останавливались через каждые 50 шагов в полной готовности отразить ожидавшееся наступление турок. Но эти последние были удивлены не менее наших войск приостановкой штурма. Первоначально они предполагали, что мы совершаем какой-нибудь новый маневр, но, убедившись в отступлении, выдвинули из укреплений кавалерию, которая после первого удачного с нашей стороны ядра ускакала обратно.

Это был последний выстрел на Ольтеницком поле сражения, пущенный в половине пятого вечера. Турки не возобновляли более огня. Подобрав раненых и убитых, отряд генерала Данненберга грустно подвигался к Ольтенице, недосчитывая в своих рядах 980 храбрых товарищей⁵³.

Что касается потерь турок, то они должны были намного превысить нашу потерю. Восьмитысячная масса, скученная на пространстве 300 саженей по фронту и 150 саженей в глубину, представляла отличную цель для перекрестного огня наших 24 орудий. По сведениям из Константинополя, в этом деле были убиты двое пашей — Мустафа и Гассан.

К вечеру 23 октября главные силы нашего отряда сосредоточились на высотах за Старой Ольтеницей, оставив у Новой

318

Ольтеницы авангард в составе 2 бат., 2 эск., 2 сот., 4 пеш. и 2 кон. оруд. и имея казачью цепь на полверсты впереди. Турки продолжали занимать карантин⁵⁴.

Таковы были результаты первого значительного дела на Дунае, которые являлись естественным последствием всех предшествовавших распоряжений.

Постоянное колебание командующего войсками, отсутствие у него определенной цели, погоня за несбыточными при пассивной обороне мечтами одержать верх сразу на многих пунктах и противоречивые приказания, запутавшие частных начальников, отметили предшествовавшую бою деятельность князя Горчакова. Полная нераспорядительность в бою отметила деятельность генерала Данненберга. Неправильная оценка неприятельской позиции и сил, направление главной атаки в лоб вместо того, чтобы ее вести на важный в стратегическом отношении левый фланг, руководство боем с далекого тыла и, как следствие этого, приказание отступить, когда обстановка давала полное вероятие рассчитывать на возможность захвата карантина, остаются, совместно с пристрастным объяснением причин отступления, на совести генерала Данненберга⁵⁵. Действительно, удержаться долго в карантине под огнем 40 орудий правого берега Дуная наши войска не могли бы, но захват его нанес бы существенное поражение туркам, не успевшим еще переправиться через Дунай, поддержал бы престиж непобедимости русских войск и как первая победа мог бы дать совсем другое направление нравственному самочувствию враждующих сторон, а с ними вместе и всей Европе. Навряд ли турки открыли бы огонь по карантину с правого берега реки по перемешанной массе своих и русских войск, а через полчаса после занятия карантина мы могли бы под покровом темноты срыть до основания турецкие укрепления и отойти к Ольтенице.

И не было бы тогда места злорадству иностранной печати и той массы гнусной лжи, которую вылили на неповинную русскую армию ближайшие к этой эпохе иностранные историки⁵⁶.

Что касается поведения войск, то записки всех современников и официальные данные одинаково свидетельствуют о том, что и в ужасной обстановке ольтеницкого боя они выказали те же присущие русской нации свойства, которые одинаково отличали ее во все эпохи исторической жизни. Готовность смять противника — при выбытии из строя большей половины наличного состава офицеров и около пятой части наличного состава всей пехоты — служат тому лучшим, неопровержимым доказательством. Генералы Павлов и Сикстель, самостоятельно руководившие боем и не подчиненные друг другу, но соревновавшиеся в своем порыве вперед; штаб и обер-офицеры, оставшиеся в строю после получения нескольких ран; штабс-капитан Лютер, истекающий кровью, но не

319

позволяющий вести себя на перевязочный пункт, так как не хотел оставить обожавшей его роты; подпоручик Орехов, передающий товарищу образ, благословение матери, и увлекающий солдат вперед, чтобы через несколько мгновений погибнуть смертью храброго; знаменщик унтер-офицер Сназик, израненный, но не желающий, пока жив, передать чести нести знамя другому; Магдик, Чиликин и многие другие нижние чины, отмеченные в официальном донесении⁵⁷, не отставали в подвигах геройского мужества от своих офицеров; наконец, идущие рука об руку пехота и артиллерия, рвавшиеся как на веселый пир в кровавый бой и стройно маневрировавшие под убийственным огнем, — все это представляло такую картину нравственной силы рядовых бойцов Николаевской армии, перед которой бледнеют отзывы многих современников этой эпохи, беспощадно ее порицавших в шестидесятых годах.

Известие о результатах Ольтеницкого сражения привез в главную квартиру генерал Семякин в ночь на 24 октября. Князь Горчаков пришел в полное отчаяние и в ожидании наступления турок на Бухарест отдал приказание о немедленном стягивании к центру отрядов генерала Фишбаха и графа Анрепа, но на другой уже день это приказание было отменено⁵⁸. Однако в своем наполовину не договоренном, сбивчивом донесении в Петербург он это сражение назвал «une affaire très brillante»⁵⁹, хотя, впрочем, через несколько строк прибавлял: «Mais ce n’est qu’un demi-succès, momentané, qui n’est bon que sous deux rapport: il a terrorisé les turcs et me donnera quelques jours de repos». Но в Петербурге чувствовалась неискренность донесений с берегов Дуная, и на хвастливое сообщение князя Горчакова, что он заставил турок выкупаться в этой реке, военный министр отвечал следующими ироничными строками⁶⁰: «Ольтеницкое сражение, действительно, блестяще, и я надеюсь, что оно даст вам или отдых, или новый случай выкупать ваших противников, но в таком случае вы нам хоть приблизительно скажите, как велик был неприятель, с которым вы встретились, и какой ущерб вы ему причинили. К нашему великому сожалению, эти подробности не встречаются в вашем донесении о прекрасном деле под Ольтеницей»⁶¹.

С чувством гордости за доблестное поведение своих войск и с чувством глубокого сожаления о бесцельном пролитии крови встретил император Николай тяжелую весть о сражении 23 октября. В нескольких строках собственноручного письма, которым он удостоил князя Горчакова, еще раз обрисовался весь рыцарский, обаятельный облик железной воли монарха⁶².

«Вчера вечером, — писал государь, — я получил твое письмо от 26 октября, любезный Горчаков, и ежели с удовольствием узнал о новом опыте блистательной и никогда несомненной храбрости славных наших войск, то, признаюсь, что не без сожаления,

320

что столько жертв пало для цели, которой постигнуть не совсем могу по краткости и неопределенности журнала.

Кажется, хотелось сбросить турок в Дунай; войска были уже во рву, и, кажется, труднейшее исполнено, орудия свезены — почему же не довершена победа, орудия не взяты? Ежели огонь был прежде жесток, турки бы по своим, вероятно, не стреляли. Надо было довершить победу и полонить, чтобы не ушли, или, перебив, орудия взять. Но дело прошлое; вели вперед писать журнал так, чтобы я мог понимать и следить за происходящим. Согласен с тобой, что положение твое стало довольно трудным — везде остановить переправу турок, разве ниже Браилова дело несбыточное при силе их. Но стоя, как ты, в центре ⁶³, есть, однако, возможность разбить турок или по частям, бросаясь на ближних, или, ежели перейдут большими силами в одном месте, дать им отойти от Дуная и тогда атаковать, опрокинуть и преследовать славной твоей кавалерией, заставя дорого заплатить за дерзкое движение». Посылая искреннее спасибо всем участникам боя, государь утешал престарелого князя Горчакова. «Не унывай, — заканчивал он свое письмо, — береги себя и береги войско! Прочее в руках Божьих, на Него вся моя надежда»⁶⁴.

Вообще император Николай в душе не мог оправдать суетливой деятельности нашей главной квартиры на Дунае и перекидывания войск князем Горчаковым от низовьев к верховьям этой реки с целью всюду преградить туркам вход в княжества и свои военные соображения высказывал в целом ряде собственноручных записок и писем. Все мысли государя сводились к держанию главной массы войск в кулаке, чтобы бить сосредоточенными силами перешедших Дунай турок по частям; разброска войск и риск частного поражения их более всего обеспокоивали Николая Павловича. Получив из Вены телеграмму о переходе турок через Дунай⁶⁵, он высказал следующий свой взгляд на характер дальнейших действий Дунайской армии: «По-моему, Горчаков должен бы разбить прежде отряд Туртукайский, потом идти бить Турновский, оставя Анрепа для прикрытия тыла своего за Бухарестом, и заманить Калафатский отряд, отведя Фишбаха, а самому идти от Турно в тыл туркам, ежели б они осмелились следовать за Фишбахом»⁶⁶. Но государь отлично понимал, что давать указания издали совершенно невозможно, и потому очень осторожно делился своими мыслями с князем Горчаковым, более всего опасаясь стеснить его необходимую самостоятельность. Князь же Горчаков в своих действиях соединял здравые мысли государя со своей природной суетливостью и нервностью, и выходило нечто среднее, вылившееся в форму Дунайской кампании 1853 года.