Вопросы задаёт Свен Биркертс

Журналист: До какой степени вы считаете божественное влияние метафорой?

Бродский: В колоссальной мере. Фактически, это влияние языка на человека или его впитывание человеком в себя. Помните знаменитую фразу Одена, посвященную Йетсу: «mad Ireland hurt you into poetry». Связь с поэзией и литературой – и есть язык, твое чувство языка. И это не имеет ничего общего политическими или философскими взглядами человека, или даже с творческими порывами юности.   

Журналист: То есть, когда Вы рисуете свою картину мироздания, Вы ставите язык на его вершину?

Бродский: Ну, это же не какая-то мелочь – это очень важно. Когда говорят, что «поэт слышит голос музы» - это бессмыслица, поскольку природа происхождения музы не определена. И если прислушаться, голос музы – это и есть голос языка. И он намного прозаичнее, нежели передаю я его излагаю. По сути, это всего лишь реакция человека на то, что он слышит или читает.

Журналист: Ваша манера использовать такой язык, как мне кажется, это способ отобразить историю, неуклонно стремящуюся к своему логическому концу.

Бродский: Возможно. На самом деле, мне сложно оценивать самого себя, трудность эта заключается даже не в определенной наглости такого действа, а в том, что человек в принципе не способен оценить свой труд объективно. Однако если кратко сформулировать мой ответ: основной интерес для меня представляет природа времени. Это явление и увлекает меня более всего. То, что время может сделать с человеком. Это одно из наиболее видимых проявлений времени из всех, доступных человеку.     

Журналист: В своем эссе о Петербурге вы сказали, что вода – это «форма времени».

Бродский: Да, это иная форма времени… Хорошо получилось, кстати. Я про эссе… Даже несмотря на то, что мне не удалось просмотреть корректуры, и поэтому в нём была допущена масса ошибок, опечаток и так далее. Такие мелочи крайне важны для меня. Не из-за того, что я перфекционист, а из-за моей безумной влюбленности в английский язык. 

Журналист: Вы можете назвать себя своим собственным переводчиком? Вы переводите или переписываете свои сочинения?

Бродский: Нет, конечно, не переписываю. Могу переделать определенные переводы, что, к слову, вызывает яростную ревность переводчиков. Я стараюсь сохранить при переводе даже слабые и неудачные моменты оригинала. Чтение своих старых стихов занятие абсолютно невыносимое. А переводить их и того невыносимее. Поэтому, перед началом работы, необходимо максимально отстраниться, а затем взглянуть на свое сочинение, как душа сверху смотрит на покинутое тело. Все, что душа видит, это медленное растворение её плоти в пространстве.

То есть ты действительно не имеешь к этому никакого отношения. Когда переводишь, стараешься сохранить как блеск, так и тусклость своих страниц. И ты принимаешь их убогость, но в процессе работы понимаешь, что использованные литературные приемы, возможно, были частью стратегии. Слабые места несут в себе немаловажную функцию в любом стихотворении… функцию стратегии автора для достижения определенного эффекта на читателя.

Журналист: Что Вы можете сказать о русских поэтах?

Бродский: Не могу сказать, чье творчество меня увлекает больше. Когда мне было 19-20 лет, невероятное влияние на мое сознание оказала поэзия Мандельштама. Его не издавали. Он и сейчас не получил массовых публикаций и широкой известности, остался незамеченным критиками и даже ценителями литературы; его знают лишь друзья, узкий круг посвященных, мой круг. Его творчество плохо знают, если вообще знают. Я помню, какое впечатление произвела на меня его поэзия. И продолжает производить. Она поражает и изумляет меня, когда я открываю его сборники. Еще один поэт, который изменил не только мое понимание поэзии, но и восприятие мира, что, собственно, и является основой всего, так? – это Цветаева. Душой я ближе к ней, к её поэтике, к её технике, до которой мне так никогда и не удалось подняться. Скажу Вам совершенную нескромность… я частенько думал «А смогу ли я написать как Мандельштам?» И смею предположить, что несколько раз у меня получался вполне приличный пастиш. 

Но Цветаева… Не думаю, что когда-либо мне удалось повторить её. Она была единственным поэтом, из всех профессионалов, имеющих музу и способных её слышать, с которым я бы ни за что не стал тягаться в мастерстве.

Журналист: Какая характерная особенность в её творческой манере, притягивала Вас, но, в то же время, отталкивала?

Бродский: Ничто меня не отталкивало. В первую очередь она была женщиной. Она – самый надрывный голос русской поэзии. Нельзя сказать, что она является величайшим поэтом, поскольку есть и другие гениальные поэты: Кавафис, Оден, но лично мне по духу она ближе всех. 

И это очевидно. Её поэзия отличается трагичностью, которая заключается не только в остроте затронутого вопроса (это привычное дело, особенно в реалиях русской литературы), но и в языке, интонационном построении. Её голос, её стихи заставляют тебя почувствовать, что трагедия содержится в самом языке. И причина, по которой я принял практически полностью сознательное решение не меряться с ней поэтическими силами, была проста – я бы проиграл. В конце концов, мы два разных человека, я – мужчина, что не маловажно, и не подобает мужчине говорить с надрывом. По этой же причине я не причисляю её к романтичным и восторженным авторам… она была поэтессой мрака и тени.   

 3.3. Анализ интервью