Две концепции вакуума 9 страница

См. Nerrlich. Leben 222.

Гораздо более прав, нежели J. Mьller, Nerrlich, указывая на Verzicht auf das Individuellt — jдhe Wechsel der Geliebten и на metaphysischer Egoismus (Leben 178).

Ср. о Mutterwдrme weiblicher Seele друг в отношении] друга (Hesp. 19 — VI 83).

Ср. Umarmen der ganzen Natur, die nie holder in die Seele hineinschauet, als wenn auf ihr nicht weit von

der Seele eine — Geliebte wohnt! (Hesp. 34 — VII 190). Прямое отождествление: das trunkene Auge auf

dich, Natur, meine Geliebte heften (T. 9 - XV 57).

Spazier 145 отмечает: das 21 Mдrz ward der Mittelpunkt seines Fьhlens und Denkens — и характеризует

Жан-Поля как Dichter des Frьhlings, а его произведения как Apotheose des Frьhlings.

Museum — XXVII 158-174. Ср. юмористическое замечание Шоппе в Т. 122 — XVI 419.

Ср. в F. 3 — III 106: die gestaltenvolle, schimmernde Baumannshцhle der Phantasie zieht sich in der Lдnge

der Nacht und in der Ermattung des trдumerischen Abarbeitens immer dunkler und voller und grotesker

hin.

Fl. 51 - XXI 142, 145; 52 - XXI 166. Cp. Katarakte и Vestalin Statue в парке Fl. 32 - XX 272.

T. 34 - XV 204-205; 35 - XV 208-209; 56 - XV 329-330; 59 - XV 366.

Ср. Ach hier (у моря) war er ja tausendmal mit seiner Mutter gewesen, sie hatte ihm die Muscheln gezeigt

und die Nдhe der Wellen verboten (T. 4 — XV 35). Инфантильные обертоны воды также в T. 15 —

XV 96-97 и XV 154.

Fl. XXI 313 и 314.

Например, 51 — XXI 147; 55 — XXI 207. В автобиографии Жан-Поль рассказывает: dass unter allen

Geschichten... keine ein solches Freudenцl und Nektarцl durch alle Adern seines Wesens — bis sogar zu

126 127 128

132

kцrperlichem Verzьcken — goss, als der alte Robinson Crusoe... nur spдter ein zweiter Roman, Veit Rosenstock von Otto — vom Vater gelesen und verboten — wiederholte die Hдlfte jener Begeisterung' Нельзя расценивать эти места как простое применение столь любимой Жан-Полем антитезы и сближений отдаленного. Слишком индивидуально и эмоционально в ряде мест Жан-Поль чувст­вует бессознательное тождество этих полюсов и поэтому тонко выявляет их какое-то скрытое род­ство. Аналогичный пример в области освещения: Die liebe Sonne stand so, dass es der Jahrzeit nach 5% Uhr am Morgen sein mochte, es war aber, die Walrheit zu sagen, 6'/₄ Uhr Abends (Fl. 46 — XXI 95. Такая же близость утреннего солнца к вечернему — F1. 3 — XX 27). В позднем (1821) произведении Die Anbeter des Luzifers und des Hesperus (XXXII 251-267) тождество вечерней и утренней звезды сдела­но главной темой.

Сюда же идеализация Hдuslichkeit, Stilleben, geistiges Nestmachen, которую отмечает в себе Жан-Поль (в автобиографии): die jungen Schwalben pries er glьcklicht, weil sie in ihrem ummauerten Neste innen so heimlich sitzen konnten in der Nacht... (Ср. описание зимы и сидения в комнатах.) Ср. Hesp. 12-V 226; 17 - VI46; wie ein Schicksal einen Enthusiasmus zu erkalten (T. 105-XVI291). Cp. nichts lдhmte ihn in weiblicher Gesellschaft дrger als eine mдnnliche (Sieb. 13 — XII 139). Сюда же упоминание о eiserne Maske, die so alten Schauder in seine Phantasie geworfen (Fl. 43 — XXI 74) и по­явление генерала Zablocki (отца «идеальной» Вины) в момент, когда Вальт целует безразличную для генерала Якобину — Walt lief erschrocken... in den Saal (Fl. 63 — XXI 312). Напомним о сходстве матери Вины (жены генерала) с самой Виной и ее образе в детских воспоминаниях Вальта. Не указ. автором. Uns. L. 30 - II 42; 53 - II 213.

Тема колосса (Т. 7 — XV 49; 9 — XV 58) в контексте с приравнением образа Gaspard'a (Дон Zдsara), мнимого отца Албано, к Zдsars kolossalisches (Bild. 19 — XVI 120).

Ср. Fl. 33 — XXI 3 об Tage nach der Versцhnung; склонность Густава к людям, понесшим утрату (Uns. L. 29 — II 34); к некрасивым женщинам — Вальта (F1. 22 — XX 192).

Об этом см. некоторые замечания в 4-й главе. Здесь приведем лишь знаменательные слова Жан-Поля в 1817 году (Berend 140): Wenn ich so dasitze und meine Emma (дочь) um mich herumschmeichelt, oder mein kleiner Max auf meinem Knie sittzt und den Mund zum Kьssen sucht, dann schere ich mich weder um Gott noch um Unsterblichkeit. Это — слова не для печати и не для Kampanertal. А в спорах вплоть до 1817 г., как рассказывает Н. Voss (Berend 150), Жан-Поль повто­рял лишь аргументы Kampanertal.

Что в психике Жан-Поля мы имеем налицо сильно-вытесненный круг представлений, явствует также из некоторых весьма показательных симптомов. В самом деле: обилие образов воды, фонта­нов, рек и т. д., так же как склонность к алкогольным напиткам (пиво) и описания слез, казалось, достаточно красноречиво говорят психоаналитику об одном из общеизвестных типов инфантиль­ной эротики (уретральной) — сравни «явные» описания и метафоры — Uns. L. 10 — I 80; 14 — I 110—114; Hesp. 32 - VII 139; 44-VIII 140; T. 123-XVI 134; 132 - XVI 510; Fl. 61 - XXI 282. Но ряд других симптомов говорит за более глубоко лежащий слой эротики иного типа: почти болез­ненное коллекционирование жсцерптов, в котором Jos. Mьller справедливо усматривает die Angst etwas zu verlieren (einen Tag fьr die Schriftstellerei zu versдumen) Bedeut. 369; невротическое отноше­ние к деньгам (пренебрежение, подарок Sieb. 1 — XI 31; Fl. 29 — XX 245; 44 — XXI 80 и др., сюда же тема нищих, наследства и т. д. и постоянное возвращение мотива «волосы — парикмахер», особенно показательно F1. 32 — XX 279), абстрактное (почти всегда) обозначение «Blumen» (лишь садовые Цветы: роза, лилия, гиацинт и др., да и то не всегда, обозначаются своими названиями. «Иммор­тели», столь любимые Жан-Полем, по-видимому привлекали его не сами по себе, а своей «сим­воличностью») и в особенности большая проявленность указанного комплекса в юношеских «Гренландских процессах». Разница между двумя фазами бросается в глаза, если сопоставить его первую (детскую) любовь к Auguste Rцmer с любовью к Katharina Bьrin несколько позднее: там — бескорыстное одаривание, здесь — уже черты нарцистического упрямства.

Vorschule появилась в 1804 году и 2-м исправленным изданием в 1812. В 1825 появилась вместе с Жан-Полевой Kleine Bьcherschau — Nachschule zur дsth. Vorschule. Зарождением Vorschule были уже Aesthetische Untersuchungen (1794). Изложение и критика «Эстетики» Жан-Поля дана У M. Schasler'a в Kritische Geschichte der Aesthetik (1872). Новое комментированное издание Vorschule появилось в 1923 году (см. примеч. 139). Все авторы, анализировавшие понятие комиче­ского (не стоит перечислять их здесь), так или иначе упоминали о Жан-Поле. Для вопроса о гене­зисе «Эстетики» — необходимо учесть Nachlass (в Euphorion'e. См. [3]) — с перечнем эстетических произведений, из которых Жан-Поль делал эксцерпты.

20ό

Жан-Поль Рихтер и его «Эстетика»

Pflster О. Zur Psychologie des philosophischen Denkens. Bern, 1923 (Sehr, zur Seelenkunde und Erziehungskunst. Heft 6; особ. см. S. 54-55: das absolute Ich [Фихте] spiegelt den Charakter des grossen Denkers.

Ср. в письме к Якоби, S. 5: О, guter Jakobi, wie leicht rettete ich mich durch alle kritische und Fichtesche Strudel, blos mit Ihrem Ruder! — и дальше почти в каждом письме. Об «Аподиктике» в письмах 29/1 L800 и 4/11 1800, S. 45 и 47 и Clavis § 15 - XVII 271.

Ср. юмористическое отождествление себя с Адамом «фихтеанца» Лейбгебера в письме к Зибенкезу (Sieb. 4 — XI 133-143). Характерно в заключении (XI 143): Und der treue Sohn bist Du, Siebenkдs... Об этом см. в Nachlass'e в Euphorion [3] и в статье Jos. Mьller'a «Jean Pauls philosophischer Entwicklungsgang» (Arch. f. Gesch. d. Phil. Bd. XIII. 1900. S. 200-234 und 361-401). Характерная сти­листическая черта, отмеченная Firmйry [7] (p. 58): grand usage des parenthиses et des tirets — для вста­вок и оговорок — относится сюда же.

Сравни имитацию пастыря у постели больной женщины в автобиографии я (см. 3-ю главу настоя­щей работы).

Отметим здесь один, не отмечавшийся до сих пор, прием Жан-Поля: параграфы, посвященные той или иной анализируемой форме, заканчиваются воплощениями именно этой формы: отдел о сати­ре кончается сатирическими выпадами против современников (§ 29), в примечании к § 47 об анти­тезе фигурирует антитеза, в конце § 48 о Feinheit фигурирует намек, конец § 49 о метафоре закан­чивается метафорами, а § 51 об аллегории — пространной аллегорией (здесь — с оговоркой: Hier hab ich selber ьber die Allegorie allegorisch gesprochen). В § 55 о gelehrter Witz Жан-Поль говорит о нем, сам применяя gelehrten Witz и сравнивая его с второй парой глаз на спине одного египтянина (ссылка на Plin. H. N. XI 52) и с третьей грудью на спине без соска (ссылка на Barthol, in ann. seeund. Ephem. cur. obs. 72). Уже этот прием [характеризует] наклонность к выдвиганию «я»: на­клонность к дидактизму и учительству — к даванию образцов. С этой чертой мы уже встречались (2-я глава) и еще встретимся.

Невольно возникают сомнения после приведенной цитаты в правомерности того, можно ли оста­вить в стороне при характеристике Жан-Поля Gedanken ьber Komik und Humor — ссылаясь на то, что речь идет о nur die allgemeinen Zьge der Weltanschauung, как то делает Фолькельт (статья в изд. Vorschule. 1923. S. XXX). Только оставив в стороне эти мысли, можно говорить, что по Жан-Полю Letzen Endes soll es ьberall das Gцttliche sein was aus der Kunst zu uns spricht (ibid. S. XXVIII). Пользуюсь лишь К. W. F. Solger's Vorlesungen ьber Aesthetik. Изд. Heyne. Lpz. 1829. Там же парал­лельные выдержки из Erwin'a.

Москва, июль — ноябрь 1925 г.

г ίί-

ЭСТЕТИКА ВЕНЕВИТИНОВА

Литературное наследие Веневитинова по объему своему невелико: около 40 ориги­нальных стихотворений, поэма, стихотворные и прозаические переводы, фрагмент из романа, 5 небольших прозаических статей: 1) Письмо к графине NN о [филосо­фии], 2) Анаксагор (Беседа Платона), 3) Скульптура, Живопись и Музыка, 4) Не­сколько мыслей в план журнала, 5) Утро, полдень, вечер и ночь и 3 критических статьи: 1) Разбор статьи Полевого о Евгении Онегине, 2) Разбор рассуждения Мерзлякова «О начале и духе древней трагедии», 3) Разбор сцены в Чудовом мона­стыре из «Бориса Годунова» (по-французски).

Это — зародыши, потенции. Обещания, которые не успел выполнить автор, недосказанность делают эти произведения особенно заманчивыми для исследова­теля, в особенности после отзывов о Веневитинове современников, растравляющих пытливое любопытство. Из них мы узнаем, что главное у Веневитинова не в том, что он писал, а в том, что он говорил. Не благодаря своим писаниям он стал душою кружка «любомудров». Но именно это самое живое в Веневитинове погибло безвоз­вратно: остались скудные и скупые указания на темы бесед... А. С. Норов 14 июня 1825 года пишет Кошелеву (Колюпанов I, 2, 74): «Как люблю я вспоминать наши зимние вечера по субботам!.. Всего интереснее для меня были твои жаркие диссер­тации с Веневитиновым. Физиономии одушевлены были энтузиазмом. Ты спорил чистосердечно, с жаром делал возражения, но с радостью и соглашался».

Можно только построить догадки о потерянном, восстановив ту духовную атмосферу, которая Веневитинова окружала. Если благодаря такому воскрешению Веневитинов и не предстанет во всем многообразии своих индивидуальных черт, то по крайней мере он предстанет в чертах типических для той группы, средоточием которой он был («архивные юноши», «кружок любомудров»). Итак, всестороннему Уразумению литературного наследия Веневитинова должен предшествовать, так сказать, синтетический «коллективный» портрет той тесной группы, к которой он принадлежал.

Но и одного ближайшего фона (кружок любомудров, кружок Раича) мало. Го­ризонт нужно расширить дальше. Философские интересы любомудров уходят кор­нями глубже в историческую почву: не может философия и философские интересы Родиться из ничего. Прежде чем быть возглашенными с профессорской кафедры, как научная философия, философские идеи и тенденции философских интересов вели потаенное существование. Философские идеи почти всегда были для немно­гих, но они всегда имели предков (а иногда и потомков), которые были способны питать многих и жить не только в замкнутом кружке. Прежде чем философские Принципы романтической эстетики Шеллинг провозгласил с кафедры (лекции по философии искусства) — они бродили в иной среде: искусствоведения и литератур­ной критики (Шлегель), а еще раньше — в среде пиэтизма, гернгутерства и т. д.,

208

Эстетика Веневитинова

Эстетика Веневитинова

209

 

выдвигавших бессознательно новые принципы герменевтики вообще, тем самым и художественной герменевтики.

Для историка русской философии (эстетики) такая задача генеалогии философ­ских понятий усложняется. Термины, имевшие на своей родине вековую историю, отрываются от своего генеалогического древа, пересаживаются на иную почву. Включаемые в новый исторический контекст — они как бы получают новых пред­ков: иное историческое прошлое проливает иной свет на те же слова. Те же слова у другой расы, в иной среде начинают жить иной жизнью. Каждый термин имеет таким образом двойную историю: исконную или первоначальную и новую, живет двойною жизнью. Возьмем интересующий нас частный случай — шеллингианство. Показательно уже то, что Россия шла мимо Канта. Без особых, по-видимому, уси­лий и борений русский «кантианец» Елагин, живя в своей деревне, переходит от Канта к «Письмам» Шеллинга о догматизме и критицизме и переводит их. Кант включался в плеяду немецких идеалистов вообще, точки его расхождения с после-кантовским идеализмом или затушевывались, или если и выдвигались, то Кант изображался, как ьberwundener Standpunkt, — но изображался так не на основании собственного опыта, а с чужих слов. Можно сказать, что самостоятельная русская философия, исходившая от германской, начинала прямо с Шеллинга. Поэтому и философский пафос в России у шеллингианцев был другой. Русское философское сознание не знало радости освобождения из тюрьмы педантического вольфианст-ва; если Баумейстер и заполнил Духовные Академии и Университеты, то в России это была просто казенщина, которая никак не питала. Русских вольфианцев-про-фессоров можно было не понимать, не слушать или скучать на их лекциях, но с русским вольфианством нельзя было философски бороться. (Не то в Германии!) Радость преодоления негативной философии Канта и ее репрезентативизма, радость преодоления одностороннего морального идеализма Фихте и радость обретения живой природы в шеллингианстве — всех этих радостей русская философия не зна­ла. Характерно, что для Одоевского Шеллинг был Колумбом, открывшим не живую природу (натурфилософия), а человеческую душу. Неудивительно, что шеллинги­анство в России стало быстро линять, спадать как шелуха. Мы увидим, куда уст­ремлялись тенденции мысли, освобождавшейся от шеллингизма. Но всмотримся сначала в психологический строй русского шеллингианца.

Остановимся на Веневитинове. Всмотримся в дошедшие до нас его портреты. Уже по внешнему облику можно заключить о возможной социальной установке: такие люди как Веневитинов не растворяются в среде и покупают эту замкнутость ценою либо абсолютной необщительности, либо общительности поверхностной (светская холодность), либо общительности избирательной (круг друзей). Взглянем опять на Веневитинова: Архив иностранных дел и кружки любомудров, Раича, то есть избирательная привязанность к замкнутому кругу —

... с лирой, с верными друзьями

(«К друзьям», 1821)

Не забывайте звуков лирных, Занятий сладостных и мирных И старых искренних друзей.

(«К друзьям», 1823)

Киреевский говорит о друге Веневитинова [H. M.] Рожалине: «Круг его знаком­ства не широкий, но делает честь его характеру» (Колюпанов I, 2, 122) '.

Остальное вокруг - или бессмысленный шум, или холод. Отсутствие пластиче­ских образов, ярко-зрительных, в поэзии Веневитинова поражает. Психологический тип Веневитинова — акустический! «Весь мир облекает он в стройные звуки» («Три участи», 1826-27). И на фоне этих акустических образов особенно четко обрисовы­вается антитеза внешнего шума и внутренней (идеальной) гармонии - стройных звуков:

Пусть веселий рой шумящий За собой толпы влечет!

(«К друзьям», 1821)

Шумная (шумящая) — постоянный эпитет толпы у Веневитинова. «Стана шум» («К Скарятину», 1825), «шум браней» («Смерть Байрона», 2-1825; «Песнь грека», 1825), «шумящая волна» («Песнь грека») — и наконец, о Волхове:

Все так же он, волною шумной Играя, весело бежит.

(«Новгород», 1826)

Это — вокруг. А внутри:

И звуки тихих струн твоих Сольются в стройные созданья.

(«ХХХШ», 1826-27)

то есть вдали:

И стройный хор твоих певцов,

Гремя гармонией волшебной,

Мне издали манил с полуденных брегов.

(Байрон в Греции в «Смерти Байрона», 1825)

Еще резче восприятие огня и льда и их контраста. Образы огня, пламени, жара — принадлежат неизменно душе. Внешнее — холод, бесстрастие, пустота («люди вообще», толпа). Только в Петербургский (предсмертный) период появля­ется и для души наряду с постоянным эпитетом души — «пламенная» эпитет «ус­талая» («К моей богине», 1826—27). И тогда же Веневитинов заговорил о «северной» душе:

Тогда, о Тасс, твой мирный сон нарушу, И твой восторг, полуденный твой жар Прольет и жизнь, и песней сладких дар В холодный ум и в северную душу.

(«Италия»)

Весь Петербургский период характеризуется болезненным сознанием остыва­ния, колебанием между гиперэстезией и грозящей кататонией.

И наконец, эта замкнутость подчеркивается еще группой слов и образов: «тай­на», «таинственный», «тайный».

Уста мои сомкни молчаньем, Все чувства тайной осени.

(«Моя молитва», 1826-27)

210

Эстетика Веневитинова

Эстетика Веневитинова

211

 

Все тайна в нем, все в нем молчит: В душе заботливо хранит Он неразгаданные чувства.

(«Поэт», 1826-27)

Словом, это психика, уходящая от внешнего в себя, — душа по преимуществу лирическая, с переутонченной чувствительностью — с жутью перед реальностью, отчуждением от нее. Жизнь — это «Коварная Сирена» («Жертвоприношение», 1826-27):

Ты из цветов блестящих вьешь Оковы гибельного плена... и т. д.

В другом стихотворении («Жизнь») загадка и завязка ее:

Уже длинна, стара, скучна, Как пересказанная сказка Усталому пред часом сна.

Козни или скука — единственное, что воспринимается от большой реальности в целом, то есть реальности — открытого моря, а не кельи².

Не странно ли поэтому тяготение Веневитинова к Гёте и Шекспиру? Духовную генеалогию Веневитинова определяют в гораздо большей степени Гельдерлин — Новалис — Шлегели. Чрез призму Августа Шлегеля он видит Шекспира (англий­ского он не знал). Гёте он также воспринимает в значительной мере «по-иенски». Достаточно сопоставить Веневитиновские переводы отрывков из «Фауста» с под­линником (сцена за городом). Акустический тип восприятия мира прежде всего заставляет выцвести краски:

Betrachte, wie in Abendsonnenglut

Die grьnumgebnen Hьtten schimmern —

Смотри, как кровли меж древес Горят вечерними лучами —

бесцветное «меж древес».

Чувство пространства расплывается, теряет пластичность. В строках у Гёте — настоящее парение вослед солнцу:

Ich eile fort, ihr ew'ges Licht zu trinken

Vor mir den Tag und hinter mir die Nacht,

Den Himmel ьber mir und unter mir die Wellen —

У Веневитинова пространство рассыпается на две абстрактные антитезы:

И я стремлю ему вослед

Меж нощию и днем, меж небом и морями.

Характерно, что дважды является эфир, которого нет в подлиннике («через эфирные равнины», «в эфир, к обители родной»). Он создает романтическое усиле­ние антитезы двух миров, которой нет у Гёте. Там, где у Гёте мир — (Welt), там у Веневитинова — прах земной, где новая жизнь (neues Leben), там другая страна, где чужие страны (funde Lдnder) — другой мир. Платоно-романтический образ идеальной родины подчеркнут сильнее, чем в подлиннике. У Гёте только это опре­деленное бытие — тюрьма, у Веневитинова всякое бытие природное — тюрьма, гроб. Характерно, что две сжатые строки Гёте о родине:

Und ьber Flachen, ьber Seen

Der Kranich nach der Heimat strebt.

Веневитинов, тоскующий по небесной родине, растягивает в три:

И через степь, чрез бездны вод Станица журавлей на родину плывет К весне полуденного края!..

Крылья духа (geistes Flьgel) превращаются в мечту («Увы! Летаем мы мечтою»). Наконец, женственно-детская наклонность Веневитинова к идиллической друж­бе — дважды заставляет вложить его в уста Фауста обращение к Вагнеру «мой друг!» Все это сродни скорее Жуковскому и его германским прототипам, чем Гёте. Как мог быть воспринят на таком фоне Шеллинг? только через призму субъективизма, в чертах фихтеанского (иенского) романтизма. Недаром «Система трансценден­тального идеализма» Шеллинга играла значительную роль в кружке любомудров — то есть не натурфилософия, а перепевы фихтеанского наукоучения, дополненные кантовским учением. Гении — «субъективная», «идеальная» часть всей Шеллинговой системы. Кипение настоящей природной жизни, отраженное в натурфилософии, заставлявшее Шеллинга погружаться в самую гущу эмпирического естествозна­ния, — не отразилось на Веневитинове. Натурфилософия в таком (Веневитинов-ском) понимании тяготела к аллегорике и символике, то есть к поздней натурфилосо­фии Шеллинга (1804-1809), а не к ранней, 90-х годов, думавшей о жгучих проблемах современной ей химии или медицины. Показательно, что в качестве единственного следа анатомических интересов Веневитинова (изучение анатомии у проф. Лодера) в плане его ненаписанного романа уцелел лишь образ трупа. Герой романа (см. предисл. к II т. Поли. собр. соч. 1829-31, с. IX) «любил погружаться в размышления о начале жизни в человеческом теле. Он удивлялся стройности, расположению, бесконечности частей его составляющих, он старался разгадать этот малый мир, вникнуть в сокровенное, узнать тесную, но тайную связь души и тела». В Германии, спустя много лет, он входит в анатомическую залу. «Пред ним труп прекрасной женщины и возле нее лежат инструменты для вскрытия тела. С судорожным движе­нием он отворачивается... В огромном зале он был один перед обнаженным мерт­вым телом. Для него и все в мире мертво. Он клянется никогда не возвращаться в сие место».

Посмотрим теперь, каких реальных предков имел психологический тип Вене­витинова на русской почве. Их два — русский инок и русский масон.

Уже самое раннее сохранившееся стихотворение («К друзьям», 1821) говорит о бегстве от «мира», от славы, богатства, страстей. Но если здесь еще и звучит Гора-Циевское Beatur ille qui procul negotivi, то уже в 1823 году усиливается иное:

Покиньте старые мечтанья И все, что счастья не дает, А лишь одни родит желанья!

И наконец, явственно открывается в Петербургский период (1826—27):

Души невидимый хранитель! Услышь моление мое: Благослови мою обитель И стражем стань у врат ее, Да через мой порог смиренный Не прошагает, как тать ночной, Ни обольститель ухищренный, ■ Ни лень с убитою душой,

212

Эстетика Веневитинова

Эстетика Веневитинова

 

Ни зависть с глазом ядовитым,

Ни ложный друг с коварством скрытым... и т. д.

(«Моя молитва»)

И в обращении к жизни:

Тебе мои скупые длани

Не принесут покорной дани,

И не тебе я обречен.

(«Жертвоприношение»)

Если бы Веневитинов прожил долее, то кончил бы жизнь в Оптиной, или около Оптиной, как его друг Иван Киреевский. Скажем словами Розанова, сказанными, правда, по другому поводу:

Это — инока безграничный субъективизм, его беспредметные грезы, предчувствия, ожи­дания, тревоги, страхи, смущение, нерешительность, пересекшиеся в диалогах гостиной и литературы. Робкие глаза, тайная улыбка, слабое тело — все, все из кельи. Все то, что так отрицает, так похоронило Агамемнона, Одиссея, крикуна Демосфена и римских са­модовольных патрициев («Люди лунного света». СПб., 1913. С. 199).

Но не будем гадать о возможной судьбе Веневитинова, что часто делали. Весь круг его друзей был с ним сходным. «Архивные юноши» это — иноки in potentia, правда иногда разных типов. Рожалин уходит в филологическую келью, умирает за границей от чахотки, всецело погруженный в искусство и филологию — совер­шенно так же, как молодой Печерин: «Вот, думал я» (относится к 1829-30 году), — «вот единственное убежище от деспотизма! Запереться в какой-нибудь келье, да и разбирать старые рукописи!» (Гершензон М. Жизнь В. С. Печерина. М., 1910. С. 7). Это — Печерин. А Шевырев пишет Елагиной из Флоренции в 1829 году о Ро-жалине:

«Теперь он весь живет в мире греческом и латинском» (Колюпанов I, 2, 121). Даже наиболее практический А. И. Кошелев, который писал — «мне нужна жизнь действительная. Постараюсь сделаться первым агрономом в России» (Колюпанов I, 2, 217) — имел «иноческую» фазу развития. 4 марта 1827 года он пишет: «Да уте­шат меня милые Платон и Шеллинг в моем уединении! Как я ими услаждаюсь, проведя много времени среди китайских теней... Клянусь вам, если бы эти божест­венные гении не напоминали мне мою небесную отчизну, я бы кончил тем, что совсем огрубел в окружающей обстановке».

Особенно показательна судьба В. П. Титова. «Архивный юноша» Титов, кото­рого Погодин считал знатоком Шеллинга и с которого он взял обещание перевести «Трансцендентальный идеализм» Шеллинга, обещание, по-видимому оставшееся невыполненным, 16 марта 1836 пишет Одоевскому³: «взглянув на Италию и Гер­манию, я стал гораздо более Турком и Азиатцем, нежели был когда-нибудь» (л. 58 об.). Получив еще в конце 1830 г. дипломатическое назначение в Константи­нополь, он, потонув в Востоке, проповедует мусульманский кейф и итальянское dolce far niente, которые он противопоставляет английскому комфорту. Титов пред­восхитил Розановские слова: «Все религии пройдут, а это останется: просто — сидеть на стуле и смотреть вдаль». И конечно, Титов согласился бы с Розановым: «Лаццарони, вечно лежащие в песке, почему не отличная философская школа?» «Беда нашего века — хлопотливость, — говорит он, — ему недостает созерцательно­сти» (л. 59 об.). Шеллингианец от германской философии переходит к лени Востока и проповедует религию молчания (Сакулин I, 338).

Это молчание, молчальничество тянуло всех архивных юношей. Связь между эмоцией и ее выражением, душевным движением и двигательной реакцией разры­вается. Федор Хомяков пишет из Петербурга о Веневитинове (Р. Αρχ. 1884 III, 224): «Мы сидим в двух комнатах, одна подле другой с открытыми дверями, часто в одной, и в целый день иногда двух слов не промолвим иначе, как за обедом или когда придет кто-нибудь к нам в гости». Биограф Веневитинова [А. В.] Пятковский пишет о нем (с. 23): «Он не был „говоруном", не любил словесных турниров, на которые иной боец задолго запасает стрелы и копья, и только с близкими людьми мог вступить в живой, одушевленный разговор». От Рожалина друзья ждут перево­дов и трудов, а он отвечает из заграницы: «Все это только материалы. Планов для чего-нибудь целого, для какого-то сочинения у меня нет. Строить в чужих краях нам невозможно: место, цель, мера всему — найдется только в России» (Колюпа­нов I, 2, 123). В результате от Рожалина остается лишь несколько переводов. — Иван Киреевский пишет Хомякову: «Мысль родится втайне и воспитывается мол­чанием». Петр Киреевский 22 ноября 1851 года пишет Кошелеву: «Как будто сама природа привязала к моему перу камень; и это, поверьте, совсем не от смирения и не от излишней совестливости, а частью от непривычки излагать свою мысль на бумагу, частью же и от самого свойства моих занятий, то есть раскапывания стари­ны, при котором нельзя ни шагу двинуться без тысячи справок и поверок и без ежеминутной борьбы с целой фалангой предшественников, изучивших и загряз­нивших ее донельзя» (Колюпанов I, 2, 47). Петр Киреевский знал семь языков, а осталось от него лишь собрание народных песен, да и то изданных после его смерти. В 1844 г. Η. Μ. Языков писал Гоголю (Рус. Стар. 1896, дек. С. 628): «П. В. уехал или заехал к себе в деревню и там уселся и засел, и продолжает не изда­вать свое драгоценное и единственное собрание русских песен, то есть пребывает с ними, глядит на них, ласкает их и ровно ничего с ними не делает».