Теоретическая рамка

Прежде чем перейти к основным элементам данной работы, необходимо обозначить сам концепт великодержавности, обозначить теоретические предпосылки исследования и посмотреть изученность проблемного поля.  

Если говорить о самом понятии «великодержавность», то впервые оно было введено немецким историографом Л. фон Ранке после Венского конгресса 1815 года при определении соотношения сил стран на международной арене[1]. Первоначально понятие великодержавности рассматривалось в рамках реалистической теоретико-методологической парадигмы теории международных отношений, получив затем развитие в неореалистической традиции. Так, представитель реалистической парадигмы Моргентау подчеркивал, что именно великие державы формируют систему международных отношений, то есть их действия оказывают решающие значение для взаимодействия других стран, которые ограничены контролем со стороны именно этих «главных» акторов[2]. Неореалист Уолтс же отметил, что «великодержавность» государства включает в себя обладание экономическими, военно-стратегическими и дипломатическими возможностями[3]. Другой представитель неореализма Миршаймер еще больше подчеркивает роль военных мощностей государства, ибо именно они, согласно ему, определяют соотношение сил на международной арене и позволяют идентифицировать «великие державы»[4].

Таким образом, в общем смысле понятие «великодержавность» встроено в исследовательские ориентации внешней политики, то есть рассмотрение объективных факторов взаимодействия разных стран и их соревнования в «силовых» ресурсах. Однако нас интересует данное понятие не как объективная черта страны (не с точки зрения позитивистского подхода), а как смыслообразующая характеристика (то есть рассмотрения проблемы с точки зрения конструктивизма), которая формируется властью и воспринимается людьми, в частности, гражданами страны, и конституирует их миропонимание.

В рамках конструктивистского подхода понятие «великодержавность» можно рассматривать с точки зрения критической геополитики (в частности, популярной геополитики и структурной геополитики). «Великодержавность», согласно этому подходу, является дискурсивным конструктом (а не фактом), находящимся под влиянием геополитических мифов и с определенными целями использующимся властью, то есть фокус исследования в данном случае направлен на динамику концепта, смысл которого, исходя из его абстрактности, может подвергаться изменениям. Благодаря рассмотрению концепта в рамках критической геополитики можно оценить отношения между представлениями официальных лиц и массовыми рассуждениями, а также взаимодействия с массовой культурой[5].  Исходя из этой предпосылки, дискурс-анализ является релевантным способом анализа данных в соответствии с проблемой, которая будет поставлена далее.

Если рассмотреть блок исследований в данной проблемной области, то он не слишком обширен и носит в основном теоретическую или дескриптивную форму.

Прежде всего, огромный блок работ определяет «великодержавность» России в массовом сознании граждан как непоколебимую истину (как область объективности, если переводить на язык теории Лакло и Муфф, о которых будет сказано позднее), веру в которую многие связывают с имперским синдромом людей. Так, Фан отмечала, что понятие великодержавности или особого русского пути являются продуктом мифологизации, то есть стереотипы, взращиваемые имперской идеологией, замещают реальность граждан, упрощая ее[6]. Можно сказать, что Фан сделала вывод о существовании понятия великодержавности как объективной реальности (объективного дискурса), не допуская мысли о том, что мифы одной стороны могут быть оспорены мифами каких-то других акторов.

Существование имперского (постимперского, авторитарного) синдрома отмечали в своей работе и В. Касамара, А. Сорокина. Они исследовали психологические реакции россиян различных социальных групп на распад СССР, то есть ностальгию во могущественному государству, пытаясь выявить особенности великодержавного дискурса респондентов в их интервью, которые они проводили до «полного насыщения» (обоснованная теория)[7]. То есть в их исследовании они, как и Фан, помещали концепт великодержавности в область объективности, однозначности понятия. Однако в процессе работы оказалось, что не все россияне связывают «великодержавность» с силовыми, «внешними» (на публику) показателями страны – природными ресурсами, ядерным оружием и обширностью территории. Критически мыслящее студенчество топовых вузов оказалось больше ориентированным в определении величия страны на эффективность экономики и решение социальных проблем[8]. То есть уже в исследовании 2011 года появился интересный факт негомогенности ответов по трактовке понятия «великодержавность», то есть доказательство того, что однозначность понятия не была абсолютной. Для нашего исследования важно принять это во внимание и сделать пометку о том, что, вероятно, борьба дискурсов в среде интеллектуалов имеет наиболее сильную базу, так что очень важно будет сделать критерием выборки именно уровень образования.

Центральное внимание к студентам как референтной группе было и в исследовании М. Миллера. Проведя серию интервью на основе теорий Бурдье, Фуко, Лакло и Муфф со студентами МГИМО, исследователь сделал вывод о существовании у них великодержавной идентичности[9]. Несмотря на хорошую теоретическую базу, выборка, на мой взгляд, оказалась не слишком удачной, что, в принципе, было признано и самим Миллером. Ответы студентов могли быть связаны с профессиональными ориентациями из-за специфики вуза, а не с индивидуальным восприятием концепта великодержавности, поэтому это исследование оказалось одной из первых попыток, хоть и не самых удачных (в нем объективность понятия великодержавности также постулировалась).

Рассмотрение постимперского синдрома, только уже с другой точки зрения, не как объективной характеристики массового сознания россиян, а как особенности, возникающей под влиянием изменений действительности, было осуществлено Барановым. В его работе также появилось и понятие власти, то есть актора, формирующего официальный дискурс. Его работа как бы обозначила трансформацию великодержавного дискурса, переломным моментом которой стал 2014 год и события на Украине, вызвавшие изменения в официальном дискурсе и ставшие причиной более активной борьбы российской власти за наделение концепта великодержавности определенным значением с использованием новых иррациональных инструментов[10]. Таким образом, был подчеркнут динамичный характер означивания рассматриваемого мной понятия, особое место в процессе смолообразования которого опять было отведено молодежи, ориентирующейся не на традиционные ценности (которые провозглашались в официальном дискурсе), а на потребности эффективного развития[11]. Объективность официального дискурса с его однозначной трактовкой великодержавности в данной работе была поставлена под сомнение, однако дальнейшего развития данный вопрос не получил.

О формировании национальной идентичности через понятие великодержавности и усилении этого процесса с 2014 года говорит в своей работе и Данилова. Приводя статистику ВЦИОМ за 2014 и 2017 года, она указывает на рост в сознании людей отношения к России как к великой державе, в основе чего лежат символические скрепы в виде истории, культуры[12]. В этой работе опять же постулируется закрепленность понятия великодержавности в массовом сознании людей, то есть его объективности, так как очевидно прослеживается поддержка автором официального дискурса власти. Интересным моментом здесь является мысль о влиянии процесса глобализации на национальное самосознание людей[13], что можно будет в последующем исследовать как одну из причин проникновения «иных» дискурсов, подрывающих право официального на означение понятия «великодержавность».

Большее развитие темы влияния глобализации на восприятие понятия великодержавности можно увидеть в работе Селезневой, Палитай. Они утверждают, что образ России в глазах молодежи фрагментирован, так как на них оказывают влияние как устойчивый политико-культурный контекст (который как раз формируется официальным дискурсом), так и медийное пространство с разнонаправленными информационными потоками (то есть неофициальные дискурсы)[14]. То есть можно говорить, что именно молодежь является тем социальным субъектом, в ответах которого можно проследить непосредственную борьбу дискурсов за означение понятие великодержавности.

Также оценивая влияние процессов глобализации, Тульчин утверждает, что «в современном обществе величие страны определяется не столько размерами, ресурсами и военной мощью, сколько ее “престижем”, привлекательностью для “новых людей”, человеческого капитала, являющегося трендом развития общества»[15]. То есть он дает совершенно иное, отличное от официального понимания власти, понятия великодержавности. Совершенно иначе он смотрит на смысл советского наследия, подчеркивая, что именно достижения в социальной сфере, а не внешняя мощь государства в большей степени вызывают ностальгию по СССР. Тульчин делает вывод, что россияне действительно хотят видеть Россию великой державой, однако связывают это понятие не с военной мощью, как провозглашается в официальном дискурсе, а с ее внутренним процветанием[16]. Таким образом, в своей работе Тульчин подчеркивает значение великодержавности, которое формируется в рамках неофициальных дискурсов, провозглашающих ценности социальной привлекательности страны и повышения качества жизни, нежели силовых ресурсов. Это довольно односторонне рассмотрение проблемы, хотя переход от официального дискурса к неофициальному является преимуществом работы.

Рассмотрение неофициальных дискурсов, которые формируются под влиянием информационной волны со стороны других стран, более проблематизировано содержится в работах Баранова и Оболянского. Баранов отмечает, что с радикальными изменениями в разных сферах нашей жизни Россия перенимает некоторые черты «инородной политической культуры», называя это закономерным эволюционным развитием[17] (опять же речь идет о динамике любого социального явления, в том числе понятия великодержавности). Оболянский же разделяет людей на 2 категории: те, кто хотят возвращения к национальным ценностям России и возвращения ей статуса ей великой державы (уже тут можно говорить о том, что есть сомнения текущем положении, в текущем статусе), и те, кто обращается к ценностям Запада с его идеями прав и свобод. Он подчеркивает, что тема великодержавности россиян является предметом дебатов в СМИ, интернете, социальных сетях (то есть существует некоторый раскол в трактовке понятия великодержавности), которые направлены на дискредитацию русского народа (стоит отметить, что эта статья довольно пристрастна). Тем не менее, в данной работе еще раз подчеркивается расхождение трактовки великой державы с опорой на цифры – мирное значение понятия сталкивается с более милитаризованным. Однако, опять же, как и все предыдущие статьи, исследующие данное проблемное поле, не отличаются глубинными исследованиями с опорой на оригинальную эмпирику и использованием качественных методов анализа.

Таким образом, можно говорить, что дискурс-анализ по выявлению тех смыслов, которыми наделяют понятие великодержавности, будет довольно инновационным, так как предыдущие исследования либо не использовали данный метод (носили дескриптивный характер), либо использовали его с большими ограничениями (выборка не могла отразить настроений всех граждан). Кроме того, работы с полноценным сбором эмпирических данных были проведены почти 10 лет назад, а за это время восприятие людей могло поменяться, ведь, как уже отмечалось ранее, смыслообразование идет постоянно и в рамках конструктивизма нельзя рассматривать ни одно понятие как устоявшееся и существующее вне времени и пространства. Именно поэтому данная работа имеет теоретическое значение для получения знания о не слишком хорошо проработанном понятии и его трансформации, которое на основе использования довольно популярного сейчас качественного метода дискурс-анализа способно привнести взгляд на проблему с совершенно другого угла зрения.

Изучения понятия «великодержавности» с точки зрения непостоянства его смысла также дает лучшее понимание социальной действительности и тех манипулятивных практик, которые использует власть для создания единственно верного понимания мира. Метод, основанный на теории Лакло и Муфф, позволяет видеть борьбу за означение некоторых понятий и с подозрением относиться к повседневным практикам, которые могут быть продуктом мифологизации.