Э. Сепир

ПОЛОЖЕНИЕ ЛИНГВИСТИКИ КАК НАУКИ ¹

Можно сказать, что лингвистика начала свою научную карьеру со сравнительного изучения и реконструкции индоевропейских языков. В процессе своих подробных исследований индоевропеисты постепенно выработали технику, которая, пожалуй, более совершенна, чем у какой-либо иной науки, имеющей дело с человеческими установлениями. Многие определения сравнительного индоевропейского языкознания обладают четкостью и регулярностью, напоминающими формулы или так называемые законы естественных наук. Историческое и сравнительное языкознание строится главным образом на основе гипотезы, в соответствии с которой звуковые изменения осуществляются регулярно, а морфологическая перестройка языка следует за этим регулярным фонетическим развитием в качестве его производного. Многие склонны отрицать психологическую необходимость регулярности звуковых изменений, но фактический лингвистический опыт с несомненностью убеждает нас в том, что вера в такую регулярность сделала возможным чрезвычайно успешный подход к историческим проблемам языка. Правда, ни один лингвист не способен дать удовлетворительного ответа на вопросы о том, почему обнаруживаются такие регулярности и почему необходимо исходить из регулярности звуковых изменений. Но из этого не следует, что лингвистические методы улучшатся от того, что мы откажемся от хорошо проверенных гипотез и широко откроем дверь для всякого рода психологических и социологических объяснений, не имеющих прямой связи со всем тем, что мы знаем об историческом поведении языка. Психологические и социологические интерпретации регулярности языковых изменений, с которыми лингвисты давно уже сталкиваются, конечно, желательны и необходимы. Но ни психология, ни социология не способны сказать лингвистике, какого рода исторические интерпретации должен делать языковед. В лучшем случае эти науки могут требовать от лингвиста, чтобы он чаще, чем это делалось до сих пор, рассматривал историю языка в более широком контек-

¹ Е. Sapir, The Status of Linguistics as Science, «Language», vol. 5, 1929.

сте человеческого поведения — как в индивидуальном, так и общественном плане.

Установленные индоевропеистами методы с заметным успехом применялись и к другим группам языков. С одинаковой строгостью они прилагались и к бесписьменным примитивным языкам Африки и Америки, и к более известным формам речи народов с большим историческим опытом. Именно в языках этих более культурных народов столь существенное явление регулярности лингвистических процессов так часто перекрещивается с действием таких противоречивых тенденций, как заимствования из других языков, диалектальные смешения и социальная дифференциация речи. И чем больше мы занимаемся сравнительным изучением языков примитивного лингвистического состояния, тем отчетливей осознаем, что фонетические законы и выравнивание по аналогии являются единственными удовлетворительными способами объяснения развития языков и диалектов от общей основы. Опыт работы профессора Леонарда Блумфильда с центральными алгонкинскими языками и мой опыт работы с атабасскими не оставляет желать чего-либо лучшего в этом отношении и является прекрасным ответом тем, кто считает для себя невозможным ориентироваться на всеобъемлющую регулярность действия всех тех бессознательных языковых сил, которые в своей совокупности дают нам закономерные фонетические изменения и связанную с ними морфологическую перестройку. На основе установленных фонетических законов возможно не только теоретическое определение правильности специфических форм у бесписьменных народов, — такие определения существуют фактически в значительном количестве. Не может быть никакого сомнения, что методы, впервые разработанные в области индоевропейского языкознания, способны играть весьма важную роль и при изучении всех других групп языков, и только с их помощью, посредством их постепенного расширения, мы можем надеяться получить существенные исторические выводы об отношениях между группами языков, показывающими немногие и лишь поверхностные следы общего происхождения.

Но целью настоящей работы является не подтверждение уже достигнутых результатов, а указание на те связи, которые существуют между лингвистикой и другими научными дисциплинами, и обсуждение вопроса о том, в каком смысле лингвистику можно именовать «наукой».

Значение лингвистики для антропологии и истории культуры давно уже признано. По мере того как развивались лингвистические исследования, язык зарекомендовал себя как полезное средство в науках о человеке и в свою очередь получил много полезных сведений от этих последних. Для современного языкознания уже трудно ограничиваться только своим традиционным предметом. Если только он не чужд творческих устремлений, лингвист не может не разделять взаимных интересов, которые связывают лингвистику с антропологией и историей культуры, с социологией

и психологией, с философией и — в более отдаленной перспективе — с физикой и физиологией.

Язык приобретает все большую цену в качестве руководящего начала в научном изучении культуры. В известном смысле система культурных моделей той или иной цивилизации фиксируется в языке, выражающем данную цивилизацию. Неправильно думать, что мы в состоянии познать характерные особенности культуры лишь посредством прямого наблюдения и без руководящей помощи лингвистической символичности, делающей эти особенности значимыми и понятными для общества. Настанет время, когда попытка понять примитивную культуру без помощи языка данного общества будет выглядеть в такой же степени дилетантской, как и труд историка, не обращающегося к свидетельству оригинальных документов тех эпох, которые он описывает.

Язык служит руководством к восприятию «социальной действительности». Хотя язык обычно мало интересует ученых, занимающихся социальными науками, он оказывает мощное воздействие на наше мышление о социальных проблемах и процессах. Человеческое существо живет не в одном только объективном мире и не в одном только мире общественной деятельности, как это обычно полагают. В значительной степени человек находится во власти конкретного языка, являющегося средством выражения в данном обществе. Совершенно ошибочно полагать, что человек ориентируется в действительности без помощи языка и что язык есть просто случайное средство решения специфических проблем общения и мышления. Факты свидетельствуют о том, что «реальный мир» в значительной мере бессознательно строится на языковых нормах данного общества. Не существует двух языков настолько тождественных, чтобы их можно было считать выразителями одной и той же социальной действительности. Миры, в которых живут различные общества, — отдельные миры, а не один мир, использующий разные ярлыки.

Понимание, например, простой поэмы предполагает не только понимание отдельных слов в их обычном смысле, но глубокое постижение всей жизни общества, как она отражается в словах или связанных с ними нюансах. Даже относительно простой акт познания в большей степени, чем мы полагаем, зависит от социальных моделей, называемых словами. Если, например, провести ряд линий различной формы, их можно осознать и подразделить на такие категории, как «прямая», «ломаная», «кривая», «зигзагообразная», соответственно классификации, которая устанавливается самими существующими в языке терминами. Мы видим, слышим или иным образом воспринимаем действительность так, а не иначе потому, что языковые нормы нашего общества предрасполагают к определенному отбору интерпретаций.

Для решения основных проблем человеческой культуры знание языкового механизма и его исторического развития становится тем более необходимо и важно, чем более точным становится наш

анализ социальных норм. С этой точки зрения мы можем рассматривать язык как выраженное в символах руководство к культуре. Язык есть вместе с тем важнейшее средство изучения культурных явлений. Многие объекты и идеи культуры настолько взаимосвязаны с их терминологией, что изучение инвентаря культурно-значимых терминов нередко бросает неожиданный свет на историю самих открытий и идей. Этот тип исследований, оказавшийся плодотворным для культурной истории Европы и Азии, обещает оказать большую помощь при реконструкциях примитивных культур.

Ценность лингвистики для социологии в более узком смысле слова в такой же степени реальна, как и для теоретика в области антропологии. Социологи по необходимости интересуются техникой общения человеческих существ. С этой точки зрения все, что способствует или препятствует распространению языков, представляет чрезвычайную важность и должно изучаться во взаимодействии с множеством других факторов, которые стимулируют или тормозят передачу идей и моделей поведения. Более того, социолог должен интересоваться также символической значимостью и социальным смыслом языковых различий, возникающих в каждом большом обществе. Правильность речи или то, что можно назвать «социальным стилем» речи, выходит далеко за пределы эстетических или грамматических интересов. Специфические особенности произношения, характерные обороты речи, слэнговые формы, использование всякого рода терминологии — все это символы многообразных способов, с помощью которых общество осуществляет свое приспособление и которые обладают решающим значением для понимания развития индивидуальных и социальных норм. Но социолог будет не в состоянии оценить все подобные явления до тех пор, пока он не составит себе ясного представления о лингвистической основе, которая одна может обусловить оценку социального символизма языкового характера.

Чрезвычайно обнадеживающе то обстоятельство, что психологи все больше и чаще обращаются к лингвистическим данным. До настоящего времени оставалось сомнительным, что они могут способствовать лучшему пониманию лингвистических норм сравнительно с тем, что сами лингвисты в состоянии установить на основе своих данных. Однако все более укрепляется чувство, что психологические объяснения самих лингвистов нуждаются в пересмотре и в истолковании в более широких терминах, так чтобы чисто лингвистические факты могли рассматриваться как специализированные формы общих символических норм. Психологи, пожалуй, в слишком узком плане занимаются элементарной психофизической основой речи и не проникают достаточно глубоко в изучение ее символической природы. Это, по-видимому, обусловливается тем фактом, что психологи, как правило, недооценивают чрезвычайной важности явления символизма. Очень возможно, что как раз в области символизма языковые формы и процессы будут наибольшим образом способствовать обогащению психологии.

Все типы деятельности можно истолковывать либо как четко функциональные в собственном смысле слова, либо как символические, либо как соединение этих двух. Так, если я открываю дверь с намерением войти в дом, значение этого действия лежит именно в том, что оно облегчает мне проникновение. Но если я «стучусь в дверь», не требуется глубокого размышления, чтобы понять, что стук сам по себе не откроет для меня дверь. Он только служит знаком того, что кто-то должен подойти и открыть дверь для меня. Стук в дверь замещает более примитивный акт открывания двери по желанию кого-либо. Мы имеем здесь дело с зачатками того, что можно назвать языком. Большое количество подобных действий является языковыми действиями в грубом смысле слова. Иными словами, они важны для нас не ради своего прямого действия, а в силу того, что они служат в качестве посредствующих знаков более важных действий. Примитивный знак имеет некоторое объективное сходство с тем, что он замещает или на что он указывает. Так, стук в дверь имеет определенное отношение к предполагаемой деятельности, направленной на самое дверь. Некоторые знаки принимают сокращенную форму функциональной деятельности, которую можно предпринять в отношении данного объекта. Так, размахивание кулаками перед лицом кого-либо есть сокращенный и относительно безобидный способ замещения фактической драки с данным человеком. Если подобные жесты становятся достаточно выразительными, чтобы истолковывать как эквиваленты оскорбления или угрозы, их можно рассматривать как символы в собственном смысле этого слова.

В символах этого порядка еще совершенно ясна связь с тем, что они символизируют. Но по мере того, как время идет, символы настолько изменяют свою форму, что теряют всякую внешнюю связь с тем, что они замещают. Так, не существует никакого сходства между куском материала, окрашенного в красный, белый и голубой цвета, и Соединенными Штатами Америки — самой по себе сложной и нелегко определимой нации. Флаг, таким образом, может рассматриваться как вторичный, или относительный, символ. Способ психологического истолкования языка заключается, по-видимому, в осознании его как совокупности наиболее сложных случаев такого рода вторичных, или относительных, символов, образовавшихся в обществе. Очень может быть, что первичные примитивные крики или другие типы символов, развитых человеком, имеют известную связь с определенными эмоциями, отношениями или понятиями. Но уже давно не поддается прямому прослеживанию связь между словами или комбинациями слов и тем, к чему они относятся.

Лингвистика является одновременно одной из наиболее трудных и вместе с тем наиболее основательных областей исследования. Действительно, плодотворное объединение лингвистических и психологических исследований, очевидно, дело будущего. Мы можем предполагать, что особую ценность лингвистика будет

представлять для структурной психологии (Gestaltpsychologie), так как из всех форм культуры язык, видимо, развивает свои основные модели с наибольшей обособленностью от других типов культурных моделей. Таким образом, лингвистика может надеяться стать подобием руководства для понимания «психологической географии» культуры в широком плане. В обычной жизни основной символизм поведения перекрещивается густой сетью функциональных моделей чрезвычайного разнообразия. Это происходит потому, что каждый изолированный акт человеческого поведения является точкой встречи такого количества отдельных структур, что для большинства из нас очень трудно провести различие между контекстуальными и неконтекстуальными формами поведения. Лингвистика, по-видимому, обладает чрезвычайно специфической ценностью для структурных исследований, так как моделирование языка в значительной мере носит замкнутый в себе характер и не очень подвергается воздействию взаимопересекающихся моделей нелингвистического типа.

Весьма примечателен тот факт, что в последние годы философия занимается проблемами языка больше, чем когда-либо. Давно прошло время, когда философы наивным образом переводили грамматические формы и процессы в метафизические категории. Философы нуждаются в понимании языка хотя бы ради того, чтобы защитить себя от своих собственных языковых норм, и поэтому не удивительно, что философия, стремясь освободить логику от сетей грамматики и осознать значение символизма, вынуждена подвергнуть предварительному критическому рассмотрению сам лингвистический процесс. Лингвисты занимают выгодную позицию, оказывая помощь при выяснении смысла наших терминов и языковых процедур. Из всех исследователей человеческого поведения лингвист в силу самой природы предмета своего исследования является наибольшим релятивистом в отношении чувств и в наименьшей степени находится под влиянием форм своей собственной речи.

Несколько слов об отношениях между лингвистикой и естественными науками. Своим техническим оснащением лингвисты много обязаны естественным наукам, и в частности физике и физиологии. Фонетика — необходимая предпосылка для точных методов работы в лингвистике — немыслима без углубления в акустику и физиологию органов речи. Именно те исследователи языка, которые больше интересуются реалистическими деталями фактического речевого поведения индивида, чем социальными моделями языка, должны впервую очередь поддерживать постоянное общение с естественными науками. Но очень возможно, что и опыт лингвистического исследования может также содержать ценные данные для решения акустических и физиологических проблем.

В общем и целом ясно, что интерес к языку в последние годы перешел за пределы собственно лингвистических кругов. И это неизбежно, так как понимание языкового механизма необходимо для изучения как исторических проблем, так и проблем человеческого

поведения. Можно только надеяться, что лингвисты также осознают значение их предмета для широкого поля научной деятельности и не уйдут в одиночество, огораживаясь традицией, которая грозит превратиться в схоластику, если только в нее не вдохнут жизнь интересы, лежащие за пределами формальных интересов самого языка.

Каково же в конце концов положение лингвистики как науки? Должна ли она встать в ряд естествоведческих наук по соседству с биологией, или же она относится к социальным наукам? Существуют два обстоятельства, обусловливающих настойчивую тенденцию рассматривать языковые данные с биологической точки зрения. Во-первых, налицо очевидный факт, что фактическая техника языкового поведения предусматривает очень специфические процессы физиологического характера. Во-вторых, регулярность и унифицированность лингвистических процессов, естественно, противопоставляются мнимо свободным и непредопределенным нормам поведения человеческого существа, изучаемого с точки зрения культуры. Но регулярность звуковых изменений представляет только поверхностную аналогию биологического автоматизма. Именно потому, что язык является более строго социологизированным типом человеческого поведения, чем какие-либо иные культурные явления, и вместе с тем обнаруживает в своих чертах и тенденциях такую регулярность, какую знают только естествоведческие науки, — лингвистика обладает таким важным значением для методологии социальных наук. За внешней беспорядочностью социальных явлений открывается регулярность структуры и тенденций столь же реальная, как и регулярность физических процессов в мире механики, хотя эта регулярность характеризуется значительно меньшей очевидной строгостью и требует иного подхода с нашей стороны. Первично язык — культурный и социальный продукт и должен истолковываться как таковой. Правда, его регулярность и формальное развитие основываются на предпосылках биологического и психологического порядка. Но эта регулярность и несознательный характер ее типичных форм не делают из лингвистики простого придатка биологии или психологии. Лингвистика лучше, чем какая-либо иная социальная наука, показывает своими данными и методами, более легко определяемыми, чем данные и методы любой другой дисциплины, имеющей дело с социологизированным поведением, возможность истинно научного изучения общества, которое не будет слепо перенимать методы естественных наук или некритически использовать их понятия. Чрезвычайно важно, чтобы лингвисты, которых часто обвиняют — и обвиняют справедливо — в отказе выйти за пределы предмета своего исследования, наконец, поняли, что может означать их наука для интерпретации человеческого поведения вообще. Нравится ли им это или нет, но они должны будут все больше и больше заниматься различными антропологическими, социологическими и психологическими проблемами, которые вторгаются в область языка,

ЯЗЫК ¹

Дар речи и упорядоченного языка характеризуют все известные человеческие общности. Нигде и никогда не открывали племени, которое не знало бы языка, и все утверждения противного — не более как сказки. Не имеют под собой никаких оснований и рассказы о существовании народов, словарный состав которых якобы настолько ограничен, что они не могут обойтись без помощи сопроводительных жестов и поэтому не в состоянии общаться в темноте. Истина заключается в том, что язык является совершенным средством выражения и сообщения у всех известных нам народов. Из всех аспектов культуры язык, несомненно; первым достиг высоких форм развития, и его постоянное совершенствование является обязательной предпосылкой развития культуры в целом.

Существует ряд характеристик, которые применимы ко всем языкам — живым или мертвым, письменным или бесписьменным. Во-первых, язык в основе своей есть система фонетических символов для выражения поддающихся сообщению мыслей и чувств. Другими словами, языковые символы являются дифференцированными продуктами голосовой деятельности, ассоциированной с гортанью высших млекопитающих. Теоретически можно предположить, что нечто подобное языковой структуре могло бы развиться из жестов или иных движений тела. Факт, что возникшее уже на высоких ступенях развития человеческой расы письмо, представляет прямую имитацию моделей разговорного языка, доказывает, что язык как чисто «техническое» и логическое изобретение не зависит от употребления артикулированного звука. Тем не менее действительная история человека и обилие антропологических данных с безусловной определенностью свидетельствуют в пользу того положения, что звуковой язык доминировал над всеми другими видами коммуникативного символизма, которые как письмо использовались в замещающей функции или же как жест только сопровождали речь. Употребляемый для языковой деятельности речевой аппарат — один и тот же у всех известных нам народов. Он состоит из гортани с прикрепленными к ней голосовыми связками, носа, языка, твердого и мягкого нёба, зубов и губ. Хотя первоначальные импульсы, образующие речь, локализируются в гортани, более точная фонетическая артикуляция обусловливается главным образом деятельностью мускулов языка, органа, первичная функция которого не имеет никакого отношения к производству звуков, но без которого (в процессе действительной речевой деятельности) было бы невозможно развитие эмоциональных криков в то, что мы называем языком. Именно в силу этого обстоятельства речь, да и сам язык, обычно называется «языком»,

¹ Е. Sарir, Language. Encyclopaedia of the Social Sciences, vol, 9, New-York, 1933. Статья дается с сокращениями.

т. е. именем этого органа. Таким образом, язык не является простой биологической функцией, даже в отношении лишь производства звуков, так как первичная деятельность гортани должна была подвергнуться чрезвычайно основательной обработке посредством языковых, лабиальных и назальных модификаций, прежде чем «речевые органы» были готовы для работы. Может быть, именно потому, что «речевые органы» в своей деятельности базируются на первично совершенно иные физиологические функции, язык смог освободиться от непосредственной телесной выразительности.

Но все языки по своему характеру не только фонетические; они также «фонематичны». Между артикуляцией голоса в форме звуковой деятельности, непосредственно воспринимаемой как простое ощущение, и сложным членением этой звуковой деятельности на такие символически значимые единицы, как слова, словосочетания и предложения, происходят очень интересные процессы фонетического отбора и обобщения, которые легко просмотреть, но которые чрезвычайно важны для развития специфически символического аспекта языка. Язык — это не только артикулированный звук; его значимая структура зависит от бессознательного отбора фиксированного количества «фонетических позиций» или звуковых единиц. В фактическом употреблении они подвергаются некоторым индивидуальным модификациям. Однако чрезвычайно важным при этом является то, что в результате бессознательного отбора звуков в качестве фонем между различными фонетическими позициями возникают определенные психологические барьеры, так что речь перестает быть простым эмоциональным речевым потоком и превращается в символическое образование, состоящее из ограниченного количества единиц. Здесь напрашивается прямая аналогия с теорией музыки. Даже самая замечательная и динамичная симфония строится из ряда определенных музыкальных единиц, или нот, которые в аспекте физического мира представляются беспрерывным и сплошным потоком звуков, но в эстетическом аспекте строго отграничены друг от друга, так что они могут создавать сложные математические формулы значимых отношений. Фонемы языка в своей основе — определенные системы, свойственные данным языкам, которые, — если и не всегда в фактической деятельности, то на основе неосознанной теории, — должны строить свои слова именно из этих фонем. Языки очень широко различаются по своим фонетическим структурам. Но каковы бы ни были детали этих структур, непреложным остается факт, что не существует языков без четко определенных фонетических систем. Различие между звуком и фонемой можно показать на простом английском примере. Если слово matter (дело) произнести нечетким образом, как во фразе What's the matter? (В чем дело?), звук t, в производство которого не была вложена необходимая для выражения его физических характеристик энергия, может обнаружить стремление перейти в d. Тем не менее это «фонетическое» d не будет восприниматься как функциональное d, но только как особый

экспрессивный вариант t. Очевидно, что функциональное отношение между звуком t в слове matter и его d-образным вариантом совершенно иное, чем отношение между t в слове town (город) и d в слове down (вниз). В каждом языке можно проводить различие между простыми фонетическими вариантами (экспрессивными или нет) и такими, которые обладают символической функцией фонематического порядка.

Во всех известных языках фонемы образуют определенные и условные сочетания, которые тотчас узнаются говорящими как наделенные значением символы данных предметов.(референтов). В английском, например, сочетание g и о дает слово go (идти), представляющее нерасчленимое единство: значение, закрепленное за этим символом, нельзя получить из соединения «значений» g и о, взятых в отдельности. Другими словами, в то время как механическими функциональными единицами языка являются фонемы, истинными единицами языка, как символического образования, являются условные группы таких фонем. Объем таких единиц и законы их механической структуры широко варьируются в различных языках, а их лимитирующие условия образуют фонемный механизм, или «фонологию», данного языка. Однако основы теории звукового символизма повсюду остаются одинаковыми. Формальные нормы несводимого символа также варьируются в широких пределах в различных языках мира. В качестве такой единицы может выступать или целое слово, как только что приведенный английский пример, или отдельные значимые элементы, вроде суффикса -ness в слове goodness. Между значимым и нерасчленимым словом или словесным элементом и составным значением связной речи располагается вся совокупность формальных средств, интуитивно используемых говорящими на данном языке с целью построения из теоретически изолируемых единиц эстетически и функционально полноценных символических сочетаний. Эти средства образуют грамматику, которую можно определить как систему формальных элементов, интуитивно осознаваемых говорящим на данном языке. Видимо, не существует других типов культурных моделей, которые бы так удивительно варьировались и обладали таким обилием деталей, как морфология известных нам языков. Несмотря на бесконечное разнообразие деталей, можно утверждать, что все грамматики в одинаковой мере устойчивы. Один язык может быть более сложным и трудным в грамматическом отношении, чем другой, но вместе с тем нет никакого смысла в иногда высказываемых утверждениях, что один язык более грамматичен или формализован, чем другой. Совершенствование структуры нашего языка обусловливает осознание недостатков речи и изучающей ее научной дисциплины, что, конечно, само по себе представляется интересными психологическими и социальными явлениями, но это имеет очень далекое отношение к вопросу о формах языка.

Помимо этих общих формальных особенностей, язык обладает определенными психологическими качествами, делающими его изу-

чение особенно важным для исследований в области социальных наук. Во-первых, язык является совершенной символической системой, использующей абсолютно гомогенные средства для передачи всех значений, на которые способна данная культура, независимо от того, принимают ли они форму фактического сообщения или же представляют такой идеальный субститут сообщения, как мышление. Содержание каждой культуры может быть выражено ее языком, и не существует лингвистических элементов, относящихся как к содержанию, так и к форме, которые не символизировали бы фактического значения, независимо от отношения тех, кто принадлежит к другим культурам. Новый культурный опыт часто делает необходимым расширение ресурсов языка, но такое расширение никогда не носит характера произвольного пополнения уже существующих форм. Это только дальнейшее применение используемых принципов, и во многих случаях не намного большее, чем метафорическое расширение старых терминов и значений. Очень важно усвоить, что как только устанавливается форма языка, она может сообщать говорящим значения, которые не легко соотнести с данным качеством самого опыта, но в значительной мере должны объясняться как проекция потенциальных значений на непереработанные элементы опыта. Когда человек, который на всем протяжении своей жизни не видел больше одного слона, без всякого колебания говорит о десяти слонах, о миллионах слонов, о стаде слонов, о слонах, идущих парами, о поколении слонов, — это оказывается возможным потому, что язык обладает силой расчленять опыт на теоретически разъединимые элементы и осуществлять постепенный переход потенциальных явлений в реальные, что и позволяет человеческим существам переступать пределы непосредственно данного индивидуального опыта и достигать более обобщенного познания. Это обобщенное познание образует культуру, которую нельзя определить более или менее адекватным образом, посредством простого описания тех более характерных моделей общественного поведения, которые открыты для непосредственного наблюдения. Язык эвристичен не только в том простом смысле, который предполагает этот простой пример, но и в более широком смысле, в соответствии с которым его формы предопределяют для нас определенные направления наблюдения и истолкования. Это значит, что по мере того как будет расти наш научный опыт, мы должны будем научаться бороться с воздействием языка. Предложение «Трава волнуется под ветром» по своей лингвистической форме является членом того же относительного класса опыта, как и «Человек работает под крышей». В качестве средства предварительного решения проблемы выражения опыта, с которым соотносится это предложение, язык доказал свою полезность, так как он осуществил значимое употребление определенных символов для таких логических отношений, как деятельность и локализация. Если мы воспринимаем предложение как несколько поэтическое и метафорическое, это происходит потому, что другие более сложные

типы опыта с соответствующим их символизмом отношении делают возможным по-новому интерпретировать ситуацию и, например, сказать: «Трава волнуется ветром» или «Ветер заставляет траву волноваться». Самое главное заключается в том, что, независимо от того, насколько искусны наши способы интерпретации, мы никогда не в состоянии выйти за пределы форм отражения и способа передачи отношений, предопределенных формами нашей речи. В конечном счете фраза «Трение приводит к таким-то и таким результатам» не очень отличается от «Трава волнуется под ветром». Язык в одно и то же время помогает и затрудняет нам реализацию нашего опыта, и детали этих затрудняющих и помогающих процессов отлагаются в неуловимых оттенках различных культур.

Следующей психологической характеристикой языка является тот факт, что, хотя язык может рассматриваться как символическая система, указывающая, соотносящаяся или иным способом замещающая непосредственный опыт, он в своей фактической деятельности не стоит отдельно от непосредственного опыта и не располагается параллельно ему, но полностью переплетается с ним. Это подтверждается широко распространенными, особенно среди примитивных народов, поверьями о физической тождественности или тесном соответствии слов и вещей, что является основой магических заклинаний: Даже и при нашем культурном уровне нередко бывает трудно провести четкое разграничение между объективной реальностью и нашими лингвистическими символами соотношения с ней; вещи, качества и события вообще воспринимаются такими, как они называются. Для нормального человека всякий реальный или потенциальный опыт насыщен вербализмом. Это объясняет, почему, например, многие любители природы не чувствуют себя в действительном общении с ней до тех пор, пока они не овладеют названиями великого множества цветов и деревьев, как будто первичным миром реальности является словесный мир, и никто не в состоянии приблизиться к природе, пока не овладеет терминологией, как-то магически выражающей ее. Именно это постоянное взаимодействие между языком и опытом выключает язык из безжизненного ряда таких чистых и простых символических систем, как математическая символика или сигнализация флажками. Это взаимопроникновение языкового символа и элемента опыта не только тесный ассоциативный факт, но также и факт, обусловленный конкретной ситуацией. Важно понять, что язык не только соотносится с опытом или даже формирует, истолковывает и раскрывает опыт, но что он также замещает его — в том смысле, что в процессах общественного поведения, составляющих большую часть нашей ежедневной жизни, язык и деятельность взаимно дополняют друг друга и выполняют работу друг друга. Если кто-нибудь говорит мне: «Дайте мне доллар взаймы», я могу, не говоря ни слова, вручить ему деньги или же дать их с сопроводительными словами: «Вот, получите», или я могу сказать: «У меня нет» или «Я дам вам завтра». Каждый из этих ответов тождествен в структур-

ном отношении, если иметь в виду более широкие модели поведения. Совершенно ясно, что если язык по своей аналитической форме представляет символическую систему отношений, то он далеко не таковой, если мы будем учитывать психологическую роль, которую он играет в поведенческом процессе. Причина той почти беспредельной близости к человеку, которой язык резко выделяется среди прочих известных символических явлений, заключается, по-видимому, в том, что он изучается с самых ранних детских лет.

Именно потому, что язык начинает изучаться так рано и постепенно, в постоянной связи с особенностями и требованиями конкретной ситуации, язык, несмотря на свою квазиматематическую форму, редко бывает чистой системой отношений. Он стремится быть таковым только в научной речи, но и в этом случае возникают серьезные сомнения, что идеал чистых отношений вообще применим к языку. Обычная речь характеризуется непосредственной экспрессивностью, и чисто формальные модели звуков, слов, грамматических форм, словосочетаний и предложений, если их рассматривать лишь с точки зрения поведения, всегда составляются из намеренного или ненамеренного символизма экспрессии. Выбор слов в конкретной ситуации может сообщить совершенно противоположное тому, что они обычно значат. Одно и то же внешнее сообщение истолковывается по-разному соответственно тому, какими психологическими чертами характеризуются личные отношения говорящего, и с учетом того, не воздействовали ли такие элементарные аффекты, как злоба или страх, на первоначальное значение произнесенных слов таким образом, что придали им противоположный смысл. Впрочем, нет оснований опасаться, что экспрессивный характер языка может быть недооценен. Он настолько очевиден, что всегда привлекал к себе внимание. Что часто игнорируется и, кстати говоря, не так-то просто для понимания, — это то, что квазиматематические модели (как мы их называем) языка грамматики, хотя они и не являются реальными с точки зрения конкретной ситуации, обладают тем не менее огромной интуитивной жизненностью. Эти модели, никогда в опыте не отграничиваемые от экспрессивных моделей, нормальный индивид тем не менее может легко выделить. То обстоятельство, что большая часть слов или фраз может почти безгранично варьировать свое значение, свидетельствует, видимо, о том, что в деятельности языка сплетаются в необыкновенно сложные комплексы выделимые модели двух порядков. В общих чертах их можно определить как модели отношения модели выражения (экспрессии).

То, что язык является совершенной системой символизации опыта, что в конкретном контексте поведения он неотделим от действия и что он является носителем бесчисленных нюансов экспрессивности, — все это общеизвестные психологические факты. Но существует еще четвертая психологическая особенность, которая, в частности, применима к языку образованных людей. Она заключается в том, что система форм отношения, реализирующая-

ся в деятельности языка, не всегда нуждается в речи в прямом смысле этого слова, чтобы сохранить свою целостность. В своей основе история письма представляет попытку сформировать независимую символическую систему на основе графических знаков; она сопровождалась постепенным осознанием того, что звуковой язык представляет более мощную символическую систему сравнительно с любой графической и что настоящий прогресс в искусстве письма заключается в отказе от принципов, из которых оно первоначально исходило. Эффективные системы письма — как алфавитные, так и иные — представляют фактически более или менее точную передачу речи. Исходная языковая система может сохраняться и в более отдаленных способах передачи, наилучшим примером чего является телеграфный код Морзе. Интересен тот факт, что принципы языковой передачи не чужды и бесписьменным народам мира. Во всяком случае, некоторые из видов сигнализации с помощью барабана или рожка, которые употребляются туземцами Западной Африки, в принципе своем являются системами для передачи речи, часто с мельчайшими фонетическими подробностями.

Было сделано много попыток установить происхождение языка, но в большей своей части они не выходят за пределы простых упражнений в умозрительном воображении. В целом лингвисты утеряли интерес к этой проблеме — и по следующим двум причинам. Во-первых, стало ясно, что в нашем распоряжении нет истинно примитивных языков в психологическом смысле, что современные исследования в области археологии безгранично далеко отнесли прошлое человеческой культуры и что поэтому бесцельно выходить за пределы перспектив, открывающихся исследованием доступных языков. Во-вторых, наше знание психологии и в особенности символических процессов вообще недостаточно основательно и глубоко, чтобы оказать реальную помощь проблеме происхождения речи. Возможно, происхождение языка не относится к числу тех проблем, которые можно решить ресурсами одной лингвистики; быть может, она представляет часть более широкой проблемы генезиса символического поведения и локализации такого рода поведения в области гортани, которая первоначально выполняла только экспрессивные функции. Быть может, более пристальное изучение поведения самых малолетних детей в заданных условиях способно будет дать некоторые важные выводы, однако вместе с тем представляется опасным на основе подобных экспериментов делать заключения о поведении доисторического человека. Больше оснований полагать, что исследования, которые проводятся в настоящее время над поведением высших обезьян, помогут нам составить некоторое представление о генезисе речи.

Наиболее популярными из ранних теорий были теории междометная и ономатопоэтическая. Первая возводит речь к непреднамеренным крикам экспрессивного характера, а вторая исходит из предположения, что слова нынешних языков представляют собой условные формы подражаний природным звукам. Обе эти теории

страдают двумя фатальными недостатками. Хотя действительно и междометные и ономатопоэтические элементы обнаруживаются в большинстве языков, они, как правило, относительно несущественны и находятся в некотором противоречии с более обычным языковым материалом. То обстоятельство, что они постоянно создаются заново, свидетельствует о том, что они скорее относятся непосредственно к экспрессивному пласту речи, который пересекает основную плоскость символизма отношений. Второй недостаток еще более серьезный. Суть проблемы происхождения языка заключается не в попытке установить характер голосовых элементов, образующих историческое ядро языка. Задача скорее заключается в выяснении того, каким образом голосовые артикуляции любого вида освободились от своего первоначального экспрессивного содержания. Все, что в настоящее время можно сказать по этому поводу, сводится к тому, что, хотя речь как законченный продукт является чисто человеческим достижением, ее истоки, очевидно, восходят к способности высших обезьян решать ряд задач посредством выведения общих форм или схем из деталей конкретных ситуаций. Привычка истолковывать отобранные элементы ситуации в качестве знаков всей совокупности могла постепенно привести первобытного человека к неясному ощущению символизма, а затем в течение длительного процесса и по причинам, которые едва ли удастся отгадать, элементом опыта, чаще всего истолковываемым в символическом смысле, оказалась в основном бесполезная и имеющая дополнительный характер голосовая деятельность, которая часто сопровождалась значимой деятельностью. В соответствии с этой точкой зрения язык представляет не столько прямое развитие экспрессивных криков, сколько реализацию (в формах голосовой деятельности) тенденции овладеть реальностью не непосредственно и ad hoc этого явления, а в результате соотнесения опыта со знакомыми формами. Экспрессивные крики только внешне схожи с языком. Тенденция выводить речь из экспрессивных криков не может привести к чему-нибудь приемлемому с точки зрения научной теории, и поэтому должна быть сделана попытка увидеть в языке медленно развившийся продукт особой техники или тенденции, которую можно назвать символической. Таким образом язык достиг своих качеств не в силу своей замечательной выразительности, а несмотря на нее. Речь как деятельность есть чудесное слияние двух систем моделей — символической и экспрессивной; ни одна из них не смогла бы достичь современного совершенства без воздействия другой.

Трудно с точностью установить функции языка, так как он настолько глубоко коренится во всем человеческом поведении, что остается очень немногое в функциональной стороне нашей сознательной деятельности, где язык не принимал бы участия. В качестве первичной функции языка обычно называют общение. Нет надобности оспаривать это утверждение, если только при этом осознается, что возможно эффективное общение без речевых форм

и что язык имеет самое непосредственное отношение к ситуациям, которые никак нельзя отнести к числу поддающихся сообщению. Сказать, что мышление, которое едва ли возможно без привносимой языком символической системы, является такой формой общения, при которой говорящий или слушающий воплощается в одном лице, это значит принять все бездоказательно. Эгоцентрическая речь детей свидетельствует, видимо, о том, что коммуникативный аспект речи преувеличен. Более правильным представляется утверждение, что первично язык является реализацией тенденции рассматривать объективную реальность символически, и именно это его качество сделало его пригодным для целей общения; в процессе социального общения он приобрел те усложненные и утонченные формы, в которых он нам известен ныне. Помимо очень общих функций, выполняемых языком в сфере мышления, общения и выражения, можно назвать и некоторые производные от них, которые представляют особый интерес для исследователей общества.

Язык является огромной обобществляющей силой, может быть, наибольшей из всех существующих. Под этим разумеется не только очевидный факт, что без языка едва ли возможно осмысленное социальное общение, но также и тот факт, что общая речь выступает в качестве своеобразного потенциального символа социальной солидарности всех говорящих на данном языке. Психологическое значение этого обстоятельства выходит далеко за пределы ассоциации конкретных языков с нациями, политическими единствами или более мелкими локальными группами. Между признанным диалектом или языком как целым и индивидуализированной речью отдельных людей обнаруживается род языковой связи, которая не часто является предметом рассмотрения лингвистов, но которая чрезвычайно важна для социальной психологии. Это подразделения языка, находящиеся в употреблении у группы людей, связанных общими интересами. Такими группами могут быть семья, ученики школы, профессиональный союз, преступный мир больших городов, члены клуба, группы друзей в четыре и пять человек, прошедших совместно через всю жизнь, несмотря на различие профессиональных интересов, и тысяча иных групп самого разнообразного порядка. Каждая из них стремится развить речевые особенности, обладающие символической функцией выделения данной группы из более широкой группы, способной полностью растворить в себе членов меньшей группы. Полное отсутствие лингвистических указателей таких мелких групп неясно ощущается как недостаток или признак эмоциональной бедности. В пределах, например, конкретной семьи произнесение в детстве «Дуди» вместо «Джорджи» может привести к тому, что первая форма утверждается навсегда. И это фамильярное произношение знакомого имени в применении к данному лицу превращается в очень важный символ солидарности конкретной семьи и сохранения чувств, объединяющих ее членов. Постороннему не легко дается привилегия говорить «Дуди», если члены семьи чувствуют, что он не преступил еще степени фамиль-

ярности, символизируемой употреблением «Джорджи» или «Джордж». И опять-таки никто не скажет trig или math¹, если только он не обладает опытом учебы в школе или в высшем учебном заведении. Употребление подобных слов сразу же обнаруживает принадлежность говорящего к лишенной организации, но тем не менее психологически реальной группе. Математик-самоучка едва ли употребит слово math по отношению к своим интересам, так как студенческие нюансы этого слова ничего не говорят ему. Чрезвычайная важность мельчайших языковых различий для символизации реальных групп, противопоставленных политически или социологически официальным, инстинктивно чувствуется большинством людей. «Он говорит, как мы» равнозначно утверждению «Он один из наших».

Существует другое важное употребление, в котором язык является объединяющим явлением, помимо своего основного назначения — средства общения. Это установление связи между членами временной группы, например во время приема гостей. Важно не столько то, что при этом говорится, сколько то, что вообще ведется разговор. В частности, когда культурное взаимопонимание отсутствует среди членов данной группы, возникает потребность заменить его легкой болтовней. Это успокаивающее и вносящее уют качество речи, используемой и тогда, когда, собственно, и нечего сообщить, напоминает нам о том, что язык представляет собой нечто большее, чем простая техника общения. Ничто лучше этого не демонстрирует того, что жизнь человека как животного, возвышенного культурой, полностью проходит под властью голосовых субститутов для предметов физического мира.

Польза языка при культурном накоплении и исторической преемственности очевидна и очень существенна. Это относится как к высокому уровню культуры, так и к примитивным ее формам. Большая часть культурного обихода примитивного общества сохраняется в более или менее четко определенной лингвистической форме. Пословицы, лечебные заклинания, молитвы, фольклорные предания, песни, генеалогические повествования — более или менее постоянные формы, в которых язык выступает в качестве хранилища культуры. Прагматический идеал образования, стремящийся свести к минимуму влияние унифицированных дисциплин и осуществляющий образование человека через посредство возможно более непосредственного контакта с окружающей его действительностью, несомненно, не принимается примитивными народами, которые, как правило, столь же тесно привязаны к слову, как и сама гуманистическая традиция. Мало других культур, кроме китайской классической и еврейской раввинской, заходили так далеко, чтобы заставить слово как конечную единицу реальности выполнять работу вещи или индивидуального опыта. Современная цивилиза-

¹ Эти слова являются сдвиговыми сокращениями слов trigonometry, mathematics. С подобным явлением мы сталкиваемся в таких русских примерах, как «филфак» вместо «филологический факультет» и т. д. (Примечание составителя.)

ция в целом, с ее школами, библиотеками, бесконечными запасами знаний, мнениями, с ее фиксированными в словесной форме чувствами, немыслима без языка, обладающего вечностью документа. В целом мы, видимо, склонны преувеличивать различие между «высокими» и «низкими» или старыми и молодыми культурами, основываясь на сохраняемой традицией вербальной авторитетности. Видимо, действительно существующее огромное различие заключается скорее в различии внешней формы и содержания самой культуры, нежели в психологических отношениях, складывающихся между индивидуумом и его культурой.

Несмотря на то что язык выступает в качестве обобществляющей и униформирующеи силы, он в то же время является наиболее мощным фактором развития индивидуальности. Характерные качества голоса, фонетический облик речи, быстрота и относительная гладкость произношения, длина и построение предложений, характер и объем лексики, насыщенность ее учеными элементами, способность слов откликаться на потребности социальной среды, и в частности ориентация речи на языковые привычки своих собеседников, — все это небольшая часть сложных показателей, характеризующих личность. «Действия говорят громче слов», — с прагматической точки зрения это может быть и замечательный афоризм, но он свидетельствует о недостаточном проникновении в природу языка. Языковые привычки народа отнюдь не безразличны для оценки более существенных его черт, и в психологическом отношении народ оказывается более мудрым, чем этот афоризм, когда волей или неволей уделяет много внимания психологическому значению языка человека. Обычный человек никогда не убеждается одним содержанием речи, но очень чувствителен к многочисленным оттенкам речевого процесса, как ни трудно они поддаются (если вообще поддаются) сознательному анализу. В общем и целом не будет преувеличением сказать, что одна из действительно важных функций языка заключается в постоянном указании обществу психологического места, занимаемого его членами.

Языки мира можно классифицировать на основе структурного или генетического принципа. Точный структурный анализ — сложное дело, и поэтому не существует еще основанной на нем классификации, которая учла бы все поражающее многообразие форм.

Генетическая классификация языков стремится распределить их по группам и подгруппам в соответствии с основными направлениями исторической связи, устанавливаемой либо на основе свидетельства памятников, либо посредством тщательного сравнения изучаемых языков. Вследствие всеобъемлющего воздействия постепенных фонетических изменений и других причин языки, представлявшие первоначально не что иное, как диалекты одной и той же формы речи, разошлись настолько далеко, что истолкование их как специфического развития общего прототипа представляется отнюдь не очевидным. В генетическую классификацию языков мира был вложен огромный труд, но многие проблемы все еще

ждут своего исследования и разрешения. В настоящее время с определенностью известно, что существует некоторое количество больших лингвистических групп, или, как их еще называют, семейств, члены которых можно, говоря в общих чертах, рассматривать как прямые потомки языков, поддающихся теоретической реконструкции в своих основных фонетических и структурных чертах. Впрочем, ясно, что языки могут и настолько разойтись, что сохраняют очень незначительные следы первоначальных отношений. Поэтому чрезвычайно опасно полагать, что данные языки не являются разошедшимися членами единой генетической группы только на том основании, что мы располагаем негативными свидетельствами. Единственным правомерным различием является различие между языками, известными как исторически близкие, и языками, об исторической близости которых нет данных. Прямое противопоставление языков, относящихся к первой и второй группам, не правомерно.

В силу того факта, что языки обладают неодинаковой степенью различий, а также ввиду распространения культуры, что привело к тому, что занимающие стратегически важные позиции языки, как например арабский, латинский и английский, заняли значительную часть земли за счет оттеснения других, сложились весьма разнообразные условия в отношении распространения языковых семейств. Например, в Европе в настоящее время превалируют два языковых семейства — индоевропейских языков и угро-финских языков. Баскский язык Южной Франции и Северной Испании является пережитком иной и, по-видимому, изолированной группы. С другой стороны, в туземной Америке лингвистическая дифференциация носит крайний характер; здесь можно обнаружить большое количество преимущественно неродственных лингвистических групп. Некоторые из этих семейств занимают очень небольшое пространство, но другие, как алгонкинские и атабаскские языки Северной Америки, распространились по огромной территории. Методика установления лингвистических семейств и определения характера отношений между языками, включающимися в эти семейства, слишком сложна, чтобы заниматься ею здесь. Достаточно сказать, что случайное сравнение слов не может дать никаких результатов. Опыт показывает, что между языками той или иной группы должны существовать точные фонетические отношения, а что касается основных морфологических черт, то они сохраняются в течение значительного периода времени. Так, современный литовский язык по своей структуре, лексике и в значительной степени по своей фонологической модели очень приближается к языку, который считается прототипом всех индоевропейских языков в целом.

Несмотря на то что структурная классификация в теории не имеет отношения к генетической и что языки способны оказывать друг на друга влияние не только в области фонетики и словаря, но также в известной степени и в структурном отношении, не часто случается, что языки генетической группы обнаруживают не-

сопоставимые структуры. Так, даже английский, наименее консервативный из индоевропейских языков, имеет значительное количество общих черт с таким отдаленным языком, как санскрит, в противоположность, например, баскскому или финскому. Или как бы не различались ассирийский, современный арабский и семитские языки Абиссинии, они обнаруживают значительные сходные черты в фонетике, лексике и в структуре, которые резко отделяют их, например, от тюркских или негритянских языков верховья Нила.

Причины лингвистических изменений, основывающихся на многих и чрезвычайно сложных психологических и социологических процессах, еще не получили удовлетворительного объяснения, однако существует некоторое количество общих явлений, обладающих большой четкостью. В практических целях врожденные изменения обычно отделяют от изменений, обусловленных контактами с другими языковыми общностями. Между этими двумя группами изменений трудно провести четкую демаркационную линию, так как язык каждого индивида представляет особое психологическое единство, вследствие чего все врожденные изменения в конечном счете могут рассматриваться как особенно далекие или утонченные формы изменений, обусловленных контактами. Но это различие имеет, однако, большое практическое значение, тем более что среди антропологов и социологов существует тенденция обращаться со всеми лингвистическими изменениями как с изменениями, возникшими под влиянием внешних этнических и культурных воздействий. Огромное количество исследований по истории конкретных языков и языковых групп очень ясно показывает, что наиболее мощными дифференцирующими факторами являются не внешние влияния, как они обычно понимаются, а в большей степени очень медленные, но значительные бессознательные изменения в определенных направлениях, которые заложены в фонологических системах и морфологии самих языков. Эти «тенденции» находятся под воздействием бессознательного чувства формы и обусловливаются неспособностью человеческих существ реализовать идеальные модели в постоянных образованиях.

Важность языка для определения, выражения и передачи культуры не подлежит сомнению. Роль лингвистических элементов — их формы и содержания — в более глубоком познании культуры также ясна. Из этого, однако, не следует, что между формой языка и формой культуры говорящих на нем существует простое соответствие. Тенденция рассматривать лингвистические категории как прямое выражение внешних культурных черт, ставшая модной среди некоторых социологов и антропологов, не подтверждается фактами. Не существует никакой общей корреляции между культурным типом и языковой структурой. Изолирующий, агглютинативный, или инфлективный, строй языка возможен на любом уровне цивилизации. Точно так же отсутствие или наличие, например, грамматического рода не имеет никакого отношения к пониманию социальной организации, религии или фольклора соответствующего

народа. Если бы такой параллелизм существовал, как это иногда полагают, было бы невозможно понять быстроту, с которой распространяется культура, несмотря на глубокие лингвистические различия между берущими и дающими общностями.

Культурное значение лингвистической формы лежит скорее в подоснове, чем на поверхности определенных культурных моделей. Как свидетельствуют факты, очень редко удается установить, каким образом та или иная культурная черта оказала влияние на основы лингвистической структуры. До известной степени отсутствие здесь соответствия может обусловливаться тем обстоятельством, что лингвистические изменения протекают не в таких же темпах, как большинство культурных изменений, происходящих обычно с большей скоростью. Если не говорить об отступлении перед другими языками, занимающими его место, языковое образование, главным образом потому, что оно является бессознательным, сохраняет независимое положение и не позволяет своим основным формальным категориям поддаваться серьезным влияниям со стороны меняющихся культурных потребностей. Если бы формы культуры и языка даже и находились в полном соответствии друг с другом, природа процессов, осуществляющих лингвистические и культурные изменения, быстро нарушила бы это соответствие. Это фактически и имеет место. Логически необъяснимо, почему мужской, женский и средний роды в немецком и русском языках продолжают свое существование в современном мире, но всякая намеренная попытка уничтожить эти необязательные роды была бы бесплодной, так как обычный человек фактически и не ощущает здесь какого-либо беспорядка, вызывающего досаду логиков.

Другое дело, если мы перейдем от общих форм к элементам содержания языка. Лексика — очень чувствительный показатель культуры народа, и изменение значений, утеря старых слов, создание или заимствование новых — все это зависит от истории самой культуры. Языки очень неоднородны по характеру своей лексики. Различия, которые кажутся нам неизбежными, могут совершенно игнорироваться языками, отражающими абсолютно иной тип культуры, а эти последние в свою очередь могут проводить.различия, непонятные для нас.

Подобные лексические различия выходят далеко за пределы имен культурных объектов, таких, как острие стрелы, кольчуга или канонерка. Они в такой же степени характерны и для интеллектуальной области. В некоторых языках, например, очень трудно выразить разницу, которую мы чувствуем между to kill и to murder, по той простой причине, что правовые нормы, определяющие наше употребление этих слов, не представляются понятными для всех обществ. Абстрактные термины, которые столь необходимы для нашего мышления, редко встречаются в языках народов, формулирующих нормы своего поведения более рациональным образом. С другой стороны, наличие или отсутствие абстрактных имен

может быть связано с особенностями структуры языка. Ведь существует же большое количество примитивных языков, структура которых позволяет с легкостью создавать и использовать абстрактные имена действия и качества.

Существуют и иные языковые модели особого порядка, представляющие специальный интерес для социологов. Одна из них заключается в объявлении табу на определенные имена и слова. Например, очень широко распространенным обычаем среди примитивных народов является табу, которое накладывается не только на употребление имени недавно умершего человека, но и на любое слово, которое ощущается говорящими как этимологически связанное с этим словом. Это приводит к тому, что соответствующие понятия выражаются описательно или же необходимые термины заимствуются из соседних диалектов. Иногда устанавливается, что определенные имена или слова являются священными и поэтому могут употребляться только в особых условиях, в соответствии с чем возникают чрезвычайно странные модели поведения, направленные на то, чтобы воспрепятствовать использованию таких запрещенных терминов. Примером является еврейский обычай произнесения еврейского имени для бога не как Ягве или Иегова, но как Адонай — «мой бог». Такие обычаи кажутся нам странными, но не менее странным для многих примитивных народов может показаться наше стремление всячески избегать произнесения «неприличных» слов в нормальных социальных условиях.

Другим видом особых лингвистических явлений является употребление тайных выражений, как например паролей или технической терминологии, используемой при различных церемониях. У эскимосцев, например, знахари употребляют особую лексику, непонятную для тех, кто не является членом их цеха. Специальные диалектные формы или иные лингвистические модели широко применяются примитивными народами в их песнях. В некоторых случаях, как в Меланезии, это обусловливается влиянием соседних диалектов. Подобные явления представляют забавную аналогию с нашим обычаем петь песни скорее по-итальянски, по-французски или по-немецки, чем по-английски, и очень возможно, что исторические процессы, приведшие к параллельным обычаям, обладают схожей природой. Можно упомянуть еще и о воровских жаргонах и детских тайных языках. Это приводит нас к специальным знакам и языку жестов, многие формы которого непосредственно основываются на звуковой и письменной речи. Они, видимо, существуют на всех уровнях культуры. Язык жестов равнинных индейцев Северной Америки возник в результате потребности в средстве общения для племен, говорящих на взаимно непонятных языках. Христианская религия способствовала созданию языка жестов у монахов, давших обет молчания.

Не только язык или лексика, но даже и внешние формы его письменной фиксации могут приобретать значение символов социальных и иных различий. Так, хорватский и сербский представ-

ляют в общем один и тот же язык, но они используют разные письменные формы: первый употребляет латинские буквы, а второй — кирилловскую письменность греческой ортодоксальной церкви. Это внешнее различие, связанное с религиозными различиями, обладает важной функцией препятствовать народам, говорящим на близких языках или диалектах, но не желающим по тем или иным причинам образовать более крупное единство, осознать, насколько они на самом деле близки.

Отношение языка к национализму и интернационализму представляет ряд интересных социологических проблем. Антропология проводит строгое различие между этническими образованиями, основанными на расе, культуре и языке. Выясняется, что они не обязательно должны совпадать, они фактически и редко совпадают. Всяческое подчеркивание национализма, характерное для нашего времени, привело к тому, что вопрос о символическом значении расы и языка приобрел новое значение, и что бы ученые ни говорили, обычный человек склонен видеть в культуре, языке и расе только различные аспекты единого социального образования, отождествляемого обычно с такими политическими единицами, как Англия, Франция, Германия и т. д. Указать, как это с легкостью делают антропологи, что культурные единства и национальные образования перекрывают языковую и расовую группировку, еще не значит для социологов разрешить эту проблему, так как они чувствуют, что понятие нации или национальности для человека, не рассматривающего их аналитически, включают в себя — обоснованно или необоснованно — как понятие расы, так и языка. С этой точки зрения действительно представляется безразличным, подтверждает история и антропология или нет популярные представления о тождественности национальности, языка и расы. Более важным является то обстоятельство, что каждый конкретный язык стремится превратиться в надлежащее выражение национального самосознания.

Что же касается языка и расы, то это правда, что большинство человеческих рас в прошлом отграничивалось друг от друга посредством значительных языковых различий. Но этому обстоятельству, однако, не следует придавать большого значения, так как лингвистические дифференциации в пределах одной расы носят такой же шир