double arrow

Искусство как форма современной жизни и «постав»

Искусство может быть или современным или никаким. Что происходит с искусством сегодня, на рубеже столетий и тысячелетий? Как объективно взглянуть на современное искусство, если у нас нет «исторической дистанции (перспективы)» и мы не знаем, во что выльется новейшая история? Как развести (и нужно ли это делать?) исследователя и непосредственного участника истории и жизни, ведь наша позиция как активного участника истории несомненно должна влиять на объективность исследования искусства?

Думаю, подход М. Фуко подсказывает нам и отношение к искусству, т.е. тема должна звучать так: «искусство и современность» и пониматься как вопрос о характере установки на современное искусство, установки, предполагающей также выработку нашего отношения к самому себе [160]. Правда, одновременно нужно понять, что собой представляет искусство как объект изучения, как нечто, на первый взгляд, не зависимое от нас. Вопрос весьма непростой, ведь установка на современность, которую мы должны актуализовать, вроде бы субъективная. Но может быть, не только субъективная, но и объективная? Действительно, если не понимать объект натуралистически, как полностью независимый от исследователя, но наоборот, понимать его как идеальный объект, как «диспозитив искусства», который, с одной стороны, конечно, должен описывать объективно существующее искусство, но с другой — выражать наше отношение к нему, отношение к существующим дискурсам и проблемам искусства, отношение к тому, как на искусство можно влиять, то в этом случае искусство может быть взято одновременно и субъективно и объективно. Я хочу сказать, что выделение в гуманитарной науке объекта изучения предполагает реализацию определенного подхода, включающего не только рассмотрение эмпирического материала и фактов, но и анализ дискурсов, проблематизацию, рефлексию собственного отношения к данному явлению и возможности воздействовать на него, наконец, на основе всего этого построение диспозитива изучаемого явления (примеры подобного анализа на материале изучения техники и здоровья смотри в работах [147; 143]). Попробуем теперь реализовать этот подход в отношении к искусству. Начнем с проблематизации.

Даже неискушенный человек, не знаток искусства чувствует различие между классическим (XVII, XVIII, первая половина XIX в.) и современным искусством. Оно бросается в глаза при сравнении соответствующих произведений, но еще больше при сравнении среды и условий художественного восприятия. Если классическое искусство «звучит» только в специальном помещении (выставочном или концертном зале), предполагает удаление и погружение в особую эстетическую реальность, противопоставленную обычной жизни (полностью ушел в книгу или музыку), то современное искусство сращивается с обыденностью, нагло теснит обычную жизнь, иногда трансформирует ее, иногда пародирует. По отношению к современному искусству язык не поворачивается говорить об эстетической реальности, о прекрасном, зато уместны рассуждения о роли искусства в представлениях о коммуникации, символической жизни, языковых играх и т.п. представлениях, активно разрабатываемых постмодернистами. Если в центре классического профессионального и искусствоведческого интереса и рефлексии стояли произведение искусства и зритель как эстетический субъект, то что, спрашивается, стоит в центре современной рефлексии в искусстве? Не устойчивое художественное бытие, а разные мерцающие реальности — прежде всего, виртуальные и символические.

Действительно, постмодернистов в искусстве интересуют проблемы истолкования (интерпретаций) произведений искусства, природа вторых, третьих, энных планов, виртуализация скрытых тем и сюжетов, психоаналитические и культурно-символические интерпретации и обоснования. «Нужно, — пишет Ж. Делёз, — чтобы каждой перспективе точки зрения соответствовало бы автономное произведение, обладающее достаточным смыслом: значимо именно расхождение рядов, смещение кругов, «чудовище». Итак, совокупность кругов и рядов — неоформленный необоснованный хаос, у которого нет «закона», кроме собственного повторения, своего воспроизведения в расходящемся и смещающемся развитии. Известно, как эти условия были выполнены в таких произведениях, как Книга

Малларме и Поминки по Финнегану Джойса: это сущностно проблематичные произведения. В них тождество читаемого, действительно, разрушается в расходящихся рядах, определяемых эзотерическими словами, подобно тому, как идентичность читающего субъекта рассеивается в смещенных кругах возможного мультипрочтения. Однако ничто не теряется, каждый ряд существует лишь благодаря возвращению других. Все стало симулякром. Но под симулякром мы должны иметь в виду не простую имитацию, а, скорее, действие, в силу которого сама идея образца или особой инстанции опровергается, отвергается» [59. С. 92—93]. Итак, вместо художественного произведения симулякр?

В классическом искусстве встречались художник и тот, к кому он обращался (читатель, зритель, слушатель), причем художник в произведении выражал себя и свое понимание прекрасного. В свою очередь, тот, к кому он обращался, выражал себя, проживая в мире произведения искусства прекрасные мгновения и состояния. Оба в какой-то мере были уверены, что «красота спасет мир», поскольку эстетическая реальность выгодно отличалась от обычного мира, подверженного хаосу, не облагороженного творческим гением художника. При этом себя художник уподоблял почти второму богу, что хорошо видно при зарождении классического искусства. «Человек есть второй бог, — пишет Кузанец. — Как Бог — творец реальных сущностей и природных форм, так человек — творец мыслимых сущностей и форм искусства» [79. С. 101]. На рубеже XX столетия симфонизация действительности объявлялась предельной целью искусства. Но именно предельной, поскольку подлинной реальностью считался не этот пошатнувшийся и падший мир (Н. Бердяев), а мир прекрасного, созданный искусством.

А кого мы встречаем в мире современного искусства? Не только и не столько художника как личность и живого человека, сколько виртуальный персонаж (кумир) и технологию. Художника как безликого «инженера», скрывающегося за своими произведениями и ролями, технологии, порождающие художественные тексты как технические изделия — художественные или документальные фильмы, телевизионные сериалы и проч. Не зрителя как эстетического субъекта, а потребителя искусства или художественную аудиторию. А кто здесь мы сами? «Люди повседневности», говорящие на языке искусства с членами невидимого «сообщества мира современного искусства». «Это метафора, — замечает О.В. Аронсон, — для такого сообщества, которое не складывается механически из отдельных индивидов, но есть современный вариант субъекта. Субъект десубъективизированный. Другими словами, сообщество — это такое "я", которое говорит о себе только в терминах "мы", для которого быть—с—другим оказывается быть—как—другой, и даже, можно сказать, что для такого "я" важно вообще не быть, а выглядеть (казаться)... Повседневный человек — это каждый из нас, несмотря на все наши индивидуальные претензии. Это та часть нашего "я", которая отдана сообществу» [12. С. 141—142]. А дальше О. Арансон цитирует М. Бланшо: «Сколько людей включают радио и выходят из комнаты, вполне удовлетворенные далеким, едва различимым шумом. Абсурд? Вовсе нет. Главное ведь не в том, что один говорит, а другой слушает, но в том, что даже если ни говорящего, ни слушающего конкретно нет, есть какая-то речь, как бы смутное предчувствие сообщения, единственная гарантия которого — этот непрерывный поток ничейных слов» [36. С. 152].

То есть сообщество мира современного искусства создается средствами массовой информации, современными техниками, новым отношением к искусству. Последнее предполагает не уход от этого мира в реальность искусства, а выслушивание, претворение обычной реальности с помощью современного искусства. Выслушивания и претворения, позволяющие нам встретиться с «другими» (и с художниками и с теми, к кому они обращаются), обнаружить нашу общность с ними, но не в конкретной форме непосредственного общения, а в форме общения виртуального, опосредованного текстами и событиями современного искусства, общения прежде всего с художественными персонажами. Когда же мы почему-либо вдруг, случайно сталкиваемся с живыми создателями и носителями художественных ролей, событий или произведений, то с удивлением обнаруживаем, что они нам мешают, не имеют совершенно никакого отношения к виртуальным событиям искусства, противоречат им, и лучшее, что они могут сделать, — это быстро исчезнуть и больше никогда не появляться.

Часто современное искусство обвиняют в безнравственности, в культивировании насилия и секса, в том, что на место служению красоте и прекрасному оно поставило новизну, необычность, острые ощущения, бездушные события и коммуникации и т. п. Справедливы ли эти обвинения, действительно ли современное искусство прислуживает Сатане? С одной стороны, действительно, мы видим, что художники часто детально прорабатывают, эстетизируют и приподнимают секс, насилие и другие темные стороны жизни и существования современного человека, делая их привлекательными в глазах (особенно неподготовленных) зрителей и читателей. Но с другой — а как еще заставить человека понять, что все это, может быть, не в такой степени, как у героя, есть и у тебя, как заставить задуматься над этими темными сторонами жизни, выработать к ним отношение? Сухую мораль и нравственность современный человек давно уже не воспринимает; вовлеченный же искусством в события модернити он уже не может уклониться от переживания и осмысления проблем, имеющих этический смысл и окраску.

Прежде чем дальше говорить о современном искусстве и его функциях, приведу несколько наблюдений из своей жизни. В начале 1960-х гг., вернувшись из армии, будучи еще студентом, я под влиянием своего учителя Г.П. Щедровицкого стал ходить в консерваторию. Мы слушали Прокофьева, Шостаковича, Малера, Брукнера и многих других композиторов; почти каждое посещение было праздником, позволявшим погрузиться в удивительный мир современной музыки. Но за пределами консерватории я серьезную музыку не слушал, даже обычно выключал радио, когда, например, звучал Бах или Шуман. Для меня, да и для многих серьезная музыка была неотъемлемо связана с консерваторией, досугом, эстетическими переживаниями. Что сегодня? Я редко хожу в консерваторию, зато дома постоянно звучит первоклассный приемник, настроенный на волну «Орфея». Под аккомпанемент серьезной музыки я работаю (чуть понизив уровень звука), отдыхаю, убираю квартиру, едва ли не сплю (впрочем, один мой знакомый и спит под музыку, иначе он заснуть не может). И разве нас удивляет молодежь в метро или в парке, или на велосипеде с наушниками от плеера?

Но может быть, такова судьба только музыки? Возьмем театр и кино. В те годы, помню, выходя на улицу после хорошего спектакля или фильма, я буквально переживал шок, возвращаясь в обычный мир с его повседневностью и заботами. Мир театра и кино был резко противопоставлен миру обычному, первый был возвышен, трагичен, гармоничен, второй — поражал своей приземленностью. Сегодня же я тупо листаю с помощью пульта программы телевидения, на экране мелькают многочисленные ранее недоступные фильмы и театральные постановки. Как правило, они меня уже редко волнуют. «Представляется, — замечает О. Аронсон, — что к телевидению вряд ли применим могучий аппарат эстетического анализа, ведь сама идея высокого эстетического зрелища на ТВ выглядит достаточно странной... ТВ производит не вторую реальность, что еще можно говорить о кино, но производит знаки самой реальности... Знак в данном случае и есть та форма, которая не содержит в себе ничего, кроме указания на ту чувственную форму, которая должна быть задействована в восприятии... Визуальная система ТВ такова, что представляет потрясающую возможность не смотреть. Ведь любое извлеченное из системы изображение всегда уже связано с историей либо в качестве идеологии, либо в виде ностальгического ряда или как-нибудь иначе» [12. С. 126—127]. Кстати, и современный театр (не говоря уже о кино) вынужден трансформироваться, реагируя на необходимость включения в обыденность современной жизни. Блестящая постановка «Кармен» в «Геликон-Опере» поражает именно тем, что перед нами не знойная Испания, а городское гетто, замусоренное вышедшими из употребления техническими конструкциями и поломанными автомобилями, не девушки с табачной фабрики позапрошлого века, а городские проститутки и хиппи, мы видим не театрализированные жесты и позы незнакомых нам испанцев, а вполне известные нам по кино и жизни откровенные движения, в целом на сцене не атмосфера ретро, а именно модернити. И все это пронизывает прекрасное пение и музыка, исполняемые красивыми молодыми артистами, которые совсем и не похожи на артистов — перед нами не театр, а сама жизнь, и одновременно — современный театр.

Итак, привычное деление на «досуг и серьезные занятия», о котором писал еще Аристотель, на «обычную и эстетическую реальность» быстро уходит или используется в самом искусстве как материал для пародии или ностальгических сюжетов. Современное искусство вошло в обычную жизнь, потеснило и трансформировало ее. Современный человек оказался в новом, странном мире, где реальности искусства образуют полноценный ее план. Но ведь эти реальности — виртуальны и символичны? Но разве не такова и модернити? Разве события нашей жизни существуют сами по себе, а не как истолкованные и представленные (воссозданные) совершенно по-разному и противоположно в средствах массовой информации и современном искусстве? И разве само искусство не идет на поводу у обыденности модернити?

Все это закономерно, и тому было много причин. Современная техника и технология, позволившие ввести искусство или его суррогаты, которые, кстати, сегодня часто невозможно отличить от подлинников, прямо в дом и обычную жизнь. Современная жизнь и экономика, образование и эстетическое воспитание, подключившие к искусству человека «массовой культуры» (т.е. любого), а не только знатоков. «Уроки» искусствознания и экспериментирования в искусстве, «техники» интерпретаций, позволившие распредметить произведения искусства, обнаружить в них новые, постоянно умножающиеся смыслы и содержания. И многое другое, входящее в понимание модернити (современности).

К модернити я отношу эпоху, постепенно возникающую после Второй мировой войны, когда, с одной стороны, стало складываться ощущение Земли как единого пространства (экономического, коммуникационного, ноосферного), с другой — уже больше нельзя было игнорировать глобальные мировые проблемы (экологические, экономические, религиозные, культурные), с третьей — складывающуюся жизнь еще нельзя было отнести к истории. Модернити — это также наше отношение ко всем этим моментам. Указанная здесь характеристика современности обусловливает стремление к пониманию и общению на самых разных уровнях и горизонтах человеческого существования, а также потребность в осуществлении совместных проектов и социальных действий.

Тенденции к планетарной общности в модернити противостоит не менее мощная, противоположная тенденция — к обособлению разных культур, мировых религий, наций, образов жизни и т.п. В результате наряду с ощущением единой планетарной реальности для современного человека характерна вера в существование многих самоценных реальностей, соответствующих обособляющимся формам социальной или индивидуальной жизни. Эта вера находит свое выражение в культурологическом мироощущении и осознании, столь значимых для нашего времени. Но также в манифестах постмодернизма, настаивающих на невозможности создания «глобальных метанарративов», выдвигающих «несогласие» в качестве нового критерия истины.

Масло в огонь подлили и современные технологии, в рамках которых сегодня удается создавать интерпретации, технику и виртуальные реальности (телевизионные, компьютерные, аудиовизуальные), предельно сблизившие обычную и символические реальности. Любой текст научились истолковывать не только по-разному, но и так, что становится неясным его содержание (оно тонет во множестве интерпретаций, которые сами многообразно истолковываются). Любое мыслимое и воображаемое содержание теоретически может быть сначала воплощено как виртуальное событие, а затем и как вещественный артефакт. Достаточно вспомнить идеи освоения космоса или клонирования. Начинались они в области искусства и научной фантастики, затем перешли в сферу науки и инженерии, сегодня — это техническая и социальная реальность. И одновременно, наука и инженерия давно уже не рассматриваются как основная практика и реальность. Современный человек все больше приходит к пониманию, что практика и реальность многообразны, причем вклад в них наряду с наукой и инженерией вносят искусство, проектирование, общественная и культурная деятельность, религиозные и эзотерические формы жизни и проч.

Посмотрим теперь, что дает современное искусство. По меньшей мере, две вещи. Во-первых, у человека возникает особая оптика, которую можно назвать «художественной», т.е. он начинает видеть жизнь (и свою, и чужую, и мир в целом) с помощью произведений и текстов современного искусства. Конечно, и раньше эстетическое восприятие меняло видение человека, но, так сказать, отчасти, по принципу противоположности, например мадонны совершенны, а земные женщины или несовершенны или могут лишь бесконечно приближаться к мадоннам. А вообще-то, всегда сохраняется дистанция между событиями художественной и обычной реальности. Современное же искусство дает человеку художественную оптику буквально на все случаи жизни и, напротив, как бы приглашает его сблизить, отождествить обычные события с художественными. Во-вторых, художественная оптика и установки современного искусства посредством специальных практик (поп-арт, дизайн, мода, СМИ, современная промышленность) и личных психотехник (образовательных, эзотерических и др.) оказывают разнообразное конституирующее воздействие на жизнь современного человека, наряду с другими воздействиями меняют ее. И опять же, и раньше искусство влияло на жизнь, но это влияние по масштабу и последствиям было не столь значительным и к тому же узко направленным.

Войдя непосредственно в современную жизнь, став частью обыденности, искусство становится моментом социальности, но так сказать, рассеянной, неопределенной социальности. Действительно, с одной стороны, искусство как семиотическая система («семиозис искусства»), как особая психотехника («психотехника искусства») участвует в формировании культурных сценариев и через них социальности (социальных и властных отношений). С другой — современные художники понимают свое творчество как самовыражение и ответ на неясные запросы тех, к кому они обращаются. Потеряв четкую культурную ориентацию, современное искусство осознает себя уже не как мимезис, а как представитель самой жизни, как сама жизнь в ее многообразных тенденциях. Но ведь художник в своем творчестве может артикулировать самые разные стороны модернити, способствовать самым разным ее тенденциям. В том числе и тем, которые разрушают культуру. Правда, как понять, что культуру разрушает, а что является всего лишь культурной адаптацией и компенсацией? А также не является ли эта культура, которую многие художники поддерживают изо всех сил, уходящей с исторической сцены? Но тогда какая культура придет взамен? Поскольку средний художник не является мыслителем и этиком, он и не берется отвечать на эти трудные вопросы, а просто творит на своей ниве, способствуя самым разнообразным тенденциям модернити. Рассмотрим в связи с этим два примера.

В известном жанре эротических фильмов нас весьма часто приобщают к следующим событиям: вместо принятых в культуре относительно длительного знакомства, ухаживания и постепенного сближения влюбленных герой сразу, практически мгновенно, укладывает женщину в постель. Конечно, можно возразить, сказав, «но ведь это не любовь, а секс», однако как их различить, к тому же сегодня в кино и любовь часто разворачивается именно по такому сценарию. Другой сомнительный момент — постельные сцены на грани мягкого порно. Опять же, можно сказать, что и первое и второе кому-то необходимо для реализации, что художник волен изображать все, что он хочет. Но ведь есть еще так называемый неподготовленный зритель, а это в массовой культуре чуть ли не каждый второй-третий (подросток или наивный, простодушный взрослый, принимающий за норму все, что он видит в кино или на экране ТВ); есть и реальный массовый негативный эффект подобных фильмов. Я имею в виду, что подобные фильмы разрушают культурные сценарии любви и снижают любовную потенцию населения, поскольку ослабляют и ликвидируют границы и тайну, без которой любовь и эротическое влечение не существуют.

Не меньше, если не больше сегодня фильмов (и картин), где зрителю предъявляются патология и ужасы в самых разных вариантах и степенях. Здесь жестокие убийства, пытки, изнасилование, трупы, разнообразные извращения, какие только можно вообразить и помыслить, нападение на людей космических чудовищ и так далее и тому подобное, каждый сам может вспомнить массу примеров и вздрогнуть от страха или омерзения. Все эти произведения художник создает в поисках новизны, интересных событий (реальности), отвечая на запросы определенных зрительских аудиторий, но при этом он вступает в серьезный конфликт с другими аудиториями и в целом с культурой. Дело в том, что артикулируя и эстетизируя патологию, современное искусство, во-первых, способствует увеличению и так уж немалого клубка психических проблем и напряжений, во-вторых, приучает человека к социальной патологии, тем самым подталкивая к асоциальному поведению. Но может быть, все это уже не искусство? Тогда что? И как обнаружить границу между искусством и очень похожими на произведения искусства суррогатами? И как все же быть с проблемой ответственности современного искусства?

Отмеченные здесь особенности современного искусства могут быть поняты в свете хайдеггеровского понятия «постав» (Gestell), под которым знаменитый философ понимал не только современное состояние техники, где все строится и выступает как «средство для другого» в рамках поставляющего производства (даже природа и человек), но также как тотальную субъективацию и аксиологическое отношение к миру. Поясняя взгляды М. Хайдеггера, С. Неретина и А. Огурцов пишут: «Мир начинает взвешиваться по ценностям. Такого рода взвешивающий подход к миру постоянно тяготеет к переоценке ценностей... Переоценка ценнностей становится непрерывным процессом, в котором уже нет ничего устойчивого, сохраняющегося, инвариантного. Такова эпоха нигилизма, ставящая себе на службу все и вся, в том числе и самого человека. Эта эпоха в истории человечества — эпоха забвения бытия во имя "расходования сущего для манипуляций техники", "во имя «планирующе-рассчитывающего обеспечения результатов»", во имя "самоорганизующегося процесса всеохватывающего изготовления"» [108. С. 168]. В качестве еще одной особенности постава можно указать на «глобализацию», т.е. постав распространяется на все — природу, человека, даже саму способность мыслить.

Естественно, что постав захватил и искусство, поставив его на службу современному производству, понимаемому, конечно, в широком хайдеггеровском смысле. Это означает, по меньшей мере, следующее: разрыв старых связей и отношения искусства с другими сферами жизни (например, разрыв коммуникации «художник — зритель», трансформация отношения «художественная реальность — обычная реальность»), кризис классического понимания искусства (произведения, эстетического субъекта), выявление функций искусства в плане постава, т.е. привязка искусства к обыденной жизни (искусство как фон для работы, как особая социальная оптика, как форма организации деятельности и жизни и прочее), наконец, технологизация искусства, когда оно начинает пониматься как особая технология — семиотическая, психотехническая и т.д. Нельзя ли в этом случае предположить, что искусство как обыденность — это искусство, захваченное и порабощенное поставом, «искусство-постав»?

Итак, первая черта современного искусства — это то, что искусство превращается в постав, а следовательно, с одной стороны, искусство конституирует и обогащает действительность, но с другой — само искусство (в лице искусства-постава) обедняется, теряет глубину и духовное измерение. Действительно, использование искусства в целях постава предполагает совершенно другое его употребление: поверхностное, параллельное с другими занятиями человека, акцентирование не на тех сторонах содержания, которые были характерны для традиционного искусства.

Но модернити — это не только постав. В противном случае пришлось бы согласиться с мнением отдельных философов, что история действительно закончилась. Модернити — это также культивирование духовности и свободы человека, культивирование и сохранение культуры, правда, в ее современных множественных и самоценных формах. Посмотрим в связи с этим, что происходит с современным искусством. Но предварительно обсудим, что оно собой представляет вообще.

М. Бахтин показывает, что в произведениях искусства художник и зритель получают возможность творчески реализовать себя, собрать себя, прожить то, что в обычной жизни не может быть прожито вообще, выработать отношение к другому и культуре. Нужно, писал Бахтин, «войти творцом в видимое, слышимое, произносимое и тем самым преодолеть материальный внетворчески-определенный характер формы,., при чтении и слушании поэтического произведения я не оставляю его вне себя, как высказывание другого... но я в известной степени делаю его собственным высказыванием о другом, усвояю себе ритм, интонацию, артикуляционное напряжение, внутреннюю жестикуляцию... как адекватное выражение моего собственного ценностного отношения к содержанию... Я становлюсь активным в форме и формой занимаю ценностную позицию вне содержания - как познавательно-поэтической направленности» [24. С. 58—59]. Именно потому, что в искусстве человек создает и находит реальность, построенную им самим, но одновременно выстроенную и по «законам» бытия, новоевропейская личность получает возможность прожить и разрешить противоречия, обусловленные двойным ее существованием — как индивида и субъекта культуры, или, говоря иначе, несовпадение личности и культуры перевести в форму жизни и творчества. Здесь как раз и обнаруживается целительная и спасительная (катарсистская) функция искусства. Принципиальный вопрос — по-прежнему ли искусство сегодня, в эпоху наступления постава, целительно и спасительно? По-прежнему ли произведение искусства может выполнять свою медиативную роль в отношениях, связывающих человека и культуру? Чтобы понять, как можно ответить на этот вопрос, продолжим обсуждение природы искусства.

Искусство — это всегда чудо, в том смысле, что в искусстве за счет семиотических и психологических механизмов создается реальность, вроде бы не существующая в обыденности. Как писал еще Леонардо да Винчи в «Книге о живописи», хотя нам даны только плоскость и краски, но зритель видит «широчайшие поля с отдаленными горизонтами», «живопись только потому кажется удивительной зрителям, что она заставляет казаться реальным и отделяющимся от стены то, что на самом деле ничто» [59. С. 164, 176]. Именно в попытке осмыслить существование художественной реальности и родилась концепция мимесиса. Но эта концепция фактически отводит искусству в плане существования вторичную роль — всего лишь подражения бытию, а не самого бытия! В XX в. эта позиция постепенно преодолевается, сначала в признании и за художественной реальностью относительной автономии (как пишет Ортега-и-Гассет — «пусть воображаемый кентавр не скачет в действительности по настоящим лугам и хвост его не вьется по ветру, не мелькают копыта, но и он наделен своеобразной независимостью по отношению к вообразившему его субъекту. Это виртуальный или, пользуясь языком новейшей философии, идеальный объект» [108. С. 202]), затем в утверждении полноценности художественной реальности. Но Хайдеггер преодолевает и это понимание, утверждая, что именно в искусстве раскрывается, выявляется и удерживается «истина бытия»: «художественное произведение, — пишет он, — раскрывает присущим ему способом бытие сущего. В творении совершается это раскрытие—обнаружение, то есть истина сущего» [163. С. 72]. О том же несколько иначе писал и М. Мамардашвили, говоря, что в лоне произведения рождается и художник и зритель. Другими словами, подлинное искусство — это не мимесис, а форма полноценной жизни. Так что предположение, что современное искусство может помочь нам на нашем пути спасения, не такое уж неправдоподобное.

Более того, именно искусство, если, конечно, оно современное, помогает оживить человека, заставить его видеть (слышать, ощущать) заново, реагировать на краски и звуки. Спрашивается, почему, разве он и так не видит и не слышит, ведь человек вроде бы еще не умер? Но разве жизнь поставом, искусство-постав не блокируют наше видение и слышание, наши чувства? Блокируют, именно в силу того, что они сформированы поставом, структурированы, настроены на привычное восприятие и переживания, уже давно не требуют работы и изменения человека. Но если человек каким-либо образом оказывается вовлеченным в современное искусство, оно его выслушивает, испытывает, заставляет работать, выходить из себя, спасать от самого себя. Маленький пример. В пьесе «Играем... Шиллера» в постановке Р. Туминаса (театр «Современник») есть такая сцена. Елизавета, которую блистательно играет Марина Неелова, должна принять трудное решение — послать на смерть Марию Стюарт. Елизавета колеблется, но присутствующий здесь же ее советник настаивает на решении, апеллируя к высшей необходимости и ее ответственности перед государством. Художественно эта сцена решена так: принимая мучительное решение, Неелова напряженно ходит по сцене, держа в руках поднос, на котором стоят бокалы, до самых краев наполненные водой; когда ей не удается не пролить бокал, советник тут же подливает воду, так что необходимость удерживать поднос в строго горизонтальном положении постоянно присутствует. Спрашивается, почему не позволить Нееловой сыграть эту сцену безо всяких ухищрений, демонстрируя одни переживания? А потому, что переживания, проигранные в тысячах произведений живописи, театра и кино, не являются для нас событиями. Однако когда мы видим, что Елизавета параллельно с принятием экзистенциального и фатального решения носит по сцене поднос с бокалами воды, которые она судорожно пытается не разлить, а ее советник, подливая воду, все время поддерживает это напряжение, мы невольно начинаем разгадывать загадку, предложенную Туминасом: зачем этот поднос, что все это означает? Причем вынуждены сопоставлять эквилибристику с подносом и странные действия советника с переживаниями Елизаветы, в частности, уяснением ею необходимости следовать своей миссии королевы. Мы начинаем видеть второе с помощью первого, и именно за счет их полного несовпадения перипетии с водой становятся новой художественной формой, позволяющей зрителю заново пережить (снова прожить) то, что происходит с Елизаветой. Нетрудно заметить, что новая художественная реальность включает в себя как необходимый момент также чисто искусственный план. Мы переживаем не только события, о которых пишет Шиллер, но и то, как все это сделано режиссером, как сыграно актерами. Необходимым условием является и наша работа по отгадыванию загадок, поставленных режиссером, но не как самоцель и не для игры ради игры, а чтобы войти в художественную реальность и полноценно прожить ее события. Иначе говоря, все эти приемы, да и наша работа — только средства, помогающие нам в устремлении к жизни (если только, конечно, в нас еще осталось это желание жизни).

Рассмотрим еще один пример. Несколько лет тому назад на ТВ прошел замечательный фильм австралийского режиссера Джейн Кемпион «Пианино». Формальный сюжет этого фильма таков. Талантливая немая пианистка со своей маленькой дочерью выходит замуж по объявлению за незнакомого ей человека и приезжает к нему в какое-то поселение миссионеров, расположенное далеко от цивилизации в джунглях. Она привозит с собой пианино, которое ее муж, несмотря на протесты своей жены, выгодно меняет на большой участок земли. Но человек, купивший пианино, влюблен в героиню и предлагает ей обучать его музыке, а на самом деле пытается ее соблазнить, продавая ей пианино по частям за предоставляемые ему ласки. Кончается тем, что и героиня влюбляется в своего соблазнителя и отдается ему. Когда же муж узнает об этом, то в припадке гнева он отрубает своей жене палец, чтобы она уже никогда не смогла исполнять музыку. Впрочем, внешне все заканчивается «хэппи-эндом»: муж отпускает свою жену с человеком, которого она полюбила, они уезжают на родину, где пианистка снова учится играть на пианино. Последняя сцена весьма символична — пианистка неуверенно (поскольку один ее палец протезирован) исполняет на пианино простенькую мелодию, а муж накрывает ее платком, как попугая, и целует.

Продумывание этого фильма и дальнейшее обсуждение показало, что понимается он зрителями неоднозначно. Лично у меня сразу возникло четыре интерпретации: это рассказ о любви немой талантливой пианистки, закончившийся относительно благополучно, это символическая история гибели и совращения духа (талантливая пианистка, жившая одной музыкой, в конце фильма превращается в обычную женщину, которая любит своего мужа и дочь и уже спокойно относится к музыке), это исследование страсти в процессе ее зарождения и протекания, это, наконец, драма столкновения двух культур (мещанской и художественной). Но у других зрителей были и другие прочтения, например, на Западе широко обсуждались феминистская и фрейдистская интерпретации. Спрашивается, о чем этот фильм? О том или другом или обо всем сразу, но тогда, может быть, «Пианино» сразу задумывалось Джейн Кемпион как много разных произведений? Но есть и еще одна проблема.

Если прочесть «Пианино» как культивирование и историю страсти, то этот фильм вряд ли поможет современному человеку разрешить мучающие его проблемы. Но если прочесть его иначе — как историю гибели и совращения духа или же как дилемму подлинного искусства и искусства-постава (например, когда героиня исполняет музыку, чтобы выкупить пианино, а также в конце фильма), то, напротив, в этом произведении обсуждается одна из центральных проблем времени.

Нетрудно предположить, что само по себе, без дополнительных разъяснений «Пианино» однозначно прочитано быть не может. Следовательно, современное произведение искусства должно быть дополнено концептуальными разъяснениями, которые позволяют и художнику и зрителю воссоздать новую художественную реальность. И действительно, например, в «Геликон-Опере» зрителям предлагаются программки, где излагаются не столько либретто оперы, сколько концепции, помогающие зрителю войти в художественную реальность новой постановки спектакля и полноценно прожить ее. И не только — без творческой работы самого зрителя, без работы, направленной на уяснение смысла происходящего на сцене, уяснения способа создания спектакля, отношения новой постановки к оперной традиции, без вживания в игру и пение актеров — без всего этого событие спектакля в «Геликон-Опере», вероятно, состояться не может.

Впрочем, здесь тоже два разных отношения. Один зритель увидит в «Пианино» просто прекрасное произведение, тем более; что этот фильм очень красив. Другой — будет искать сюжет, позволяющий ему изжить свои сексуальные проблемы, и, действительно, найдет для этого богатый материал. Третий, как, например, я, опознает здесь драму гибели духа или дилемму подлинного искусства и искусства-постава. Но почему, спрашивается, я обнаруживаю в «Пианино» именно это, а не что-то другое, скажем, то, что увидели другие зрители? Ну, во-первых, я тоже вижу в «Пианино» указанные сюжеты — традиционно эстетический и сексуальный, но они меня волнуют меньше, чем два последних. Меньше потому, что для меня сегодня проблемы духовного существования или подлинной жизни в искусстве являются экзистенциальными, их решение помогает мне жить осмысленно и видеть перспективу. Во-вторых, мои исследования показывают, что красота — понятие культурно-историческое и содержательное и еще нужно понять, является ли прекрасным то, что внешне выглядит красивым, например сегодня во всех мыльных сериалах перед нами выступают исключительно красивые женщины. Да и демонстрация в кино сексуальных сцен имеет две стороны: для одних это реализация, а для многих других — патология.

Не должны ли мы в этом случае сделать два важных вывода? Один, что современное произведение искусства само по себе, без художественных концептуализации и работы (культуры) зрителя, уже не в состоянии выполнять свои функции. Другой, что современное искусство, чтобы соответствовать модернити, которое явно катастрофично, должно найти такие темы и сюжеты, такую форму, породить такую художественную культуру, которые помогут человеку в его движении на пути к спасению. Однако важно правильно понимать первый вывод. Я не хочу сказать, что современное искусство сводится к художественной концептуализации, последнее только необходимый момент. Главное все же само искусство как форма современной жизни. «Пианино» именно потому можно считать современным произведением искусства, что оно заставляет нас видеть, слышать, переживать, жить. Параллельно или после мы осмысляем, продумываем произведение, но эта работа мышления всего лишь помогает нам пройти в художественную реальность и пережить ее события. В связи с этим становится понятным размышление И. Хейзинги, который писал, что «для искусства было некогда благом в значительной мере не осознавать ни того смысла, который оно несет, ни той красоты, которую оно творит; вместе с уверенностью сознания своего высокого назначения оно что-то утратило от своего вечно детского бытия» [164. С. 192]. Если искусство современно, то оно возвращает нас в лоно самой жизни («вечно детского бытия»), когда же в целом необходимые в искусстве схемы и концептуализации выдаются за само искусство или подчиняют себе художественное творчество, то искусство умирает или становится поставом.

Отменяет ли все сказанное другие функции искусства? Конечно, нет, во все времена искусство выполняло еще несколько функций:

мировоззренческую, состоящую в том, что искусство во всех известных нам культурах поддерживало основные культурные сценарии и картины мира; достаточно вспомнить древнеегипетскую скульптуру, архитектуру и живопись или античное искусство, где боги и их отношение к людям выступали основными событиями и сюжетом;

психической адаптации, позволяющей человеку реализовать свои идеалы (например, видеть и слышать богов или получать доступ к другим, подлинным мирам), а также проживать нереализованные в обычной жизни более простые желания; на волне переживания эстетических событий человек получает возможность реализовать свои «блокированные» желания, правда, в том случае, если их структура сходна со структурой эстетических событий художественного произведения [140. С. 58-64; 11].

витальную — т.е. искусство с того момента, когда оно обособилось и было осознано как реальность, отличная от других форм существования, образовало самостоятельную и самоценную сферу человеческой жизни. Это стало очевидным не только для художников, но и для многих людей в последние два столетия.

инновационную, проявляющуюся в том, что искусство является точкой роста культуры, своеобразной экспериментальной площадкой, где художник и тот, к кому он обращается, создают, «выращивают» сначала в семиотическом плане, а потом в психотехническом новые формы жизни и переживания.

Тем не менее сегодня в связи с экспансией постава на первый план выдвигается воссоздание и культивирование именно катарсистской функции искусства, т.е. поиска способов разрешения в искусстве противоречий между современным человеком и техногенной цивилизацией. Претерпевая кризис, находясь в становлении, и человек, и культура реализуют свою жизнь в множественности разных форм существования. В этом плане современное искусство не может ограничиться только созданием произведений искусства, оно не может не быть эзотерическим, не может не создавать новую художественную культуру, включающую порождение художественных реальностей, новые формы жизни человека в искусстве, открывающую человеку перспективу жизни и спасения.

Здесь, правда, мне могут задать интересный вопрос: «А откуда вы знаете, что события пойдут именно так, как вы пишете, почему это главное — помочь человеку на его пути к спасению, а не создание, скажем, условий для максимальной реализации его желаний?» Что на это можно ответить? Все дело в том, какие желания и какие последствия возникают в результате их осуществления. Если желания ведут к гибели человечества и человека, к обеднению искусства, утрате им духовности, то не лучше ли от таких желаний отказаться? Все дело также в том, что нас устраивает. Меня лично мало устраивает мир без подлинного искусства и ответственности. Кого-то, возможно, все это устраивает, но речь в данном случае, как правильно отмечает Фуко, идет не о том, что есть, а об установке. Современность как установка предполагает мое личное отношение к современности и определенное участие в ней. Другое дело, совпадет ли моя установка с вектором реального исторического движения или нет. Но это от меня зависит уже в малой мере. Конечно, я стараюсь понять и угадать будущее, но и другие мыслители не дремлют, однако видят его иначе. Я, конечно, надеюсь, что особенности моей личности и работы создают условия для наступления будущего, но надежда и абсолютное знание — вещи разные.

В заключение вернусь к проблеме ответственности современного художника. Но может быть, такой проблемы и не существует? Или она существует, однако не как проблема современного искусства, а как этическая проблема поведения современного человека, слабо отвечающего на грозные вызовы времени, по большей части игнорирующего их. Поскольку художник не только художник, но и человек, ему приходится решать дилеммы профессии и жизни, когда они начинают расходиться и работать друг против друга. Вряд ли сегодня можно определенно сказать, что в таких случаях нужно делать. Здесь приходится положиться на инстинкт самосохранения, присущий самому человеку, ну и, конечно, на размышление, рефлексию и профессиональную культуру. Думаю, в какой-то степени художник должен понимать последствия своих смелых экспериментов для неподготовленного зрителя (читателя) и в целом для культуры. Сегодня он нередко этого не понимает и не хочет понимать. Здесь, понятно, не обойтись без грамотной и доброжелательной критики. Впрочем, нельзя и перегнуть палку, требуя подчинить современное искусство морали. Эффект может быть только противоположным; искусство, как и Восток — дело тонкое. Но требовать от художника, как человека, этически значимого поведения необходимо. Кстати, именно потому, что он художник. Ведь искусство должно работать на культуру и человека, а не разрушать их.

Заканчивая, замечу, что, противопоставляя классическое искусство современному, «искусство-постав» — искусству как форме современной жизни, я имел в виду идеальные типы. В конкретном художественном творчестве и жизни традиционное и современное пересекаются и сосуществуют, что, кстати, обогащает и само искусство. Я смотрю ТВ-передачи, читаю романы и слушаю «Орфей», но это не мешает мне ходить в консерваторию, театр или кино и снова и снова собирать и реализовывать себя в искусстве. Современное искусство, превращаясь в обыденность или пытаясь ответить на духовные запросы времени, не перестает от этого оставаться искусством, не столько отрицает классическое искусство, сколько использует его для своих целей как средство и материал. А человек, чтобы понимать и традицию, и новое в искусстве, вынужден делать очередные шаги в своем развитии.


Приложения

Приложение 1. Определения понятия культуры

Американские антропологи А. Кребер и К. Клакхон в книге «Культура. Критический обзор концепций и дефиниций» [181] привели около трехсот определений культуры, которые они разбили на шесть основных типов. Приведем сначала определения из этой книги в изложении Л. Ионина.

Описательные определения. Согласно Тейлору, «культура, или цивилизация, в широком этнографическом смысле слагается в своем целом из знаний, верований, искусства, нравственности, законов, обычаев и некоторых других способностей и привычек, усвоенных человеком как членом общества». [70. С. 45].

Исторические определения. Примером здесь может служить определение, данное известным лингвистом Э. Сепиром: культура — это «социально унаследованный комплекс способов деятельности и убеждений, составляющих ткань нашей жизни». Недостаток определений этого типа связан с предположением о стабильности и неизменности, в результате чего из виду упускается активность человека в развитии и изменении культуры» [70. С. 45].

Нормативные определения. Эти определения делятся на две группы. Первая из них — определения, ориентирующиеся на идею образа жизни. По определению, данному антропологом К. Уислером, «образ жизни, которому следует община или племя, считается культурой.;. Культура племени есть совокупность стандартизированных верований и практик, которым следует племя». Вторая группа — определения, ориентирующиеся на представления об идеалах и ценностях. Здесь можно процитировать два определения: данное философом Т. Карвером — «культура — это выход избыточной человеческой энергии в постоянной реализации высших способностей», и предложенное социологом У. Томасом, — «культура... это материальные и социальные ценности любой группы людей (институты, обычаи, установки, поведенческие реакции) независимо от того, идет ли речь о дикарях или цивилизованных людях» [70. С. 45].

Психологические определения. «Культура — это социологическое обозначение для ненаучного поведения, то есть поведения, которое не дано человек)' от рождения, не предопределено в его зародышевых клетках как у ос или социальных муравьев, а должно усваиваться каждым новым поколением заново путем обучения у взрослых людей» (антрополог Р. Бенедикт). «Культура — это "формы привычного поведения, общие для группы, общности или общества. Она состоит из материальных и нематериальных элементов"» (социолог К. Янг) [70. С. 46].

Структурные определения. Здесь характерны определения, данные антропологом Р. Линтоном: «а)...Культуры — это в конечном счете не более чем организованные повторяющиеся реакции членов общества, б) Культура — это сочетание наученного поведения и поведенческих результатов, компоненты которых разделяются и передаются по наследству членам данного общества» [70. С. 46].

Генетические определения. «Культура — это имя для особого порядка, или класса феноменов, а именно: таких вещей и явлений, которые зависят от реализации умственной способности, специфической для человеческого рода, которую мы называем "символизацией". Говоря точнее, культура состоит из материальных объектов — орудий, приспособлений, орнаментов, амулетов и т.д., а также действий, верований и установок, функционирующих в контекстах символизирования. Это тонкий механизм, организация экзосоматических путей и средств, используемых животным особого рода, то есть человеком, для борьбы за существование или выживание» (социолог Л. Уайт) [70. С. 46, 47].

Л. Ионин заканчивает изложение определений культуры собственным пониманием. «Однако, — пишет он, — можно приблизительно представить себе, в чем были бы согласны авторы буквально всех приведенных выше определений. Без сомнения, они были бы согласны с тем, что культура — это то, что отличает человека от животных, культура — это характеристика человеческого общества. Кроме того, они, наверное, согласились бы, что культура не наследуется биологически, но предполагает обучение. Далее, они наверняка признали бы, что культура напрямую связана с идеями, которые существуют и передаются в символической форме (посредством языка)» [70. С. 47].

Э. Орлова характеризует культуру так: «Культура определяется как все то, что создано людьми; как ценностное образование; как совокупность норм; как символический аспект современной жизни и деятельности людей; как технологии адаптации человека к окружению; как способы трансляции социально значимой информации; как коммуникативные системы в обществе и т.п....Всюду присутствует стремление подчеркнуть специфичность аспекта рассмотрения общественной жизни; провести дифференциацию изучаемых объектов по антропогенам (а не метафизически) или природным основаниям; построить интегральную картину изучаемой области явлений как порождаемой и поддерживаемой людьми, а не просто концептуальной целостности, идентифицировать ее как определенный "тип культуры"; использовать для ее построения принцип синхронного или диахронного сравнения объектов. Иными словами, можно констатировать, что при всех различиях в подходах исследователи культуры работают примерно в одних и тех же концептуальных пределах» [112. С. 14, 17].

Хотя Б. Ерасов определяет культуру как сферу духовного производства, тем не менее речь идет не о марксизме, а о социологическом подходе. «В самом общем и сжатом виде культура — это процесс и продукт духовного производства как системы по созданию, хранению, распространению и освоению духовных ценностей, норм, знаний, представлений, значений и символов. Она формирует духовный мир общества и человека, обеспечивает общество в целом дифференцированной системой знаний и ориентации, необходимых для осуществления всех видов деятельности, существующих в обществе. В ней вырабатываются те идеи, нормы, значения и цели, которыми руководствуется общество в регуляции всего разнообразия своей деятельности. Вместе с тем она способствует духовной интеграции общества и различных его групп. Продукты этого производства существуют не только в сфере сознания — в интеллектуальной или художественной форме. Они обозначаются, т.е. приобретают свойства знака или целой знаковой системы (язык, религия, мораль, идеология, стили искусства и литературы). Требуются значительные усилия каждого поколения, чтобы сохранить, воспроизвести, поддержать и отобрать ценности, знания и ориентации, обновить их или дать им новую интерпретацию и привести их в соответствие с меняющимися условиями бытия. Для этого нужны соответствующие инструменты, кадры — все то, что воплощают в себе система образования, религиозные институты и светская культура» [38. С. 79].

Г. Драч в «Учебном курсе по культурологии» (Ростов н/Д, 1995. С. 53) характеризует культуру так:

«Следовательно, определяя сущность культуры, можно выделить три основные сферы. Во-первых, в форме завершенных, нашедших свою материализацию в предметах материальной и духовной деятельности человека. Здесь в результатах человеческой деятельности нашли свое воплощение особенности человеческой деятельности в различных типах культуры, типах человеческого общества, на определенных этапах его исторического развития. Во-вторых, в форме субъектов, творцов и носителей культуры. Здесь культурология опирается на этнографические описания, этнологию (учение о народе — этносе), на социологические измерения общества. Однако, в отличие от социально-философского рассмотрения общества, культуролог доводит свое исследование до социально-психологического уровня, выделяя национальный характер народа, менталитет (особенности мышления), проявления нравственности. В-третьих, в форме институциональных связей, институтов, которые переводят субъективную действительность индивидов в объективный план. Здесь речь идет не только о том, "что" производит этнос, и не только "кто" производит, каково культурное лицо (обычаи, нравы и традиции) этноса, а главное — "как производят". И это "как" характеризует прежде всего способ освоения действительности, технологический опыт, приемы и способы получения информации и передачи их от поколения к поколению».


Приложение 2. Школы культурологии[20]

Американская антропологическая школа — одна из ведущих национальных школ, в широком смысле — американская антропологическая традиция. В рамках этой школы сформировался ряд направлений, опирающихся на собственную методологию и методику исследования, отчетливо образующих самостоятельные школы: историческую (Ф. Боас, А. Кребер, К. Уисслер, Р. Лоуи), этнопсихологическую (А. Кардинер, Р. Бенедикт, М. Мид и др.), культурно-эволюционную (Л. Уайт, М. Салинс, Э. Сервис, Дж. Стюард и др.) и т.д. Пережила ряд этапов в своем развитии, связанных со сменой преобладающего методологического подхода: от классического эволюционизма Л.Г. Моргана (с середины до конца XIX в.), его дискредитации и полного вытеснения антиэволюционным эмпиризмом Боаса, противостояния исторического подхода любым другим интерпретациям культуры (включая структурно-функциональный), до возрождения эволюционизма (Уайт) и утверждения методологического плюрализма во второй половине XX в. Особенность американской традиции в антропологии как науки о человеке — нерасчлененность знания, стремление к целостному подходу в изучении человека как существа биологического и культурного одновременно и выделение культуры как центрального объекта исследования, основного и автономного феномена истории... [82. С. 28, 29].

...Полем для этнографических исследований американских антропологов стала большая часть культурных регионов Земли. Первые полевые исследования проводились в целях изучения культур коренного населения Северной Америки, затем в сферу интересов американской антропологии вошли Латинская Америка, Африка, Океания и Азия. Был собран и систематизирован объемный и уникальный материал по истории культуры, который составил основу музейных коллекций и послужил источником для социокультурного анализа... [82. С. 29].

...Особенностью этой школы второй половины XX века помимо мирного сосуществования и взаимного обогащения различных методологических подходов (диффузионизм, эволюционизм, структурализм, функционализм) является использование наследия предшественников, что позволяет говорить о существовании непрерывной традиции в американской антропологии... [82. С. 32].

...В 1970—1980 гг. в американской антропологии произошли изменения в традиционной ориентации на изучение незападных, дописьменных культур к изучению культур всех типов, включая постиндустриальное общество. Одним из объектов тщательного изучения становится культура США (У.Т. Харрис, М.Д. Салинс и др.). Изменились внешние привычные условия работы — резко сузилось поле этнографических исследований вместе с исчезновением многих локальных культур с лица Земли [82. С. 32, 33].

Лит.: Этнология в США и Канаде. М., 1989. [82. С. 28-33.]

Культурно-эволюционная школа (школа Л. Уайта) — направление неоэволюционизм, сформировалось в 1960-е гг. в американской культурной антропологии (Д.Ф. Аберле, Р.Н. Адаме, Р. Андерсон, Р. Карнейро, Г.Е. Докул, М. Харрис, М.К. Оплер, М.Д. Салинс, Э.Р. Сервис и др.). Теоретическую основу школы составила культурология Л. Уайта, которую он рассматривал как принципиально новый способ изучения культурных явлений, общих закономерностей культурно-исторического процесса и специфики человеческой культуры. Определяющую роль в развитии направления сыграли следующие разработки Уайта: концепция культуры как самоорганизующейся системы с ее подсистемами; роль технологической подсистемы как средства взаимодействия человека с естественной средой обитания; энергетическая теория и введение в науку о культуре методов исследования естественных наук; использование второго закона термодинамики; моделирование как способ изучения культуры.

Лит.: Wfiite LA. The Science of Culture. A Study of Man and Civilization. N.Y., 1958. [82. C. 236.]

Школа «Анналов» («новая историческая наука») — научное направление, возникшее во Франции и группирующееся вокруг основанного М. Блоком и Л. Февром журнала, выходившего под названием «Анналы» (1929—39). «Анналы социальной и экономической истории» (1939—41), «Анналы социальной истории» (1941—45), непериодический «Сборник социальной истории», «Анналы. Экономики. Общества. Цивилизация» (1945—94), с 1994 «Анналы. История, социальные науки». Суть «коперниканской революции», как назвали возникновение школы «Анналов» сторонники этого направления, состояла в замене классической «истории-повествования» «историей-проблемой», в попытке создать «тотальную» историю, т.е. историю, описывающую все существующие в обществе связи — экономические, социальные, культурные. С этим связан решительный разрыв с традиционной позитивистски ориентированной исторической наукой. Школа «Анналов» обращается к иному, нежели прежде, объекту изучения и ставит в центр не деятельность «великих» людей, не описание событий, в первую очередь политических, а исследование всего общества в его целостности, вскрытие глубинных структур, существовавших в течение больших временных отрезков. Такой подход требовал привлечения данных смежных наук — социологии, этнологии, географии — и смены взглядов на исторические источники.

Лит.: Гуревич А.Я. Исторический синтез и школа «Анналов». М., 1993.

[82. С. 533.]

Тартуско-московская школа— направление в отечественной (русскоязычной) семиотике, лингвистике, литературоведении, культурологии. На основании того, что в рамках данной школы осуществлялось применение структурно-семиотических методов к анализу языков культуры и культурных текстов, ее принято относить к структурализм}'. Возникла в начале 1960-х гг. как следствие объединения двух исследовательских групп — преподавателей и студентов кафедры русской литературы университета г. Тарту (Эстония) (Б.Ф. Егоров, Ю.М. Лотман, З.Г. Минц, А.И. Чернов и др.) и группы московских лингвистов и филологов (Б.А. Успенский, В.Н. Топоров, Вяч. Вс. Иванов, Ю.К. Лекомцев и др.), возникшего как следствие общего исследовательского интереса к проблематике строения и функционирования знаковых систем в человеческом сообществе. Результатом деятельности школы, вдохновителем которой был Лотман, стала организация регулярных конференций (летних школ) и издание сборника научных трудов по проблемам знаковых («вторичных моделирующих» — внутренний термин Тартуско-московской школы) систем.

Методически эта школа опиралась на традиции советской структурной лингвистики (П.Г. Богатырев, В.М. Жирмунский, В.Я. Пропп), а также на современные зарубежные работы по структурно-семиотическому анализу (применение математического моделирования, статистических методов, элементов теории информации). Практически отказалась от методологических исследований, сосредоточившись на прикладных вопросах семиотического анализа. Взяв за основу предложенный еще Ф. де Соссюром тезис о структурном единстве всех языков, представители школы на уровне прикладных исследований попытались выявить структурные элементы и принципы их применения в локальных знаковых системах и группах текстов. При этом текст понимался как последовательность знаков, определенная нормами языка, и анализировался с позиций семиотики, а не семантики.

Тартуско-московская школа являлась ведущей отечественной школой, разрабатывавшей проблематику структурного анализа в культуре, и продемонстрировала высокую эвристичность этого метода в изучении прикладных проблем знаковой деятельности и функционирования знаковых систем в культуре, оказав значительное влияние на облик современной отечественной культурологии.

Лит.: Труды по знаковым системам. Вып. 1—25. Тарту, 1964—1992; Ю.М. Лотман и Тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994. [82. С. 463-464.]

Амстердамская школа — одно из поздних эволюционистских направлений в западной этнологии. Развивалось в Нидерландах в первой половине XX в. Формировалась в период кризиса классического эволюционизма, представлявшего один из главных источников ее теоретической платформы. Реакцией на этот кризис был перенос основного внимания на сравнительно-историческую типологизацию культурных явлений, которая стала рассматриваться как главная цель этнографического исследования. Адепты этой школы (X. Нибур, Т.С. Ван дер Бей, И. Фаренфорт) скрупулезно рассматривали пространственные и временные варианты таких явлений, как война, рабство, первобытные верования.

Лит.: Барт Р. Избранные работы. М., 1994. [82. С. 34.] Антропогеографическая школа — школа основана немецким географом Ф. Ратцелем. Ставила своей целью исследование отношений между человеком и окружающей средой, считая географический фактор важнейшим пунктом научных исследований и интерпретаций. История была сведена, по сути, к передвижениям народов, в которых эта школа усматривала «существенное свойство народной жизни» и «основополагающий фактор истории человечества» (Ратцель). С научно-исторической точки зрения Антропогеографическая школа представляла собой переход от эволюционизма к теории культурных кругов. Основные элементы учения о культурных кругах («идею формы», представление о «кругах форм», «принцип континуитета») Ратцель сформулировал, исходя из идеи эволюции.

Лит.: Токарев С.А. История зарубежной этнографии. М., 1978. [82.С. 36.]

Духовно-историческая школа — направление, возникшее в немецком литературоведении на рубеже XIX—XX вв. как реакция на культурно-историческую школу и филологический позитивизм; развивалось на основе идей «философии жизни» Ф. Ницше и особенно В. Дильтея («понимание», «постижение» как специфический метод гуманитарных наук в противоположность естественно-научному «объяснению» — «природу мы объясняем, душевную жизнь постигаем»)... Оформление Духовно-исторической школы в самостоятельное течение связано с выступлением (1908) Р. Унгера против фактографии филологической школы В. Шерера — Э. Шмидта и с работой В. Дильтея «Построение исторического мира в науках о духе» (1910), поставившей задачу раскрыть «историю духа» как историю автономных и индивидуальных идей, настроений, образов (например, история «переживания» творчества Шекспира немецкими авторами разных эпох, прослеженная Ф. Гундольфом). Духовно-историческая школа сосредоточенно занималась типологией мировоззрений и личностей поэтов (В. Дильтей, Э. Шпрангер). Типы «жизни» рассматривались как ценностно равноправные. Как пример «совершеннейшей жизни», в которой всякий момент исполнен чувства самодовлеющей ценности, Духовно-историческая школа обычно выдвигала Гёте.

Лит.: Унгер Р. Новейшие течения в немецкой науке о литературе // Современный Запад. Кн. 2. М.; Л., 1924. [82. С. 106.]

Культурно-историческая школа — направление в западной культурной антропологии первой половины XX в., условно выделяемое по близости теоретико-методологических установок его представителей. Сложилась на волне критики органицистских и логицистских оснований эволюционизма с позиций сторонников конкретно-эмпирического познания в культурной антропологии. Теоретически это направление опиралось на проводимое Баденской школой неокантианства и Дильтеем разведение «наук о природе» — естественных наук, ориентированных на теоретическое познание явлений природной действительности с помощью номотетических, генерализующих методов, и «наук о духе» — познания человека как творческого духовного субъекта и того, что им исторически создано, которое может осуществляться лишь через идиографическое феноменальное исследование и понимание... Методологической основой систематизации изучаемого материала исторических и современных этнических культур для этой школы стал диффузионизм — направление, опиравшееся на объяснение культурной динамики через процессы распространения и заимствования инноваций — процессы, не получившие достаточного отражения в эволюционных теориях, исходивших из понимания культурного как реализации имманентного присущего ей потенциала. С позиций диффузионизма любая культурная форма (язык, институт, норма и т.д.) возникает в культуре единожды как инновация и далее проходит сложный путь трансформации и заимствования ее другими культурами, реализующийся через завоевания, торговлю, миграцию, миссионерскую деятельность, подражание и т.д. Именно эти процессы многообразных культурных контактов, через которые прослеживалось взаимопроникновение культур, стали основным предметом изучения для диффузионизма.

Лит.: Левин М.Г., Токарев С.А. «Культурно-историческая школа» на новом этапе // Современная этнография. 1953. № 4. [82. С. 234.]

Расово-антропологическая школа (или антропосоциология) — одна из влиятельных школ в социологии и антропологии второй половины XIX — начала XX в.; основная идея — решающее воздействие расового фактора на историческое и культурное развитие народов. Сформировалась в условиях роста популярности учения Дарвина о борьбе за существование и естественном отборе, господства биологического подхода в социологии, широкого распространения всевозможных антропометрических измерений и попыток биологической классификации рас. Ориентировалась на позитивистский идеал научности (построение социального знания по образцу естественных наук), носила на себе отче


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: