История культуры 4 страница

Я думаю, что в середине ХХ века началось написание нового – уже пятого по счету «культурного текста» женщины, возобладавшей на Земле демографически, ставшей основным заказчиком и покупателем товаров как массового, так и эксклюзивного потребления, основным адресатом рекламы и со­­­­­общений СМИ (мужчины в массе своей предпочитают более специализированную информацию), основой политического электората (опять-таки потому, что менее эмоциональные мужчины индифферентней относятся к вла­сти и процедурам ее переизбрания) и основным актором во всем остальном. Жен­щины уверенно пришли на производство, в науку, армию, политику. На сегод­няшний день для женщин фактически не осталось ни одной «закрытой про­фес­сии».

Этот новый «текст № 5» отличается и такой принципиальной новацией, как постепенная_______________________________________________________________________________________________________________________________ отмена двойного стандарта, по которому сексуальная свобода мужчины во много раз превосходила соответствующие возможности жен­щи­ны[138]. Женщина эпохи постиндустриального общества отныне пользуется такой же сексуальной свободой и может реализовывать себя в этом плане, как и муж­чина. Это означает определенную потерю мужского сек­суального контроля над женщиной, что, как отмечает Э.Гидденс, ведет к росту прецедентов сексуаль­ного насилия[139].

В отличие от древнего матриархата, который оказался лишь фантазией антропологов-романтиков XIX столетия, сейчас на нас накатывается «девятый вал» подлинного матриархата. В противовес высоко-креатив­ному, но болезнен­ному и склонному ко всяким глупостям и разнообразным излишествам муж­­­чине, ныне во власть над миром (пока что не политическую, но, безусло­в­но, социальную) вступает умеренно-креатив­ная, но ненасытная в потреблении жизнен­ных благ женщина – тотальный поглотитель продукции индустрии, ре­к­­­ламируемого образа жизни и сравнительно второсортных (по преи­муществу) явлений культуры (на уровне мелодрам и латиноамериканских сериалов).

Сразу же хочу оговориться, что я имею в виду не всех женщин вообще, среди которых встречаются и выдающиеся по своему культурному уровню и потенциалу индивиды, а средний уровень «среднего класса».

Женщина, естественно, не нуждается в каких-либо оправданиях всему про­исходящему (когда это победитель нуждался в оправданиях?). Она уступает мужчине в непосредственной физической силе (грузоподъемности), но за­­­­то отличается гораздо лучшим здоровьем, биологической устойчивостью, долголетием и многими иными физиологическими преимуществами. С ростом числа женщин биологическое качество человечества на демографичес­ком уровне улу­ч­­шается.

В этой связи стоит помнить и о следующем. По мнению врачей, в мире наступает настоящая катастрофа со здоровьем мужчин, гораздо менее устойчи­вых физи­ологически, как правило, отличающихся пониженным инстинктом са­мосох­ра­­­нения, склонных ко многим вредным увлечениям, охотно рискующих сво­ими жизнями и т.п.[140] Ведь самцы всех видов функционально – это в пе­рвую очередь «разведчики-погра­нич­ники», постоянно подвергающиеся рис­ку. И при­­р­ода не тратится на их физиологическую устойчивость так щедро, как тратится на самок – продолжателей рода. К тому же это именно мы – муж­чины привели к нынешним переменам и не заметили, как наш традиционный «сексуальный объект» превратился не только в основного производителя биологической, но и в основ­ного потребителя социальной жизни на планете. Кро­ме того, не следует за­бы­­вать, что по всему миру распространено весьма агрессивное феминистс­кое дви­жение, а мужчины не имеют аналогичной правозащитной организации.

Таким образом, роли поменялись. «Сексу­альным объектом», которого нужно найти, за которым ну­ж­но следить, ухаживать, лечить от клинических за­болеваний, депрессии и т.п., теперь стал мужчина.

Этот новый «культурный текст № 5» женщины постиндустриального об­щества пока еще находится в начальной стадии своего написания. Пока еще его условия реально охватывают не больше 20% населения Земли, а нараста­ю­щее социальное преобладание женщин имеет преимущественно демографи­че­ские, а не статусные формы, что замет­но только узким специалистам: преиму­щественно социологам. Большинство ко­мандных постов в политике, экономи­ке и науке еще остаются в руках мужчин, но женщины начинают наступать и здесь.

Надолго ли это? Я думаю, что демографическое преобладание женщин сохранится и даже возрастет. Точнее ситуация будет следующей: в возрасте до 40 лет число мужчин и женщин будет примерно одинаковым; а вот после 40 (и чем старше, тем больше) женщины начнут численно преобладать над мужчинами, а это значит, что они останутся основными покупателями, заказчиками, пользователями товаров и услуг, культуры и информации (по крайней мере, рассчитанных на массовое потребление), т.е. останутся основной массой людей, которые тратят деньги на быт и удовольствия. Но это создаст и новую проблему: одинокой старости большинства женщин.

Вместе с тем, я думаю, что социальная структура большинства развитых обществ скоро переменится достаточно радикальным образом. Весь ХХ век шло и продолжается поныне углубление специального образования и его дро­бление на все более мелкие специализации. Соответственно дифференцируются и профессиональные требования к работникам. Из поколения в поко­ление люди становятся все более узкими специалистами. Это предсказывала нам доктрина У.Хилла о наступлении эры «золотого миллиарда» – когорты тех самых уникальных специалистов, единственных в своем роде, которые в своей деятельности будут потреблять значительную часть производимой энергии и составят сословиеновых владельцев мира[141]. Миром будутправить не капиталы, армии или политики, а мозги и таланты (в любой области). Остальные же люди по уровню своей квалификации останутся производителями товаров и услуг среднего и низкого качества, но зато весьма дешевых и доступных, массовый спрос на которые будет всегда.

Сословие «золотого миллиарда» будет открытым для новичков: только учись и становись выдающимся специалистом (т.е. специалистом в области того, что называется high tec – высокие технологии). Сейчас доля женщин сре­ди специалистов мирового класса (каждый из которых – единственный в своей уникальности) очень невелика. Пока она в основном связана с искусством; точ­­нее, с отдельными его видами: вокалом, хореографией, актерским мас­­тер­ст­вом; в других видах искусства женский вклад – авторов и исполните­­­­лей мирового класса – заметно уступает мужскому. Примерно такая же кар­­­­­­­тина наблюдается в сферах образования, медицины, социальных и гуманитарных наук. Чис­ленно женщины заметно преобладают в этих сферах, но сре­ди выдающихся профессионалов их пока что не очень много. А главное, что уже не сошле­шься, как в прежние времена, на недоступность образования или «закрытые профессии». Сейчас для женщин и их социальной самореализации открыто все. Теперь начинается соревнование талантов.

В антропологии, психологии и социологии уже давно ведутся дискуссии о том, превосходят ли мужчины женщин по своим врожденным талантам (т.е. генетически) или чи­сленное превосхо­д­ство мужчин среди гениев (в любой об­ласти деятельности) – лишь результат социальных ограничений, веками и тысячелетиями наклады­вавшихся на жен­щин[142]. Но по своим биологическим фун­к­циям в природе сам­цы, как разведчики и первооткрыватели, постоянно сталкивающиеся с раз­­личными нештатными ситуациями, в принципе должны обладать более гибким интеллектом и большими способностями для инновативных решений. И это не культурное достижение человека-мужчины, а элемент генетической программы всякого самца, независимо от его вида. Зато женщины, как правило, более качественные исполнители уже освоенных форм деятельно­сти. У мужчин лучше получается то, чего они ещене умеют (поиск), а у женщин то, что они ужеумеют (исполнение).

Впрочем, как сказал великий психолог К.Г.Юнг за несколько минут до смерти: «Ну вот, теперь и посмотрим…»[143].

2006

РУССКАЯ КУЛЬТУРА XVIII ВЕКА

(Лекция)

Всякий век истории того или иного народа решает свои собственные задачи. Цивилизационной миссией XVIII века в России было преодоление ее затянувшегося средневековья, «сбрасывание» 800-летнего груза истории, под тя­жестью которого страна замерла в глубочайшем застое. Но подобный груз не «спихнешь» одним рывком. И весь XVIII век Россия шаг за шагом выбиралась из под тяжелой массы терявших свою актуальность традиций, норм, сте­рео­ти­пов мышления и поведения, менялась как социально и экономически, так и куль­­турно. А эта перемена оказалась самой трудной. Поэтому русскую культуру XVIII века сложно рассматривать как некую органическую целостность. Это была культура переходного периода, где парадоксально спле­тались атавиз­мы средневекового сознания с рациональными порывами разума нового вре­мени, где формы часто не соответствовали содержанию, а неоднозначность и противоречивость исторических персонажей порой являлась наиболее показательной чертой их адекватности эпохе.

Принято считать, что с XVIII века началась новая история России. Но точно так же в этом столетии еще только заканчивалась старая история в странном сплетении с ростками новой. Поэтому, рассматривая русскую культуру XVIII века, нам придется все время возвращаться к проблемам средневековой традиции, наследие которой настойчиво преодолевалось, но «дыхание» которой чувствовалось на каждом шагу этого непростого столетия нашей истории.

Десятилетиями нам твердили, что историю «делают» массы, а отдельные личности своими деяниями лишь незначительно корректируют ее ход. Разумеется, временами бывает и так. Случается, что прагматические интересы населения при каком-то стечении обстоятельств вступают в столь непри­миримое противоречие с вековыми традициями социального устроения и поведения, нравственными устоями, моральными императивами и т.п., что массы людей начинают вести себя неадекватно, выходят из под подчинения власти и совершают деяния, не предусмотренные привычным ходом вещей. Характерный при­мер, события российской истории начала XVII века: смута, бунты, разрушение всех норм законопослушного поведения, измена и предательство, ставшие тривиальной обыденностью, а затем вдруг массовый патриотический порыв и изгнание интервентов и авантюристов. Что самое удивительное: обе эти вспышки социально-политической активности приходятся фактически на одно и то же поколение русских людей, родившихся и выросших в годы опричнины и послеопричного террора Ивана Грозного, затравленных и запуганных до такой степени, что, наверное, в какой-то момент им действительно стало уже без­различно: царь, администрация, армия, война, казни, пытки, казаки или поляки и т.п. Такие люди уже самой историей были подготовлены как к смуте, так и к подвигу.

Но подобные ситуации в истории все-таки не регулярны (слава Богу, опричнина у нас бывала не при каждом царе). Обычное же поведение населения имеет более или менее традиционный и по-своему ритуализированный характер, насыщенно автоматическим воспроизводством привычных поведен­­ческих стереотипов, сравнительно легко прогнозируется и без особого тру­да поддается управлению. И это понятно. Жить по правилам всегда безопаснее и удобнее, нежели быть в непрерывном конфликте с властью. И вот в такие относительно спокойные периоды, когда население не бунтует и не спасает Отечество, функции основных «двигателей» истории сосредоточены главным образом в руках отдельных неординарных личностей, а сама история «движется» их неординар­ными решениями и поступками.

Киевский князь Владимир Святославович в конце Х века был властителем самой гигантской империи в тогдашней Европе. Беда была лишь в том, что создать саму империю ни ему, ни его отцу с бабкой (князю Святославу и княги­не Ольге) никак не удавалось. Огромная территория, почти лишенная устойчивых и безопасных коммуникаций, была заселена очень разнообразным населением: оседлыми землепашцами славянами и балтами, бродячими лесными охотниками угро-финнами, кочевыми скотоводами тюрками и, возможно, остатками прежнего скифо-сарматского населения, мобильными разбойничьими ордами разных скандинавских и восточногерманских племен, известных нам как варяги (от одной из которых произошел и род самого Владимира). Объединить весь этот «разношерст­ный» конгломерат в единое государство, в единую народность военными усилиями лишь княжеской дружины из наемников-скан­ди­навов было делом малореальным. И тогда Владимир решил объединить страну единой религией, т.е. системой ценностей и норм вненационального, ду­ховного порядка. После первой неудачной попытки создания объединенного пантеона местных языческих богов, Владимир обратился к византийскому православию, которое и стало цементирующей основой сложения древнерусской народности. Собственно древнерусская культура была уже не славянской, не угро-финнской, не балтской, а именно греко-православной, во всей полноте ее культурной традиции, в которой прошли свой путь «руссификации» и славя­не, и финны, и балты, и прочие. Вместе с тем по своим социально-эко­но­ми­чес­ким и политическим реалиям Киевская Русь была государством по типу вполне западноевропейским; в его основе лежала система договоренностей между городами и военными предводителями (князьями) о разделении полномочий, нормах и формах взаимодействия и т.п. так же, как это было принято в Европе. Вот пример того, как конкретная историческая личность своим идеально точным решением актуального идеологического воп­ро­са создала целую народность и определила тип ее государственности, оставленной потомкам.

Другой пример демонстрирует нам иную личность, также принявшую ис­­торическое решение, в результате которого древнерусская народность и сло­­жившейся тип ее государственности (политической самоорганизации) ока­­­­за­лись фактически разрушенными, а вся история страны пошла совсем иным путем, нежели это было предначертано ее создателями – Киевскими князьями. Речь идет о деятеле середины XIII века князе Александре Невском. В первые годы после татаро-монгольского нашествия в семье Владимирских князей шел ожесточенный спор о стратегии поведения по отношению к захватчикам. Один брат – великий князь Андрей Ярославович – был сторонником союза с католической Европой и продолжения борьбы с монголами в рамках общеевропейского крестоносного движения. Возможно, за это пришлось бы заплатить церковной унией с Римом, но зато появлялся реальный шанс объединить силы всей Европы в борьбе с кочевой и мусульманской Азией. Другой брат – князь Александр Ярославович – был сторонником диаметрально противоположного решения: прекратить сопротивление монголам, признать вассальную зависимость Руси от Золотой Орды и в союзе с Азией выступить против католической Европы.

Итак, с христианской Европой против Азии или с мусульманско-язы­ческой Азией против Европы? Для Киевских князей, властителей вполне европейского христианского государства, подобный вопрос, видимо, не мог бы возникнуть в принципе. Во Владимирском княжестве – далекой северо-вос­точной окраине Руси, населенной еще только славянизирующимся угро-фин­нским (и, Бог его знает, каким еще) населением, – такой вопрос был поставлен и решен в пользу союза с Азией. Исторические последствия такого выбора хорошо известны. Северо-восточная Русь на два с половиной столетия утратила политическую самостоятельность. Западная и юго-западная Русь, не пожелавшие подобной судьбы, подались под руку Великих князей Литовс­ких. Древнерусская народность постепенно начала раскалываться: уже к ХV веку можно говорить о ее этническом разделении на восточных и западных рус­ских (москалей и русьских); последние в дальнейшем распались на белорусов и украинцев. На русских землях, попавших под власть Золотой Орды, начало складываться новое государственное образование – Московская Русь, по своим социально-по­литическим чертам имевшая мало что общего с древнерусской Киевской державой.

Киевская Русь, как и другие европейские страны того времени, стро­и­лась на феодальном договорном праве – своеобразной конвенции, формально или неформально действующей и регулирующей взаимоотношения, а – главное – взаимообязательства между властвующим монархом и его семьей, церковью и монашеским сословием, феодальной знатью и рядовыми воинами, городами и купечеством, а также юридически свободной частью земледельцев, обеспечивавшей известную автономность церкви, городов, «странству­ю­щего» рыцарства и др. и позволяющей верховной власти с большим или мень­шим успехом исполнять роль верховного арбитра этих отношений и «ба­лан­сиро­вать» на их далекой от совершенства отрегулированности.

Московская Русь была уже принципиально иным государством, характер­ной восточной деспотией, по своему политическому укладу близкой к мусульманским державам. Здесь какие-либо договоры и компромиссы между «осененной божественными прерогативами» верховной властью и сословиями допускались лишь в критических ситуациях. Политическая культура и мно­­гие элементы социального и административного устройства заимствовались Москвой у Золотой Орды, среднеазиатских стран, позднее у Османской империи. Неограниченная самодержавная власть Московских великих князей уже не име­ла ничего общего с нормами правления европейских монархов, но зато была легко сопоставима с деспотией монгольских ханов, турецких султанов, персидских падишахов и даже китайских императоров. Один из блестящих наших философов Георгий Федотов называл Московскую Русь «православным ханством».

Конечно, в результате победы политической линии Александра Невского чистота православного вероисповедания в стране была сохранена. Но какой це­ной? Все культурные и политические связи с Европой были разорваны. Близкородственное католичество было объявлено «исчадием ада» – худшим, чем мусульманство и даже язычество (попутно заметим, что в эту эпоху серьезных догматических расхождений между православием и католичеством почти что не было; соперничество между Константинополем и Римом было скорее геополитическим, нежели собственно религиозным). Антикатолицизм и антизападничество надолго стали одним из стержневых компонентов русской национально-государственной доктрины. Да и Европа отны­не стала рассматривать русских (восточных русских – москалей) уже не просто как «схизматиков» («раскольников» по отношению к католичеству), но и как изменников общехристианскому делу. Тевтонское наступление на Новгород и Псков, отраженное в 40-е гг. XIII в. Александром Невским, было вызвано не только алчностью крестоносцев (хотя и этого у них было предостаточно), но являлось в определенной мере и актом возмездия Руси за перемену ее «политической ориентации». Отныне Русью в глазах Европы стала Литовская Русь (Беларусь и Ук­раина), а Владимирская (позднее Московская) Русь воспринималась уже как Тартария – басурманский край.

Многие историки любят сетовать на то, что своей социально-эконо­ми­че­ской и научно-технической отсталостью Россия обязана двухвековому тата­ро-монгольскому игу. Представляется, что это заблуждение. Во-пер­вых, по­­тому что иго было отнюдь не репрессивным оккупационным режимом, а скорее фор­мой более или менее добровольной политической зависимости (с полным сохранением внутреннего самоуправления, местной администрации, вооружен­ных сил и т.п.). И, во-вторых, потому что Золотая Орда вовсе не пре­пят­ствовала экономическому возрождению Руси; ведь это была ее провин­ция – источник богатой дани, рабов, рекрутов. Какое же государство будет мешать развитию своей очень важной в экономическом отношении полуколонии? Отсталость России представляется прямым следствием ее антизападничества, мно­говековой самоизоляции от Европы, выхо­да из общего потока развития христианской цивилизации. Уже к середине XVI века эта отсталость зашла столь далеко, что дальнейшее существование Московской Руси как государства и общества «восточного» типа стало возможным поддерживать лишь мерами экстраординарного порядка (в духе опричнины или все­народного ополчения – и еще стоит проверить, что было страшнее), путем чрезвычайного перенапряжения всех государственных и общественных сил. «Возвращение в Европу» стало необходимым условием сохранения российской народности и государственности как таковых.

Петр I был воистину великим преобразователем. Его замыслы, планы, намерения были гораздо более смелыми и далеко идущими, нежели то, что он успел реализовать сам, и уж тем более, чем та часть его наследия, которая была реализована его преемниками. Несмотря на активную внешнюю политику и постоянные войны, Петр отнюдь не был агрессором, завоевателем и вообще фанатичным воителем. Он был в первую очередь коммерсантом, и его военная политика являлась одним из инструментов экономического протекционизма. Если бы петровские преобразования были последовательно про­должены, то уже к середине XVIII века Россия могла бы сравняться с Англией по темпам эко­номического развития, стала бы еще одной «мастерской мира» и одним из крупнейших центров мировой торговли. Но, увы, после смерти великого реформатора от всех его нововведений остались лишь петербургский двор, провинциальная администрация, армия, парики и немецкие кафтаны. В результате процесс европеизации России фактически затянулся, по крайней мере, до 30-х гг. XIX века.

Справедливости ради следует отметить, что этот поворот внимания и ин­тереса России к Европе начался задолго до Петра; петровская эпоха лишь резко радикализовала наметившиеся перемены. Уже Иван Грозный и Борис Годунов, будучи истовыми апологетами доктрины «православного царства» – осененного божественным избранничеством наследника Византии, противостоящего «безбожному латыньству» (католицизму) и единственного хранителя заветов соборной апостольской церкви, – тем не менее, испытывали изве­ст­ный дискомфорт от торжествовавшего в стране фанатичного антизападничества и искали пути установления более тесных контактов с Европой. Еще более активным «за­падником» был Лжедмитрий I, но его царствование было недолгим. Осторожную, но последовательную политику освоения европейской системы ценностей вел и царь Алек­сей Михайлович; произошедшая во второй половине XVII века бурная «украинизация» русской церковной (реформа Никона) и светской («московское барокко») культуры была несомненным шагом в этом направлении. Правительство царевны Софьи и Василия Голицына уже вплотную подошло к необходимости «вестернизаторских» реформ.

Но все эти прозападные тенденции объединял один общий недоста­ток: в качестве образца европейской жизни и культуры они были ориенти­рованы глав­ным образом на Польшу, культура которой отлича­лась насыщенностью вы­ражено католическими формами, образами и сим­волами, что было совершен­но неприемлемо для массового православного сознания русских. Ориентация Петра на протестантскую Северную Европу (Швецию, Голландию, Англию, Северную Германию) с ее умеренно прозе­литической, но зато весьма утилитарной, убедительно практичной культу­рой и системой ценностей оказалась гораздо более удачным выбором тех черт «европеизма», которые пусть с трудом, но все же были переварены русским обществом.

Первым и самым главным достижением Петра в деле цивилизацион­ного переворота в России стало изменение самого характера российской национальной идентичности – совокупности признаков, по которой тот или иной народ выделяет себя на карте мира, отмечает свои особенности, отли­чающие его от всех иных народов, различает «своих» и «чужих», осознает и формулирует свою «национальную легенду» и «историческую миссию».

Стержневым элементом русской национальной идентичности эпохи Мос­ковского царства был несколько психопатический комплекс «послед­них христиан» на Земле, абсолютной уверенности в том, что только рус­ские правильно (православно) исповедывают христианскую веру, в отли­чие от прочих народов, погрязших в грехе и ереси, и потому именно на рус­ских лежит особая божественная благодать и миссия спасения христи­анства как веры. Статус «богоизбранного народа» отныне был возло­жен на русских. Этот истеричес­кий мессианский комплекс сложился на Руси еще в ХV веке в связи с падением Византии под натиском турок и осознанием наступившего по­л­ного «исторического одиночества» Москвы как послед­него «православного царства» на Земле. В этот период наряду с известной государственно-политической доктриной «Москва – третий Рим» (Россия как восприемник роли и статуса Рим­ской и Византийской империй в гло­бальном миропорядке) начала складываться и параллельная национально-религиозная идеологема «Святая Русь – новая Палестина» (Россия как по­следний очаг истинного христианства). Произошла фактическая контами­нация (слияние) понятий «русский» и «православный» (отсю­да и самоназ­вание русских землепашцев «крестьяне», т.е. христиане). Для того, чтобы «стать русским» (т.е. восприниматься русским по национальности че­лове­ком) любому инородцу достаточно было лишь при­нять православную ве­ру; все остальное уже не имело значения. Православный значит русский. По­добное восприятие христианства как русской национальной религии, а самих русских людей как единственных христиан на Земле продержалось в образованных кругах вплоть до эпохи Петра I, а в «низовой» народной культуре – фактически до ХХ века (среди малообразованных верующих этот миф сохраняет актуальность и по сей день).

Сложение Российской империи как многонациональной, многокон­фес­сиональной (с разными сосуществующими религиями) и унитарной по административному устройству державы требовало изменения такой систе­мы иден­­тичности, придания ей государственного, а не религиозного основания. Показательно, что первые признаки такого рода эволюции появились еще в царствование Ивана Грозного, после присоединения Казанского, Астраханского и Сибирского ханств, т.е. с началом сложения многонацио­нальной империи. Конечно, в эпоху Грозного до развитой имперской идео­логии было еще далеко. Однако в идейных установках опричнины уже про­сматривается приоритет активного «верного служения государю» над пас­сивной религиозной принадлеж­ностью.

Полного расцвета эта имперская идеология, а вместе с ней новая сис­тема российской национальной идентичности достигли при Петре. Теперь основным признаком русского человека стало «служение Отечеству». Рус­ский – это тот, кто «не щадя живота своего» трудится на благо устроения Российского государства. Сам Петр, как известно, никогда не говорил о се­бе «я царствую», а только «я служу» или «состою в государственной служ­бе». Все остальные признаки – национальное и социальное происхож­дение, религиозная принадлежность, цвет кожи (вспомним прадеда Пуш­кина – эфиопа Абрама Ганнибала) и т.п. – для «слуги государя и Отечества» уже не имели какого-либо значения.

Эта «сервильная» идеология (от латинского serv – слуга), разумеется, бы­ла куда как более пригодна для той военно-бюрократической машины, которой является всякая империя. Ибо империя заинтересована в нивелировании отдельной личности и индивидуализирующих ее признаков какой-либо идентичности, кроме государственной. Человек должен быть «винти­ком», слу­гой отлаженного государственного механизма. Петр любил срав­нивать государство с военным кораблем, где все матросы (население) дол­жны точно знать свои места «по боевому расписанию». Это уже идеология не мистического средневековья, а рационалистического нового времени.

Разумеется, новая национальная идентичность возобладала в России не сразу, а поначалу охватила лишь близкие к царю военно-бюрократичес­кий аппарат и столичное дворянство. Пожалуй, лишь по второй половине ХVIII века эта новая система сознания распространилась на основную мас­су провинциального дворянства и только к середине ХIХ века – на «низо­вые» слои городского населения. Что же касается сельского населения, то его удалось втянуть в какой-то мере в эту имперскую идеологию лишь в ХХ веке, преимущественно в годы сталинской коллективизации и особен­но в период Великой отечественной войны.

Но в первую очередь эта новая идеология сплотила военную про­слойку общества петровской эпохи. В истории России армия всегда играла особую роль некоего ядра, «вокруг» которого строилось все государство. Это было свя­­зано с геополитическим положением России как «фронтовой» зоны, находящейся на стыке и на острие противостояния нескольких «су­перцивили­за­ций»: христианской, мусульманской, кочевой. Но наиболее вы­ражено эта роль армии проявилась при Петре I и в течение всего XVIII века. Собственно все петровские реформы и начались с преобразования армии по европейскому образцу; трудно сказать, планировал ли Петр пона­чалу какие-либо иные реформы, кроме военной. Но задачи реформирова­ния армии как раз и оказались тем ключевым звеном, «потянув» за кото­рое, пришлось преобразовывать всю Россию. И надо сказать, что сама ар­мия пре­красно понимала свою «стержневую», основополагающую роль в системе российской государственности и постоянно вмешивалась в про­цессы гражданского управления.

Безусловно, за всеми многочисленными заговорами и дворцовыми переворотами XVIII века в первую очередь просматривается борьба за власть между различными аристократическими группировками. Но и не только это. В отличие от стрелецких и казачьих бунтов предшествовавше­го столетия, как правило, преследовавших «шкурные» интересы (повыше­ние денежного и материального довольствия, а то и просто желание безна­казанно пограбить), какими бы высокими словами не оперировали при этом их зачинщики, военные заговоры XVIII-XIX веков действительно были связаны с борьбой за глубинные го­сударственно-общественные интересы России. Это и борьба за стратегические пути развития и внешнеполити­ческие цели и союзы; за интенсификацию определенных социальных про­цессов и против иностранного засилья на высших должностных постах. Одной из постоянных актуальных целей военных заговоров было препят­ствование «партикуляризации» государ­ственного уп­рав­ления, т.е. процесса отстранения военных от решающего влияния на все стороны государ­ственной жизни. За этим стояли не одни лишь корпоративные амбиции людей в мундирах. Весь XVIII и начало ХIХ веков русская армия остава­лась наиболее европеизированной частью общест­ва, средоточием самого лучшего и прогрессивного, что было в это время в оте­чественной науке, культуре, общественной мысли. Конечно, бывали и яркие исключения – выходцы из гражданской среды: Прокопович, Ломоносов, Карамзин, Спе­ранский, многие деятели искусства; но все же основная масса наиболее крупных фигур на государственном и общественном поприще в этот пери­од пополнялась выходцами из офицерского корпуса.