К. С. Льюис. Теперь мы рассмотрим подробней два примера люб- ви к тому, что не есть человек

ЛЮБОВЬ

Теперь мы рассмотрим подробней два примера люб-
ви к тому, что не есть человек.

Для некоторых людей, особенно для англичан и рус-
ских, очень важно то, что мы зовем «любовью к при-
роде». Это не просто любовь к красоте. Конечно, в при-
роде много красивого — и деревья, и цветы, и животные,
но любящий природу восхищается не частностями. Не
ищет он и «видов», ландшафтов. Вордсворт, полномоч-

ный представитель таких людей, прямо писал, что от лю-
бителя ландшафтов, который «сравнивает с видом вид»
и отвлекается «ничтожною игрой цветов и очертаний»,
ускользает душа, дух времени года и самого места. Ко-
нечно, Вордсворт прав. Именно поэтому художник-пей-
зажист мешает нам на прогулке еще больше, чем бота-
ник.

В XIX в. это, как и многое другое, превознесли до
небес, а в XX в.— разоблачили. Нельзя не согласиться,
что, когда Вордсворт начинает философствовать об этом
в прозе, он говорит много глупостей. Глупо и никак не до-
казано, что цветы наслаждаются воздухом; еще глупее
считать, что они способны к радости, но почему-то
неспособны к страданию. У природы не научишься нрав-
ственности.

А если и научишься, то не той, которую находил в ней
Вордсворт. Проще увидеть в природе безжалостное
соперничество. Многие в наши дни его и видят. Они лю-
бят природу за то, что она, по их мнению, взывает
к «темным, кровавым богам»; их не отвращает, а пле-
няет, что похоть, голод и сила действуют здесь без
стыда и жалости.

Вообще же, если вы возьмете природу в наставники,
она научит вас тому, что вы решили усвоить, то есть ниче-
му не научит. «Дух» или «душа» природы предложат
вам что угодно — безмерное веселье, невыносимое ве-
личие, мрачное одиночество. На самом же деле природа
говорит одно: «Слушай и смотри».

Призыв этот понимают неверно и строят на нем более
чем шаткие теологии, пантеологии и антитеологии, но
тут природа не виновата. Любящие природу, от Ворд-
сворта до поборников «темных богов», берут у нее одно:
язык образов. Я имею в виду не только образы зритель-
ные; природа как нельзя лучше выражает и радость, и пе-
чаль, и невинность, и похоть, и жестокость, и жуть. Свои
мысли об этих вещах удобно облекать в предложенные

ею образы. А философии и теологии можно учиться у
всего на свете, даже у философов и теологов.

Когда я говорю «облекать», я совсем не имею в виду
метафор и тому подобного. Дело в другом: многие, в том
числе и я, не учились у природы богословию. Природа
не учила меня тому, что есть Всемогущий Бог и Слава
Божья. Я поверил в это иначе. Но природа показала мне,
что такое «слава», и я не знаю до сих пор, где бы еще я это
мог увидеть. Я представлял бы себе «страх Божий» очень
грубо и просто, если бы не испытывал истинного страха
в горах или в лесу.

Конечно, все это ничуть не доказывает истинности
христианства. Христианин учится этому, а поборник тем-
ных богов — своему, другому. В том-то и дело. Природа
не учит. Истинная философия может иногда использовать
то, что дала природа; но урока философии природа не
дает. Природа не подтвердит никаких философских вы-
кладок; она поможет понять и показать, что они значат.

И не случайно. Красота тварного мира, естественно,
дает нам, отражая, красоту нетварного.

Дает, но в определенной степени, и не так просто и
прямо, как нам поначалу кажется. Любители темных бо-
гов правы; кроме цветов есть и глисты. Попытайтесь
примирить эти факты или доказать, что примирять их не
надо, и вы выйдете за пределы любви к природе, о кото-
рой мы сейчас толкуем, в метафизику, теодицею или что-
нибудь еще. Ничего плохого тут нет; но это уже не лю-
бовь к природе. Не надо искать прямого пути от этой
любви к познанию Бога. Тропинка начинает петлять
почти сразу. Тайна и глубина заповедей Божиих уво-
дит нас в густые заросли. Мы не пройдем их; а если и
пройдем, то должны сперва вернуться из лесов и садов
к письменному столу, к Библии, в церковь. Мы должны
опуститься на колени, иначе любовь к природе станет
обожествлением природы. А оно приведет нас в лучшем
случае если не к темным богам, то ко многим глупо-
стям.

Однако мы не должны уступать обличителям Ворд-
сворта. Природа не может научить нас боговедению или
освятить нас. Но, приближаясь к Богу, мы обязаны по-
стоянно оглядываться на нее. Любовь к ней необходима
и полезна, хотя бы для начала. Более того, сохранят ее
лишь те, кто на ней не застрял. Иначе и быть не могло.
Если она стала Богом, она стала бесом, а бесы обеща-
ний не держат. У тех, кто хочет жить этим чувством,
оно умирает. Кольридж перестал ощущать природу, и
Вордсворт горевал о том, что красота ее ушла. Моли-
тесь в утреннем саду, не глядя на росу и цветы, не
слушая птиц, и всякий раз вас будет поражать свежесть
и красота. Но если вы нарочно пойдете поражаться,
через несколько лет вы ничего не будете чувствовать
девять раз из десяти.

Возьмем теперь любовь к своей стране. Здесь и не
нужно растолковывать фразу Ружмона: кто не знает в наш
век, что любовь эта становится бесом, когда становится
богом! Многие склонны думать, что она только бесом
и бывает. Но тогда придется зачеркнуть по меньшей
мере половину высокой поэзии и великих деяний. Плач
Христа об Иерусалиме звенит любовью к своей
стране.

Очертим поле действия. Мы не будем вдаваться здесь
в тонкости международного права. Когда патриотизм
становится бесом, он, естественно, плодит и множит зло.
Ученые люди скажут нам, что всякое столкновение на-
ций безнравственно. Этим мы заниматься не будем. Мы
просто рассмотрим самое чувство и попытаемся разгра-
ничить невинную его форму и бесовскую. Ведь, строго
говоря, ни одна из них не воздействует прямо на меж-
дународные дела. Делами этими правят не подданные,
а правители. Я пишу для подданных; а им бесовский
патриотизм поможет поступать плохо, здоровый патрио-
тизм — помешает. Когда люди дурны, пропаганде легко
раздуть бесовские страсти; когда добры и нормальны,

они могут воспротивиться. Вот почему нам надо знать,
правильно ли мы любим свою страну.

Амбивалентность патриотизма доказывается хотя бы
тем, что его воспевали и Честертон, и Киплинг. Если
бы он был единым, такие разные люди не могли бы лю-
бить его. На самом деле он ничуть не един, разновид-
ностей у него много.

Первая из них — любовь к дому: к месту, где мы
выросли, или к нескольким местам, где мы росли; к ста-
рым друзьям, знакомым лицам, знакомым видам, запа-
хам и звукам. В самом широком смысле это будет лю-
бовь к Уэллсу, Шотландии, Англии. Только иностранцы
и политики говорят о Великобритании. Когда Киплинг
не любит «моей империи врагов», он просто фальши-
вит. Какая у него империя? С этой любовью к родным ме-
стам связана любовь к укладу жизни — к пиву, чаю, ками-
ну, безоружным полисменам, купе с отдельным входом
и многим другим вещам; к местному говору и — реже —
к родному языку. Честертон говорил, что мы не хотим
жить под чужим владычеством, как не хотим, чтобы наш
дом сгорел —ведь мы и перечислить не в силах всего,
чего мы лишимся.

Я просто не знаю, с какой точки зрения можно осу-
дить это чувство. Семья — первая ступенька на пути, уво-
дящем нас от эгоизма; такой патриотизм — ступенька
следующая, и уводит он нас от эгоизма семьи. Конечно,
это еще не милосердие; речь идет о ближних в геогра-
фическом, а не в христианском смысле слова. Но не
любящий земляка своего, которого видит, как полюбит
человека вообще, которого не видит? Все естественные
чувства, в их числе и это, могут воспрепятствовать
духовной любви, но могут и стать ее предтечами, под-
готовить к ней, укрепить мышцы, которым Божья бла-
годать даст потом лучшую, высшую работу; так девочка
нянчит куклу, а женщина — ребенка. Возможно, нам при-
дется пожертвовать этой любовью, вырвать свой глаз, но

если у тебя нет глаза, его не вырвешь. Существо
с каким-нибудь «светочувствительным пятном» просто
не поймет слов Христа.

Такой патриотизм, конечно, ничуть не агрессивен. Он
хочет только, чтобы его не трогали. У всякого мало-
мальски разумного, наделенного воображением человека
он вызовет добрые чувства к чужеземцам. Могу ли я
любить свой дом и не понять, что другие люди с та-
ким же правом любят свой? Француз так же предан
cafe complet, как мы — яичнице с ветчиной: что ж, дай
ему Бог, пускай пьет кофе! Мы ничуть не хотим навязать
ему наши вкусы. Родные места тем и хороши, что других
таких нет.

Вторая разновидность патриотизма — особое отно-
шение к прошлому своей страны. Я имею в виду прош-
лое, которое живет в народном сознании, великие дея-
ния предков, Марафон, Ватерлоо. Прошлое это и налагает
обязательства и как бы дает гарантию. Мы не вправе
изменить высоким образцам; но мы ведь потомки тех,
великих, и потому как-то получается, что мы и не можем
образцам изменить.

Это чувство не так безопасно, как первое. Истинная
история любой страны кишит постыднейшими фактами.
Если мы сочтем, что великие деяния для нее типичны,
мы ошибемся и станем легкой добычей для людей, ко-
торые любят открывать другим глаза. Когда мы узна-
ем об истории больше, патриотизм наш рухнет и сме-
нится злым цинизмом, или мы нарочно откажемся ви-
деть правду. И все же, что ни говори, именно такой
патриотизм помогает многим людям вести себя гораздо
лучше в трудную минуту, чем они вели бы себя без него.

Мне кажется, образ прошлого может укрепить нас и
при этом не обманывать. Опасен этот образ ровно в той
мере, в какой он подменяет серьезное историческое
исследование. Чтобы он не приносил вреда, его надо
принимать как сказание. Я имею в виду не выдумку —

многое действительно было; я хочу сказать, что подчер-
кивать надо самую повесть, образы, примеры. Школь-
ник должен смутно ощущать, что он слушает или чита-
ет сагу. Лучше всего, чтобы это было и не в школе, не на
уроках. Чем меньше мы смешиваем это с наукой, тем
меньше опасность, что он это примет за серьезный
анализ или — упаси Господь! — за оправдание нашей по-
литики. Если героическую легенду загримируют под
учебник, мальчик волей-неволей привыкнет думать, что
«мы» какие-то особенные. Не зная толком биологии,
он может решить, что мы каким-то образом унасле-
довали героизм. А это приведет его к другой, много
худшей разновидности патриотизма.

Третья разновидность патриотизма — уже не чувство,
а вера; твердая, даже грубая вера в то, что твоя страна
или твой народ действительно лучше всех. Как-то я ска-
зал старому священнику, исповедовавшему такие взгля-
ды: «Каждый народ считает, что мужчины у него —
самые храбрые, женщины — самые красивые». А он со-
вершенно серьезно ответил мне: «Да, но ведь в Англии
так и есть!» Конечно, этот ответ не значит, что он мерза-
вец; он просто трогательный старый осел. Но некоторые
ослы больно лягаются. В самой крайней, безумной форме
такой патриотизм становится тем расизмом толпы, кото-
рый одинаково противен и христианству, и науке.

Тут мы подходим к четвертой разновидности. Если
наша нация настолько лучше всех, не обязана ли она
всеми править? В XIX в. англичане очень остро
ощущали этот долг, «бремя белых». Мы были не
то добровольными стражниками, не то добровольными
няньками. Не надо думать, что это — чистое лицеме-
рие. Какое-то добро мы «диким» делали. Но мир тошни-
ло от наших заверений, что мы только ради этого добра
завели огромную империю.

Когда есть это ощущение превосходства, вывести из
него можно многое. Можно подчеркивать не долг, а пра-

во. Можно считать, что одни народы, совсем уж никуда
не годные, необходимо уничтожить, а другие, чуть получ-
ше, обязаны служить избранному народу. Конечно, ощу-
щение долга лучше, чем ощущение права. Но ни то, ни
другое к добру не приведет. У обоих есть верный приз-
нак зла: они перестают быть смешными только тогда,
когда станут ужасными. Если бы на свете не было обмана
индейцев, уничтожения тасманцев, газовых камер, апар-
теида, напыщенность такого патриотизма казалась бы гру-
бым фарсом.

И вот мы подходим к той черте, за которой бесов-
ский патриотизм, как ему и положено, сжирает сам себя.
Честертон, говоря об этом, приводит две строки из
Киплинга. По отношению к Киплингу это не совсем спра-
ведливо — тот знал любовь к дому, хотя и был бездом-
ным. Но сами по себе эти строки — действительно
прекрасный пример. Вот они:

Была бы Англия слаба,
Я бросил бы ее.

Любовь так в жизни не скажет. Представьте себе мать,
которая любит детей, пока они милы, мужа, который лю-
бит жену, пока она красива, жену, которая любит мужа,
пока он богат и знаменит. Тот, кто любит свою страну,
не разлюбит ее в беде и унижении, а пожалеет. Он мо-
жет считать ее великой и славной, когда она жалка и не-
счастлива,— бывает такая простительная иллюзия. Но сол-
дат у Киплинга любит ее за величие и славу, за какие-
то заслуги, а не просто так. А что, если она потеряет
славу и величие? Ответ несложен: он разлюбит ее, по-
кинет тонущий корабль. Тот самый барабанный, труб-
ный, хвастливый патриотизм ведет на дорогу преда-
тельства. С таким явлением мы столкнемся много раз.
Когда естественная любовь становится беззаконной,
она не только приносит вред — она перестает быть лю-
бовью.

Итак, у патриотизма — много обличий. Те, кто хочет
отбросить его целиком, не понимает, что встанет (соб-
ственно, уже встает) на его место. Еще долго — а мо-
жет, и всегда — страны будут жить в опасности. Прави-
тели должны как-то готовить подданных к защите страны.
Там, где разрушен патриотизм, придется выдавать лю-
бой международный конфликт за чисто этический, за
борьбу добра со злом. Это — шаг назад, а не вперед.
Конечно, патриотизм не должен противостоять этике.
Хорошему человеку нужно знать, что его страна защи-
щает правое дело; но все же — это дело его страны, а не
правда вообще. Мне кажется, разница очень важна. Я не
стану ханжой и лицемером, защищая свой дом от граби-
теля; но если я скажу, что избил вора исключительно
правды ради, а дом тут ни при чем, ханжество мое
невозможно будет вынести. Нельзя выдавать Англию за
Дон Кихота. Нелепость порождает зло. Если дело нашей
страны — дело Господне, врагов надо просто уничто-
жить. Да, нельзя выдавать мирские дела за служение
Божьей воле.

Старый патриотизм тем и был хорош, что, вдохнов-
ляя людей на подвиг, знал свое место. Он знал, что он
чувство, не более, и войны могли быть славными, не
претендуя на звание Священных. Смерть героя не пута-
ли со смертью мученика. И потому чувство это, предель-
но серьезное в час беды, становилось в дни мира смеш-
ным, легким, как всякая счастливая любовь. Оно могло
смеяться над самим собой. Старую патриотическую пес-
ню и не споешь, не подмигивая; новые — торжественны,
как псалмы.

Понятно, что все это может относиться и не к стране,
а к школе, к полку, к большой семье, к сословию. Мо-
жет относиться к тому, что выше естественной любви:
к Церкви, к одной конфессии, к монашескому ордену.
Это страшно, и об этом надо бы написать другую книгу.
Сейчас скажу, что Церковь, Небесное Сообщество, не-

избежно оказывается и сообществом земным. Наша
естественная и невинная привязанность к земному сооб-
ществу может счесть себя любовью к сообществу не-
бесному и оправдать самые гнусные действия. Я не соби-
раюсь писать об этом, но именно христианин должен
написать, сколько неповторимо своего внесло христиан-
ство в сокровищницу жестокости и подлости. Мир не
услышит нас, пока мы не откажемся всенародно от
большой части нашего прошлого. С какой стати ему слу-
шать, когда мы именем Христа то и дело служили Мо-
лоху?

Вопросы философии. Т989. № 8.
С. 1 12—116