Народ и государство

Кайзерство, королевство и государственная мысль. — Рим и центр. — Государство как пустая форма. — Чиновник. — Переворот 1918 года. — Государство как средство само­сохранения. — Монархические и марксистские легитимисты.

Народ, государство, церкви, классы и армии в ходе нашей исто­рии стояли в отношении друг к другу с разным соотношением сил. Принятие римского христианства означало, в принципе, отказ от орга­ничной германской королевской идеи как масштаба мировой деятель­ности в пользу оторванной от земли императорской идеи, как наслед­ства древнего Рима, полученного от Церкви. Это продолжалось тысячу лет, пока - начиная с Генриха Льва и с продолжением от Бранденбурга - снова не победила нордическая королевская власть, в то время как римская власть императора погибла в болоте дома Габсбургов. Хо­тя Гогенштауфены и были достаточно самоуверенны для того, чтобы объявить свою императорскую власть немецкой и независимой от Рима (на заседании в Безансоне, например, графы и герцоги Фридриха I чуть не забили до смерти папских легатов, которые называли власть императора папским леном), но эта самоуверенность, тем не менее, не строилась на принципиально установленной теории о превосходстве императора над папой, не строилась она и на традициях и на продол­жающей действовать типообразующей силе.

Рим же сознательно извратил уже в 750 году в свою пользу "дар Константина" (о том, что Константин был крещен, впрочем, в арианс­тве, было скрыто). Папа Хадриан I (Hadrian I) обманул Карла Велико­го, утверждая, что эта дарственная находится в ватиканском архиве и обманутый Ближним Востоком король франков признал, в принципе. преимущество римского епископа, даже когда в 800 году папа еще падал на землю перед Карлом Великим* Последующие папы уже обо­сновали фальшивым документом свое установленное законом и тради­циями преимущество (несмотря на доказанную впоследствии фальсифи­кацию), появилась целая литература о преимущественном праве Церкви над императорской властью, которая достигла своей высшей точки в булле Unam Santam Бонифация VIII. После этого Бонифаций "объяснил, определил", "что существует святая необходимость того, чтобы каждое существо подчинялось римскому папе". Эта булла была недвусмысленно названа умершим в 1914 году генералом иезуитов Вернцем "догмати­ческим определением", которое торжественно констатировало правиль­ное "соотношение между Церковью и государством на вечные (!) вре­мена", Такое же суждение высказывают и другие церковные учителя. Отсюда неизбежно следуют все оговорки о государственной клятве человека, признающего Рим высшей ценностью. Лемкуль (общество Иисуса), советник германской партии центра, заявил, что ясно, что "никогда" не могут к чему-либо обязывать гражданские клятвы, кото­рые противоречат "церковному праву". Но поскольку это "право" на­стоятельно требует подчинения государства Церкви, то Рим требует принципиально не признавать клятв, которые им не освящены. Уже Занхенц (общество Иисуса) приписывает Церкви власть объявлять клятвы ничего не стоящими, а Лемкуль даже открыто защищает дезертирство и даже обязывает делать это католиков, если их принуждают принимать участие в "несправедливой войне" (как в 1866 и 1870 годах)**!

* Исключительно поучительным было бы точное сопоставление всех фальсификации, на которых основываются претензии римском Церкви. Наряду с пресловутым "даром Константина", следует назвать здесь фальсификацию результатов церковного собрания в Никее, на основании которых было представлено преимущественное положение римского епископа, как существующее с давних пор; далее сфальсифицированные "аутентичные" истории о мучениках, свыше 500 числом; фальсификацию обращения и крещения Константина Великого, Псевдокирилла и т.д., короче говоря, почти все "документально" заверенные требования римской Церкви основываются на фальсификации документов.

** Сравни; Хоенсбрёх. "Орден иезуитов''. Т I. С.. 330.

Эта однозначно римско-церковная точка зрения на государство оказывается с точки зрения идеи германского народного государства настоящей противоположностью.

После крушения абсолютистской королевской власти во Фран­ции в 1789 году происходила борьба между демократическими принци­пами и национальной идеей. Обособленная вначале и позже и при­ведшая оба движения в оцепенение, образовалась новая чуждая по крови теория власти, которая нашла свою высшую точку у Гегеля, а затем в новой фальсификации - уравнивая государство и классовое господство - была принята Марксом. Сегодня мы противостоим "госу­дарству" аналогично Риму, только с внутренней стороны проблемы: "государство", которое себя и народ выдало бесчестным экономичес­ким силам, выступало по отношению к широким общественным массам скорее как бездушный инструмент насилия. Взгляд Гегеля на абсолют­ность государства сам по себе воцарился последние десятилетия в Гер­мании (и не только в Германии). Чиновник все больше и больше про­двигался в хозяева и забыл благодаря позиции правящих кругов, что он был и не мог быть ничем другим, кроме как уполномоченным от народа для решения технических и политических задач. "Государство" и "государственный чиновник" высвободились из органичного тела народа и отнеслись к нему как обособленный механический аппарат с тем, чтобы заявить, наконец, претензию на власть над жизнью. Такому.развитию в боевой позиции противостояли миллионы; но поскольку..нечто подобное не отважилось в национальном лагере проявиться от­крыто, то недовольные встали на сторону социал-демократии, не буду­чи в душе истинными марксистами.

Мятеж 1918 года во всем этом ничего не изменил, потому что марксисты, конечно, тем более ничего общего с немецким народом не имели. Они стремились только протащить определенные международ­ные принципы, используя старый государственный аппарат, и "само го­сударство" начало решительнейшую деятельность против "отрицателей государства". Поменялись роли, бездушная сущность осталась. Но эта сущность после 1918 года стала намного отчетливее, потому что "госу­дарство" общеизвестных ранее врагов народа все же время от времени сдерживало, и только в лице своего прокурора осуждала людей, в от­ношении которых он своими приговорами должен сам был признавать, что все их помыслы и действия заключались только в служении наро-ду и в жертвах во имя его.

Государство и народ с 1918 по 1933 годы противостояли, таким образом, друг другу как противники, часто как смертельные враги. Как только этот внутренний конфликт будет преодолен, сформируется и внешняя сторона германской судьбы.

Сегодня государство не является для нас самостоятельным куми­ром, перед которым все должны лежать в пыли; государство даже не цель, а только средство для сохранения народа. Средство среди дру­гих, таких, какими должны были быть Церковь, право, искусство и на­ука. Государственные формы изменяются, государственные законы ухо­дят, народ остается. Отсюда следует только то, что нация - это первое и последнее, чему все другое должно подчиняться. Но отсюда следует и то, что существовать могут не государственные, а народные проку­роры. Это изменило бы всю правовую основу жизни и сделало бы не­возможными такие унизительные отношения, которые были на повест­ке дня в последнее десятилетие. Один и тот же государственный про­курор должен был раньше представлять императорское государство, а затем республиканское. "Независимый" судья был также зависим от схемы как таковой. И потом могло случиться так, что на основании римского "права" государственный прокурор в качестве "слуги государ­ства" препятствовал правлению народа. Абстрактный "народный сувере­нитет" демократии и презрительное высказывание Гегеля: "Народ - это та часть государства, которая не знает, чего хочет" - говорят о все той же лишенной содержания схеме так называемого "государствен­ного авторитета".

Но авторитет народного духа стоит выше этого "государственно­го авторитета". Кто этого не признает, тот враг народа, будь то само государство. Такова была ситуация до 1933 года.

И это с одной, схематической стороны. С другой стороны, сто­роны содержания, следует сказать, что безоговорочный легитимизм точно так же антинароден, как и старое государственное право. Во­прос о монархии (и монархе) также является вопросом целесообраз­ности, а не догматическим. Люди, которые рассматривают его как таковой, не отличаются существенно формированием своего характера от социал-демократов, которые в известном смысле представляют со­бой легитимистских республиканцев без учета того, что в противном случае может произойти со всем народом. Так чувствует себя пробуж­дающийся справедливый инстинкт немецкого народа сегодня всюду. Так он и победит. Республика должна будет стать народной или исчез­нуть. А монархия, которая с самого начала не избавляется от извест­ных старых предрассудков, точно так же не может существовать долго. Потому что она должна будет погибнуть по тем же причинам, по которым когда-то погибла империя Вильгельма II.

Дух будущего четко заявил, наконец, сегодня о своих требова­ниях. С 30 января 1933 года началось его господство.

В XVII веке начался отход папы от открытого мирового господ­ства' в 1789 году династия как абсолютная ценность уступила место лишенному стиля либерализму. В 1871 году государство-идол стало от­межевываться от народа, который его же и создал. Сегодня народ на­чинает, наконец, сознательно претендовать на подобающее ему место.

Авторитет и тип. — Анархия свободы. — Свобода возможна только в типе. — Личность идентична типу. — Фридрих Ницше.

Требование свободы, как и призыв к авторитету и типу, почти повсюду были выдвинуты неправильно и получили неорганичный ответ. Авторитет в Европе был потребован во имя абстрактного госу­дарственного принципа или во имя якобы абсолютного религиозного откровения, т.е. во имя либералистского индивидуализма и церковного универсализма. В любом случае была заявлена претензия на то, что все расы и народы должны подчиняться этому "данному Богом" авторитету и его формам. Ответом на эти навязанные догмы веры был крик о беспрепятственной свободе одинаково для всех рас, на­родов и классов. Безрасовый авторитет требовал анархии свободы. Рим и якобинство, в своих старых формах и в более позднем чис­тейшем отношении в Бабёфе и Ленине, внутренне взаимно обу­словливаются.

Идея свободы, как и признание авторитета получают теперь в рамках сегодняшнего расового и духовного мировоззрения совсем дру­гой характер. Народность, конечно, состоит не только из одной расы, но и характеризуется также факторами исторического и пространс­твенного рода, но тем не менее она нигде не является следствием ра­вномерного перемешивания элементов, относящихся к разным расам, а при всем разнообразии характеризуется всегда преобладанием основ­ной расы, которая определяла ощущение жизни, государственный "иль, искусство и культуру. Эта расовая доминанта требует типа. И истинная органичная свобода возможна только внутри такого типа. Свобода души, как и свобода личности - это всегда образ. Образ всегда объемно ограничен. Но раса является внешним отображением души.

На этом круг замкнулся. Еврейский интернационализм марксист­ского или демократического толка лежит также за пределами этого ор­ганизма, как римский авторитет, требующий признания его междуна­родного значения вместе со всеми церковными претензиями на власть.

Стремление к личности и к типу в самых больших глубинах представляет собой одно и то же. Сильная личность действует стилеобразующе, а тип при рассмотрении с метафизической точки зрения -существует до нее. Личность, таким образом, представляет лишь его чистейшее проявление. Это вечное стремление в каждой эпохе прини­мает новую форму. На рубеже XIX века мы пережили появление боль­шого числа личностей, которые как цветы нашей общей культуры на­ложили на нее свой незабываемый отпечаток. Эпоха машины надолго разрушила как идеалы личности, так и типообразующие силы. Схема, фабричные товары взяли верх; голое понятие причинности победило истинную науку и философию, марксистская социология задушила своим массовым безумством (количественная теория) всю сущность (ка­чество), биржа стала идолом поклоняющейся материи (материалисти­ческой) эпидемии времени. Фридрих Ницше, напротив, выразил отча­янный крик угнетенных народов. Его яростная проповедь о сверх­человеке явилась мощным увеличением порабощенной, задушенной материальным давлением частной жизни. Теперь, по крайней мере, один в фактическом возмущении неожиданно разрушил все ценности, даже начал яростно неистовствовать. Прокатилось облегчение через души всех ищущих европейцев. То, что Ницше сошел с ума - это аллегория. Чудовищно зажатая воля к творчеству, хоть и пробила себе путь подобно бурному потоку, но, будучи давно уже надломленной, не смогла добиться большего формирования. Она вышла из берегов. Ско­ванное в течение нескольких поколений время понимало в своем бес­силии только субъективную сторону великого желания и переживания Фридриха Ницше и представило глубочайшую борьбу за личность как призыв к выражению всех инстинктов.

К знамени Ницше присоединились тогда красные штандарты и марксистские бродячие проповедники, тип людей, учение которых вряд ли кто разоблачил как бред с такой силой как Ницше. С его именем происходило заражение расы всеми сирийцами и неграми, в то время как именно Ницше стремился к созданию высокопородных рас. Ницше попал в мечты пламенных политических распутников, что было хуже, чем попасть в руки банды разбойников. Немецкий народ слышал толь­ко об ослаблении обязательств, о субъективизме, о "личности", но ни­когда об отборе и внутреннем высоком строительстве. Прекрасное высказывание Ницше: "Из будущего приходят ветры с тайными взмаха­ми крыльев; и до его ушей доходит добрая весть", - было лишь пол­ным страстного ожидания предвидением в рамках безумного мира, в котором он жил наряду с Лагарде и Вагнером почти как единственный широко мыслящий человек.

Эта безумная эпоха сейчас умирает окончательно. Самая сильная личность сегодня больше не взывает к личности, а взывает к типу. Появляется народный, имеющий корни в земле стиль жизни, новый тип немецкого человека, "прямоугольный душой и телом", сформиро­вать его входит в задачу XX века. Истинная личность современности именно в своем высшем развитии пытается объемно сформировать те черты, провозгласить громче всего те идеи, которые она воспринима­ет, как черты предчувствуемого нового и, тем не менее, древнего типа немецкого человека, воспринимает их как бы заранее. Истинная лич­ность пытается освободиться не от, а для чего-либо!

Тип — это не схема, он так же как личность не имеет ничего об­щего с субъективизмом. Тип - это связанная со временем объемная форма вечного расового и духовного содержания, заповедь жизни, а не механический закон. В признании этой вечной истины воля к типу является также волей к строгому формирующему государственному подчинению поколения, которое застыло в плане субъективно-распу­щенном и традиционном.

Но ощущение типа — это рождение мифа нашей истории, рож­дение нордической расовой души и внутреннее признание ее высшей ценности как путеводной звезды всего нашего бытия.

Свобода и экономический индивидуализм. — Пахотная земля и честь.

Другое признание заключается в констатации того, что не осяза­емая руками идея народного учения имеет свои корни в самой устой­чивой, материальной действительности: в пахотной земле нации, т.е. в ее жизненном пространстве.

Идея чести неотделима от идеи свободы. Если понимание этой идеи происходит в различных вариантах, то самый глубокий из них в метафизическом плане заключается в типично германском осознании ее Эккехартом, Лютером, Гёте до X. Ст. Чемберлена, который так четко истолковал ее для нашего времени, в признании параллельности природной закономерности и свободы, объединенных в человеческой особи без возможности дальнейшего решения этой задачи. Подчинен­ный причинности внешний момент отвечает, подобно другим органич­ным сущностям, на раздражения и мотивы, сущность которых и связан­ный с волей аспект все-таки не были и не могли быть затронуты, как бы сильно не препятствовали чисто механически их последствиям. По­чему один только факт, что люди оспаривают эту внутреннюю свобо­ду, доказывает, что она существует.

Огромная катастрофа нашей духовной жизни заключалась в том, что в немецкой жизни все больше начала царить греховная спекуляция в понимании свободы, обусловленная отравлением крови. Будто бы свобода означает то же самое, что и экономический индивидуализм. Этим была нарушена истинная внутренняя свобода исследования, мыш­ления и формирования. Взгляды и воля все больше служили спекуля­ции и инстинкту. Это вторжение "свободы" в органические процессы неизбежно привело к отчуждению от природы, к абстрактно-схемати­ческим, экономическим и политическим теориям, которые больше не прислушиваются к законам природы, а следуют стремлению к разоб­щенности индивида. Так кажущаяся небольшой спекуляция в плане критики познания привела к чудовищной беде в мире, потому что день за днем неумолимая природа мстит вплоть до грядущей катастро­фы, при которой рухнет так называемая экономика, сравнимая, вместе с ее искусственным противоестественным фундаментом, с концом ми­ра. Если внешнему давлению не потребуется ломать сильную личность, если оно сможет разбить ее по крайней мере механически, то все же ясно, что оно может у миллионных масс иметь следствием отравление характера. Подобное было вызвано у немецкого народа недостатком жизненного пространства. Все меньше стало в XIX веке пахотных пло­щадей на которых распоряжались связанные с землей крестьяне, все больше становилось число безземельных, неимущих сельских тружени­ков. В тесном пространстве толкались миллионы в мировых городах, но человеческий поток продолжал расти. Он требовал индустриализа­ции, экспорта, мировой экономики, или того больше: в своей нужде он попал под влияние сирийских заговорщиков, которые не преврати­ли миллионы неимущих в ищущих пространство людей, а захотели сде­лать пролетариями тех, кто еще обладал имуществом с тем, чтобы обеспечить себя армией рабов без земли и собственности и эксплуати­ровать их при помощи недостижимого блуждающего света "мирового удовлетворения". При помощи этой кражи пространственной идеи бы­ло достигнуто отравление душ: идея народного учения оказалась вдруг незначительным фантомом, проповедники борьбы за пространство бы­ли заклеймены как "враждебные народу империалисты", а справедли­вая, огромная борьба за свободу была фальсифицирована, сбита с пути в марксистском направлении, чтобы в отчаянии закончить свое сущес­твование в болоте международного коммунизма.

Эта истинная созидательная идея свободы может полностью рас­цвести в народной цельности только тогда, когда народ будет иметь воздух для дыхания и землю для обработки. Живое и длительное дейс­твие чести будет видно поэтому только у такой нации, которая распо­лагает достаточным жизненным пространством; и будет глубже там, где поднимается идея замученной национальной теории, там, где зву­чит требование пространства. Поэтому ни чуждый земле иудаизм, ни чуждый земле Рим не знают идеи чести, или точнее, раз они этой идеи не знают, в них нет стремления к пахотной земле, куда сильное и веселое поколение бросает семя, которое принесет урожай. Сегодня, когда враги затрагивают честь Германии, они крадут у нее и ее прос­транство, поэтому и метафизическая борьба идет в конечном счете за неподавляемые глубочайшие ценности характера, означая борьбу за жизненное пространство. Одно укрепляет и закаляет другое. С мечом и плугом за честь и свободу звучит, таким образом, неизбежно призыв к битве нового поколения, которое стремится создать новую империю и ищет критерии, по которым плодотворно могут быть оценены его Действия и его стремления. Это призыв националистический. И социа­листический!

Социальный и социалистический. — Национализм и социа­лизм. — Династиям и демократия. — Социализм господ, свободный с древности. — Народ и раса выше государствен­ных форм. — "Народ братьев". — Преступление старых политических партий. — Несовершенный государственный аппарат. — Германский орден. — Количественные выборы при демократии. — Отмена права тайных выборов. — Безу­мие большинства при парламентаризме. — Отмена права свободного передвижения как важнейшая предпосылка к спасению. — Легкость передвижения как возможность уни­чтожения мирового города. — Кайзерство, республика, коро­левство.

В целом социализмом называют взгляды, которые требуют под­чинения частного воле коллектива, называется ли он классом, Цер­ковью, государством или народом. Такое определение понятия пол­ностью лишено содержания и дает свободу действий всем самовольным корпорациям, потому что существенное содержание слова полностью отодвинуто на задний план. Если социальная деятельность означает частную акцию с целью спасения частного от духовного и материаль­ного разрушения, то социализм означает осуществляемую коллективом гарантию для единоличника или всей общины от всякой эксплуатации их рабочей силы.

Всякое подчинение индивида требованиям коллектива не являет­ся, таким образом, социализмом, не является им также всякое обоб­ществление, огосударствление или "национализация". Иначе и монопо­лию можно было бы рассматривать как своеобразный социализм, что практически делает марксизм своим враждебным жизни учением: помочь подняться капитализму с тем, чтобы он все сосредоточил в небольшом количестве рук, чтобы потом заменить власть великих экс­плуататоров мира так называемой диктатурой пролетариата. Принципи­ально это вообще означает не изменение отношений, а только ми­ровой капитализм с другим знаком. Потому марксизм всюду шагает с демократической плутократией, которая, однако, всегда оказывается сильнее его самого.

Является ли мероприятие социалистическим, вытекает, таким об­разом, из его последствий, независимо от того, имеют ли они предот­вращающий характер или уже изменяют существующие факты. Решаю­щим для таких последствий является при этом сущность целостности (коллектива), во имя которой осуществляется ограничивающее индивида общественно-экономическое указание. Бюргерско-парламентаристское государство располагает тысячью "социалистических" мер, оно облагает в пользу "репараций" все предприятия принудительными ипо­теками' оно регулирует таможенные пошлины, ссудные проценты и распределение работы; тем не менее это классовое государство, пра­вящая партия которого используют меры, обременяющие весь народ. Так же мало мог воспользоваться правом осуществляющий классовую борьбу снизу марксизм, потому что подчиняющиеся ему при его три­умфе миллионы представителей народа рассматриваются не как об­щность, а большей частью как объекты эксплуатации в пользу заинте­ресованных в марксизме членов общества. Поэтому при современных политических условиях слово "государство" употребляется для введения в заблуждение, потому что "государство" стоит на службе у буржуазии или у марксистской классовой борьбы, то есть вообще не существует, как бы его заменитель не требовал поклонения. Как бы конфессионализм и эта ведущаяся с двух сторон классовая борьба не противились этому: социалистическое предприятие не может ни одно из них отме­нить или осуществить. Это может только представитель системы, кото­рый может понять народ как организм, государство - как было изло­жено - как средство для его внешней охраны и внутреннего удовле­творения, для которого такая целостность как "нация" является крите­рием для действий, ограничивающих индивидуум и мелкие коллективы. Из этой системы мыслей, для которой мир начал, наконец, созревать, выделилась роковая борьба ДХ века, великая борьба между национа­лизмом и социализмом. Старый национализм был часто не настоящим, а лишь прикрытием для аграрных, крупных индустриальных, в даль­нейшем финансово-капиталистических частных интересов, почему слово, когда патриотизм был последним прибежищем великих мошен­ников, нередко могло доказать свое право. Марксизм тоже был не со­циализмом, а в виде социал-демократии очевидным придатком плуто­кратии, как коммунизм был разрушающим народ буйством против ценностей собственности всех наций, делающих возможным настоящий социализм. Получается, таким образом, не борьба, а уравнивание меж­ду настоящим национализмом и настоящим социализмом, обоснованный вывод, которым Германия обязана Гитлеру.

Социалистическим предприятием образцового типа была нацио­нализация государственных железных дорог Германии, которые были отняты у жадного до предпринимательства частного произвола, и для безопасной работы которых существовала та сохраняющая народ пред­посылка, которая идет на пользу любому немцу. Истинным социалистическим мероприятием является муниципализация электростанций и го­родского водоснабжения, служба которых касается всех без различия классов и конфессий. Социалистическими организациями являются го­родской электрический транспорт, полиция, общественные библиотеки и т.д., причем совершенно безразлично, были ли они введены во вре­мена монархии или республики, что снова свидетельствует о независи­мости этой государственной формы от существа вопроса. Монархия была, как показывает пример государственных железных дорог Герма­нии, а также пример Германского Государственного банка, значительно более социалистической, чем Веймарская республика, которая, подпи­сав диктат Дауэса и другие поработительные документы, полностью отдала их под контроль частных - и к тому же еще иностранных финансистов.

Борьба за существование и частная забота (иногда также умные символы) определяют общественную жизнь человека. Первое - это ес­тественный процесс отбора, второе - чисто человеческая, углубленная христианством, благородная воля по отношению к ближнему. Оба фак­тора, предоставленные сами себе, означали бы смерть любой культу­ры, любого истинно народного государства. Поэтому нет совершенно никакой естественной "христианской" государственной идеи. Истинное государство германского толка заключается в том, чтобы борьбу за влияние привязать к определенным предпосылкам, допустить ее только в подчинении ценностям характера. Современный экономический инди­видуализм как государственный принцип означал поэтому претензию на уравнивание счастливого обманщика и честного человека. Поэтому и победил всюду после 1918 года спекулянт со своими товарищами. Милосердие с их стороны, как подачки диктатора угнетенным миллио­нам или личная благотворительность не устраняет вред, а лишь заклеи­вает гноящиеся раны. Оно действительно составляет контраст безу­держной эксплуатации. Иногда великий обманщик строит для своих десятилетиями эксплуатируемых жертв больницы и заставляет свои газеты прославлять себя как филантропа.

Итак, кто сегодня хочет быть националистом, должен быть соци­алистом. И наоборот. Социализм серого фронта 1914-1918 годов стре­мится стать государственной жизнью. Без него никогда не будет побежден марксизм, никогда не будет обезврежен международный ка­питал. Отсюда становится понятным, что истинно социалистическая мера - поддающаяся как таковая объяснению исходя из последствий – прежде всего нейтральна по отношению к понятию частной собствен­ности. Она будет ее признавать, если она гарантирует общую безопасность и будет ограничивать ее там, где она создаст опасность. Поэто­му например, требования национализации железных дорог и личного землевладения представляют собой оба социалистические (и наци­оналистические) требования. Оба служат экономически угнетенным с тем чтобы создать им условия для культурного и государственного творчества.

С этой новой точки зрения поэтому некоторые жизненные проявления широких народных масс будут представлены в совершенно ином свете.

Связь между индивидуализмом и экономическим универсализмом за последние 100 лет на политической арене мы можем непосредствен­но проследить в демократическом и марксистском движении, которое исходит из счастья отдельного человека и одновременно провозглаша­ет культуру человечества, стремясь выйти на Пан-Европу, в конечном счете на мировую республику, будь это республика биржевых деяте­лей, будь это формация диктатуры пролетариата как окончательная форма этой мировой диктатуры мировой биржи. План Дауэса и план Юнга, оба представляют собой аналогию сближения универсализма и бескровного индивидуализма. Поэтому получается, что признавать ограниченными следует только взаимные влияния между понятием ''я" и обществом, между понятием "я" и нацией, потому что в понятие об­щества - то есть организованных людей - включается органичная для нас связь через ценности характера и идеалы. Из этих взглядов вырас­тает потом также вся идейная и государственная система на основе признания того, что не какой-нибудь абстрактный индивидуализм или абстрактный социализм, как бы упавшие с облаков, формируют наро­ды, а что, напротив, народы со здоровой кровью индивидуализм как критерий не знают, так же как и универсализм. Индивидуализм и уни­версализм, рассматриваемые принципиально и с точки зрения истории, представляют собой мировоззрения упадка, в лучшем случае расколото­го какими-либо обстоятельствами человека, который прибегает к по­следнему догмату навязанной веры, чтобы уйти от своего внутреннего раскола.

Из всего ощущения обновления, из признания древних вечных Ценностей и из нового понимания органичных противоречий внезапно возникает для нас яркий сияющий свет, если мы рассмотрим развитие последних исторических эпох. Мы видим, следует еще раз подчеркнуть этот важный пункт, что в течение всего XIX века с заходом в XX век между собой боролись два крупных движения - национализм и социа­лизм - и тот факт, что оба они стали крупными и сильными, показывает, что в их основе неизбежно лежат органичное здоровое яд­ро, органичные здоровые движущие силы. Неважно какие люди и сис­темы в течение этого периода времени овладели этими волевыми сила­ми и ходом мыслей. Мы видим, что германский старый национализм после его мощной вспышки в освободительных войнах, после его глу­бочайшего обоснования Фихте, после его взрывного появления у Блю­хера, барона фон Штейна и у Эрнста Морица Арндта и в их воинской силе деятельности, воплощенной Шарнхорстом и Гнайзенау, – перехо­дит в руки внутренне отжившего, но в организационном плане еще сильного поколения, как это наиболее четко было представлено систе­мой Меттерниха. Расцветающий национализм сразу после своего воз­никновения вступил, таким образом, в роковую связь с династизмом.

Ценность короля или кайзера сама по себе стояла выше, чем ценность всего народа. Мы видим, как растет придворная экономика, которая раньше была бы доведена до крушения, если бы мощная власть Бисмарка не сделала бы еще одной попытки соединить монар­хию и нацию в единый блок под династическим руководством. Но в то время, как король Фридрих Великий воплощал это единство даже в тяжелые времена, его преемник кайзер Вильгельм II уже утратил эту веру, заявив, что хочет избавить свой народ от гражданской войны, перейдя через границу. Тем самым он отделил династическое понятие от целостности народа и 9 ноября 1918 года разбил династическую идею государства, что постепенно начали понимать все сознательные немецкие национальные круги.

Наряду с династизмом немецкий национализм ЯХ века был тес­но связан с либеральной демократией, которая становилась все силь­нее и сильнее с ростом промышленных трестов мировой экономики, оптовой торговли и мировых банков. Экономические интересы этих трестов представляли нередко как интересы национальные. Так, напри­мер, германский банк и его прибыли в Турции фальсифицировали в интересах народа Германской империи. Во время войн вы могли ощу­тить, что боевой клич нации заключался не в разъяснении того, что земля, завоеванная германской народной армией, должна была стать собственностью германской империи, а годами говорилось о рудниках Брия (Briey) и Лонгви (Longwy), то есть интересы промышленности и прибыли были поставлены выше интересов всей нации. От этой про­тивоестественной связи и от перевернутой иерархии умирает сегодня гражданский национализм, и только новое сознание провозглашает но­вый национализм и в результате объединяется инстинктивно или со­знательно со всеми освободительными германскими войнами прошлого, но прежде всего с безусловным величием тех людей, которые вывели Германию 1813 года из пропасти.

Националист XIX века был отравлен марксистско-либералистскими силами, то же произошло и с социализмом. Выше мы уже опреде­лили социалистическое мероприятие, проводимое государством меро­приятие по защите народной общности от всякой эксплуатации, и да­лее государственное мероприятие по защите отдельного человека от жажды наживы. Но и здесь вопрос касается не только формальной де­ятельности самой по себе. Социалистической деятельность становится только на основе ее практического проявления. Поэтому возможно, что социалистическая деятельность, как также уже было установлено, вовсе не сопровождается формальной национализацией. Напротив, она может даже означать приватизацию, освобождение множества отдель­ных сил, если это освобождение принесет с собой усиление общности. Когда Бисмарк однажды был подвергнут нападкам со стороны консер­ваторов как социалист, он заявил, что понятие социализм для него при определенных обстоятельствах не означает ничего страшного. Он со­циализировал железные дороги и помнит деятельность по освобожде­нию крестьян имперскими баронами фон Штейнами, что также пред­ставляет социалистическое мероприятие. В этом смысле наши взгляды теснейшим образом соприкасаются со взглядами Бисмарка. Деятель­ность имперского барона фон Штейна означала освобождение сотен тысяч крестьян от чудовищной навязанной власти. В результате этого освобождения творческих сил поднялись благосостояние и самосозна­ние народа. Деятельность имперского барона фон Штейна остается до сегодняшнего времени величайшей вехой в истории германской соци­алистической свободы.

Это сделало новую идею более понятной. Эта идея ставит народ и расу выше любого государства и его форм. Она объявляет защиту народа важнее, чем защита религиозного вероисповедания, класса, монархии или республики; она видит в предательстве народа большее преступление, чем в государственной измене. При этом германское Движение обновления претендует на такую же свободу по отношению к формальному государству, как Рим, оно видит в борце против "госу­дарства", который страдая за свой народ и свою честь, отправляется в тюрьму, на каторгу, не преступника, а аристократа, оно не признает обязательств по отношению к формации, которая берет начало 9 но­ября 1918 года. Но для нас борьба не является "несправедливой", если она случайно ведется и против тех представителей учения, которые в политическом плане фальсифицируют истинную религию, которые хотели бы принципиальное предательство страны выдать за свою "ве­ру" Несправедливой войной является война против соотечественников. И смертельными врагами немецкого народа являются поэтому все те силы, которые поднимают конфессию или класс своим боевым кличем против немецких соотечественников*. Новая империя требует от каж­дого немца, участвующего в общественной жизни, клятвы не государс­твенной форме, а клятвы всюду по мере сил и возможностей призна­вать германское национальное учение высшим критерием оценки сво­их действий и действовать в его пользу. Если чиновник, бургомистр, епископ, суперинтендант не может дать такой клятвы, он неизбежно теряет все права на общественный пост. Даже те гражданские права, которые каждый получил раньше в подарок, достигнув 21 года, в но­вом государстве необходимо их заслужить. (Идея, которую национал социалистическая программа уже представляет). Такие права необходи­мо завоевать безупречным поведением в воспитательных учреждениях и в практической жизни. Немец, совершивший преступление против чести нации, совершенно логично не получает от своего народа ника­ких прав. Мужчин, которые не могут принести клятву немецкому наро­ду из-за конфликтов с совестью, государство не должно преследовать, но само собой разумеется, что они при этом не могут претендовать на гражданские права. Они не имеют права быть учителями, проповедни­ками, судьями, солдатами и т.д. Либеральное мировоззрение в своей враждебной народу бесконечности принесло с собой то, что под уче­нием о свободе убеждений понималось также учение о равноправии всех видов деятельности политического и обучающего типа без ссылки на формирующий центр. Поэтому совершенно логично получается, что не только победителю государственной формы, но и подстрекателю против народности, свойственной каждому государству, должны быть предоставлены равные права с тем, кто за этот народ сто раз риско­вал жизнью. Либерализованный духовный метис чаще всего даже счи­тал "человечным" придерживаться интернациональных "мировых идей", а сильный акцент на собственные права народа нагло осмеивать как отсталый. Естественно, что это должно было привести к хаосу.

* Отказ от этого, борьба против государства сама но себе может, например, какое-то время нести оправданный "антинациональный" отпечаток, если она ведется мужскими характерами, обладающими расовым сознанием, а не рабскими натурами. Потому что и у таких было отнято, украдено их право на владение землей. Это мы видели в течение 14 лет, потому что демократический денежный сброд после экспроприации движимого иму­щества протянул свою руку и к недвижимому имуществу, ограбив крестьян и помещиков косвенно при помощи ипотек, рыночной анархии н т.д. Бисмарк однажды сказал, что государство, которое отнимет у него его собственность, больше не будет его отечеством. Это было отречение хозяина; движимые аналогичными чувствами немцы, у которых от­няли землю, потянулись во все концы мира, чтобы приобрести собственность; часто име­ющий место более поздний отказ от исторической родины основывается на этой новой связи с приобретенной собственностью. А клич "собственность – это наворованное" был боевым кличем нетворческой рабской натуры. Нет никакого чуда в том, что еврей Маркс подхватил этот клич и поставил его о главу своего пустого учения. Однако везде, где марксизм каким-либо путем пришел к власти, его смогли разоблачить как неправдивый; у его экстремистов тогда как раз наиболее отчетливо проявилась жадность к собственности. Поэтому ввиду прежнего ограбления народа и для всех пролетариев, именно для них, звучит боевой: создание новой собственности, завоевание нового жизненного пространства.

Само собой также разумеется, что в народе должны и будут существовать действующие в политическом плане личности и группы. "Братский народ" - это утопия, и вовсе не красивая. Полное братство означает уравнивание всех ценностей, всех напряжений, всей жизнен-•ной динамики. Борьба и здесь остается искрой, постоянно порождаю­щей жизнь. Но все эти бои должны происходить в рамках одного иде­ала, их ценность должна быть проверена при помощи одного крите­рия: пригодны ли проповедуемые идеи, требуемые мероприятия для того, чтобы облагородить и укрепить немецкую народность, усилить расу, поднять осознание чести нации. Политические партии, которые в своей деятельности спрашивают о том, каким образом можно укрепить.международную классовую солидарность или международные конфесси­ональные интересы, в германском государстве не имеют права на су­ществование. Деятельность таких враждебных народу партий в прош­лом и настоящем разъедала и подтачивала душу немца. С одной стороны сторонники марксизма и центра остаются все-таки немцами, а с другой стороны они должны признавать ценности, лежащие за пре­делами германской культуры, как высшие. Проблема грядущей импе­рии германского стремления заключается, таким образом, в том, чтобы проповедовать этим замученным миллионам новое мировоззрение, по­дарить им из нового мифа формирующую высшую ценность, или пра­вильней сказать, дремлющую у всех ценность народности и националь­ной идеи очистить от мусора столетий и поставить всю жизнь под свой знак. Только когда все это произойдет, может возникнуть Гер­манская империя, в противном случае все обещания - пустая болтовня.

Но чисто государственный аппарат может осуществить эту рабо­ту по типизации народа лишь несовершенным способом. Государствен­ные законы могут носить только изолирующий и ограничивающий характер, они не поучительны. Государство может и должно, напри­мер, подавлять большевистскую, лишенную отечества партию, но оно может делать это длительно только, если за ним стоят сильная обновляющая жизнь воля и творческая общественная деятельность. Эта деятельность должна быть направлена на сознательное образование мужского союза.

Мы знаем с помощью каких сил в 1933 году так называемое го­сударство ноября 1918 года было заменено Германским рейхом. Много лет мы знали человека, который водрузит новое знамя на башнях не­мецких городов. Мы знаем и ощущаем, наконец, сегодня силы пробуж­дающейся от глубокого сна расовой души, силы, которые неизбежно должны дать нам этого человека. Задачей этого основателя нового го­сударства является создание мужского союза, скажем, германского ор­дена, составленного из личностей, которые играют ведущую роль в деле обновления немецкого народа.

Членов этого "Германского ордена" первый глава государства назначит из всех слоев народа после того, как произойдет основание рейха. Предварительным условием являются достижения в деле служе­ния народу, неважно, в каких сферах. Назначенный таким образом со­вет ордена в случае смерти одного из членов будет пополняться путем новых назначений. Глава государства - президент или кайзер, или же король - будет избран пожизненно советом ордена из его среды. (В этом техническом отношении организация римской Церкви служит образцом продолжения нордического древнеримского сената.) С одной стороны, служащие народу силы совета ордена из всех слоев нации поднимутся над своими городскими и окружными союзами, в любом случае при условии выдающихся личных достижений. Связь между на­родом и руководством, таким образом, сохранится, кастовая замкну­тость, имевшая место после 1871 года, будет предотвращена. А с дру­гой стороны, бесконечная демократия и постоянно сопутствующая ей демагогия будут устранены и заменены Советом Лучших. Наследствен­ная монархия, хотя и вынуждала носителя короны, исходя из собствен­ных интересов, согласовывать политику своего дома с интересами на­рода, однако существует опасность упадка династии, как при каждом новом поколении.

При этом неизбежно воцарится низкопоклонство без достойного представления поста кайзера. Результатом же этого состояния будет прямая противоположность постоянству государственной жизни, кото­рая была целью установления исследуемой монархии: дискредитация власти кайзера, беспорядки, революции.

Народ сегодня может редко непосредственно усмотреть великого человека, для этого необходимы предшествующие катастрофы, в кото­рых кто-то один окажется на виду. Поэтому в обычной жизни выборы президента и кайзера, осуществляемые непосредственно 70 миллиона­ми, это только вопрос денежного мешка. Отсюда следует, что в 99 ^и3 100 случаев во главе окажется не истинный народных вождь, а служащий биржи и вообще денег. Поэтому и с этим лживым демокра­тическим требованием в будущем первом германском народном госу­дарстве необходимо окончательно покончить. Отсюда также следует, что помогающий правительству советами парламент не может появить­ся вместе с руководящим германским советом ордена в результате оду­рачивания масс, как при господстве безнравственной демократично-парламентской системы. За границами сельской общины, средней ве­личины города, заурядный человек теряет критерий для своей оценки. Он может самостоятельно оценить личность только в том случае, ко­гда он в состоянии проследить за его деятельностью на месте. Там, где партийные группы во всех случаях влияют на выборы в пользу неизвестных величин, это невозможно. Нужно непременно исходить из того принципа, что решающими на выборах являются не списки, а личности. Поэтому в Германском рейхе выборы в парламент должны осуществляться не на улице, а представителями крупных корпораций страны: армии, крестьянских союзов, чиновничества, организаций сво­бодных профессий, гильдий ремесленников, купечества, высших школ и других сословных групп. В зависимости от величины и значения председателям этих групп и сословий должно быть разрешено опреде­ленное число представителей. В первую очередь здесь необходимо учесть войсковых командиров. Армия хоть и стоит далеко от всякой политической борьбы, но ее политические взгляды, к чему стремились биржевые и журналистские демократии, в будущем рейхе должны нав­сегда закончиться. Армия создана не для того, чтобы бессловесно по­зволять гнать себя на поля сражения, но и не для того, чтобы быть преданной и разоруженной трусливыми пацифистскими демократами от имени "государства". Страшный опыт мировой войны стоит на все времена перед нами как предупреждающий пример. Он не должен больше повториться. Но голосовать будет не тайная, безымянная, под­стегиваемая масса по более двадцати или тридцати спискам, а в конеч­ном итоге, круг личностей.

Уже Бисмарк определил право тайных выборов как нечто негер­манское. Так это и есть. Эта обезличка признает трусость отдельного избирателя как образ мыслей среди других, это сознательно подрывает чувство ответственности. В применении ко всему народу это означает культивирование духовного обнищания. Но теперь нельзя избежать че­ловеческих проявлений и в лучшем государстве. Отклоненный канди­дат легко может рассматривать того, кто посчитал его, может быть, по Деловым соображениям недостойным, как личного врага, что будет иметь следствием много нежелательных трудностей. В соответствии с этим практически приемлемым путем представляется такой, когда учас­твующим в выборах личностям будет предоставлена возможность отдать свой голос открыто или тайно, как на выборах парламент, так и на выборах главы государства внутри совета ордена. В связи с выраженным желанием высказать свои взгляды свободно и открыто постепенно станет возможно подготовить ответственных избирателей, чего наверняка нельзя добиться немедленным приказом об открытых выборах.

Под знаком старого парламентаризма каждый отдельный депутат имеет меньше ответственности за свой образ действий, чем любой неограниченно повелевающий монарх. Поддерживаемый парламентом кабинет снова апеллирует при принятии решений к знаменитому "пра­вящему большинству". Если политическая программа удается, парла­ментский министр - ''великий человек", если не удается, то - в крайнем случае - соответствующий министр отстраняется и не может быть при­влечен к ответственности. Этот факт, естественно, соблазняет самых бессовестных парламентариев постоянно предлагать себя в качестве министров, чего не было бы, если бы действительно имела место от­ветственность, которая у военачальника предполагается сама собой. Взращенное этой бесчестной системой парламентское ничтожество представляет, конечно, это состояние как выражение известного про­грессивного духа. В действительности же оно представляет собой убо­гое скотское порождение трусливого большинства, которое нагло хо­чет производить суд над всеми и над всем, а когда дело касается ответственности, прячется за массами членов партии. И перед своими избирателями парламентарий ответственности не несет. Он избран "всем народом", как это звучит на языке демократическо-марксистских обманщиков, то есть строго очерченный круг избирателей установить юридически невозможно. Это положение изменится сразу, как только, как было сказано, выбор будет осуществлять точно установленный круг избирателей. С добавлением того, что назначенный главой рейха политический суд может привлечь потерпевшего неудачу министра к ответственности точно так же, как военный суд потерпевшего пораже­ние полководца; министерская гонка станет значительно скромнее, и лишь действительно готовые взять на себя ответственность люди будут стремиться занять те посты, на которые могли нацелиться привычные для демократии 1918 года субъекты с полной перспективой на успех и безнаказанность.

Возвращение избираемых личностей в конечном итоге к первич­ным выборам желательно, но при условии преодоления тезиса, которому сегодня все поклоняются, как золотому тельцу: тезиса о беспрепят­ственном праве свободного передвижения. Сегодня наблюдается убийс­твенный для народа поток из села и провинции в крупные города. Города растут, портят народности нервы, рвут нити, связывающие чело­века с природой, привлекают авантюристов и дельцов всех мастей, спо­собствуя тем самым образованию расового хаоса. Город, бывший цен­тром цивилизации благодаря мировым городам, превратился в систему форпостов большевистского упадка. Неестественный, безвольный, трус­ливый "интеллект" объединяется с жестоким, лишенным типа стремле­нием нечистокровных рабов к бунту или с закабаленными, но относя­щимися к чистой расе народными слоями, которые на неправедном фронте под руководством марксизма хотят бороться за свою свободу. Шпенглер пророчит 20 миллионные города и вымершую деревню как наш конец, Ратенау изобразил каменные пустыни и "жалких жителей" немецких городов как будущее, которое приведет к подневольному тру­ду в пользу сильных иностранных государств. Побудительные причины обоих, конечно, были разными, но оба они внушали немецкому народу мысль о невозможности перемен. "Фатальный", так называется сегодня выражение слабости воли или трусости, но оно стало лозунгом тех по­литических преступников, которые хотят наш народ ввергнуть в нище­ту конечного состояния феллахов! Этим планомерно занимается пресса международного марксизма, чтобы безвольную миллионную толпу, сле­дующую за ним, объединить в готовую к штурму массу. Слабовольные философы дают, таким образом, врагам народа "мировоззренческую" основу для того, чтобы завершить длительно подготавливавшееся разру­шительное дело. (То, что Шпенглер тем не менее проповедует силу, силу и силу, представляет собой недостаток последовательности). В основе всех этих приведенных оракульских возгласов о "необратимости развития" лежит негерманский догмат навязанной веры о праве свобод­ного передвижения и повсеместного проживания как "гаранте личной свободы". Но и это, так называемое, незыблемое учение представляет собой только проблему воли. Абсолютный отказ от "права" на свобод­ное передвижение означает, предварительное условие для всей нашей будущей жизни и поэтому должно иметь успех, если даже такой приказ будет воспринят миллионами сначала как тяжкий "ущерб для личности". Но остается только один выбор: "добровольно" встретить жалкий конец на асфальте или "принудительно" процветать на селе или в небольшом городе. То, что выбор уже сделан в пользу отказа от права свободного передвижения, пусть даже сначала в немногих сердцах - показывает, что изменения уже начались.

Это просто неправда, что все акционерные общества, картели и т.д. "должны" объединиться в двух-трех городах и вобрать в себя весь управленческий аппарат; неправда и то, что новые фабрики' "должны'' всегда появляться в Берлине, чтобы привязать там новые сотни тысяч людей; неправда, что предложение и спрос, как обычно говорят, "дол­жны" управлять жизнью. Напротив, задача истинно народного государс­тва заключается именно в том, чтобы предпосылками к этой игре сил сознательно управляли его представители. Мировой город с его свер­канием, его кинотеатрами и магазинами, биржами и ночными кафе гипнотизирует страну. Под знаком права на свободное передвижение лучшая кровь беспрепятственно течет в мировой город с отравленной кровью, ищет работу, основывает предприятия, увеличивает предложе­ние, привлекает к себе спрос, который снова усиливает иммиграцию. Этот гибельный круговорот может быть ликвидирован только при по­мощи строго регулируемого барьера для жителей. Не в жилищном строительстве в крупном городе, которое вызовет такой же приток, заключается спасение - оно скорее приведет к гибели - а в отмене ли­берального права свободного передвижения, разрушительного для народа. Свободное переселение в города с населением свыше 100 000 жителей в германском государстве непременно должно быть отменено. Деньги на строительство нового жилья следует давать только в край­них случаях, Их следует в первую очередь распределять по маленьким городам. Новые фабрики можно возводить в городах с населением 100 000 человек только в том случае, если эксплуатируемый объект нахо­дится на нужном месте (открытые заново залежи каменного угля, соли и т.п.). Современные транспортные возможности обеспечивают распре­деление сил (децентрализацию) всей экономической жизни не только без ущерба для нее, но даже - в конечном результате - с поддающимся расчетам подъемом. Уже только за счет бережного отношения к ра­совой силе, важнейшему капиталу из того, чем мы вообще владеем. В Соединенных Штатах, где сосредоточение (концентрация) прошло вы­сочайшими темпами, гигантские мукомольные предприятия, огромные бойни, куда стекается сырье со всей страны, перегружают сеть желез­ных дорог и увеличивают стоимость готовых товаров за счет транс­портных издержек больше, чем позволил сэкономить отказ от более крупных центров вначале. Развитие скоплений пользующихся правом свободного передвижения людей и товаров вводит в заблуждение само себя. Множатся голоса, которые, не решаясь вначале коснуться безу­мия догмы свободного передвижения, тем не менее при чисто трезвом подходе признают естественность децентрализации. Из чисто экономических соображений они пришли к тому же результату, что и я, оттал­киваясь от идеи защиты расы. (Форд, например, требует, чтобы хлоп­копрядильные предприятия строили не в огромных городах, а размещали вблизи самих хлопковых полей). Фермер, который сегодня является крупнейшим производителем, не является одновременно круп­нейшим продавцом. Он зависит от тех промежуточных ступеней, кото­рые перерабатывают его продукцию, прежде чем она попадет на рынок. Он не может преобразовать ее в готовые товары на месте, а должен загружать транспорт полуфабрикатами. Это роковое развитие, которое пытается лишить корней крестьянское сословие, самую силь­ную опору каждого народа, сословие, которое "никогда не умрет" (Чемберлен), сознательно поддерживается демократией и марксизмом с тем, чтобы увеличить таким образом пролетарсткие полчища. Депролетаризация нашей нации - и любой другой - представляется толь­ко за счет сокращения наших мировых городов и основания новых центров. Говорить о внедрении оседлости и национализации посреди огромной кучи камней - это безумие. Американизация, путем "спасе­ния" при помощи автомобилей, как это пытались сделать в Америке, означает трату сил и времени, несмотря на сокращение расстояния. Миллионы, которые ежедневно приезжают в Нью-Йорк со стороны, а вечером снова выбрасываются из него, перегружают транспорт и удо­рожают общую жизнь больше, чем это было бы при строгом ограни­чении и регулировании человеческого потока. Вместо, может быть, сотни крупных отравленных людьми центров могут существовать де­сятки тысяч центров, способствующих развитию культуры, если нашу судьбу будут определять головы с сильной волей, а не марксизм и ли­берализм. Образно говоря, наша жизнь идет все еще по одной линии: туда и обратно. В будущем должны иметь место круговорот вокруг органично расположенных центров. Если число жителей города при­ближается к 100 000, надо подумать об оттоке. Новым учредителям следует рекомендовать селиться в небольших местах или в сельской местности, а не в подвалах и мансардах, как это любит делать "гуманная" демократия.

Здесь нельзя думать о том, что у нас есть еще один выбор. Достаточно посмотреть затрагивающие жизненный нерв заботы Нью-Йорка, чтобы сразу понять, что на карту поставлено все. Чтобы во­обще справиться с постоянно возрастающим уличным движением, день и ночь работает огромный штаб архитекторов и техников. Дело дошло До сооружения многоэтажных улиц. Под домами должны быть проло­жены пути для автомобилей, тротуары над ними размещены в крытых аллеях. Мосты должны быть перекинуты с одной стороны улицы до другой, запланирована целая сеть мостков, проходов, проездов с по­стоянным искусственным освещением. Новый американский закон о трех зонах позволяет за счет наступления этажей дальнейшее развитие домов в высоту, как показывают проекты архитекторов X. Ферриса, Р. Худа, М. Русселя, Кросселя. Целью всех этих технических стараний, по­казывающих полное право свободного передвижения как основу миро­воззрения, является нагромождение гигантских каменных пирамид, в которых каждая человеческая жизнь должна опустеть, застыть и окончательно умереть. Эта основа мировоззрения должна быть устра­нена, только тогда откроется дорога для преодоления техники самой техникой. Легкость общения создала мировой город. От этой легкости он и умрет. Полис создал греческую культуру, маленький город, сред­ний город - каждую народную цивилизацию в Европе; расширяющийся кругозор бывшего отдельного крестьянина уловил идею государства, не потерявшись в бесконечном. Только так могло возникнуть органич­ное культурное образование.

Легкость общения, пресса (при подобающем управлении), радио и личное наблюдение делают сегодня возможным для каждого взросло­го человека судить о делах города, число жителей которого незначительно превышает 100 000 человек. Неточности поступающих сообщений он в состоянии уточнить за счет собственных наблюдений. Деятельность муниципальных политиков в отношении благополучия го­сударства соответствует текущим заботам тех, кто занимается промыс­лами, рабочих всех профессий. Здесь открыта возможность действи­тельной оценки достижений. Для муниципальных выборов открывается, таким образом, возможность первичных выборов широкими народными массами, которые точно так же должны касаться личностей, а не списков. Предлагаются кандидаты от гильдий, союзов и Германского ордена в их местных представительствах. При этом выборщики парламента хоть и опираются на широкую народную основу, но не на безымянную массу. Для муниципальных выборов остается и избирательное право для женщин. Настроенная на конкретные личности и ищущая силу на­родная воля должна идти навстречу правящей воле сверху. Неограни­ченная монархия знала только одно направление сверху вниз, хаоти­ческая демократия - только массовый подпор снизу вверх. Германское государство будущего, организованное силовым актом отдельных лиц, не будет поставлять создающие типы личности по настроению изби­рателей и в результате денежного обмана, а получит их от стоящих у власти руководителей государства и будет обновлять их состав за счет воспитания в Германском ордене. Но выборы, проводимые по схеме, дают творческим личностям беспрепятственную возможность для про­движения. Будущий рейх, таким образом, как уже говорилось, является националистическим и социалистическим, то есть он основан не на по­ловинчатом голосовании, а на страсти, сплачивающей типы, и на свя­занном с расой человечестве. Национализм в процветающей форме яв­ляется предпосылкой и конечной целью процесса, социализм - это государственная гарантия для отдельного лица под знаком признания его единственного учения в пользу защиты расы.

Если с одной стороны это разграничение необходимо для того, чтобы преодолеть народоубийственное мировое государство, то с дру­гой стороны следует предостеречь от стремлений отменить само госу­дарство, дабы не разделить Германию на мелкие колонии с числом жителей, не превышающим двенадцати тысяч. Представители этих за­манчивых идей не видят того, что предпринимают принципиально бес­перспективную попытку ввести снова не имеющую истории "природ­ную" эпоху. Восемьдесят миллионов человек нуждаются в том, чтобы стать соответствующим идее единым целым, узловыми пунктами жизни, достаточно большими для того, чтобы дать множеству сильных личнос­тей возможность дышать одухотворенным воздухом, но достаточно ограниченными в плане формирования, чтобы не дать им пропасть в хаосе сплоченных и все-таки раздробленных миллионов. Только в го­роде формируется культура, только город может стать центром созида­тельной национальной жизни, собрать имеющуюся энергию, сделать установку на целостность, и сделать возможным то мировое поли­тическое обозрение, которое особенно необходимо именно Германии как государству, открытому в таком множестве направлений. Нес­колько центров до 500 000 и значительно более по 100 000 жителей являются, таким образом, духовной необходимостью. Причем к де­централизации всех технико-экономических учреждений стремиться следует непременно.

С сознательным отказом от либеральной "свободы" совершенно не связано само военно-политическое стесненное положение, которое заставляет нас разбивать мировые города. Возможные в дальнейшем войны будут сильно зависеть от авиации. Целью химических и осколочно-фугасных бомб всегда будут крупные города. Чем разбросанное будут располагаться фабрики и города, тем меньше ущерба будет от совершенных авиационных налетов. Судьба принуждает нас сегодня, к и раньше, к тому, чтобы весь народ участвовал в борьбе за свое существование. Раньше владелец замка строил стену вокруг домов своего замка, жители которых, как единое целое, должны были учас­твовать во всех боях. Либеральная эпоха создала профессиональную армию, граждане предоставили защиту своей жизни солдату и при этом еще нагло ругали милитаризм. С этой псевдоидиллией покончено: техника, которая соорудила когда-то прочный вал вокруг всего госу­дарства, сама его и разрушила, и восстановила древнее органичное со­отношение между народом и войной. И тем самым мировоззрение и судьба совместно призывают к сокращению мирового города, к воз­ведению городов и дорог со стратегической целесообразностыо. Если раньше неприступные замки строили высоко в горах, то сейчас самое важное скрывают в бетонных бункерах под землей. Целый город из высотных домов становится нелепостью. Осознание этого также заста­вит сделать определенные градостроительные выводы.

Вот некоторые основные черты новой государственно-полити­ческой системы, которая сама вытекает из высшей ценности нашего народа и нашей судьбы. Из них в свою очередь следуют другие меро­приятия, которые имеют чисто техническую природу и поэтому лежат вне рамок этой книги.

То, что государство можно рассматривать как поле беспланового перемещения народов, будущему поколению покажется безумием, чем-то безрассудным и самоубийственным, как и все другие требования политического либерализма.

Предстанет ли будущий рейх в облачении императорской власти, королевства или республики, никто из нас не знает. Мы не можем предугадать заранее частностей ощущения формы будущего. Импера­торские короны упали в пыль, республика появилась в результате дея­тельности, которой немцы будут еще стыдиться в течение тысячелетия. Только германская королевская идея - так это представляется - сохра­нила до сегодняшнего дня свой мифический блеск. Она создала орга­ничный хребет времени, когда римская империя безгранично прости­ралась по всему миру. Она лежала в основе создания новой империи 1871 года. Ее и сегодня еще поддерживает родовое чувство. Рухнули 23 династии. Они не должны вернуться, чтобы Германия не подверга­лась заново ужасным внутренним распрям. Земли должны закрыть свои ландтаги и распространять каждую достойную идею родовой королев­ской власти. Со старым понятием "кайзер" связано представление об империализме, в нем содержится только пышность и власть. Идея о короле глубже и больше привязана к земле. О своем короле скромный баварец думает так же живо, как и верный пруссак. "Кайзер" был для народа абстрактностью, "Божьей милостью". Мы достаточно сыты опереточным поведением времени до 1914 года; но тем более нам против­но убожество, связанное с паразитическим карьеризмом демократии. Мы хотим видеть в германском короле такого же человека, как мы са­ми но все же кроме того он должен быть воплощением героического мифа. Подобно тому, как место сверкающей островерхой каски в буре сражений занял стальной шлем, так и будущее найдет форму герман­ского национал социалистического руководства народом в результате рождения орденского государства, как воплощения стремления сегод­няшнего поколения к будущему государства, как компенсация жертв тех двух миллионов, которые отдали свои жизни за Германию.

Из требования поставить учение о народе и расовую защиту в центр всей государственной жизни, возникает картина жизни, которая отличается от хаоса XIX века, как день от ночи. Из бесчестного идеа­ла торговцев вышли кроваво-красная ми