Предисловие 13 страница

Да и тщеславие-то это — тщеславие, выражающееся в желании чем-нибудь заявить о себе, — самого низменного сорта. Уж, разумеется, оно не стоит того чувства гордого торжества, какое доставляют нам наши успехи, когда они являются результатом труда; его нельзя сравнивать даже с теми извинительными формами тщеславия, какие проявляет молодой человек, показывая свои скромные сокровища по части изящных искусств или рассказывая о своих путешествиях.

Итак, жизнь студента, который «веселится», есть в сущности безнадежно монотонная жизнь, бесплодная и бессознательная, а главное: глупая — до отвращения глупая и бесцельная.

5. Социальные последствия проституции так ужасны, печальная жизнь развратника, которую — должно быть, по недоразумению — называют «веселой», создает молодому человеку такую тряпичную нравственность и очень часто приводит его к таким жестоким поступкам; жизнь эта грозит такими опасностями учащейся молодежи, и наконец, бессмысленная растрата времени и денег так долго отзывается на последующих годах, что, по сравнению, даже порочные привычки — вопреки господствующему против них предубеждению — не заслуживают таких нареканий. Во-первых, если они и оказывают вредное воздействие на общее состояние здоровья, то по крайней мере не порождают гнусных болезней. Во-вторых, последствия дурных привычек падают только на того, кто их заслужил: они не посылают неповинных жертв в приюты для подкидышей, не порождают ни самоубийств, ни семейных драм; несчастный, который им предается, выходя из университета, не оставляет никого, кто будет потом всю свою жизнь клясть его имя. Кроме того, сам по себе этот порок не имеет ничего привлекательного: никто им не гордится, и, следовательно, к оценке доставляемых им удовольствий не может примешаться тщеславие. Всякий знает, что это порок, и порок постыдный, который скрывают. Порочные привычки представляют совершенно определенный патологический случай, и те, кто им предается, оплакивают свое падение. По всем этим причинам лечение в этом случае оказывается очень простым и выздоровление несомненно. Гнусность этой несчастной привычки не прикрывается никакими софизмами; ни один романист, ни один поэт, насколько мне известно, не воспевал ее в своих творениях; ни один отец семейства не скажет своему сыну: «Предавайся, мой друг, этому занятию на здоровье: надо же отпраздновать молодость!». Удивительная вещь: относительно этого порока мы не видим даже, чтобы он поощрялся внушительным авторитетом врачей. Торжественно провозгласив «необходимость» любви «для здоровья», господа врачи с какой-то смешной непоследовательностью отвергают эту простую, экономическую и безопасную форму физической любви, которой они так восторгаются. Раз отправление физиологической функции такая священная вещь, то этот остракизм против единственной формы ее отправления, доступной для студентов робкого характера или для студентов-бедняков и калек, остается совершенно необъяснимым.

Из приводимых ими посылок нет никакой возможности вывести неодобрительного заключения по адресу этого порока... Но Бог с ними — с этими карикатурными противоречиями. Остается все-таки несомненным, что несчастные, страдающие этим неврозом, принуждены довольствоваться известным разрядом ощущений, к которым не примешиваются никакие посторонние чувства. А это-то и делает борьбу с этой болезнью — я не скажу — легкой, но возможной. И здесь опять-таки физиологическая потребность не имеет большого значения: и здесь можно всегда произвести «перевод фондов» и обратить избыток сил на другую статью. Все зло идет от воображения; поэтому самое благоразумное, что может сделать человек, когда в сознании его возникла мысль такого характера и когда он заранее сознает себя побежденным, это — уйти из дому, стараться быть в обществе или же решительно засесть за работу. Открытая борьба в этом случае особенно опасна, и, только убегая от опасности, мы можем одержать в ней победу. Тут надо поступать так, как поступаем мы в тех случаях, когда нам вслед лают собаки: надо идти своей дорогой не останавливаясь, потому что собаки не отстанут, пока мы будем обращать внимание на их лай. Если полная победа над собой невозможна, то надо по крайней мере стараться, чтобы случаи падений бывали как можно реже и промежутки между ними как можно длинней. Если привычка слишком укоренилась, не следует бояться прибегнуть к медицинской помощи.

Итак, повторяю: главные причины этой позорной болезни — это опять-таки умственная пустота, благодаря которой возбуждающие влияния обрушиваются на человека всей своей силой, и отсутствие здоровых, укрепляющих возбуждений, и следовательно, лучшее лекарство против нее — методический, т.е. производительный и приятный труд, и жизнь, богатая деятельными и бодрящими удовольствиями.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Враги, с которыми надо бороться: товарищи и проч.

Главная часть нашей задачи окончена; остается только сделать беглый обзор тех побочных опасностей, какие могут угрожать успешности труда нашего студента. Само собою разумеется, что он должен тщательно выбирать свои знакомства и осторожно сближаться с товарищами. В своей студенческой жизни он встретит много личностей, которые, под видом друзей, окажутся его злейшими врагами:: могут испортить ему будущее. Такими врагами могут оказаться, во-первых, молодые люди из богатых семейств. Не будучи поставлены в необходимость заботиться о завтрашнем дне, избалованные роскошью домашней обстановки, такие молодые люди проводят свою юность в глупых и пустых развлечениях, подготовляя себе такую же пустую и глупую старость. Сознавая в глубине души, что достойны презрения, они и сами презирают себя и, чтобы скрыть это презрение, смеются над товарищами, которые хотят трудиться. Но есть у студента враг другой, гораздо более опасной породы, которая производит свои опустошения, еще начиная с коллежа: это пессимисты из слабости, отчаявшиеся в успехе, еще не вступая в борьбу. Как все слабые люди, они обыкновенно страшно завистливы — подло и лицемерно завистливы, и это низкое чувство делает из них прозелитов своего рода нового толка, — прозелитов терпеливых, настойчивых: они как будто задаются целью обескураживать молодежь в ее благих начинаниях; своим ежечасным влиянием они подавляют всякую энергию и действуют на нее, как гасильник: подстерегая каждую вашу неудачу, они приобретают над вами гибельную власть. Сознавая свою слабость, понимая, какое грустное будущее их ожидает, они находят особенное удовольствие в том, чтобы мешать работать другим.

Все остальные — просто лентяи, которые всякими правдами и неправдами стараются сманить вас к безделью, тащат вас в пивную, доставляют вам лишний случай кутнуть. Французское студенчество стоит во многих отношениях выше немецкого, которое живет замкнутой жизнью кружка, вследствие чего утрачивает всякую инициативу, всякую независимость, и пьянствует, подчиняясь влиянию среды. Французские студенты меньше пьют и проявляют больше самостоятельности. Но все-таки большинство из них сильно преувеличивает истинные размеры своей свободы. Правда, они живут на своей воле, но тем не менее они — рабы: они всюду носят с собой свое рабство, ибо источник его в них самих. Тщеславие — а в двадцать лет оно велико — делает из них послушных слуг общественного мнения, т.е. мнения товарищей и преимущественно худших из них, имеющих обыкновенно за собой всю силу авторитета, какую дают человеку смелость, решительная, самоуверенная манера, повелительный тон и всегдашняя готовность заклеймить в другом все честное и достойное уважения. Такие господа имеют по большей части все качества, действующие подавляющим образом на слабую волю, и в силу этого импонируют всем, кто к ним приближается. По мере того, как они вербуют себе все новых прозелитов, их авторитет возрастает, а бедные новички верят им на слово, что в погоне за удовольствиями — вся суть настоящей студенческой жизни, и кидаются очертя голову в эту жизнь, глупее, бессодержательнее и утомительнее которой ничего нельзя себе представить. Они убивают свое здоровье, свой ум, стараясь заслужить одобрение тех, кем они восхищаются, и рабски им подражая. «Если бы мы довольствовались своими пороками, — говорит лорд Честерфильд, — немногие из нас были бы так порочны, как теперь». Подражать человеку, который не хочет знать ничего, кроме удовольствий, блистать в этой области — значит, по выражению того же автора, блестеть, как блестит гнилушка в темноте. Истинная независимость в том, чтобы не поддаваться подобным внушениям, чтобы называть такие удовольствия их настоящим именем тяжелой повинности. Независимый молодой человек всегда сумеет ответить на приставанья вежливым, но непоколебимым отказом. На него не подействует насмешка; он не будет вступать ни в какие споры о сравнительном достоинстве труда и наслаждения: для него это вопрос решенный, истина ему ясна. Он знает, что огромное большинство его товарищей никогда не размышляло о целях и задачах своей жизни; он знает, что они бессознательно отдаются увлекающему их вихрю внешних влияний, и так же мало придает значения их мнению, как какой-нибудь доктор-психиатр галлюцинациям сумасшедших, которых он наблюдает. В самом деле, не дико ли: я знаю, что люди заражены предвзятыми мнениями, нелепыми предрассудками, и — зная это — я буду подчиняться их взглядам! Я пожертвую своей свободой, своим здоровьем, прочными радостями труда, только чтобы избежать их сарказмов и заслужить их прошение или восхищение! Я знаю, что все их удовольствия не оставляют по себе ничего, кроме пустоты и усталости, и буду все-таки участвовать в их оргиях! Я знаю, что наша разговорная речь — не что иное, как резервуар, вмещающий в себе всю посредственность и грубость толпы, и — зная это — я допущу, чтобы на меня влияли ходячие эпитеты, готовые формулы, установившиеся ассоциации слов, воображаемые аксиомы, служащие для узаконения торжества в человеке его звериного естества над сознательной волей! Нет! никогда я не пойду на такие уступки. Одиночество в тысячу раз лучше. Лучше бежать из студенческого квартала — из этих студенческих казарм — и устроить себе где-нибудь подальше (настолько далеко, чтобы расстояние пугало наших праздных товарищей) хорошенький, чистенький, уютный уголок, где было бы много солнца и по возможности зелень. Надо искать общества людей выше себя: посещать своих профессоров, делиться с ними своими надеждами, сомнениями, посвящать их в планы своих работ, стараться найти между ними руководителя, перед которым мы могли бы исповедываться, как перед духовником. Надо заменить пивные и кафе систематическим посещением музеев, загородными прогулками и задушевными беседами с двумя-тремя развитыми друзьями.

Что касается отношения студента к студенческим общежитиям, то оно должно быть безусловно сочувственным. Большинство молодежи только выиграет, заменив ресторан студенческой столовой. Конечно, развивающей среды молодой человек там не найдет, но он может встретить там отдельных личностей с более высоким развитием, познакомиться с ними и сойтись. Единственная опасность студенческих сборищ — и очень большая — это опасность приобрести привычку к безделью — привычку, глубоко укореняющуюся в темных, бессознательных областях нашей души и мало-помалу овладевающую нашей волей, уподобляя нас Гулливеру, которого лиллипуты приковали к земле, привязав его за волосы, по одному волоску, к маленьким колышкам, воткнутым в землю... Студент нуждается в обществе товарищей, в том возбуждении, которое оно ему дает; ему нужно время от времени присоединяться к студенческой компании и расточать вместе с ней в душной, пропитанной табачным дымом комнате и в гибельной неподвижности дорогие часы, отнятые у прогулки. Есть впрочем и другая опасность в студенческих общежитиях — тоже не малая: это та масса газет и журналов, которую находит там молодой человек. Слишком разнообразное чтение заставляет разбрасываться его ум и убивает в нем энергию: мысль получает лихорадочное возбуждение, аналогичное тому, какое вызывает в организме прием возбудительного, и возбуждение это вдвойне гибельно: гибельно само по себе, как возбуждение, и потому еще, что оно не дает результатов. Кому из нас не случалось, прочитав подряд штук восемь—десять газет, прийти в дурное, нервное состояние духа? И кому не приходилось в таких случаях сравнивать эту нездоровую, нервную усталость с тем бодрым и живым наслаждением, какое дает нам методический, плодотворный, производительный труд?

При том условии, чтобы молодой человек не терял власти над собой, не приобретал привычки к безделью и не разбрасывал своих умственных сил, он может найти в студенческом общежитии полезное разнообразие, беззаботный смех товарищей, здоровое, молодое веселье, которое будет служить ему отдыхом, и даже развивающие споры, и — повторяю — там он имеет больше шансов встретить более или менее выдающихся людей и сойтись с ними. Как книгопечатание освободило человеческий ум, сделав доступными для него творения великих гениев всех времен, так и студенческие общежития освобождают молодежь, избавляя ее от пошлых ресторанных знакомств, от случайных встреч, и делают для нее доступным сближение с самыми разнообразными характерами, давая таким образом возможность молодому человеку выбрать себе друзей по душе. Без этих общежитий взаимные отношения между товарищами были бы делом случая. Товарищество студентов — это как бы выставка характеров, дающая возможность группироваться различным элементам и сближаться характерам, взаимно симпатизирующим в силу сходства или контраста; а для самовоспитания такое сближение необходимо, как мы это скоро увидим.

Что же до светских отношений, то единственное, что может вынести из них молодой человек, это — свободу обращения и известный лоск, отличающий всех светских людей. То, что зовется у нас «светским обществом», особенно в провинции, отнюдь не представляет такой среды, которая способствовала бы развитию ума и характера. Уровень нравственности в этой среде безнадежно низок и лицемерие безгранично. Богатство все оправдывает: господствующая религия — раболепное преклонение перед деньгами. В этом обществе молодой человек не научится ничему, что превышало бы весьма низкий уровень нравственных понятий, и уж конечно не приобретет воздержных привычек. Не научится он там и уважать в человеке превосходство ума и характера. Лишенные настоящей, глубокой культуры, светские люди слепо подчиняются господствующим мнениям. А так как глупость заразительна, то молодой человек, слишком часто бывающий в свете, не замедлит испытать это на себе: самые дорогие его мысли потеряют для него интерес, и — что гораздо хуже — его благородное негодование против существующих зол современного общественного строя, его жажда справедливости и стремление к самопожертвованию станут казаться ему смешными. Светские люди переделают его на свой образец; сделают его равнодушным ко всему, кроме карьеры, отнимут у него все, что придает смысл человеческой жизни, высушат в нем молодые порывы в самих источниках. Хорош он будет, когда превратится в одного из тех, «постоянно смотрящих, постоянно слушающих и никогда не думающих» людей, о которых Мариво совершенно справедливо говорит, что они так же мало выносят из жизни, как если бы проводили ее у окна своей комнаты. Хорош он будет, когда он станет жить, ничем не интересуясь, принужденный — чтобы скрыть от себя самого удручающую пустоту своего существования — подчиняться тем тираническим требованиям, которые делают жизнь светского человека самой утомительной, самой глупой и безнадежно однообразной, какую только можно вообразить. Всякий серьезный спор считается в светском обществе признаком дурного воспитания, и потому разговор всегда вертится на пустяках. Молодой человек с умом и характером совсем не ко двору в этой среде: он не только теряет там свое время, но всегда оставляет частицу своей нравственной силы. Во всяком случае общество товарищей для него лучше: лучше и полезнее даже шумные столкновения определенных, резких мнений, — даже споры, пересыпанные крупной солью гневных эпитетов, как у героев Гомера...

ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Враги, с которыми надо бороться: софизмы ленивых

1. Лень, как всякая страсть, старается себя оправдать, прибегая к поддержке ума. А так как большинство из нас даже не пытается бороться с низшими влечениями своей природы, то можно заранее предсказать, что всегда найдется достаточно внушительных аксиом, изречений, имеющих характер непогрешимости, для оправдания и даже для прославления праздности.

Выше мы рассмотрели и — как я позволяю себе надеяться — окончательно разбили теорию неизменности характера, якобы рождающегося вместе с человеком. В этой наивной теории мы видели очень хороший пример могущества слов, заставляющих нас верить единству обозначаемых ими понятий: мы больше не будем к ней возвращаться, и если заговорили о ней теперь, то только затем, чтобы напомнить читателю, какую могущественную поддержку находят в таких верованиях наше малодушие и наша лень. Победа над собой трудна и требует времени: в этом-то быть может и коренится источник влияния, которое приобрела эта теория, и надо отдать ей справедливость — она сторицей возвратила нашей лени ту силу, которою от нее позаимствовал ас ь. К тому же теория неизменности характера представляет лишь одно из многих оружий, какие находит в защиту себя наша лень в арсенале непреложных аксиом, изобретенных ее проповедниками. «Сатана, искушая грешников, должен разнообразить свои приманки» — говорится в одной старинной сказке: для ленивых это совершенно не нужно. Ленивый проглотит не поморщившись самую грубую приманку, и страшный рыболов, закидывая свою удочку на эту рыбу, может быть уверен, что он всякий раз поймает добычу. Можно сказать положительно, что нет другой страсти, которая с такою готовностью цеплялась бы за самые наивные оправдания.

Студенты любят жаловаться на недостаток времени: в студенческой среде это самая распространенная жалоба. Те из студентов, кому приходится, за неимением средств к жизни, брать должности репетиторов, учителей в маленьких школах или гувернеров в частных домах, и даже те, кто дает частные уроки, твердят наперерыв, что этот труд берет все их время. Но, как мы уже говорили: времени всегда довольно тому, кто умеет им пользоваться. Не может быть, чтобы из двадцати четырех часов в сутки нельзя было выкроить каких-нибудь четырех часов, необходимых и вполне достаточных человеку для солидной интеллектуальной культуры. Да, этих немногих часов вполне достаточно, если мы умеем распределить наше время и уделить для умственных занятий те часы, когда ум обладает всей своей энергией, всеми ресурсами. И если к этим часам умственного труда, которые берут все наше внимание, мы прибавим (на черновую работу: на заметки, переписку, приведение в порядок материалов) те минуты, которые обыкновенно пропадают у нас без всякого смысла, то нет такой профессии, наряду с которой не могла бы идти в самых широких размерах работа саморазвития, тем более, что даже такие профессии, как адвокатура, профессура, медицина, — профессии, на первый взгляд наименее рутинные, — очень скоро позволяют человеку почти совершенно обходиться без помощи ума. Пройдет несколько лет, и профессор будет знать чуть ли не наизусть весь курс своих лекций, а для адвоката и медика, за очень редкими исключениями, истощатся все новые случаи, могущие встретиться в их практике. Этим-то и объясняется, что у нас так много людей — и даже занимающих самые высокие общественные должности, — людей замечательных в своей специальности, но высшие духовные способности которых, незаметно для них самих, заржавели за недостатком упражнения, и которые, вне своих обязательных занятий, оказываются поразительно глупы. К слову сказать: то специфическое утомление, каким сопровождается учительский труд, отнюдь нельзя назвать умственным утомлением. Оно происходит от истощения мускулов, которыми обуславливается речь, а так как эти мускулы составляют весьма ограниченную группу, то и утомляются быстро. Но это местное утомление лишь слабо отзывается на общей энергии и нисколько не исключает возможности умственного труда.

К тому же очень многих молодых людей можно довести до сознания, что они могли бы уделить для умственных занятий часа три—четыре в сутки; но, возражают они обыкновенно, чтобы подготовиться к такому-то экзамену, надо работать по крайней мере по шесть часов в день: значит, не стоит и приниматься. Полноте, господа, могу я им на это сказать: попробуйте работать по три часа в день, и вы скоро убедитесь, что этот труд не будет бесполезен: будете ли вы работать шесть месяцев по три часа в день, или три месяца по шесть часов, сумма работы выйдет одна и та же, — одна и та же по количеству часов, но не по результатам, ибо, как говорит Лейбниц, «излишек работы не только не изощряет, но, напротив, притупляет ум».

Есть еще и другой вариант софистических возражений, к которым прибегает для своего оправдания наша лень: человек соглашается, что время для умственных занятий всегда можно найти. Но, говорит он, бесполезно приниматься за работу, когда не чувствуешь расположения работать: когда ум дремлет, умственная работа не может быть хороша. Так, например, я перестал и пытаться работать по утрам, столько я теряю времени на то, чтобы «втянуться» в работу. — Какое заблуждение! После глубокого, освежающего сна всегда можно втянуться в работу: для этого достаточно четверти часа усилий над собой. Я не знаю ни одного случая, чтобы молодой человек (конечно, если он совершенно выспался и освежился за ночь) не был щедро вознагражден за свою настойчивость в борьбе с тем дремотным состоянием, какое мы испытываем по утрам: стоит сделать маленькое усилие, и дело пойдет превосходно; ум начнет работать свободно и легко, и в конце концов окажется, что то, что мы принимали за сонливость ума, было просто-напросто оцепенением воли.

2. Мы не можем перечислить здесь всех софизмов, которыми оправдывает себя наша лень. Тем не менее, в виду того, что наша книга предназначается для учащейся молодежи, мы считаем нужным указать на одну из таких ходячих софистических аксиом, как самую вредную по последствиям, ибо она высказывается с легким сердцем солидными людьми, не подозревающими, какое опустошительное действие производят их слова.

Все говорят и повторяют, что умственный труд возможен только при больших университетах, и этим заранее обескураживают молодых людей, которых обстоятельства вынуждают жить в маленьких городах. У нас во Франции можно зачастую услышать, что умственный труд возможен только в Париже. Не может быть ничего вреднее этого софизма, торжественно повторяемого даже талантливыми людьми.

Дело в том, что это воззрение содержит лишь крупицу правды: оно ложно почти целиком — какие бы авторитеты ни приводились в его подкрепление.

Прежде всего оно имеет против себя факты. Большинство великих мыслителей вынашивало свои идеи в уединении. Декарт, Спиноза, Кант, Руссо, а в наше время Дарвин, Стюарт Милль, Ренувье, Спенсер, Толстой — люди, обновившие современную мысль по стольким вопросам, — обязаны уединению лучшею частью своих работ.

И действительно, в самой природе умственного труда нет ничего такого, что ставило бы человека в необходимость жить непременно в Париже. Что во Франции один только Париж дает санкцию таланту, что один только Париж может организовать вокруг человека постоянно действующую рекламу, — этому не трудно поверить. В силу нашей крайней централизации всеобщее внимание обращено у нас на Париж, и понятно, что только в таком пункте, где, как в фокусе, сосредоточиваются взгляды всего народа, создаются блестящие репутации; но привилегия такой рекламы отнюдь не составляет исключительной привилегии таланта, и знаменитый убийца пользуется ею наравне с писателем, чьи творения будут жить века.

С другой стороны, если Париж полезен в том смысле, что он оповещает миру великие имена, то в течение всего долгого периода труда и усилий, который должен предшествовать первым успехам, Париж совершенно не нужен.

Что Париж необходим для физиолога или для психофизиолога, которым нужны лаборатории, — это еще далеко не доказано. И было бы абсолютно неверно, если бы наши факультеты были обращены в университеты с правом приобретать собственность и могли бы таким образом расширить свои помещения. Такие университеты представили бы новое доказательство того закона, установленного Геккелем, великим немецким естествоиспытателем, что «научная продуктивность университетов находится в обратном отношении к их величине». Этот факт объясняется тем, что в науке, как и во всем остальном, умственная энергия, инициатива, страсть к изысканиям возмещает собой недостаток материальной поддержки и делает чудеса даже при слабых материальных ресурсах, и наоборот: инертная мысль останется бесплодной, имея к своим услугам самые роскошные лаборатории. Не лаборатория тут важна, а энтузиазм, который творит великие дела. Лаборатория служит только для проверки уже зародившихся идей: открытие — в идее, а сами идеи внушаются не химическими приборами.

За вычетом естественных наук остается еще история, для изучения которой важно жить в определенном месте, так как, чтобы заниматься историей, надо иметь под рукой документы и, следовательно, жить там, где они хранятся; но философия, литература, философия истории и, из естественных наук, математика, ботаника, зоология, органическая химия, геология — разве для изучения этих наук надо непременно жить в большом городе? Коль скоро ум и талант заключаются не столько в поглощении большого количества материалов, сколько в выборе подходящего материала и в надлежащем его усвоении, коль скоро выдающийся ум отличается главным образом способностью организовать уже наблюденные или собранные факты и придавать им жизнь, то разве не ясно, что за неизбежными поисками и справками в библиотеках должны следовать долгие периоды спокойного размышления?

В известном смысле большие библиотеки представляют даже одну весьма невыгодную сторону. Имея всегда возможность узнать, что думали наши предшественники об интересующем нас вопросе, мы кончаем тем, что теряем привычку думать самостоятельно. А так как ни одна способность не утрачивается так быстро, за недостатком упражнения, как способность к усилию самостоятельной мысли, то мы очень скоро привыкаем заменять активную работу самостоятельного исследования простым усилием памяти. Можно принять почти за правило, что усилие самостоятельной мысли бывает обратно пропорционально богатству ресурсов, какие представляет окружающая среда. Вот почему студенты, обладающие выдающейся памятью, в большинстве случаев оказываются ниже своих товарищей, менее одаренных в этом отношении. Не полагаясь на свою способность удерживать факты, люди с сравнительно плохой памятью стараются прибегать к ней как можно реже. Выбирая то, что необходимо запомнить, они тщательно сортируют свой материал и таким образом, при помощи повторения, запоминают только существенное; все же случайное забывают, зато существенное укладывается в их памяти прочно. Такого рода память можно сравнить с отборной, хорошо организованной армией. Итак, человек, для которого большие библиотеки недоступны, окружает себя только избранными книгами, но читает их с полным вниманием, вдумывается в каждый период, разбирает каждую фразу, а чего не находит в книгах, то пополняет личными наблюдениями и напряженным усилием мысли, представляющим превосходную закалку для ума.

Для работы организации материалов, о которой мы сейчас говорили, необходим полный покой, а в Париже его трудно найти. Не говоря уже о том, что там невозможно окружить себя той абсолютной тишиной, какую мы находим в деревне, где человек, так сказать, слышит свои мысли, — в Париже мы попадаем в самую печальную гигиеническую обстановку. Перспектива дымовых и вентиляционных труб, которую приходится созерцать там из окон, искусственная, возбуждающая среда, сидячая жизнь, неподвижность, почти обязательная во всем, — начиная с занятий и кончая развлечениями, — все как будто нарочно соединяется, чтобы самым разрушительным образом действовать на здоровье.

Кроме того, в Париже невольно заражаешься способностью волноваться по пустякам — способностью, составляющей как бы отличительную черту всех жителей больших городов. Впечатления сменяются слишком быстро, жизнь кипит, как в котле, и кончается тем, что в этой вечной сутолоке человек утрачивает значительную часть своей индивидуальности. Внимание постоянно останавливается на мелочах, и именно потому, что в этом стремительном потоке впечатлений трудно разобраться: вы легко подчиняетесь влиянию рутины. Прибавьте к этому, что в больших городах сам труд принимает какой-то лихорадочный, нездоровый оттенок. Чтобы убедиться, как вредно отзывается на душевном состоянии работника (я говорю о людях, занимающихся умственным трудом) раздражающее влияние такой обстановки, стоит только прочесть весьма поучительное и отличающееся большой искренностью исследование Жюля Гюрэ («Enquete sur 1'evolution litteraire*. Hachette, 1891). Вы поймете тогда, как действует соприкосновение с этой средой изнервничавшихся людей; вы поймете, что такое все эти столкновения самолюбий, эта взаимная зависть, и пожалеете бедных молодых литераторов, не знающих в нашей столице ни минуты покоя и в сущности очень несчастных. Я со своей стороны могу сказать только одно: если для меня совершенно ясно, что, помещаясь где-нибудь на четвертом этаже, в тесной квартире, на людной улице, в самом центре столичного гама, вдали от природы, молодой человек не может не сделаться раздражительным, то я решительно не вижу, почему такое состояние духа должно способствовать его умственному развитию.

Толкуют о развивающем влиянии общества, которое можно иметь только в Париже. Я даже не знаю, стоит ли на это и возражать. Живя в глуши, в деревне, я могу окружить себя обществом величайших современных умов: для этого мне стоит только купить их сочинения. Вся гениальность великих писателей выливается в их творениях; говорить о своих работах, еще не появившихся в печати, они обыкновенно не любят: общество людей — для них отдых, развлечение; вот почему личное общение с великими писателями никогда не принесет молодому человеку той пользы, какую он может извлечь из их сочинений. Есть, правда, одно огромное преимущество личного знакомства с великими людьми: это то, что результаты жизни, исполненной труда ради высоких целей, становятся для нас, так сказать, осязательными, и в энергичном, талантливом молодом человеке такие знакомства могут возбудить чувство благородного соревнования; но счастье знать лично великих людей достается в удел очень немногим.