Предисловие 15 страница

Я нахожу это воззрение положительно чудовищным. Начать с того, что оно принимает за доказанные невозможные положения: оно предполагает, что профессор — ученый, у которого нет других обязанностей, кроме его обязанностей по отношению к науке. Такое положение можно было бы допустить, если бы профессора жили исключительно наукой, своими открытиями, если б они были изолированы от мира в своих лабораториях или рабочих кабинетах.

Но дело стоит не так. Профессор, несмотря на свое высокое звание, каждый месяц является в казначейство за жалованием. Этот незначительный акт, почти не требующий времени и возобновляемый всего двенадцать раз в год, делает, однако, то, что ученый стушевывается и на первый план выступает профессор, на котором лежат обязанности не только по отношению к науке, но и к учащимся, студентам.

Чтобы вполне уяснить себе эти обязанности, надо знать, что чувствует молодой человек, поступая в университет; надо изучить его душевное состояние. И я думаю, что я его изучил. Материалом мне послужили в этом случае, во-первых, личный опыт, беспристрастная оценка моих собственных чувств в первые дни моего студенчества; во-вторых, письма моих бывших товарищей — письма, в которых все они жалуются на одно и то же; затем ответные письма нынешних студентов к их товарищам, пославшим им, по моей просьбе, целый ряд искусно замаскированных вопросных пунктов, и наконец признания некоторых студентов мне лично, частью вызванные мною самим в дружеской беседе, частью вырвавшиеся сами собой в приливе откровенности, частью высказанные в простоте души в двух-трех наивных, но характерных для зоркого наблюдателя словах.

Что же чувствует молодой человек, поступая в университет? Вот его душевное состояние в главных чертах: в течение первых недель новоиспеченный студент испытывает опьянение вроде того, какое овладевает арестантом, только что выпущенным из тюрьмы. Это состояние, так сказать, отрицательное: человек чувствует, что он освободился от пут. Почти каждый молодой человек ощущает в это время потребность закрепить свою свободу в собственных глазах, заявляя о себе шумом и гамом и ночными заседаниями по пивным и в других подобных местах. С какою гордостью хвастается он на другой день, что вернулся домой в два часа утра!... Большинство молодых людей с мелкой натурой, — безвольных, — будут продолжать эту глупую, утомительную и бесплодную жизнь за все время своего студенчества. Но избранные натуры скоро опомнятся. Большую роль в этом случае играет и недостаток денежных средств: студенту-бедняку приходится поневоле скоро расстаться с таким образом жизни, порвать с кутилами-товарищами, и вот, под влиянием этой благодетельной задержки, во многих хороших, хотя и слабых натурах, просыпаются более высокие стремления. Таковы две единственные категории студентов, заслуживающие интереса своих наставников, и — благодарение Богу — они оставляют весьма утешительный по своим размерам процент.

Когда же, попривыкнув к своей свободе и опомнившись от опьянения первых недель, молодой человек оглянется на себя, он почувствует себя страшно одиноким. Это случается почти со всеми. Многие ясно видят, чего им недостает. В этом возрасте потребность тесного единения с людьми во имя высоких нравственных идеалов бывает так велика, что молодой человек инстинктивно ищет друзей, которые могли бы разделить его стремления и взгляды. Как мы уже говорили, образование маленьких студенческих групп не представляло бы никаких затруднений, если бы все молодые люди с разумным направлением решительно восстали против тирании мнения большинства, которое заставляет их казаться тем, чем в глубине души они стараются не быть. Как много молодых людей, которые просто из робости, оттого, что у них не хватает нравственного мужества, повторяют ходячие формулы, глубоко чувствуя всю их фальшь, высказывают пошлые взгляды на жизнь, которых не разделяют, напускают на себя грубость, которая вначале претит им самим, но к которой они, к сожалению, привыкают.

Но студенческая группа, будучи союзом равных, не дает молодому человеку всего, что ему нужно, если только кто-нибудь из товарищей, входящих в состав каждой группы, не обладает выдающейся нравственной силой, что в этом возрасте невозможно. Молодежь ощущает потребность в более сильной поддержке, в личном поощрении, которое шло бы сверху. Эта потребность в высокой степени свойственна человеческой природе, и католическая церковь удовлетворяет ей тем, что дает человеку руководителя совести. Ничего подобного нет у студента: здесь полный заброс. И видя, как преклоняется молодежь перед профессорами, которых она уважает; испытав всю силу веры, на какую она способна, если человек хоть сколько-нибудь заслуживает этой веры своими дарованиями, нельзя не скорбеть душой, когда подумаешь, что руководители молодежи не извлекают никакой пользы из этого чувства. Профессор едва знает в лицо своих студентов, ровно ничего не знает ни об их прошлом, ни об их семьях, ни о том, чего они хотят, к чему стремятся, как мечтают устроить свое будущее. Если бы он только подозревал, какое влияние могло бы иметь каждое его слово! Если бы он захотел подумать, как действует на нас в двадцать лет, в эту благословенную пору жизни, слово поощрения, добрый совет или даже дружеский упрек человека, которого мы уважаем! Если бы университеты, при той высокой нравственной культуре и глубине научных сведений, которые они дают, позаимствовались у католической церкви всем тем, что подсказало этому изумительному учреждению глубокое знание человеческого сердца, они руководили бы совестью молодежи, царили бы в ней безраздельно. Когда подумаешь, что сделали для величия Германии Фихте и немецкие профессора, хотя они и не были знакомы с психологией, — сделали только благодаря своему полному единомыслию и личному воздействию на студентов, — становится больно за нашу молодежь, для которой не делается ровно ничего. А между тем с нашими студентами можно бы создать не такое движение, а в десять раз сильнее. Взгляните, что сделал во Франции один энергичный человек, ясно понимавший, к чему он стремится, и как он это сделал. Он начал с того, что сплотил воедино студентов. Затем, когда образовалось несколько студенческих групп, ему довольно было объяснить в точных и ясных выражениях, какую международную задачу должна себе поставить французская молодежь, чтобы эти слова, произнесенные человеком, которого любили студенты, притянули к себе, как сильный магнит, и направили в одну сторону бесчисленные отдельные силы, которые до тех пор находились в состоянии анархии и, противодействуя друг другу, взаимно уничтожались. Если бы то, что сделал Лависс по отдельному вопросу и для всей студенческой массы, каждый профессор делал частным образом для лучших из своих студентов, для избранных, то результаты такого порядка вещей превзошли бы все ожидания. Корпорация профессоров создала бы в стране аристократию, о которой было сказано выше, — аристократию сильных характеров, которой были бы по плечу самые высокие задачи.

2. Второй неверный постулат, принимаемый сложившимся у нас представлением о высшем образовании, заключается в отождествлении эрудиции с наукой. Студенты жалуются, что им приходится поглощать страшную массу неудобоваримого материала; жалуются и на то, что у них нет привычки к систематическому, правильно организованному труду. Обе эти жалобы сводятся в одно. Если у студентов нет привычки к систематическому труду, то в этом виновата нелепая система преподавания. У нас как будто принимается за аксиому, что, раз молодой человек вышел из университета, он уже больше не будет работать, из чего следует, что пока он еще в наших руках, мы льем в него, «как в воронку», все знания, какие он только в состоянии вместить. Мы требуем от его памяти сверхчеловеческих усилий. Зато и результаты выходят хорошие. Большинству молодежи наша наука набивает оскомину на всю жизнь. Кроме того, эта прекрасная система предполагает, что все, что мы когда-нибудь учили, остается у нас в памяти навсегда, как будто неизвестно, что человек запоминает надолго только то, что закрепляется в его памяти частым повторением, и как будто частое повторение может распространиться на всю энциклопедию скучных до омерзения фактов!

Бесполезно впрочем обсуждать шаг за шагом все неудобства университетского преподавания в его теперешнем виде, т.е. такого, каким его сделало неверное представление о цели экзаменов. Достаточно найти замочный камень свода, которым держится вся система. Этот камень — наши ошибочные представления о науке, о том, в чем задача и каковы должны быть основные качества истинного ученого, «изыскателя», и наконец, ошибочные представления о способе передачи знаний учащимся. Германия наделала нам много зла, заразив нас своими ложными взглядами на все эти вопросы. Нет, эрудиция — не наука: скорее отрицание науки, сказали бы мне. При слове «наука» в нашем сознании возникает представление о накоплении сведений, тогда как по-настоящему это слово должно бы вызывать представление о сильном и смелом уме, богатом инициативой, но в высшей степени осторожном в проверке своих выводов. О большинстве первоклассных ученых — людей, которым принадлежат великие открытия, — можно сказать, что по части фактических сведений они гораздо невежественнее своих учеников. Человек даже не может быть настоящим ученым, если ум его загроможден фактами: только неутомимая работа мысли в одном определенном направлении приводит к открытиям. В отделе первом (глава 2) мы привели знаменитый ответ Ньютона на вопрос о том, в чем заключается секрет плодотворности его метода. Мы видели также, как Дарвин позволял себе читать только то, что имело прямое отношение к предмету его размышлений, и как в течение почти тридцатилетнего периода времени его лю-

272 бознательный ум выискивал по части фактов все, что только могло войти в состав живого организма, каким является его теория. Сила, глубина и бесконечно терпеливая настойчивость мысли, непрестанно бодрствующий критический ум — вот что создает великих ученых. А чтобы поддержать это терпение, это внимание, направленное к одной определенной цели, необходима горячая и глубокая любовь к истине.

Эрудиция не только ничему не помогает, но, напротив, обременяет ум, загромождая память мелкими фактами. Высший ум все, что только возможно, хранит не в памяти, а в заметках: он не желает быть живым лексиконом; такая честь его не соблазняет. Он старается выделить и никогда не упускает из вида руководящую идею своих изысканий. Каждый свой вывод он подвергает строгой критической проверке: если новая мысль выдержала испытание, он ее принимает и предоставляет ей медленно развиваться и крепнуть. Он любит свои выводы, и, оживленные этой любовью, они перестают быть в его сознании пассивными, мертвыми идеями и становятся силой — могучей и активной. С этой минуты идея, подсказанная вначале изучением фактов, начинает в свою очередь организовывать факты. Как магнит притягивает железные опилки и заставляет их группироваться правильными фигурами, так и идея водворяет порядок среди беспорядка, создает произведение искусства из хаоса, — из груды сырого материала воздвигает здание. Неважные на первый взгляд факты, будучи освещены руководящей идеей, получают значение и занимают видное место, а все ненужное, загромождающее память, выбрасывается за борт, как лишний балласт. Человек, которому посчастливилось таким образом основательно проверить несколько новых идей, могущих стать двигателями организации фактов, — великий человек.

Итак, степень учености измеряется не количеством собранных фактов. Истинная ученость не в фактических знаниях, а в энергичной, пытливой и, если можно так выразиться, предприимчивой мысли, постоянно проверяющей себя строгим критическим анализом. Количество фактов неважно: все дело в их качестве, о чем, — как это доказывает наша система высшего образования, —мы совершенно забываем. Развитие силы суждения, смелости и вместе с тем осторожности мысли — всем этим у нас пренебрегают: молодых людей обременяют массой сведений весьма неравных степеней ценности, усиленно развивают одну только память и упускают из вида главное, иначе говоря (я никогда не устану это повторять), — дух инициативы, соединенный с систематическим сомнением.

Заметьте, что при существующем порядке вещей экзамены облегчены до последней степени как для учащихся, так и для учащих. — Студент добросовестно набивает свою голову фактами и на этом успокаивается, утешая себя иллюзией своей учености. Что же до экзаменатора, то для него гораздо легче определить, знает ли студент то-то или то-то, чем оценить, чего он стоит по своему интеллектуальному развитию. Экзамен превращается в лотерею. Желающих удостовериться, насколько это справедливо, отсылаем к чудовищной программе первого курса медицины, к выпускным программам по естественным наукам и истории, не говоря уже о большинстве программ магистерских экзаменов. Загляните в эти программы, и вас поразит, до какой степени все они пропитаны гибельным поползновением превратить высшее образование в специальную культуру памяти.

* Буквально: «трусить рысцой перед ним».

Итак, университетский курс той или иной науки — далеко не лучшее из того, что может дать студенту профессор, и надо, чтобы профессора это знали. По необходимости, отрывочное и не имеющее связи с курсами других профессоров прохождение университетского курса само по себе не может принести большой пользы, и для молодого человека с минуты его выхода из лицея (и даже раньше) самые лучшие лекции в мире не стоят нескольких часов усилия самостоятельной мысли. Практические работы, соприкосновение ученика с учителем — вот что придает высшему образованию его высокую ценность. Уже одним фактом своего присутствия в лаборатории профессор показывает студенту, что работать можно. Он служит живым, осязательным, конкретным примером того, чтб может сделать человек при желании. Это с одной стороны. А с другой — беседы профессора со студентами, дружеское поощрение, известная откровенность, советы насчет метода работы, то, наконец, что вам наглядно показывают, как надо работать, и, что еще важнее, поддерживают в вас инициативу в труде. А все эти объяснения по поводу ваших работ в присутствии товарищей, отчеты в коротких и точных словах о прочитанных книгах: когда все это делается под контролем любящего наставника, разве это не важно? Да в этом вся суть, вся благотворная сила высшего образования. Чем профессор блестящее, чем больше он себя заслушивается, чем больше он лезет в глаза, думая помочь студенту своим вмешательством, тем менее доверил бы я ему молодежь. Надо, чтобы профессор заставлял студентов «trotter devant /и/»*, как говорит Мон-тэнь. С чужих слов не научишься работать: слушая профессора в аудитории и этим ограничиваясь, мы никогда не сделаем настоящих успехов в науке, никогда не проникнемся духом науки, как не подвинемся ни на волос в гимнастике, присутствуя на акробатических представлениях.

Итак, мы видим, что две главные.болячки учащейся молодежи — отсутствие нравственного руководящего начала и непривычка к систематическому труду — вылечиваются одним и тем же лекарством. Это лекарство — тесное общение профессора со студентом, — общение, в котором сами профессора найдут свою награду. Возбуждая энтузиазм к науке в своих учениках, профессор, во-первых, не замедлит почувствовать, как оживает его собственный энтузиазм, и, во-вторых, без труда убедится, что все великие движения мысли, какие только видел мир, были обязаны своим существованием не передаче знаний, а умению наставника перелить в своих слушателей горячую любовь к истине или к какому-нибудь великому общему делу, и передать им наилучшие методы работы; короче говоря, он убедится, что влияние достигается только непосредственным соприкосновением человека с человеком, души с душой. Так, Сократ передал Платону свой метод и любовь к истине. Этим же объясняется тот факт, что в Германии все великие гении науки вышли из маленьких университетских центров, где между профессорами и студентами существовало то самое тесное духовное общение, о котором мы только что говорили.

ГЛАВА ВТОРАЯ
Влияние «великих мертвецов»

Коль скоро тесное соприкосновение между учеником и наставником так благотворно влияет на первого, коль скоро ум и воля так сильно закаляются в общении с живыми людьми, то наш студент, — если он не имеет руководителей в лице своих профессоров, если он одинок в этом смысле, — всегда может иметь, хотя и более слабый, но все же хороший суррогат этого личного воздействия. Есть мертвецы, о которых можно сказать, что они более живы и более способны оживлять, чем живые. За невозможностью иметь перед собой говорящие и действующие образцы, ничто не может так верно поддержать в нас нравственную силу, горячий энтузиазм к истине, как созерцание чистой, простой, высоконравственной жизни героев труда. Эта «армия великих свидетелей» помогает нам в нашей честной борьбе. Поразительно, до чего могут укреплять нашу волю в тиши уединения эти примеры «великих душ лучших времен». «Я помню, — говорит Мишлэ, — как в самый разгар бедствия, среди лишений в настоящем, опасений за будущее, когда неприятель был в двух шагах (в 1814-м году), а мои личные враги не уставали надо мной издеваться, — помню я, как в один прекрасный день — это было утром, в четверг, — я как-то собрался с духом и ободрился: топить было нечем, кругом лежал снег; я даже не был уверен, будет ли к вечеру хлеб; казалось, все для меня кончается, — и вдруг я ощутил в себе стоическую бодрость: я ударил по своему дубовому столу окоченелой от холода рукой, и сердце мое наполнила молодая, бодрая радость, надежда на будущее... Кто же дал мне этот мужественный, здоровый порыв? Те, с кем я жил изо дня в день! — мои любимые авторы. С каждым днем меня все больше влекло к этому великому обществу». Стюарт Милль говорит, что его отец любил давать ему читать описания путешествий и вообще такие книги, где описывались люди с сильным характером, не терявшиеся в борьбе с самыми серьезными затруднениями и умевшие их побеждать (в числе этих книг был и «Робинзон Крузо»); а в другом месте он рассказывает о том, как благотворно действовали на него Платоновские диалоги и книга Тюрго о Кондорсэ. И действительно, такое чтение должно оставлять глубокие и прочные следы. Поразительно влияние героев мысли! Более двух тысяч лет протекло с того дня, когда умер Сократ, но влияние его живо: пример его жизни по-прежнему зажигает чистое пламя энтузиазма в юной душе.

Как жаль, что мы не имеем такой книги, какую имеет католическая церковь в «Житиях святых». Описание жизни святых поборников истины было бы для молодежи драгоценным подспорьем. Какое подавляющее впечатление производит, например, такая жизнь, как жизнь Спинозы! Каким проникаешься восторгом перед этим человеком, читая о нем! Да, нельзя не пожалеть, что мы не имеем сборника биографий великих людей, сборника тех сведений о них, которые рассеяны в разных местах; такая книга была бы вторым «Плутархом», источником, в котором люди умственного труда черпали бы энергию. Принадлежащая О посту Конту идея календаря, где каждый наступающий день наводил бы на размышления о жизни какого-нибудь благодетеля человечества, была превосходной идеей. В чем же, наконец, задача классического образования, — если понимать его как следует, — как не в том, чтобы поддерживать в душе молодежи спокойный и прочный энтузиазм ко всему великому, благородному и великодушному? И разве нельзя сказать, что классическое образование достигло своей цели, раз оно сделало то, что горсть избранников, проникнутых высоким идеалом, уже не может ему изменить, не может спуститься вновь до уровня посредственности? Чему же обязаны своим превосходством эти избранники — этот священный батальон, на который обращены взоры всего цивилизованного мира, — как не постоянному общению с чистейшими и благороднейшими гениями древности?

Но если общение с «великими мертвецами» и облагораживает наши чувства, если мы черпаем в нем нравственную силу, то, к сожалению, такое общение не может дать нам точных указаний, в которых мы часто нуждаемся, и во всяком случае — повторяю — ничто не может заменить нам вполне того руководящего нравственного начала, какое мы находим в лице опытного и чуткого наставника.