Предисловие 14 страница

Единственное преимущество жизни в Париже — преимущество, действительно неоценимое — это эстетическая культура, которую там можно приобрести. Музыка, живопись, скульптура, красноречие — всему этому вы можете заложить солидный фундамент в этом изумительном городе, чего нельзя сказать о большинстве провинциальных городов. Но раз такой фундамент заложен, то в отношении работы мысли провинция представляет много ресурсов для того, кто хочет ими пользоваться. К тому же жить в деревне — еще не значит быть провинциалом. Можно жить в Париже и все-таки быть провинциалом, ибо быть провинциалом, значит, не иметь никаких серьезных интересов; в таком по крайней мере смысле понимается у нас обыкновенно это название. Провинциал — это человек, не интересующийся ничем, кроме сплетен, — человек, для которого в жизни не существует ничего, кроме сна, еды, питья и наживы; провинциал — это глупец, который не знает других развлечений, кроме карт, сигар и грубых шуток в кругу людей, не превышающих его умственным развитием. Но если молодой человек, живя в провинции, — хотя бы даже в деревне, — понимает и любит природу, если он находится в постоянном общении с величайшими мыслителями мира, то уж конечно он не заслуживает названия провинциала, сделавшегося у нас оскорбительным.

А как удобно во многих отношениях удаление от больших центров! Некоторые писатели сравнивали маленькие города с монастырями. И в самом деле, вы находите там покой и тишину, по истине монастырские. Вы можете следить за своей мыслью без всякой помехи: вас не развлекает окружающая среда. Ум не разбрасывается: вы живете в себе. В этой невозмутимой тишине сравнительно редкие впечатления выигрывают в глубине. Мысль пробуждается мыслью, идеи группируются, следуя закону сродства. Воспоминания оживают, ум развивается спокойно, постепенно, а такое развитие несравненно выше того лихорадочного развития скачками, какое имеет место в больших городах.

Ночь приносит с собой полный отдых, и, просыпаясь, поутру, вы чувствуете прилив энергии, а прогулка в лесу, на чистом воздухе, еще больше подкрепляет ваши силы. Ни раздражительности, ни лихорадочных волнений: спокойное и настойчивое преследование идеи до самых глубоких разветвлений становится делом вполне возможным и легким. Всю работу памяти можно выполнять — и как еще успешно! — где-нибудь в лесу, на лугу, не сгибаясь в три погибели над письменным столом; подгоняемая движением, переполненная кислородом кровь навсегда запечатлевает в мозгу все то, на чем вы останавливаете ваше внимание в эти счастливые минуты. Творческий труд, работа самостоятельной мысли тоже не представляют никаких затруднений: мысли приходят сами собой, группируются легко и свободно; вы возвращаетесь домой с готовым отчетливым планом, с обильным запасом образов и идей, не говоря уже о благодетельных последствиях движения на свежем воздухе для вашего здоровья.

Дальнейшие доказательства бесполезны. Не внешние условия создают талант — кто же этого не знает? Развитие идет не от периферии к центру, а от центра к периферии. Внешние условия играют лишь вспомогательную роль: способствуют или противодействуют развитию, и быть может даже менее, чем это обыкновенно полагают. Поэтому делить учащуюся молодежь на живущих и не живущих в Париже не имеет ни малейшего смысла; тут можно установить только две главные категории: категорию молодых людей с энергичным характером, действующих обдуманно, способных к серьезной работе, и категорию молодых людей со слабой волей, которые не умеют трудиться. Первые — в какую бы среду они ни попали — делают чудеса с самыми ничтожными средствами, и обыкновенно бывает даже так, что их энергия создает нужные средства; вторые — будь у них под рукой хоть пятьдесят библиотек и столько же лабораторий — не делают и никогда не сделают ничего.

3. Мы подошли почти к концу четвертого отдела нашего трактата. Мы начали этот отдел подробным исследованием расплывчатой сентиментальности — душевного состояния, в высшей степени опасного в деле воспитания воли. Мы рассмотрели причины, вызывающие у молодых людей это состояние, и средства для борьбы с ним; затем мы попытались рассеять наивные иллюзии, приводящие молодого человека к таким чудовищным ошибкам в его оценке удовольствий. Нам пришлось остановиться на вопросе о чувственности, на различных формах, которые она принимает, и указать, какими средствами можно бороться против нее. И наконец, попутно, мы разбили те готовые мнения — софизмы, имеющие характер аксиом, которые подсказывает наша лень всем тем, кто не хочет трудиться. До сих пор наша работа была работой разрушения, теперь нам предстоит обратная процедура, т.е. созидание. За размышлениями, так сказать, отрицательными, пример которых мы привели на этих страницах и которые каждый студент должен будет дополнять собственными размышлениями, сообразно своему личному опыту, должны следовать размышления положительного характера, укрепляющие энергию и воздействующие на волю непосредственным образом.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Размышления, укрепляющие волю.
Радости труда

1. Нет мысли безотраднее, как мысль о скоротечности человеческой жизни. Видишь, как безвозвратно уходят часы, дни, месяцы, годы. Чувствуешь, как это движение быстро несет тебя к могиле. Человек, расточающий свое время на преследование ничтожных целей, человек, который не создает ничего прочного, что отмечало бы пройденный путь, испытывает, оглядываясь назад, очень странное чувство: прошедшие годы оставляют по себе воспоминание только тогда, когда они были наполнены производительным трудом, — и вот эти-то прошедшие годы кажутся ему пустыми. Прожитая жизнь сводится к нулю в его сознании, и в душе его возникает непреодолимое ощущение, что все его прошлое было лишь сном — пустым и бесплодным.

С другой стороны, когда жизненный путь потеряет для такого человека интерес новизны, когда житейские невзгоды покажут ему всю ограниченность его сил, когда он ясно сознает, что в будущем его ожидает то же самое однообразие, которое так надоело ему в настоящем, — годы начинают лететь для него еще быстрее, и к гнетущему ощущению, что прошлое было лишь сном, присоединяется другое, еще более тяжелое, что и настоящее — не более, как сон. Для тех, кто не умеет — наперекор неотвратимым требованиям органической жизни, наперекор своей лени, обязанностям профессии и общественных отношений — отвоевать в свою полную собственность известное число часов на размышление — лучших часов в своей жизни, этот сон имеет в себе даже нечто трагически пассивное: быстрый поезд уносит их с собой, как арестантов, помимо их воли.

Человек мыслящий мчится к могиле не менее быстро, но он знает, что всякое сопротивление бесполезно: он свободен, потому что примирился с неизбежным. Но он старается по крайней мере удлинить, насколько возможно, свое короткое странствие и достигает этого тем, что не дает своему прошлому исчезнуть бесследно. Он знает, что для тех, чей жизненный путь не оставляет следов, ощущение эфемерности человеческого события становится невыносимым. Он знает, что это чувство неизбежно для празднолюбцев, для «светских людей», для большинства политических деятелей, чья жизнь проходит в ненужных никому занятиях, в преследовании ничтожных, мелких целей, — одним словом, для всех тех, чей труд не дает осязательных результатов.

Освободиться от этого убийственного, гнетущего чувства мы можем только тогда, когда вся наша жизнь, все наши усилия посвящены служению какой-нибудь руководящей идее, которую мы стараемся осуществить. Тогда мы испытываем противоположное чувство — чувство реальности нашего существования. Живое и сильное у земледельца, каждое усилие которого оставляет видимые следы, это чувство достигает высшего своего развития у писателя, проникнутого значением своей общественной роли. Каждый день прибавляет для него что-нибудь новое к осязательным результатам вчерашнего дня. Кончается тем, что его жизнь до известной степени отождествляется с его творениями и как бы заимствует у них частицу их конкретной реальности. Таким образом, жизнь человека труда оказывается в буквальном смысле реальнее и полнее жизни празднолюбца. Привычная праздность превращает наше существование в бесплодный, жалкий сон. Только спокойный, бодрый и производительный труд придает вкус нашей жизни. Только труд может урегулировать, сделать привычным и удесятерить то живое, жизнерадостное, полное ощущение, которое зовется «чувством бытия» и которого празднолюбец никогда не узнает.

И если бы даже трудовая жизнь работника мысли не была сама по себе живым источником радости, которую дает только труд, то и тогда она была бы без всякого сравнения привлекательнее жизни лентяя. Уже по одному тому, что труд избавляет человека от бесцельной, утомительной сутолоки, от мелочных забот, от удручающей, невыносимой скуки — неизбежного спутника праздности, он делает его существование положительно завидным. «Когда я жил в Маере, — говорит Дарвин, — мое здоровье было плохо, и я лентяйничал скандальнейшим образом; у меня осталось от этого времени такое впечатление, что на свете нет ничего мучительнее праздности». «Когда солдат или крестьянин жалуются на труд, который им приходится нести, заставьте их ничего не делать», — сказал Паскаль. Да, празднолюбец — сам себе палач, и абсолютная физическая и умственная праздность неизбежно порождает тяжелую, гнетущую скуку. Большинство богатых людей, избавленных судьбой от благотворной необходимости трудиться и не имея энергии ни поставить себе определенную цель, ни приняться за ее осуществление, хорошо знакомы с этим мучительным чувством. Эти несчастные с головой погружаются в сплин, повсюду влачат за собой свою скуку или ищут разнообразия в чувственных наслаждениях, которые очень скоро приводят их к пресыщению и в результате удваивают их страдания.

Но абсолютная праздность встречается редко, и, по пословице, «дьявол придумает работу тому, у кого ее нет». Когда для человека не существует возвышенных целей, его умом неизбежно овладевают мелкие интересы. У кого нет серьезного дела, тому всегда довольно времени на бесконечное пережевывание мелочных дрязг и обид, а это занятие не только не может служить пищей уму, но, напротив, убивает его. Сила чувства, — коль скоро она не направлена по чистому руслу лучшей стороны нашей природы, которое она могла бы оплодотворить, — изливается по сточным канавам нашего животного естества и грязнится. Булавочные уколы самолюбия разрастаются в язвы; неизбежные в жизни маленькие житейские невзгоды отравляют существование, отнимают сон. Да, не красна вблизи безмятежная доля вельможи, которой мы завидуем. Для праздных людей даже удовольствия становятся тяжелой повинностью, теряют всю свою соль, весь аромат, ибо для человека удовольствие неразлучно с трудом. Праздность отзывается даже на физиологических направлениях: замедляет работу питания, кровообращения и подрывает здоровье. Что же касается умственной деятельности, то отличительные ее черты в этом состоянии — смутность мысли и бесплодное, утомительное пережевывание мелочей. Ум сам себя гложет, по энергическому пародному выражению. А уж о деятельности воли нечего и говорить: стоит только вспомнить, как быстро она атрофируется у праздных людей: всякое усилие становится до такой степени мучительным, что празднолюбец ухитряется видеть страдание там, где человек деятельный не подозревает даже и возможности страдания. Какой разительный контраст представляет это состояние с жизнью человека труда! Труд есть непрерывная, длящаяся форма усилия, вследствие чего он служит превосходным средством воспитания воли, и умственный труд более, чем всякий другой, ибо почти все виды физического ручного труда могут уживаться с почти абсолютной разбросанностью мысли. Напротив того, умственный труд предполагает не только физическую дисциплину — повиновение тела, скованного, так сказать, силой внимания, но и дисциплину мыслей и чувств. И если эта диктаторская власть воли над мыслью не сменяется периодами полного изнеможения вследствие усталости, если мы умеем беречь свои силы и пользуемся ими экономно, прилагая свою энергию в уменьшенном, хотя и достаточном объеме, в те долгие часы, которые не могут быть отданы умственному труду, то наше высшее «я» выработает привычку к постоянному бодрствованию, контроль над собой станет для нас самым естественным делом; и так как весь секрет человеческого счастья в умении руководить своими мыслями и чувствами, то косвенный путь настойчивого труда приведет к открытию философского камня человеческой жизни, который есть счастье.

Во всяком случае нельзя не пожалеть, что наша разговорная речь — создание пошлой толпы — со словом труд соединила представление об усталости и страдании, между тем как психология доказала с полнейшей очевидностью, что всякое усилие сопровождается удовольствием, если только затрата сил не превышает того количества энергии, какое может выработать нормальная и правильная работа питания. Монтэнь делает следующее замечание по поводу добродетели: «Основной признак мудрости — непрерывная радость... ясность духа — всегдашнее ее состояние... добродетель обитает не на вершине высокой горы, изрезанной оврагами, скалистой и неприступной; напротив: все те, кто к ней приближался, находили ее в прекрасной, плодоносной и цветущей долине... Да, к добродетели можно подойти, — если знаешь, где ее искать, — тенистой, зеленеющей, сладко благоухающей дорогой... и только потому, что мы не знаем высшей добродетели — прекрасной, торжествующей, любовной, столько же мужественной, сколько и услаждающей чувства, той добродетели, которая есть исконный и непримиримый враг всего неприятного, всякого неудовольствия, страха и принуждения... мы подменили ее жалким ее подобием — глупой и скучной фигурой с грозным, сварливым, отталкивающим лицом — и поставили эту фигуру в стороне от жизни, на неприступный, усеянный Лпипами терновника, утес в виде привидения, которое пугает людей». То, что Монтэнь говорит о добродетели, он мог бы сказать об умственном труде. Молодежь никогда не научится вполне понимать истинный характер умственного труда, который, как и добродетель, можно назвать «прекрасным, торжествующим, сладко благоухающим, услаждающим чувства, исконным и непримиримым врагом всего неприятного».

Ибо счастье, которое приносит нам труд, отнюдь не исключительно отрицательное. Действие труда выражается не только в том, что жизнь не теряет для нас своей сладости, не превращается в тяжелый сон, лишенный всякого реального содержания, что ум не отдается во власть мелким дрязгам и микроскопическим интересам: нет, помимо всего этого, труд и сам по себе, по самой своей сущности, — потому что он дает все новые и новые осязательные результаты, — является живым источником счастья.

Прямое действие труда выражается в том, что он высоко возносит нас над пошлостью, дает нам возможность чувствовать себя на правах полнейшего равенства и очаровательной близости с величайшими и благороднейшими умами всех времен, и этим самым постоянно возобновляет для нас источники интереса. Тогда как празднолюбец нуждается в обществе, очень часто в обществе людей гораздо ниже себя, человек умственного труда довольствуется собой. Невозможность удовлетворяться 256 собой ставит первого в зависимость от других, заставляет его подчиняться бесчисленным стеснениям, которых последний не знает, и если мы скажем, что «труд — это свобода», наши слова не будут метафорой. Эпитет делит явления на зависящие и независящие от нас. Он говорит, что все наши страдания и разочарования происходят от того, что мы гонимся за тем, что не зависит от нас. Таким образом, счастье праздных людей зависит исключительно от других; о человеке же, для которого труд сделался делом привычным, можно сказать, что величайшие свои радости он обретает в себе самом.

Кроме того, последовательный ряд уходящих в вечность дней, отмечающих для праздных людей только ускользание пустой, бесплодной жизни, приносит все новые и новые вклады в сокровищницу знаний трудящегося юноши, увеличивая его богатство медленно, но верно, и подобно тому, как рост некоторых растений может быть измерен к концу каждогодня, — молодой человек в конце каждой недели упорного труда может с точностью измерить, насколько развился его ум. Этот медленный, но непрерывный прирост умственных сил приведет его в конце концов на очень высокую ступень интеллектуального развития. А так как после нравственного величия нет ничего, что бы сияло так ярко, как развитой, вполне культивированный ум, то между тем, как праздные люди с годами глупеют, человек умственного труда наслаждается сознанием, что авторитет его в глазах окружающих с каждым годом растет.

И что же получается в результате? С приближением старости, когда чувственные наслаждения становятся недоступны, когда все чисто эгоистические стремления, не получая удовлетворения, приводят нас к жестоким разочарованиям, — для человека, обогатившего свой ум широкой, гуманной культурой, радости жизни удесятеряются. Ни один из источников истинного счастья не может иссякнуть: интерес к науке, литературе, любовь к природе, к человечеству не уменьшаются с годами. Напротив. То, что сказал Кинэ, всегда останется верным: «Когда пришла старость, я нашел ее совсем не такой безотрадной, как вы мне предсказывали. Годы, о которых вы говорили, как о годах величайшей скорби и отчаяния, были для меня слаще годов юности... Я ожидал увидеть голую, ледяную, окутанную туманом вершину, и вместо этого увидел кругом широкий горизонт, впервые открывшийся моим взорам. Я видел яснее и в себе самом, и во всем окружающем»... И дальше: «Вы говорите, что чувства притупляются по мере того, как живешь. А я так твердо чувствую, что, проживи я хоть сто лет, я никогда не привыкну к тому, что возмущает меня в эту минуту».

Итак, жизнь работника мысли — самая счастливая жизнь. Труд не лишает человека ни одного из истинных удовольствий. Один только труд дает нам чувствовать вполне реальность нашего существования, уничтожая мучительное ощущение, — неизбежное для праздных людей, — что жизнь ничего больше, как сон, пустой и бессвязный. Труд избавляет нас от самого презренного рабства — от рабства мысли, которое делает человека игрушкой внешних обстоятельств; не дает нам предаваться низменным мыслям и мелочным интересам. В придачу к этим косвенным дарам, умственный труд награждает нас и другими: он закаляет нашу волю — источник всякого прочного счастья, делает нас обитателями страны света и разума, населенной избранниками человечества, и, наконец, дарит нам счастливую, окруженную почетом и уважением, старость. Но благодеяния труда этим не исчерпываются: помимо тех высших духовных и интеллектуальных радостей, о которых мы уже говорили, он приводит нас окольной дорогой и к самым сладостным из эгоистических наслаждений: он дает нам чувство удовлетворенной гордости в сознании нашего превосходства и авторитета, который мы приобретаем в глазах окружающих. Таким образом, все то, что посредственность думает найти в показной роскоши, в богатстве, в почестях, в политической власти, — все то, чего она ищет часто безуспешно, а если и находит, то всегда с примесью горечи, — все это человек умственного труда находит не ища, между прочим, в виде надбавки к богатым дарам высших человеческих радостей, которыми осыпают его справедливые законы природы.

2. Ясно, что вышеприведенные размышления, как отрицательные, так и положительные, т.е. имеющие целью укрепить в нас благие намерения, не могут представлять чего-нибудь законченного; все это только наброски, и притом весьма не полные, — наброски, которые каждый должен будет дополнить собственными мыслями — результатами чтения и личного опыта*. Основное правило для этого рода размышлений: никогда не останавливаться лишь мельком на таких идеях и чувствах, которые могут усилить в нас отвращение к праздности или окрылить новой энергией наши благие намерения, а делать это всегда основательно. Необходимо (как было сказано выше), чтобы каждое полезное соображение «продистиллировалось» в нашей душе, проникло ее до самой глубины и породило в ней живое чувство симпатии или отвращения.

До сих пор, говоря о том, что может помочь нам в деле самовоспитания, мы касались только внутренних наших ресурсов в этом отношении. Теперь нам остается перейти к внешнему миру, к среде — в самом широком значении этого слова, и проследить, на какие вспомогательные ресурсы с этой стороны может рассчитывать молодой человек, желающий дополнить воспитание своей воли.

Отдел V
Вспомогательные ресурсы, которые дает нам среда

ГЛАВА ПЕРВАЯ
Общественное мнение, профессора и т.д.

1. До сих пор мы касались исследуемого нами предмета исключительно с внутренней его стороны, как бы предполагая, что в деле самовоспитания, воспитания в себе воли, человек является совершенно изолированным и должен довольствоваться собственными ресурсами, не рассчитывая на поддержку общественной среды.

Но будь мы действительно до такой степени изолированы, будь мы предоставлены исключительно нашей личной энергии, мы бы не замедлили сложить оружие перед трудностью предстоящей борьбы, ибо ясно, - что если стремление к самосовершенствованию должно по необходимости вытекать из самой сущности нашей нравственной природы, то все-таки без поддержки могущественных социальных чувств оно всегда останется бессильным.

В действительности мы никогда не бываем предоставлены исключительно нашим личным ресурсам: семья, ближайшая общественная среда (знакомые, земляки: согорожане или односельчане) поддерживают нас в наших усилиях своим одобрением; привязанность к нам и симпатии близких людей удваиваются, раз мы достигли успеха на более широкой арене, заслужив одобрение публики.

Ничто великое в мире не совершается без продолжительных усилий, а никакое усилие не может длиться месяцами и годами, если общественное мнение не гальванизирует нашей энергии. Даже те, кто открыто идет против мнения большинства, черпают силы для этой борьбы в горячем сочувствии меньшинства. Но идти одному против всех, бороться годами без всякой поддержки — это выше человеческих сил, и я не знаю подобных примеров.

Бэн, беседуя с Миллем по поводу энергии, сказал, что сильная энергия всегда имеет своим источником одно из двух: или необычайную силу характера, или внешний стимул, действующий на человека, как сильное возбуждающее. Милль отвечал на это: «ТИеге: stimulation is what people never sufficiently allow for»*. Действительно, общественное мнение — очень сильный стимул, и если ничто и никто ему не противодействует, оно достигает невероятной степени силы. В Афинах всеобщее преклонение перед физической силой и литературным гением создало, несмотря на незначительность территории государства, такое множество атлетов, поэтов и философов, какого не создавала ни одна страна. В Лакедемоне желание общественных похвал выработало целую расу людей необычайной силы характера. Кто не читал истории спартанского мальчика (в общем, довольно правдоподобной), спрятавшего за пазуху украденную лисицу и не выдавшего своей тайны, несмотря на жестокую боль, так как лисица прогрызла ему живот? Пусть нам не говорят, что пример спартанцев — исключительный пример: такие примеры мы видим и теперь, и даже у самых низших образчиков человеческой расы. Известно, что краснокожие выносят самые жестокие пытки, только чтобы не дать торжествовать своим врагам, и что многие преступники со стоическим мужеством идут на эшафот из боязни показаться малодушными. А в нашем современном обществе? Разве целое сословие коммерсантов, банкиров, крупных промышленников не мирится с самыми отталкивающими занятиями даже не ради того, чтобы обеспечить себе независимость, а просто из глупого тщеславия, из желания щегольнуть своей роскошью, затмить, поразить, превзойти? Огромное большинство людей руководствуется оценкой общественного мнения во всех своих суждениях. Общественное мнение не только надувает паруса, приводящие в движение нашу ладью, но правит и рулем, лишая нас голоса даже в выборе пути и оставляя нам чисто пассивную роль.

Сила общественного мнения так велика, что мы не выносим никаких проявлений презрения по отношению к себе даже со стороны незнакомых нам лиц, даже со стороны людей, которых мы имеем основание презирать. Всякий преподаватель гимнастики хорошо знает, какие чудеса ловкости может проявить молодой человек в присутствии посторонних. То же самое наблюдается- в школах плавания и на льду, когда учатся бегать на коньках: когда вы чувствуете, что на вас смотрят, ваша смелость удваивается. Да наконец, чтобы вполне оценить всю силу чужого мнения, стоит только представить себе, каким страданием было бы для каждого из нас прогуляться в лохмотьях или вообще в смешном костюме по улицам даже незнакомого нам города, — я уже не говорю по улице, где мы живем и где всякий нас знает. Страдания, которые испытывает женщина, когда ей приходится ходить в старомодном платье, показывают, что значит для нас чужое мнение. Я отлично помню, какое мучительное ощущение я испытал однажды в ранней молодости, лет двадцать тому назад (я был еще в коллеже), когда мне пришлось выйти на улицу в форменном мундире с заплаткой на локте, такой микроскопической, что, наверное, никто, кроме меня, ее и не заметил.

И вот эту-то страшную деспотическую власть общественного мнения, выражающуюся в мельчайших наших поступках, нам не приходит в голову сознательно обратить во благо себе: мы не утилизируем этой силы, даем ей пропадать бесполезно.

В коллеже давление на ребенка общественного мнения (мнения товарищей, учителей и родителей) очень велико, потому что все эти отдельные силы бьют в одну точку. И надо еще заметить, что в коллеже союзное действие этих сил касается только умственного труда, и даже в этом отношении мнение товарищей отличается некоторыми особенностями. В средних учебных заведениях между воспитанниками установилось известного рода презрительное отношение к так называемым зубряжкам: восхищение вызывают только легкие, так сказать, изящные успехи, вырастающие как бы сами собой, благодаря плодородию почвы. В этом сказывается капитальная ошибка нашей системы воспитания, жертвующей умственному развитию развитием воли. Но все же, говоря вообще, тройное влияние — родных, наставников и товарищей — сливается здесь в одно общее течение значительной силы. Поэтому в коллежах и лицеях добиваются поразительных успехов от молодых людей, о которых можно с уверенностью сказать, что они начнут бить баклуши, как только будут предоставлены самим себе.

Кроме того, в средних учебных заведениях общественное мнение каждую неделю напоминает о себе такими вещественными знаками, как первые награды за сочинения, отметки, которые читаются в классе, выговоры или похвалы учителей в присутствии товарищей. Можно даже сказать, что у нас слишком усердно обращаются к эгоистическим чувствам воспитанников — к чувству соревнования, к желанию похвал, и слишком мало принимают в расчет чувство долга. Живое наслаждение, которое приносит нам сознание нашей возрастающей умственной силы, — сознание, что мы становимся лучше, бесчисленные радости, которыми одаривает нас труд, и непосредственно, сам по себе, и по своим последствиям, — на все это недостаточно обращается внимание юноши. Вместо того, чтобы учить его плавать самостоятельно, его обматывают пробковыми поясами, и это для него тем вреднее, что, попадая в университет, он разом оказывается один на полной своей воле. Родные далеко, профессора высоко. Все прежние влияния заменены одним: мыслью о будущем, весьма смутной, и даже это влияние в конце концов сводится на нет, благодаря примеру старших, окончивших курс без особенных стараний со своей стороны. Приближение экзаменов вызывает минутное напряжение энергии, отдельные мимолетные усилия, всегда беспорядочные, которые только загромождают фактами память, но не дают здоровой пиши уму.

Казалось бы, студент может найти поддержку во мнении товарищей. К несчастью, как мы уже видели, это мнение немногого стоит: говоря вообще, в студенческих кружках прославляется (по крайней мере на словах) все, что угодно. — только не труд. Если молодой человек, чтобы поступать честно и разумно, нуждается в таких стимулах, как похвалы других молодых людей, он может рассчитывать разве что на поддержку маленькой группы из двух-трех человек, старательно выбранных из числа остальных. Студенту, который решился сделать из своей жизни что-нибудь получше изображения в лицах песен Беранже или стихотворений Альфреда Мюссэ, всегда легко, если он захочет, может найти и даже создать себе благоприятную для своих целей среду. Из наших лицеев выходит немало молодых людей с высокими стремлениями. Но, как говорит Милль: «Благородство чувств у многих натур — растение нежное, которое вянет от враждебных влияний... у большинства молодых людей это растение погибает очень легко, если только род их занятий и общество, в которое они попадают, не благоприятствуют проявлению благородных свойств их натуры... человек утрачивает свои благородные стремления, как утрачивает интеллектуальные вкусы, потому что у него нет времени или желания их культивировать, и предается низменным удовольствиям не потому, чтобы они ему нравились, а потому, что эти удовольствия — единственные, легко достижимые, и скоро они сделаются единственными, которых он будет способен искать (Утилитарианизм)».

Таким образом, низкий нравственный уровень студенческой массы является одной из серьезных причин, затрудняющих воспитание воли, и для молодого человека, задающегося более или менее высокими целями, лучший выход из этого затруднения — это подобрать себе трех-четырех товарищей по душе или примкнуть к уже образовавшемуся кружку студентов, решившихся работать сообща в интересах саморазвития.

Вот где профессора могли бы играть огромную роль, если бы они понимали всю серьезность своей задачи и сознавали, каким авторитетом они могли бы быть для студентов. К сожалению, благодаря господствующим заблуждениям по вопросу о значении высшего образования, большинство из них не понимает своих обязанностей. Все говорят и повторяют, что обязанности университетского профессора существенно разнятся от обязанностей преподавателя лицея. По установившемуся мнению, последний — прежде всего воспитатель, а первый — ученый. Дело последнего — влиять на детскую душу, вылепить ее по готовому образцу, если хватит умения, тогда как отличительным признаком первого должна быть невозмутимая безучастность изыскателя, которому дорога только истина.