Предисловие 12 страница

Надо ли сгущать краски этой картины (к слову сказать, ничуть не приукрашенной)? Надо ли говорить о социальных последствиях разврата, — последствиях, столь печальных для женщины в таком полуварварском обществе, как наше, где хлопочут лишь о том, чтобы обеспечить полную безнаказанность молодым людям достаточных классов, снимая с них всякую ответственность за разврат?

Развитие чувственности зависит от многих причин. Мы уже знаем, что одна из этих причин органическая. Как потребность желудка принимает в сознании форму страдания, называемого голодом, как потребность дыхательных органов вызывает удушье, лишь только прекращается приток воздуха к легким, так и половая потребность, ощущаемая при накоплении в половых органах семенной жидкости, —потребность животная, настоятельная —если она не получила удовлетворения — нарушает правильный ход умственной работы каким-то таинственным, еще не исследованным путем.

Но разница в том, что в последнем случае страдание вызывается не истощением, как в случае голода, а переполнением. Избыток сил требует исхода. Но в физиологии, как в приходо-расходных сметах, допускается перевод фондов, и не израсходованную сумму можно всегда вывести в расход на другую статью. Все дело только в том, чтобы установить равновесие, и в чем бы ни заключалась причина чрезмерного накопления сил, утомления какого бы ни было рода, — поглотить и уничтожить избыток

Таким образом, если бы приходилось считаться только с нормальной половой потребностью, борьба не представляла бы больших затруднений. Но беда наша в том, что эта нормальная потребность получает чрезмерное развитие вследствие многих причин, превращаясь в иных случаях в необузданный, неистовый животный порыв, приводящий к безумным поступках и даже к преступлению.

Первая причина чрезмерного развития чувственности коренится в нашем режиме питания. Как было указано выше, почти все мы едим слишком много и по количеству, и по качеству пищи. Наша пища слишком питательна: мы едим, как заводские жеребцы, говорит Толстой. Взгляните вы на наших студентов, когда они выходят из-за стола — красные, с налитыми кровью глазами, с громким говором, с шумным смехом, и скажите, возможно ли, чтобы они были в состоянии работать головой в течение тех часов, пока будет перевариваться их обед, и не будет ли для них весь этот промежуток времени сплошным торжеством их животной природы?*

К неправильному режиму питания, как одной из причин возбуждения чувственности, присоединяются и другие причины: слишком продолжительное пребывание в сидячем положении — на лекциях в залах аудитории, где часто бывает очень жарко, или в тяжелой, удушливой атмосфере ресторанов в зимнее время; слишком продолжительный сон — вернейшая из причин, возбуждающих чувственность. Мы говорим: вернейшая из причин, ибо в том полудремотном состоянии, какое бывает по утрам после сна, воля как бы расплывается, и зверь царит в нас безраздельно. Даже ум дремлет, и если многим кажется, что мысль особенно хорошо работает в эти часы приятного усыпления, то они жестоко заблуждаются: острие ума притуплено, самые банальные мысли кажутся оригинальными, и если мы попробуем записать все те прекрасные идеи, которые мелькают у нас по утрам, то ничего не выйдет, и мы убедимся, что то, что казалось нам самостоятельной работой ума, было просто автоматизмом мысли весьма посредственного достоинства.

Да, автоматизм мысли — иначе этого нельзя назвать, и автоматизм в человеке — это вырвавшийся на волю зверь с звериными инстинктами и желаниями. А чувственное наслаждение — конечная цель звериных желаний, и стремиться к нему — врожденное свойство животной природы. Таким образом (как мы уже говорили) можно принять за правило, не имеющее исключений, что всякий молодой человек, который, проснувшись, остается в постели час или больше, фатально порочен.

Все эти физические причины подкрепляются еще новой причиной другого порядка, а именно влиянием среды. Ясно, что постоянное общение с неразвитыми, бесхарактерными и безнравственными товарищами не может не оказывать вредного действия. И — как это ни грустно — нельзя не сознаться, что между студентами во всех станах света много отъявленных негодяев. В студенческих группах обыкновенно сильно развит дух глупого соревнования: самые отпетые из повес дают тон остальным. В студенческих ресторанах, особенно в мелких университетах, трапеза всегда бывает шумной; нелепые, безалаберные споры разгорячают кровь: молодой человек выходит из-за стола возбужденный и в этом состоянии легко поддается наущениям грубых и предприимчивых товарищей. Компания отправляется в пивную, и начинается оргия. После такой встряски человек надолго становится неспособным к мирному труду и к тонким наслаждениям мысли. Все эти оргии оставляют после себя ядовитый осадок, разлагающий высшие чувства, которые бывают так неустойчивы в молодым человеке.

И если бы еще причины нравственной порчи этим исчерпывались, то молодые люди со здоровой, честной натурой могли бы их избежать; но, к сожалению, тут действуют и другие влияния более высокого порядка, и в том числе ходячие, общераспространенные софизмы, узаконяюшие худшие из излишеств.

В психологическом отделе нашей книги мы рассмотрели взаимные отношения влечения и ума.

Влечение само по себе слепо: ум дает ему определенное направление, и с того момента, когда оно стало сознательным, когда ум указал ему средства и цель, его могущество удваивается. Со своей стороны влечение как бы притягивает и группирует вокруг себя идеи одного с ним характера, усиливает их своей силой и в свою очередь усиливается ими. Получается такой тесный союз — лучше сказать, такая солидарность, что все, что ослабляет или укрепляет одну из союзных сторон, ослабляет или укрепляет и другую. Это верно в особенности относительно полового влечения. Здесь образы имеют большую силу реализации. Возбуждаемые ими желания передаются половым органам с изумительной быстротой. Половое влечение — раз оно проснулось — пожаром охватывает сознание и вызывает представления такой живости и силы, что они доходят почти до галлюцинаций. И обратно: нет другого влечения, которое бы так легко возбуждалось представлениями и образами. Трудно себе представить, какую огромную роль играет воображение в деле любви, и тем более для праздного ума. Можно смело сказать, что когда ум ничем не занят, автоматическая работа мысли имеет своим главным предметом желания именно этого порядка. Лучшим доказательством этому может служить тот факт, что только в придворных сферах да в современном «свете» любовь могла и может составлять преобладающий интерес жизни, потому что светские люди проводят жизнь в безнадежной праздности. Для человека трудящегося любовь есть только то, чем она и должна быть, т.е. hors d'oeuvre.

Для наших молодых людей большое несчастье, что в этой, и без того трудной, борьбе с чувственностью окружающая среда не только не дает им поддержки и одобрения, но действует на них возбуждающим образом. Малейшая случайность, — и хрупкое кормило ума разлетелось в щепки, и душа предоставлена на произвол автоматизма страсти. Душа юноши все равно что весеннее море: она никогда не покойна, и даже когда на первый взгляд она как будто и кажется покойной, внимательное исследование всегда откроет в глубине ее могучие «подводные течения», которые при малейшем ветре могут вызвать опасную зыбь Поэтому следовало бы тщательно избегать всего, что может вызвать даже мимолетную бурю. Но как с этим быть молодому человеку, который живет в таком обществе и среди такой литературы, где возбуждающие влияния встречаются на каждом шагу? Наша молодежь окружена опьяняющей атмосферой: все как будто нарочно соединяется вокруг нее, чтобы помутить ее разум во всем, что касается наслаждений любви. Не подлежит никакому сомнению, что интеллектуальные и эстетические наслаждения совершенно чужды огромному большинству «благовоспитанных людей»; что многие из них неспособны даже сколько-нибудь глубоко насаждаться красотами природы, и только чувственные наслаждения им близки и понятны. Доступное не только человеку, но почти всем животным, чувственное наслаждение легко достижимо, не требует продолжительных жертв; естественно поэтому, что человек, утрачивая тонкие вкусы, становится способным понимать только грубые чувственные удовольствия.

Результатом такого порядка вещей бывает то, что все светские сборища, устраиваемые под всевозможными предлогами — под предлогом музыки, драматических представлений и т.д. — служат исключительно для возбуждения чувственности. Возвратившись с одного из таких вечеров, молодой человек входит в свою скромную студенческую комнату в каком-то угаре; его воображение полно волнующих образов; яркое освещение, танцы, соблазнительные туалеты... и рядом эта бедная комнатка... Такой контраст пагубно действует на юную душу. Сравнивая то и другое, молодой человек выносит самое безотрадное впечатление, ибо ничто не приучило его относиться критически к этим воображаемым удовольствиям. Он не мог проникнуться той истиной, что при всем богатстве своих сил и благодаря богатству своих иллюзий он не способен видеть вещи в их настоящем свете. Представляя себе общество и людей, он создает свой собственный фантастический мир, в котором живут и действуют фантастические, измышленные им лица, и эта галлюцинация рисуется ему так живо, что заслоняет от него действительность. Неудивительно, что его скромная, трудовая жизнь — такая тихая, спокойная, свободная, такая счастливая в настоящем и лучшем значении этого слова — кажется ему в силу контраста невыносимо монотонной и скучной. Бедному юноше и на мысль не приходит попытаться заглянуть в свою душу. Полученное им воспитание не подготовило его к этому, и теперь ничто не предостерегает его об опасности. Напротив. Вся современная литература, почти что сплошь, есть прославление полового акта. Если верить нашим романистам и нашим поэтам, — по крайней мере очень многим из них, — то высочайшая, благороднейшая цель, к какой только может стремиться разумное существо, сводится к удовлетворению инстинкта, присущего человеку наравне со всеми животными. Не мыслями своими, не поступками должны мы гордиться, а чем же? — Физиологической потребностью. «Карлейль больше всего ненавидел Тэккерея за то, что он изображает любовь на французский лад, как нечто, захватывающее всю жизнь человека и составляющее главный ее интерес, тогда как в действительности любовь (или то, что называют любовью) занимает в человеческом существовании очень небольшое число лет, и даже за этот ничтожный промежуток времени представляет лишь один из множества несравненно более серьезных интересов, наполняющих жизнь... Говоря откровенно, весь вопрос любви до того ничтожен, что в героическую эпоху никто не дал бы себе труда даже думать о нем — не то что говорить»1.

А вот это говорит Манцони: «Я принадлежу к числу тех людей, которые находят, что писатель никогда не должен говорить о любви в таком тоне, чтобы она казалась читателю привлекательной... любовь — необходимая вещь в этом мире, но ее всегда будет достаточно, и право, по моему, совсем не полезно и не стоит труда ее культивировать, ибо, желая культивировать любовь, мы только возбуждаем ее там, где она не нужна. Есть другие чувства, в которых нуждается нравственность и которые писатель обязан по мере сил насаждать в душе своих читателей: эти чувства — сострадание, любовь к ближнему, кротость, снисходительность, стремление к самопожертвованию...».

Эти слова Карлейля и Манцони выражают самую здравую мысль, какая когда-либо появлялась в печати об этом важном вопросе. Но помимо тех нелепых идей о любви, которые проповедуются литературой, существующей для «большой публики», т.е. в сущности литературной низшего разбора, есть еще много ходячих софизмов, заранее обезоруживающих учащуюся молодежь в ее попытках воспитать в себе волю. Большая часть этих софизмов имеет своими творцами врачей и высказывается тем авторитетным, самоуверенным тоном, какой имеет обыкновение принимать большинство людей этой профессии, провозглашая в виде бесспорных аксиом свои положения, основанные на индуктивных, поистине ребяческих выводах. Обыкновенно прежде всего приводятся в примере животные в доказательство того, что отправление вышеупомянутой физиологической функции составляет естественую потребность человека как высшего животного в зоологической серии. Пример животных! Да разве не служит этот пример одним из лучших опровержений их положения, хотя бы в том, что отправление этой физиологической функции у большинства животных имеет свои периоды, разделенные большими промежутками времени? И что же, с другой стороны, отличает человека от животных, как не его способность не поддаваться игу чисто животных потребностей? Да и что это за потребность, которую столько людей сумело в себе побороть? И не вправе ли мы изумляться, встречая такие строки в сочинении знаменитого врача: «Любовь занимает в жизни первенствующее место. Достигнув известного возраста, — того возраста, когда уже не остается никаких надежд, кроме надежды не слишком быстро скатиться по склону, приводящему к старости, — убеждаешься, что все суета в этом мире, кроме любви!» — физической любви, разумеется, ибо во всей главе ни о чем другом не говорится. Как? все интеллектуальные и эстетические наслаждения, любовь к природе, старания, прилагаемые для улучшения участи бедных и обездоленных, родительская любовь, милосердие, — все это ничто, суета, все это можно отдать за несколько мгновений физического наслаждения, которое мы делим почти со всеми животными! Скажи что-либо подобное Ренан, это бы еще было понятно, ибо сей великий стилист никогда не вносил в свои исследования человеческих интересов. Его блаженный оптимизм — признак мелкой души — не имеет в себе ничего, что шло бы вразрез с такими идеями. Но чтобы подобные мнения проповедовал врач, который всю свою жизнь имеет дело с человеческим страданием, который изо дня в день видит, как люди умирают — это поистине непостижимо! Да наконец, если бы в этом заключалась высшая цель человеческой жизни, почему же бы тогда старческая любовь казалась нам достойной презрения? И какова была бы тогда жизнь стариков, лишенных, благодаря своему возрасту, этой стороны своего человеческого, вернее сказать, своего животного естества? Не побоимся же сказать прямо: высказывать такие положения глупо и подло. Мало того: такого рода воззрения обличают в своих последователях такую узость взгляда, — они так далеки от действительности, что просто становишься в тупик, когда встречаешь что-либо подобное у человека науки, которому, казалось бы, должно быть в привычку основывать свои выводы на более или менее солидных данных.

Взгляните, как мы живем и как живут другие, и вы убедитесь, что для огромного большинства крестьян, рабочих и вообще всех людей, которые ведут здоровую, деятельную жизнь, не объедаются до расстройства желудка и не проводят в постели по двенадцать часов в сутки, любовь, как говорит Карлейль, есть лишь hors d'oeuvre, добавочное блюдо. В жизни этих людей она играет самую незначительную роль. Пусть любовь составляет все для праздных людей: на деле так оно и есть, и мы это знаем, потому что для них печатаются журналы и книги, специальное назначение которых — возбуждать чувственность. Но какая жестокая кара ожидает этих людей! Раз они пришли в тот возраст, когда любовные наслаждения становятся недоступны, жизнь теряет для них всю свою прелесть, весь интерес: они являют собой смешное и отталкивающее зрелище бессильных шалунов. Утверждать, что для старика не существует другого занятия, как утешать себя чувственными мечтаниями, что может быть ужаснее такого приговора! Не во сто ли раз лучше, когда старик радуется, как радовался Цицерон, что он освободился из-под ига страстей и может отдать все свои силы политике, литературе, искусствам, науке, философии?

Бессмысленное мнение, что любовь составляет все в жизни, очень часто пытаются подтвердить не менее нелепыми софизмами. Говорят, например, что целомудренная жизнь вредно действует на здоровье. Никто, однако, не может сказать, чтобы монастырские общины, где целомудрие обязательно, давали больший процент болезней, чем проституция. Конечно, если молодого человека запереть одного без книг, без всякой возможности работать, чувственные его вожделения могут сделаться непреодолимыми и вредно отозваться — не на здоровье его, а на умственных способностях. Но человек деятельный, энергичный всегда справится со своей чувственностью. Повторяю: в физиологии допускается перевод фондов, и труд всегда поможет нам восторжествовать над желанием. К тому же опасности воздержания — весьма проблематичные, к слову сказать — ничто в сравнении с теми опасностями, какие представляет противоположная крайность. Когда в одном только Париже существует две больницы для венерических болезней, когда число людей, страдающих размягчением и сухоткой спинного мозга вследствие излишеств в этом направлении, с каждым годом возрастает, — становится по меньшей мере смешно, когда автор книги о гигиене, огромной книги в 1500 страниц in octavo, торжественно заявляет, что воздержание подрывает здоровье. Не очевидно ли для каждого, что если что разрушает здоровье, так это чувственность, а уж никак не воздержание, которое, напротив, укрепляет организм и придает умственным способностям поразительную полноту сил и энергии. И в чем же, наконец, заключается средство восторжествовать над своими вожделениями? Неужели в том, чтобы всегда им уступать? Каждый, кто хоть сколько-нибудь знаком с психологией, знает, что основное свойство всякого вожделения — к какой бы области желаний оно не относилось — это ненасытность, которая возрастает тем больше, чем легче мы уступаем желанию. Курьезный способ сражаться с врагом — трубить к отступлению, как только он показался! Когда мы уступаем своим вожделениям — чувственным в особенности, рассчитывая этим их укротить, это только доказывает, что мы совершенно не знаем себя. Уступать в этом случае — значит не укрощать, а разжигать. Лучшее средство укротить свою чувственность — это бороться с ней всеми способами... Но оставим эти медицинские теории: они так по-детски наивны, что могут служить только новым доказательством того, как слабы познания большинства студентов медицины в логике, психологии и этике.

Итак, с чувственным желанием надо бороться. Правда, победить не легко. Победа в этой борьбе есть высшее проявление власти над своим «я». У нас принято смеяться над целомудрием двадцатилетних юношей; в разврате видят доказательство возмужалости, и, зная это, становится грустно, когда подумаешь, до чего могут извращаться понятия влиянием речи, готовыми формулами. Остаться победителем в борьбе с могущественнейшим из человеческих инстинктов — разве это не высшее торжество чистейшей, благороднейшей из человеческих сил — силы воли? В этом, и ни в чем другом, доказательство возмужалости: власть над собой — вот ее признак, и наша церковь совершенно права, усматривая в целомудрии высочайшую гарантию энергии воли, — энергии, которая, в свою очередь, гарантирует священнику возможность всех других жертв.

Но если победа и возможна, дается она не легко. И здесь, как и повсюду, чем победа желательнее, тем она больше требует усилий, настойчивости и умения. Насколько разнообразны причины болезни, настолько же многочисленны и лекарства против нее.

Прежде всего надо стараться устранить непосредственно предрасполагающие условия. Необходимо раз и навсегда урегулировать свой сон; ложиться только тогда, когда чувствуешь себя усталым, и вставать, как только проснулся. Следует также избегать слишком мягких постелей, располагающих лениться по утрам. Если ваша воля слишком слаба, чтобы заставить вас подыматься с постели, как только вы проснулись, попросите кого-нибудь (к кому вы не считаете неловким обратиться за подобной услугой), чтобы вас подымали насильно, несмотря на ваши протесты в тот момент.

Кроме того, студент должен следить за своим питанием, стараться избегать горячительных блюд, не есть слишком много мяса, не пить крепких вин, которые совершенно не нужны в этом возрасте. Лучше всего, если он наймет себе спокойную, веселенькую, светлую квартирку где-нибудь подальше от университета и будет почаще обедать дома (есть много блюд, которые легко приготовить самому).

Необходимо также наблюдать, чтобы не оставаться долго в сидячем положении; необходимо поддерживать в комнате чистый воздух и умеренную температуру. По вечерам следует выходить и гулять до усталости, обдумывая свою работу на завтра, а там ложиться спать. Ежедневная прогулка обязательна во всякую погоду; как говорит один английский юморист, для того, кто смотрит на улицу из окна своей комнаты, дождь всегда бывает сильнее и погода хуже, чем для того, кто не боится выйти со двора.

Не следует однако забывать, что у молодых людей, придерживающихся умеренного режима питания и исполняющих правила разумной гигиены, приступы чувственности бывают редки и легко подавляются; таким образом, борьба с чувственностью не представляла бы никаких затруднений, если бы физическое возбуждение не находило себе поддержки в возбуждающих влияниях интеллектуального происхождения: в ярких, отчетливых образах, которые рисует нам воображение, в предвкушении удовольствия удовлетворенного желания и т.д.

Выше мы рассмотрели подробно взаимные соотношения интеллекта и страсти. Страсть — сила слепая по самому своему существу — без поддержки ума совершенно бессильна; но раз она заручилась содействием ума, она развивается до невероятных размеров, порождая бурный наплыв мыслей и чувств, которые действуют в ее интересах и которым не может противостоять даже очень сильная воля. Поэтому необходимо следить, чтобы наши мысли не оказывали поддержки нашим страстям. Общее правило: открытая борьба с чувственностью всегда опасна, — уделяя ей наше внимание, хотя бы только затем, чтобы ее подавить, мы ее укрепляем. Бежать от опасности — вот истинное мужество в этой борьбе. Бороться в этом случае можно только с помощью хитрости. Идти на врага открыто — значит идти на верное поражение. В противоположность великим интеллектуальным победам, которых мы достигаем, только постоянно о них думая, великие победы над чувственностью достигаются тем, что мы никогда не думаем о них. Надо стараться всеми правдами и неправдами не давать зародившемуся искушению вступить в союз с нашей мыслью. Надо не давать пробудиться чувственным образам, пока они еще только дремлют в нашем сознании. Надо избегать чтения романов, а тем более скабрезных журналов и книг. У Дидро есть страницы, которые действуют как прием самого сильного возбудительного. Не следует рассматривать непристойных гравюр, действующих на воображение сильнее всяких описаний. Надо избегать общества развращенных товарищей; надо до мельчайших частностей предвидеть все случайности и никогда не допускать, чтобы искушение застало нас врасплох. Начинается обыкновенно с того, что в сознание проникает простая мысль, еще не имеющая над нами влияния. Если ум бодрствует в этот момент, то ничего не может быть легче, как прогнать незваную гостью. Но если, благодаря нашей небрежности или слабости, смутные образы получили определенную форму, если мы находим удовольствие вызывать их и созерцать, — тогда уже поздно.

Вот почему умственный труд есть лучшее лекарство против чувственности. Когда мысль поглощена серьезной работой, робкие призывы страсти, не получая поддержки, не могут перейти за порог сознания и не доходят до наших ушей: они могут вторгнуться в наше сознание только тогда, когда ум бездействует. Праздность есть мать всех пороков — это справедливее, чем обыкновенно полагают. В какую-нибудь несчастную минуту, когда мы отдаемся мечтам или когда ум наш не занят, в наше сознание проскальзывает искушение, и раз мы направили на него наше внимание, оно получает определенную форму и растет. Однородные с ним воспоминания просыпаются одно за другим; союзники вырвавшегося на волю зверя вооружаются, сплачиваются, и кончается тем, что разумная воля отступает, предоставляя поле действия животным порывам.

Поэтому можно сказать, не боясь ошибиться, что праздный, ленивый человек всегда будет рабом своей чувственности, — не потому только, что пустота его мысли оставляет, так сказать, сознание открытым для чувственных вожделений, но еще и потому, что человек, а тем более молодой, нуждается в удовольствиях, в живых, волнующих впечатлениях. И если он не ищет этих удовольствий, этих волнующих впечатлений в умственном труде, в здоровых, укрепляющих развлечениях, он неизбежно будет их искать в порочных привычках или в разврате.

Вот почему для того, чтобы мы могли противостоять приступам чувственности, еще недостаточно, чтобы ум наш работал: надо, чтобы эта работа приносила нам наслаждение, живую радость производительного труда. Когда мы беремся за несколько дел, когда внимание наше разбрасывается, работа не радует нас; напротив, такая работа только раздражает, порождает недовольство собой и в результате, почти в такой же мере, как праздность, способствует развитию страсти. Только методический, правильный труд может наполнить собой нашу мысль, дать ей настоящий, непрерывный и прочный интерес. Такой труд дает нам ощущение удовольствия от сознания нашей энергии, вроде того, какое испытывают туристы в горах, когда вершина с каждой минутой приближается к ним. Такой труд — и только он один — ставит гранитную преграду между нашей мыслью и призывами чувственности.

И если этот бодрый, радостный труд подкрепляется еще деятельными привычками, если мы умеем пользоваться здоровыми удовольствиями, которые были перечислены выше, тогда — чтобы окончательно обеспечить себе безопасность — остается только дать определенное удовлетворение тем неясным порываниям, которые будит в нашей душе наступившая зрелость. В счастливом возрасте от восемнадцати до двадцати пяти лет ничего не может быть легче, как влюбиться в природу; в этом возрасте так естественно восторгаться какой-нибудь горой, лесом, морем, страстно любить все великое и прекрасное: искусство, литературу, науку, историю, не говоря уже о новых горизонтах, какие открывает чувству альтруизма разработка социальных идей. Как щедро будет вознагражден за свои усилия молодой человек, который выполнит эту программу! Воля его укрепится, ум разовьется, чувства облагородятся: все это внесет в его жизнь столько счастья, что останется только позавидовать ему. Даже падения (ибо и он вкусит горечь падения) не уменьшат его достоинства мужчины: он всегда сумеет подняться и смело кинется в новую борьбу. Полная победа невозможна, но в этой борьбе человек уже победил, если он не слишком часто пасует перед врагом и, испытав поражение, не принимает его с легким сердцем.

4. Но мы должны рассмотреть в отдельности каждую из двух форм, какие принимает чувственность в жизни учащейся молодежи. Как мы уже видели, средний уровень нравственности наших студентов чрезвычайно низок, и это объясняется тем, что им приходится жить в большом городе без руководителей и без надзора. Понятно, что большинство из них растрачивает свой юношеский пыл, свою молодую энергию на любовные похождения самого низменного сорта. Никто не предостерегает их об опасности: опьяненные своей новой свободой, они очень долго не могут рассеять тех наивных иллюзий, которые служат основанием их представлений о студенческой жизни. Они не привыкли относиться критически к своим удовольствиям: никто их этому не учил. Только гораздо позднее у них появляется подозрение, что преобладающую роль в этих удовольствиях играет тщеславие.

Меньше всего могут их на этот счет просветить товарищи, с которыми они встречаются в ресторанах. Очень многие из этих товарищей имеют любовниц и — частью потому, что они и сами заблуждаются, частью из чванства — преувеличивают приятные стороны своего положения, не сознавая, что эти приятные стороны имеют свою горькую примесь, и забывая о том, как дорого они покупаются. Они не принимают в расчет, что ради удовольствия иметь любовницу они принуждены жить в обществе грубой, неразвитой женщины, переносить ее капризы, глупые выходки, дурное расположение духа, страсть к мотовству, получая взамен физическое наслаждение и ни капли счастья. Большинство студентов держит любовниц единственно из тщеславия, чтобы иметь возможность показывать их на гуляньях, хвастаться ими перед товарищами: не будь этого желания щегольнуть «перед райком», они не вынесли бы и восьми дней такой жизни1. Всему виной в этом случае абсолютное отсутствие критики: раз мы кладем на одну чашку весов физическое наслаждение и удовлетворение чувству тщеславия, то на другую следовало бы положить все те потерянные дни и часы, которые мы могли бы отдать здоровому наслаждению производительного труда, расстройство здоровья и нравственное отупение, к которым приводит такой образ жизни; следовало бы положить на другую чашку весов восхитительные путешествия, которые мы могли бы совершить, долги, которые придется платить впоследствии, сожаления, ожидающие нас в зрелом возрасте, — все то, чего мы лишаем себя в будущем, и всю скуку, все унизительные ощущения настоящей минуты.

Есть только одно средство спастись: бежать от опасности, или — если бежать поздно, — то решительно разорвать с прошлым: переменить окружающую обстановку, расстаться с товарищами, чье влияние кажется нам вредным, переехать в случае надобности на другую квартиру и даже в другой квартал. Необходимо и в мыслях, и на словах, и в поступках отречься от жизни, которая нас тяготит, а главное, необходимо как можно строже разобрать те воображаемые удовольствия, которые доставляет нам посещение так называемых «студенческих жен», и хорошенько понять их гнусность. Если бы наш студент дал себе труд подвергнуть строгой оценке эти мимолетные связи, если бы в течение каких-нибудь двух недель он каждый день записывал в один столбец доставляемые ими удовольствия, а в другой — те минуты скуки и разочарования, которые они ему приносят, он был бы поражен получившимся результатом. Он был бы, пожалуй, еще более поражен, если бы каждый вечер или, еще лучше, каждые два часа записывал свое «душевное состояние». Он понял бы тогда, что им владела страшная иллюзия, подменявшая в его сознании итоги каждого его дня, каждого месяца и заставлявшая его воображать, что он веселится, тогда как в действительности каждая минута дня, взятая в отдельности, была скорее минутой скуки, отвращения или, в лучшем случае, —равнодушия. Такие ошибки объясняются одним очень любопытным явлением: я понимаю самовнушение, вытесняющее действительное воспоминание и подставляющее на его место воспоминание собственного нашего изобретения. Такое якобы воспоминание бывает вымышлено с начала до конца: это то состояние сознания, которого мы ожидали, которое, по нашему наивному представлению, должно было бы существовать, но которого ни на один миг не было в нашем сознании. Наша способность создавать себе иллюзии в этом отношении так велика, что очень часто мы совершенно не замечаем настоящего, действительно существующего состояния нашей души, потому что это состояние не согласуется с тем, на что мы рассчитывали. И никогда этот самообман не бывает сильнее и не имеет таких печальных последствий, как при оценке молодым человеком тех удовольствий, какие доставляют ему его связи с продажными женщинами. Если перебрать минуту за минутой те часы, которые он проводит с этими жалкими созданиями, исполненными умственного убожества, грубых и нелепых понятий и невыносимых капризов, то — повторяю — не найдется ни одной, которую можно было бы назвать вполне приятной, а между тем, под влиянием тщеславия, общая сумма всех этих тяжелых минут в воспоминании представляется приятной. Ни попусту растраченное время, ни деньги, которые мы так грубо бросаем, ни ослабление умственных способностей, которое может явиться последствием наших излишеств, — ничто не принимается нами в расчет. Скольких радостей мы себя лишаем! Сколько музеев могли бы мы посетить! Сколько хороших, возвышающих душу книг могли бы прочесть! Прогулки с избранными друзьями, разумные, развивающие беседы — обо всем этом мы забываем. Мы забываем, что отвращение, неизбежно наступающее после всех этих оргий, есть одно из самых печальных и самых презренных состояний человеческой души. Мы забываем, что на вакации мы могли бы посетить Альпы, Пиренеи, побывать в Бретани и что мы лишаем себя этого удовольствия. Мы не соображаем того, что ценою нескольких ночей скотского наслаждения мы могли бы купить себе поездку в Бельгию, Голландию, на Рейн или в Италию. Мы не хотим думать о том, какими восхитительными воспоминаниями обогащают путешествия двадцатилетнюю душу, — воспоминаниями, которые с таким наслаждением переживаются в дальнейшей жизни и облегчают минуты уныния и скучной, неблагодарной работы. А сколько хороших книг мы могли бы купить! Художественные произведения, описания путешествий, гравюры, картины — все это были бы верные товарищи всей нашей жизни; мы имели бы их под рукой в долгие зимние вечера. Но мы их не покупаем, жертвуя ими все тому же тщеславию.