Аристотель 6 страница. Но ярость судей не знала уже пределов и даже такая крупная пеня казалась смешной и оскорбитель­ной: увеличенным против прежнего большинством в 320 голосов

Но ярость судей не знала уже пределов и даже такая крупная пеня казалась смешной и оскорбитель­ной: увеличенным против прежнего большинством в 320 голосов против 180 произнесен был роковой при­говор: ввиду доказанной виновности Сократа в возво­димых преступлениях — а еще больше, быть может, ввиду оскорбительного поведения его на суде — муд­рец должен умереть через отравление. Осужденный покорно склонил свою голову перед решением суда и, после некоторого молчания, произнес свое последнее слово. Он мягко упрекнул судей за то, что они не мог­ли подождать, пока он, преклонный старик, чьи дни уже все равно были сочтены, умрет естественной смер­тью, и предсказывал им, что потомство осудит их за эту излишнюю поспешность еще больше, чем за са­мый суд. Для него же умереть ничего не значит: зло не может коснуться честного человека ни при его жиз­ни, ни после его смерти. Он прощает поэтому своих судей, которые ему лично не причинили никакого зла, хотя и не имели в виду его блага. Он, однако, имеет одну-единственную и последнюю просьбу к ним: если его дети вырастут и будут больше заботиться о богат­стве и других земных благах, чем о добродетели, или будут равнодушны к тому, чем надлежит интересо­ваться, и возымеют о себе более высокое мнение, не­жели они имеют на то право, то он умоляет суд посту­пать с ними так, как он поступал бы с ними сам.

«Итак, — заключает он словами, дышащими глубо­ким раздумьем, — час разлуки настал: мы расходим­ся: я — чтоб умереть, а вы — чтобы жить; но что луч­ше, — знает один лишь Бог».

Сократу не суждено было умереть на следующий же день, как это полагалось: корабль, который афиня­не ежегодно отправляли в Делос¹ на праздник Апол­лона, только что отплыл, а в его отсутствие не могла состояться никакая смертная казнь. Сократу пришлось в ожидании своей скорбной участи просидеть в тем­нице с оковами на ногах целых тридцать дней, но, к счастью, он имел возможность ежедневно видеть сво­их родных и учеников и беседовать с ними по-прежне­му. Говорят, что за несколько дней до его смерти в темницу к нему пришел богатый Критон, один из наи­более преданных Сократу учеников, и предложил ему бежать, сообщая, что он подкупил тюремщика и что их ждет корабль, готовый к немедленному отплытию в Фессалию. Но Сократ отказался из уважения к зако­нам, и Платон излагает в одном из своих диалогов, в «Критоне», разговор, который мудрец имел по этому поводу со своим учеником и другом. Правда, ввиду того, что обо всем этом не упоминает ни один из дру­гих известных нам древних писателей, есть сильное основание думать, что разговор, равно как и весь ин­цидент, поведший к нему, был просто вымышлен

________________

¹ Делос — остров в Эгейском море, в центре Киклад, где, по преданию, родился Аполлон. После греко-персидских войн Делос стал финансовым центром Афинского морского союза (в храме Аполлона хранилась казна союза). В 425 г. до н. э. Афины учредили Делийские игры, проводившиеся раз в че­тыре года. С тех пор на острове не разрешалось ни рожать, ни умирать.

Платоном с целью опровергнуть господствовавшее мнение о недостатке лояльности Сократа; все же лич­ность последнего так ярко вырисовывается в этом раз­говоре, и аргументы, которые Платон влагает ему в уста, столь характерны и психологически верны, что ценность диалога, как документа, мало чем уменьша­ется от сомнительной его достоверности. Выслушав доводы Критона относительно того, что мудрец не имеет права умереть, когда у него есть возможность жить на благо свое и своих учеников и родных, и что «никто не имеет права произвести на свет детей, кто не имеет в виду вскормить их и воспитать», Сократ, в виде аргумента, просит Критона вообразить, что бы такое могли сказать им законы государства, если бы, воплощенные в плоть и кровь, они явились к ним в темницу и подслушали их речи. Они прежде всего ска­зали бы, что ни одно государство не в состоянии дол­го продержаться, когда отдельные его члены попира­ют его законы ногами, и что такое попирание тем бо­лее несправедливо и непозволительно, что оно совер­шенно незаслуженно. Ибо что, в самом деле, дурного сделали они, законы, Сократу, например? Отец его женился и произвел его на свет под сенью законов, он вырос и воспитался под их защитой, и он был ими же обучен гимнастике и музыке. Им, в сущности, он обя­зан большим, нежели родному отцу и матери, и если чудовищно оскорблять словом или действием послед­них, то во сколько раз чудовищнее было бы оскорб­лять их, законы! И он, Сократ, учитель нравственнос­ти, который непрестанно твердил о необходимости чтить родителей, как о священнейшем долге и вели­чайшей добродетели, мог бы решиться попрать зако­ны, отказать им в повиновении и уважении и тем явить

собой пример неблагодарного сына, в ком все святое и благородное уснуло навеки? Но еще больше: вскор­мив его и воспитав, одарив его всеми неисчислимыми благами, какие только они в состоянии были ему дать, они, законы, ничуть не удерживали его в своей стра­не; напротив, как и всякому другому гражданину, до­стигшему совершеннолетия, они предоставляли ему полное право уйти от них со всей своей семьей и иму­ществом. Законы ведь никого не удерживают: кому они не нравятся, тот может уходить, а если остается, то показывает, что доволен ими и готов слушаться их во всем. Это — как бы добровольное соглашение, до­говор, в который каждый гражданин вступает по дос­тижении зрелости: он — не формален, но тем не ме­нее действителен и основывается на том факте, что гражданин остается в стране и пользуется благами его законов. Сократ же прожил на белом свете 70 лет и, следовательно, имел достаточно времени обдумать, нравятся ли ему порядки его родины или нет; но тем самым, что он остался жить в Афинах, пребывая там все долгое время своей жизни почти безвыездно и не интересуясь ничем, что происходило в других горо­дах, он показал, что он любит свою страну и соглаша­ется уважать ее законы, образ правления, нравы и обы­чаи. Мало того, он обзавелся даже семьей и прижил детей и, когда недавно, на суде, ему предлагали на­значить себе изгнание, он отказался, тем самым отка­зываясь от последней возможности с честью уклонить­ся от заключенного договора, Как глубоко безнрав­ственно, как позорно было бы поэтому, если бы Со­крат теперь отверг договор, который он. сам доброволь­но заключил и которому он следовал всю свою жизнь! Сколько бесстыдства нужно было бы на то, чтоб, нарушив

этот контракт, он, Сократ, стал потом опять проповедовать добродетель, справедливость и пови­новение законам! «Таков, дорогой мой Критон, — зак­лючает Сократ, — таков голос, звучащий у меня в ушах подобно звуку флейты, раздающемуся в ушах священ­нодействующего в таинствах. Этот голос звучит не­молчно, не давая мне расслышать чей-либо другой, и я знаю, что все, что бы ты ни сказал, будет напрасно. Все же говори, если знаешь что». «Ничего я не могу сказать больше, Сократ», — тихо промолвил опечален­ный ученик. «Так иди же с миром, Критон, и дай мне исполнить волю Божества и идти, куда око велит».

События последнего дня из жизни Сократа изло­жены Платоном в другом его диалоге — «Федоне». Сам автор по болезни не присутствовал при кончине свое­го учителя, и рассказ ведется от имени Федона, люби­мейшего ученика Сократа; тем не менее общая досто­верность передаваемых событий не подлежит сомне­нию. В этот день, рано утром, собрались в его келью его друзья и нашли его уже без цепей и в обществе Ксантиппы и всей семьи. Увидав их, Сократ выслал жену и детей и сам остался наедине со своими учени­ками, чтобы побеседовать с ними в последний раз. Бесед этих в точности мы не знаем: мы не можем при­нять за подлинные те, которые передает нам Платон; тем не менее несомненно, что они вертелись вокруг вопросов о душе, ее бессмертии, о гробе, о жизни за ним и т. д. Лица Сократовых учеников были чрезвы­чайно грустны, глаза их не раз заволакивались слеза­ми, и из груди то и дело вырывались глубокие вздо­хи. Сократ же, играя кудрями Федона, ласково и не­жно, как мать, утешал друзей, указывая на неоснова­тельность их горя и говоря о необходимости умереть

так или иначе. С той же силой диалектики, но, быть может, с большей мягкостью в тоне говорил он о ве­роятности загробной жизни и, как и прежде, пересы­пал свои доказательства шутками, притчами и стиха­ми из любимых поэтов. Когда же солнце стало кло­ниться к закату и роковой час был уже близок, Сократ удалился в соседнюю келью и принял ванну, после чего велел позвать жену и сыновей. Дав им необходи­мые наставления и ласково простившись, он поручил заботу о них Критону и отослал их, не желая, чтобы они присутствовали при его кончине и испытали лиш­ние страдания. Вскоре вошел в келью и тюремщик со скорбной чашей в руках: он попросил Сократа простить его за печальную, хотя и невольную обязанность, ко­торую ему приходится исполнять, выразил всю ту без­граничную любовь, которую мудрец успел ему вну­шить за это короткое время, и, дав надлежащие на­ставления, простился с ним, еле удерживаясь от слез. Сократ взял чашу цикуты из его рук и, свершив мо­литву богам, спокойно, без волнения выпил ее. До сих пор ученики его крепились, но тут они не выдер­жали: Федон залился слезами и, закрыв голову хито­ном, в отчаянии отвернулся к стене, а молодой Аполлодор, который весь день не переставал тихо плакать, разрыдался страстным судорожным воплем. Даже ста­рик Критон не мог удержаться и горько заплакал. Один Сократ сохранил обычное свое самообладание и не­жными упреками и увещаниями заставил их наконец замолкнуть. После этого, согласно наставлениям тю­ремщика, Сократ принялся ходить по комнате, пока не почувствовал тяжести в ногах. Он лег на кровать, а тюремщик время от времени подходил к нему, ощу­пывая ему ноги и спрашивая, чувствует ли он. Яд действовал,

начиная с конечностей, и по тому, как нечув­ствительность распространялась все выше и выше по телу, можно было судить о постепенном угасании жизненных функций организма. Аполлодор пробовал здесь предложить дорогому учителю свою роскошную мантию, чтобы на ней испустить последний вздох, но Сократ только улыбнулся, спросив, неужели он дума­ет, что его собственная одежда, годившаяся ему в жизни, не может годиться ему и в час смерти? Меж тем холод и окоченелость распространялись постепенно по всему телу, и, когда дошли до поясницы, Сократ, обратившись к Критону, попросил его не забыть при­нести Эскулапу в жертву петуха, — в знак исцеления. Критон обещал, но когда он спросил, может быть, ему еще чего-нибудь надо, ответа уже не последовало. Со­крат только вздрогнул и вытянулся. Все было конче­но, и Критон закрыл глаза дорогому покойнику.

Так скончался Сократ — один из удивительней­ших людей, какого когда-либо знало человечество. Диоген Лаэртий передает, что афиняне вскоре после его смерти раскаялись, поставили ему бронзовую ста­тую и жестоко наказали его обвинителей. Это малове­роятно и доказывается тем, что Ксенофонт нашел нуж­ным и спустя шесть лет после кончины Сократа напи­сать апологетические «Воспоминания» о нем. Быть может, Диоген Лаэртий был движим тем естествен­ным и благородным чувством, для которого призна­ние, хотя бы и позднее, заслуг любимого человека все же является некоторым утешением в потере. Но Со­крат в подобной реабилитации не нуждается: память о нем не умерла вместе с ним, и нравственный облик его навеки остался достоянием человечества, как пре­красный, не досягаемый идеал.

Источники:

1) Ксенофонт — Memorabilia, Paris, 1838, ed. Didot*¹.

2) Платон — Apologia, Phaedo, Crito, в Opera, Paris, 1856, ed. Didot. T.I, rec. Hirschig.

3) Диоген Лаэртий— Vitae Philosophorum, 2-я кн., 5-ягл., ed. Didot, Paris, 1840, recog. Cobet.

4) Дж. Грот — A History of Greece, London, 1872, 4-e изд., 7-й т. главы 67 и 68*.

5) Дж. Г. Льюис — The History of Philosophy, London, 1871, 4-е изд., I т., стр. 106—177*.

6) Ф. Ибервег-Гейнце — Grundriss der Geschichte der Philosophic, Berlin, 1880, I Th., §§ 26—33*.

7) Э. Целлер — Die Philosophic der Griechen, Leipzig, 1876—1882, 4-е изд., II Th., стр. 42—196.

8) Lasaulx — Des Socrates Leben, Mtinchen, 1857.

9) A. Fouillec — La Philosophic de Socrates, Paris, 1874

______________

¹ Сочинения, отмеченные звездочкой, имеются и в русском пе­реводе. — Примеч. авт.

ПЛАТОН

Его философская деятельность

I

Наши сведения о Платоне. — Его рождение, семья и первоначальное образование. — Встреча с Сократом, их взаимные отношения. — Путешествия Платона. —Влияние Пифагорейской философии. — Три поездки на Сицилию и политические мечтания Платона. — Смерть его. — Его внешность и характер. — Политические убеждения и влияние на современников. — Деятельность Платона. — Школа и метод. — Диалогическая форма Платоновых сочинений: ее преимущества и историческое значение.— Художественность диалогов и их неудобочи­таемость. — Подлинность диалогов и невозможность их клас­сифицировать. — Отсутствие системы и характер Платоновых доктрин. — Теория Шлейермахера и Германка. — Хроно­логический порядок диалогов и разделение философской системы Платона на три отдела

______________________

Большинство жизнеописаний великих личностей древ­него мира неминуемо должны страдать одним весьма крупным и существенным недостатком, а именно — неполнотой. Быть может, люди в те времена не менее интересовались личной жизнью своих выдающихся со­временников, чем теперь; но биографии, не говоря уже о дневниках и мемуарах, составлялись гораздо реже,

чем ныне, когда «человеческий документ» стал одним из главных подспорий исторической науки. К тому же писаное слово, увы! не пирамида и не может устоять ни против влияний долгих веков, ни против преврат­ностей судьбы: оно легко теряется и погибает, так что если до нас и доходит литературный памятник древ­них времен, то скорее в виде исключения, нежели как правило. Не нужно также забывать и той небрежноcти, с какою люди тогда обращались с фактами: необходимость их строгой проверки не сознавалась еще осо­бенно настоятельно, о критической оценке фактов с точки зрения их исторической или психологической важности еще не было и помину. Результаты отсюда получаются весьма плачевные: дошедшие до нас све­дения либо скудны, либо так неважны и маловероят­ны, что по ним можно составить что угодно, но никак не биографию, удовлетворяющую требованиям совре­менного вкуса или науки.

Обо всем этом приходится напоминать читате­лю на случай, если он вздумает посетовать на нас за те или другие пробелы в настоящем очерке. В био­графах у Платона недостатка не было: начиная с уче­ника его Ксеократа и вплоть до Диогена Лаэртия це­лый ряд поклонников и писателей оставили после себя описания его жизни и учения; но большинство этих сочинений погибло, а те, которые до нас дошли, ред­ко дают нам то, что нам нужно. Платон прожил 80 лет, но большая часть их, проведенная в тиши садов Академии и вдали от театра бурной практической де­ятельности, не могла представить много драматичес­ких моментов, какие мы привыкли встречать в жиз­ни, например, общественных деятелей. Зато эти годы

должны были быть богаты тем внутренним содержа­нием, которое вкладывается в жизнь развитием мощ­ного человеческого духа. Великие мыслители, в про­тивоположность поэтам, никогда не рождаются та­ковыми, а вырастают, и этот рост ни в ком не совер­шался так беспрерывно, как в Платоне, который до самой смерти все еще продолжал работать и разви­вать свою систему. Проследить этот рост шаг за ша­гом, ступень за ступенью было бы, наверное, делом более интересным и поучительным, нежели описа­ние каких бы то ни было событий внешней жизни; к сожалению, именно на этот счет древние биографы грешат, и грешат сильно. Несколько фактов, да и то сбивчивых, противоречивых и пересыпанных леген­дами, — вот все, что мы можем у них найти; искать же у них изображения психологических процессов так же напрасно, как искать в священных книгах Веды изложения периодической системы или другой какой-либо новейшей научной теории. Читатель поэтому не должен ожидать от нас многого: простое изложе­ние фактов внешней жизни, насколько они нам изве­стны, да изредка указания на некоторые обстоятель­ства, повлиявшие на мысль Платона, — вот все, что он найдет в этом очерке. Дать больше мы, к сожале­нию, не в состоянии.

Книги, говорили древние, имеют свою судьбу: не­редко, по-видимому, имеют ее и имена. Люди, кото­рым имена Вольтера, Мольера или Меланхтона почти так же знакомы, как имена выдающихся современни­ков, пожали бы плечами и, быть может, сочли бы за мистификацию, если бы им стали говорить о блестя­щем писателе Аруэ, или великом драматурге Поклене,

или знаменитом деятеле Реформации Шварцерде1. Точно так же, мы уверены, многие, которые приняли бы за обиду, если бы кто усомнился в их знакомстве с Платоном или его именем, пришли бы в недоумение, если бы им стали рассказывать о каком-то гениальном греческом философе Аристокле. Да, имена действительно имеют свою судьбу, и часто очень странную. В кругу своих современников, даже близко к нему стоящих, «божественный философ», ученик Сократа и учитель Аристотеля, был известен не иначе как Аристокл, и только после его смерти прозвище Платона, данное ему в шутку за его широкую грудь или, по другим преданиям, за его широкий лоб (от слова πλατνζ — широкий), приобрело мало-помалу такую популярность, что наконец вытеснило его прежнее имя и перешло в историю как настоящее. Конечно, имя — лишь звук пустой, покуда лицо или вещь, им обозначаемые, остаются теми же; все же нас несколько удивляет, когда мы узнаем, что имя известной нам личности совсем не то, под каким мы ее до сих пор знавали. Так оно и в данном случае, и на обязанности биографа поэтому лежит, не придавая всему этому большого значения, указать, однако, на ошибку, которую бессознательно делают, говоря о Платоне, а не об Аристокле.

Год рождения нашего философа, по некоторым источникам, совпадает с годом смерти Перикла, то есть 429 года до Рождества Христова, но, по некоторым соображениям, более заслуживает внимания другое мнение, утверждающее, что, когда этот знаменитый государственный муж умер, Платону уже было около

___________________

¹ Аруэ, Поклей, Шварцерд — настоящие фамилии Вольтера, Мольера и Меланхтона.

двух лет от роду. Мы склонны поэтому думать, что Платон увидел свет в 427 году до Рождества Христова, мая 26 или 271. Место его рождения также представляет спорный момент: на основании некоторых преданий, одни ученые, как Грот, утверждают, что Платон родился на острове Эгине в Сароническом заливе, где тогда существовала афинская колония и где отец его владел участком земли; но другие, и они составляют подавляющее большинство, признают родиной Платона сами Афины, и именно один из пригородных кварталов — Коллит.

Семья, к которой Платон принадлежал, была одной из древнейших и влиятельнейших в стране. Его отец Аристон был потомком знаменитого царя Кодра — того самого, который не задумался пожертвовать на войне своей жизнью, узнав от оракула, что та из враждующих сторон победит, которая так или иначе лишится своего царя. Афиняне, продолжает остроумное предание, были так поражены благородством этого подвига, что отчаялись в возможности найти ему достойного преемника и объявили трон навсегда вакантным. Говорят также, что Кодр вел свое происхождение от бога моря Посейдона и, таким образом, являлся сам чуть ли не полубогом. Мать же Платона, Периктиона (а по другим источникам, Потона), происходила по прямой линии от Дропида, родственника и друга знаменитого мудреца Солона, а ее брат Хар-мид и кузен Критий принадлежали к высшей афинской аристократии, состоя впоследствии членами олигархических тридцати. Таким образом, все обстоятельства

_______________

¹В настоящее время наиболее достоверными датами жизни Платона считаются 424—347гг. до н.э.

как бы складывались к тому, чтобы открыть юно­му Платону блестящую политическую карьеру; но мы увидим ниже, что они были бессильны вселить в него что-нибудь, кроме одного лишь отвращения к обще­ственной деятельности, и косвенно таким образом привели его к той области, в которой ему суждено было занять такое высокое место. Все же знатность проис­хождения дала ему одно весьма крупное преимуще­ство: она обеспечила ему тщательное и блестящее вос­питание, какое только было доступно в то время. Мы мало знаем о годах, протекших со дня его рождения вплоть до встречи с Сократом, но древние писатели нас уверяют, что он учился много и прилежно. Спо­собности его стали обнаруживаться рано, и во всех предметах тогдашнего образования он добился прекрас­ных успехов. В гимнастических упражнениях, напри­мер, он так отличался, благодаря сильному физичес­кому сложению и природной ловкости, что стал од­ним из любимейших учеников своего учителя Арис­тона, который и дал ему это, ныне историческое имя — Платон. Говорят даже, что он выступал публично на национальных играх — Пифийских и Истмийских; но эти предания вряд ли заслуживают доверия. Гораздо вероятнее рассказы о выдающихся его успехах в му­зыке и поэзии. Учителем его был известный в свое время Драконт, и хотя подлинность дошедших до нас через Диогена Лаэртия стихотворений — главным об­разом лирических — более чем сомнительна, мы име­ем, однако, полное основание верить, что долгое вре­мя карьера поэта была любимой его мечтой. Время расцвета греческой музы еще не прошло, и неудиви­тельно, что молодому человеку, действительно обладавшему

священной искрой таланта, лавры, стяжае­мые Эврипидом и другими, причиняли бессонные ночи. Платон пробовал свои силы в различных родах поэзии — от эпиграмм до эротической лирики; но, по-видимому, больше всего напирал он на эпос и драму. Однако и от поэтической деятельности его в этих об­ластях до нас не дошло никаких следов: написав об­ширную эпическую поэму, он вскоре сжег ее в бес­сильной ярости, сравнив ее с гомеровскими, и та же плачевная участь постигла его драматическую тетра­логию, которая была уже почти готова для постанов­ки на публичной сцене. В безвременной кончине этого детища, говорят, виновен был Сократ, встреча с кото­рым вселила в Платона более высокое честолюбие, нежели желание затмить современных драматургов. Это, значит, было около 408 года, когда Платону шел уже двадцатый год. Еще до этого он успел познако­миться с философским учением Гераклита, и рой под­нявшихся в его голове дум и сомнений заставил его, вероятно, обратиться к Сократу, как к наиболее извес­тному тогда учителю мудрости. К сожалению, до нас не дошло никаких сведений ни об отношениях между этими двумя замечательными личностями вообще, ни об умственном развитии Платона за это время в част­ности. Что он не сразу «осел у ног» Сократа, как выра­жался Алкивиад, и не сразу даже сдружился с ним, можно заключить из того, что Платон за это время продолжал изучать философию по другим системам, кроме сократовской, и к тому же часто принужден был отлучаться из города из-за воинской повинности, ко­торую он тогда отбывал. То был самый разгар Пело­поннесской войны — самая тяжелая пора для афинского

государства, когда флот его был разбит вдребез­ги и спартанцы принялись за блокаду Афин, засев ла­герем в виду самого Акрополя. Жертвы и труды, ко­торые тогда, естественно, выпадали на долю каждого афинского гражданина, были, конечно, неизбежны и для Платона, и хотя по разным причинам мы вряд ли можем верить тому, чтобы он участвовал в битвах при Танагре, Делии и Коринфе, как некоторые из древних его биографов уверяют, тем не менее несомненно, что он видал кой-какие виды и не всегда имел время или возможность заниматься разработкой философских проблем. Как бы там, однако, ни было, но к концу жизни Сократа он был с ним в весьма близких отно­шениях и считался одним из любимейших его учени­ков. Мы знаем, например, что к процессу своего учи­теля Платон подготовил защитительную речь, кото­рую он даже начал было произносить, но был согнан с трибуны дикими криками толпы. Он же был одним из тех, которые поручились в уплате 30 мин, предло­женных Сократом в качестве штрафа, и только болезнь, быть может, причиненная глубоким огорчением из-за печального исхода процесса, удержала его дома в по­следний день жизни своего любимого наставника и друга. Лучше всего, однако, доказывает нам его при­вязанность к Сократу та беспредельная любовь, с ка­кой он рисует портрет своего учителя в «Апологии» и «Федоне»; и даже самый тот факт, что он делает его главным собеседником в своих диалогах и развивает свое учение его устами, показывает нам, как он глубо­ко обожал эту личность и сознавал и дорожил ее вли­янием.

Платон оставался в Афинах вплоть до самой смерти

Сократа, после чего начинаются, как метко заме­тил один историк философии, его Wanderjahre (годы странствований). Отчасти, вероятно, он сам не прочь был удалиться на время из города, где все напомина­ло ему дорогого человека и где все, казалось, дышало преступлением к невежеством; но, главным образом, нужно полагать, оставил он родину из-за личной бе­зопасности. Как всегда в таких случаях бывает, одной жертвой, хотя бы наиболее ценной, дело вряд ли мог­ло ограничиться: афиняне, вероятно, стали искоса и недружелюбно посматривать на всех тех, кто более или менее близко стоял к Сократу и считался его учени­ком. Очень может быть, что даже стали раздаваться голоса, взывающие к властям предержащим оконча­тельно искоренить крамолу и деморализацию в нра­вах и обезвредить навеки последователей злокознен­ных учений Сократа, послав их вслед за их учителем. Подобных репрессий Платон тем скорее мог опасать­ся, что не был на хорошем счету у демократов, быв­ших тогда в силе, как благодаря своему аристократи­ческому происхождению и родству с вожаками оли­гархической партии, так и из-за известной его личной антипатии к тогдашнему государственному порядку. Философ счел поэтому благоразумным не выжидать дальнейших событий и заблаговременно удалиться, что он и сделал. Первым его этапом был остров Мегара, где уже подвизался с успехом один из самых выдаю­щихся учеников Сократа — Евклид. Этого мыслителя не следует смешивать с другим, еще более знамени­тым, того же имени, который жил в Александрии при­близительно одним столетием позже и дал человече­ству науку геометрию. Евклид из Мегары был один

из благороднейших людей того времени и так обожал Сократа, что часто, когда въезд мегарийцам в Афины, по случаю их недавнего восстания, был воспрещен под страхом смерти, он, несмотря ни на что, ночью, тай­ком, переодевшись, пробирался в город к любимому учителю. Правоверным учеником его он, однако, не остался, но удержал Сократово учение о благе и, соче­тав его с элеатской доктриной о едином и вечном, ос­новал отдельную школу мегарийцев, которая в свое время имела немалое влияние на греческую мысль. И для Платона, как это нам показывают некоторые чер­ты его философии, встреча с Евклидом имела нема­ловажное значение как в смысле развития миросозер­цания, так даже в деле приобретения и увеличения знаний. Как долго он там оставался, мы не знаем в точности; вероятно, недолго, потому что вскоре мы застаем его уже в другом месте, а именно в Кирене. Здесь берет он уроки математики у знаменитого гео­метра Феодора и так успевает в ней, что долго после того считается одним из выдающихся математиков сво­его времени. Он, говорят, первый разрешил извест­ную в свое время задачу об удвоении куба, изобрел какие-то особенные часы и считался автором теории конических сечений. Некоторые древние писатели уве­ряют даже, что знанию математики Платон придавал такое значение, что впоследствии сделал на воротах своей школы надпись, гласившую, что доступ в нее открыт только для тех, кто знает геометрию. Обилие в некоторых платоновских диалогах иллюстраций, взя­тых из области математики, или ссылок на нее, равно как и некоторые позднейшие его доктрины, казалось бы, подтверждают такого рода предания; но на беду,

как нам передают другие с большим правдоподобием, подобная надпись существовала уже раньше на воро­тах школы Пифагора («Никто, кроме геометра, да не входит сюда»), да и в самих диалогах Платона мы не встречаем ни разу мысли, которая выражала бы по­добное его убеждение в преобладающем значении ма­тематических знаний. Нам приходится поэтому при­знать вышеупомянутое предание за выдумку поздней­шей фабрикации, хотя мы и не можем отрицать силь­ного впечатления, оказанного на ум Платона методом и истинами математики. Этим последним обстоятель­ством, вероятно, и объясняется его поездка, после пре­бывания в Кирене, в Египет, где тогда, как и долгое время после, математические науки культивировались с успехом и любовью.

Египет, как известно, слыл в древности страной чудес. Все в нем поражало народное воображение: и могучий Нил, и исполинские пирамиды, и кастовая организация, и таинственная религия, и самый язык, и письмена. Легендам об этой стране не было конца: они возникали и распространялись с поразительной быстротой, и люди, как в очаровании, прислушива­лись к рассказам о чудовищных крокодилах, пожира­ющих свои жертвы с кровавыми слезами на глазах, о гранитных колоссах, встречающих мелодичными зву­ками первые лучи восходящего солнца, и о многом другом, столь же странном и необычайном. Путеше­ственники съезжались туда со всех концов тогдашне­го образованного мира, и глазам их представлялась действительность нисколько не ниже их ожиданий. Особенно поражали их чудеса, совершенные в этой стране фараонов науками теоретическими, а еще более