Билет до Кара-Куля

Вернувшись, стал откладывать газеты, где писалось про Токтогульскую ГЭС. А писали о ней все больше. Толя делал скидку на энтузиазм газетчиков, и все же получалось, что там, в Кара-Куле, могло найтись что-то по душе и для него. Затем в газетах появилось обращение к коммунистам и комсомольцам области с призывом при­нять участие в ударной стройке на Нарыне. Взял газету, пошел к Примакову. Иван Андреевич обстоятельно изучил обращение, долго молчал, обдумывая каждое слово. Потом сказал:

— Если б на фронт, первым бы тебя послал. Или где бедствие какое, езжай, помогай, где без тебя не обой­тись, слова не скажу. А туда... не отпущу. У нас тоже ударный фронт. Работы сам знаешь сколько, а на твое место любого не поставишь — не вытянет. Я тебе в пар­тию рекомендацию давал. С чистой совестью говорю — ты здесь нужней. Не подведи, а?

Толя молча кивнул головой, свернул газету. С другим, может быть, и не согласился, на своем бы стоял — При­макову возражать не стал. Да и прав Примаков. В три смены работают, каждый человек на счету — как уйти? И потом... он ведь благодаря Примакову в партию всту­пил, за ним потянулся... Значит, есть такой долг — остать­ся пока в мехмастерских...

Достраивал дом. Сделал еще одну попытку наладить мир в семье. Семья если и существовала, то только из-за сына. А парень с возрастом отходил все дальше, и теперь оставалось назвать своими словами то, что давно про­изошло.

Умер отец. Одно к одному. Вот, значит, какое оно — горе. Спасибо Саше Еропупову, Александру Николаевичу. Пришел, помог, а потом прямо с кладбища они уехали в горы и пробыли там столько, сколько понадобилось, чтобы собраться с духом. Молчание вершин, безмолвие и отре­шенность ледовых цирков, красный закатный отсвет на гранитных контрфорсах и фирновых полях, пот, труд, хриплое дыхание, врезавшиеся в плечи лямки рюкзака, скрип триконей и щебня, скорбные вскрики альпийских галок и хлопание ветра, домашнее фырчание примуса, тон­кое пение забиваемого крюка, снежная крупа, вдруг уда­рившая по глазам на скальном гребне, — все это было как нельзя более кстати и все это было возможно толь­ко в горах.

Спасибо Юре Глушкину. Его пронзительно-веселому взгляду из-за стекол очков, подвижности, энергии, громко­му смеху, всегдашней готовности откликнуться на шутку и розыгрыш, на дружбу и крик о помощи. Этот невысокий худощавый человек появился в Толиной жизни во время одной из вылазок к пещерам Чиль-Устун, и только потом Толя узнал, что имеет дело с секретарем Ошского горко­ма комсомола... При каждой встрече Глушкин звал в Кара-Куль. И вот позвал снова:

— Поехали, Толя! Опоздаем, без нас построят! В сентябре 1964 года Толя принес Примакову заявле­ние об уходе. На этот раз Примаков отговаривать не стал и простился так сердечно, что уходить стало еще трудней. Теперь в Оше и вовсе ничего не держало, можно отправ­ляться в Кара-Куль. И опять не уехал. Он и тут был верен себе. Вдруг подумал о том, что не вполне подготов­лен к той работе, которая, несомненно, ожидала на знаме­нитой стройке, что надо еще подготовиться, да получше, чтобы не ударить лицом в грязь.

Устроился проводником к геологам-изыскателям из московского Гидропроекта. Они работали недалеко от Оша, в Данги, а этот каньон Ак-Бууры очень напоминал нарынскую теснину у Кара-Куля — река поменьше, вот и вся разница. Здесь тоже намечалось строить плотину, и геологам предстояло прощупать каждый метр скалы. Толя сопровождал изыскателей к нужным отметкам, учил хо­дить по склонам, а сам при каждом удобном случае спра­шивал, что такое брекчия, что такое конгломерат и биту­минозный известняк. Ему нравилось у геологов, нравилась работа, он с удовольствием остался бы до конца изыска­ний, если б не звал Кара-Куль. И еще он знал, что Эля уже там, работает инструктором-альпинистом в отделе рабочего проектирования. Иногда думалось о том, что его отъезд из Оша обязательнее свяжут с ее именем. Вот чего никак не хотелось — впутывать человека в свои неуряди­цы; она-то при чем? Впрочем, все это не имело уже ни­какого значения.