Темная сторона луны – 1 2 страница

В глазах собравшихся читался страх, я видела, как все они смотрят на нее, как она двигает губами. Я поняла, что им очень интересно, что же со мной случилось, и они все поверили ей. Когда к ней поворачивались и начинали слушать, Кирста просто сияла.

Хуже всего было то, что даже я сама считала, что она права. Я чувствовала себя пр о клятой.

Я знала, что со мной что‑то не так. Наверное, то, что я видела той ночью, каким‑то образом сделало это со мной. Оно забрало моих родителей, а теперь на мое лицо ниспадала кроваво‑красная прядь волос. Я убрала ее за ухо, вспомнив сверкающие и бесчеловечные серебристые вспышки.

Надо было узнать, что же убило моих родителей, оставив меня одну – непохожую на других, сломленную и потерянную.

Теперь на мне была еще и эта метка.

Я направилась в туалет и встала перед раковиной, глядя на волосы. Вошли какие‑то девчонки, посмотрели на меня и отвернулись.

Пр о клятая.

Я как‑то прожила этот день, а потом, на уроке рисования, увидела вчерашнего новенького, Бена.

Когда я вошла, его мольберт стоял прямо рядом с моим. Я не слышала, чтобы о нем кто‑то что‑то говорил, потому что со мной вообще никто не общался, но я заметила, как смотрят на него девчонки.

Он по‑прежнему был обут в мокасины, чем отличался от всех остальных ребят, но все равно с него не сводили глаз. На его ногах эта обувь смотрелась естественно, хотя кто угодно другой выглядел бы в ней глупо.

Сам он пристально смотрел на чистый лист бумаги на своем мольберте. Но когда я направилась к нему, он повернулся ко мне, и его руки сжались в кулаки.

Значит, он обо мне слышал.

Когда я прошла мимо него, он весь напрягся, и я поняла, что он уже знает все и видит во мне то же самое, что и все остальные: девчонку, чьих родителей убили, девчонку, которая ничего не помнит, несмотря на то что ее нашли прямо рядом с их телами.

Девчонку с кровавыми волосами.

Он двинулся от меня, направляясь в другой конец класса, к самому дальнему от меня мольберту, но учительница сказала: «Так, приступим», все взялись за дело, и он остановился.

И посмотрел на меня.

Он посмотрел на меня, и на миг мне показалось, что он просто не мог не посмотреть. Будто ему хотелось этого.

Но потом отвернулся, поджав губы.

– Ты их любила, – сказал он тихо и мягко. С грустью. Голос у него тоже был красивым, такой же красивый, как он сам.

– Да, – ответила я, каким‑то образом поняв, что он имел в виду моих родителей, и сильно удивившись тому, что он вообще со мной заговорил. И тому, как это прозвучало.

– Твои волосы… Когда умерли мои родители, мой дед… он за ночь поседел от горя. И я… Я знаю, каково это – потерять все, что у тебя было, всю твою жизнь.

Мне в тот момент не хотелось прикасаться к своим волосам, привлекать внимание к этой яркой пряди, но она, разумеется, выскочила из‑за уха, разлилась кровью по моему лицу, закрыв рот.

Я заткнула ее за ухо, но Бен уставился сначала на мои волосы, а потом мне в лицо. Губы его раскрылись, глаза распахнулись чуть шире.

Он смотрел на меня, и я увидела, что у него действительно серебристые глаза. В них не было ни синего, ни зеленого, ни серого оттенка, лишь золотистые крапинки, из‑за которых глаза светились еще ярче.

Серебристые.

– Твои глаза, – прошептала я и застыла, потом отвернулась так, что мне была видна лишь его спина. Я услышала чей‑то смешок и призыв:

– Бен, может, встанешь сюда?

Надо было убираться оттуда.

Надо…

Серебристые глаза.

Я неловко собрала свои вещи, и Бен опять взглянул на меня. Наши взгляды снова встретились, он смотрел пристально, и я вдруг поняла, что они вовсе не серебристые, а карие, обычные карие глаза.

Я все равно сбежала в секретариат, к миссис Джоунс. К Рене, которая снова за мной приехала. Пока я ее ждала, все думала, не спятила ли я. И о том, почему Бен со мной заговорил.

И почему мне его глаза показались совсем не такими, какими они были на самом деле.

– Думаю, не пристроить ли к дому крыльцо, – сказала Рене, пока мы ехали в машине.

Она выбрала длинный путь, через город, по безупречной, как на открытке, центральной улице Вудлейка, мимо полицейского участка, стоявшего рядом с одним‑единственным деревом, сохранившимся там, где первые здешние поселенцы воздвигли свои дома. Мой папа писал об этом дереве каждый год в День города, когда все магазинчики устраивали распродажи, а городская администрация устраивала пикник, на котором собирались жители Вудлейка.

Я вспомнила прошлогодний пикник: как напрягся папа, когда увидел Рене, но потом расслабился, когда она снова повернулась к своей собеседнице и сказала:

– Не знаю, увидим ли мы в этом году Тантосов. Они, как правило, на пикник не ходят. Луис? Нет, думаю, он на таких сборищах тоже не появляется.

– Мог бы и поздороваться, – прошептала мама. – Она же не вечно жить будет, Джон, и я знаю, что ты ее любишь.

– Я устал быть не таким, каким она хотела бы меня видеть, – сказал папа и пошел поговорить с ребятами, которые тыкали пальцами в мемориальное дерево.

Я смотрела на него – он размахивал руками, объясняя, как много времени ушло на то, чтобы дерево выросло таким большим, и как некогда тут не было ничего, кроме деревьев. Что необходимо уважать все то, что они нам дали, уметь видеть их красоту.

– Привет, незнакомцы. – К нам подошла Рене, и мама нацепила на лицо улыбку.

– Здравствуйте, Рене, – сказала она, – что за угощение вы принесли на пикник?

– Яблочный пирог, – ответила Рене и посмотрела на меня: – Привет, Эйвери.

– Привет, Рене, – поздоровалась я. – Пойду поставлю салат.

Я знала, что мама не обрадуется тому, что ее оставили с Рене наедине, но решила, что она справится. Я совсем не знала, как вести себя при бабушке.

Когда я была маленькой, я очень сильно ее любила. Я обожала ее дом, он был настоящий, двухэтажный, совсем не то что жилище, построенное моим отцом, – несколько комнат, которые он лепил одна к другой, когда семье требовалось больше места.

В доме Рене все стены были одинаковые, все белые. А у нас все разные. Например, у меня в комнате одна была из досок, которые выбросили на какой‑то стройке, потому что они потрескались; другая из стенки вагончика, купленного отцом с молотка; третья – из стекла: огромное окно, выходившее в лес, из‑за него я рано просыпалась по утрам, потому что именно с той стороны вставало солнце. Четвертой стены вовсе не было: просто дверной проем в другую комнату, в кладовку, которую папа пристроил для мамы, когда мне исполнилось два годика. Так что я спала рядом с мамиными банками с помидорами, горошком и вареньем из лесных ягод – банки с нашими консервами стояли отдельно от заготовленных на продажу.

А дом Рене сильно отличался от нашего, и когда я к ней ездила, она кормила меня пиццей, которую пекли в единственном ресторанчике нашего городка, «У Бесси», а один раз, когда мне разрешили остаться у нее на ночь, я приняла душ и подумала, что это то же самое, что купаться в океане, – когда на тебя льется мощный поток воды.

– Бабуля, мне так понравился твой душ, – сообщила я ей на следующее утро, когда она пекла блины, – как в море.

– В море? – переспросила она, и я рассказала ей про наш душ – у нас вода стекала с панели солнечных батарей, потихоньку, как ручеек. – Ручеек? – сказала она. – Вполне в духе твоего отца. Кушай, сладкая, ладно?

Когда папа пришел за мной, они из‑за этого сильно поругались. Папа говорил:

– Мама, ничего я Эйвери не лишаю. У нас есть ванная и есть душ. Просто мы не льем воду, как ты.

– Я и не сказала, что ты ее чего‑то лишаешь, я сказала, что неплохо было бы подумать о том, что ребенок должен жить чуть более нормально, Джон. Не все созданы для жизни в лесу, не все могут жить так…

– Как так, мама?

– Изолированно, – наконец сказала бабушка. – Я знаю, что в лесу очень красиво, понимаю, что тебя туда влечет, но…

– Нет, ты ничего не понимаешь, – возразил папа. И бабуля прикусила губу, словно сдерживая слезы, а потом взглянула на меня и сказала:

– Вы только посмотрите на эту девочку. Какие у тебя огромные глаза, Эйвери. Иди сюда, поцелуй меня на прощание.

Я так и сделала, и мы после этого продолжали ездить к ней, но всякий раз история повторялась. Папа с Рене ругались, и со временем я уже не радовалась, когда родители говорили: «Поедем к бабушке». Мне совсем не нравилось видеть, как расстраивался папа, когда на горизонте показывался ее дом, как нервничала мама, когда они ужинали вместе, не нравилось, когда бабуля спрашивала, весело ли мне, как будто хоть кому‑то может быть весело, когда за столом все орут друг на друга.

А потом, когда мне было десять лет, папа совсем перестал разговаривать с Рене.

Однажды вечером к нам зашел Рон Джерико, который уже тогда был шерифом, и долго беседовал с папой. Они ходили вокруг дома – я видела их из окна своей комнаты, когда решала примеры с дробями, которые мне задала мама.

Рон говорил, а папа кивал, как будто соглашался, но при этом напрягался всем телом, все больше и больше.

Наконец он что‑то ответил, и Рон с улыбкой покачал головой. Папа сказал что‑то еще, и улыбка угасла, но он протянул отцу руку на прощание.

Папа ее не взял. Просто развернулся и ушел в дом.

– Мать говорила с Роном, – сказал он тем же вечером, когда я уже должна была спать. – Сказала ему, что я должен жить в городе. Так что он приперся ко мне и заявил, что готов поговорить со своим другом Стивом, спросить, не захочет ли тот купить наш дом с землей. Не могу поверить, что она на это пошла!

– Джон, – сказала мама, – она говорила с Роном, но ты же не можешь знать наверняка, что именно она ему сказала. А этот Стив весьма нахальный.

– Это все не Рон придумал. Я уверен. И не Стив Браунинг, хотя он действительно тот еще тип. Это все она. Она никогда… она даже отца не любила, – ответил папа, – ей пришлось выйти за него из‑за меня, они вынуждены были вернуться сюда и… – Он смолк. – Они не были счастливы вместе. Совсем. В ней словно что‑то умерло, – продолжил он после паузы. – И она не воспринимала меня таким, какой я есть. Что бы я ни делал, она жила лишь своими ожиданиями.

– Джон… – снова сказала мама, уже мягче, и я на цыпочках ушла в свою комнату.

После этого случая я видела бабушку только в городе и больше не звала ее бабулей. Каждый раз, когда она встречалась с отцом, повисало ледяное молчание, и я уже не могла к ней так обращаться. Я стала называть ее Рене, как мама, как будто она была просто одной из чужих взрослых людей.

– Эй, я же твоя бабуля, – удивилась она, когда мы как‑то столкнулись в городе, и я впервые назвала ее по имени. Я покачала головой, рассердившись и испугавшись. – Ну ладно, – сказала она. И больше эту тему никогда не поднимала.

Я почти совсем перестала ее вспоминать, хотя иногда задумывалась о том, как она поживает. Теперь я с ней только здоровалась, и это стало легко, как и проезжать мимо ее дома.

А потом мои родители… Пришла та ночь… И я поселилась у Рене.

Она была моей бабушкой, и в то же время совершенно чужим человеком.

– Ну, что скажешь? – спросила она. – Нравится тебе моя идея с крыльцом? Пристрою его прямо у кухни, чтобы можно было выходить на него через раздвижную дверь. Я уже начертила план и заказала доски.

– А кто будет строить?

– Я.

– Ты?

– Да, – ответила Рене. – Эйвери, я умею строить.

Мы проехали поворот в лес. Который я так хорошо знала. Потому что там был мой дом.

Туда никто не сворачивал, как и всегда, – по этой дороге ездили только мы и изредка Луис. Солнце отражалось от асфальта, и я увидела…

Что по дороге кто‑то идет.

И смотрит на нашу машину.

Бен.

Я чуть не подняла руку, собираясь помахать или типа того, но вовремя сдержалась. Взгляд, тем не менее, не отвела. Все же мы были довольно далеко, и он не мог меня разглядеть.

Но он тоже не сводил глаз с машины, и мне каким‑то образом показалось, что он знает, чья она. И что он меня увидел.

– Куда ты смотришь? – поинтересовалась Рене.

Я покачала головой.

– Я свожу тебя домой, как только Рон разрешит, – пообещала она, а я задумалась о том, почему она раньше никогда к нам не приезжала. Бабушка никогда не ездила в лес даже до того, как они с папой перестали разговаривать.

Почему?

Я было открыла рот, чтобы спросить, но вдруг заметила в зеркале свои волосы. Посмотрела на кроваво‑красные пряди и поняла, что они…

Светятся.

Насыщенным, ярко‑кровавым светом.

Я сглотнула и убрала волосы за ухо. А когда мы приехали к Рене, поднялась в гостевую комнату, ставшую моей, взяла ножницы и обрезала покрасневшие пряди.

Я даже не посмотрела на них. Просто отрезала, как будто их там вообще и не было.

За ужином Рене, наверное, заметила, что я состригла волосы, но промолчала. Зато показала мне чертежи крыльца.

– Я и не знала, что ты настолько любишь лес, – заметила я. – Крыльцо окажется прямо среди деревьев.

Она грустно улыбнулась.

– Неужели ты сомневалась? – ответила она, и я подумала о всех тех годах, когда мы не разговаривали, когда при встрече я старалась делать вид, что она мне никто.

Я поняла, что делала ей этим больно. Наверное, я всегда это осознавала. Но когда у меня были мама с папой, свой знакомый и понятный мир, ничего не стоило не замечать этого.

А теперь я совсем запуталась.

– Я буду тебе помогать, если захочешь, – пообещала я, и Рене улыбнулась – по‑настоящему – и напомнила мне папу, и у меня защипало глаза.

Я изо всех сил заморгала и уставилась на чертежи.

Попыталась представить себя на этом крыльце – я же теперь жила в ее доме.

Теперь это моя жизнь.

Я очень сильно скучала по родителям. Это была не боль. Нечто более сложное. Даже не тоска, не желание. Это была я. Чувство заполнило меня целиком, и я сказала, что устала и пойду спать. Но на самом деле я лежала в кровати без сна, в полном одиночестве.

– Эйвери, выйди на улицу, – услышала я мамин шепот.

Я, полусонная, села. Я уже почти погрузилась в сон, но не полностью: действительно ли я услышала ее голос? Или это было воспоминание?

Я закрыла глаза и стала думать о ней. О маме. О той ночи и о тьме, заменившей мои воспоминания.

Больше я ничего не слышала. Ничего не помнила.

Расстроенно я повернулась на бок, а потом встала и открыла окно. Слушала звуки ночи, которые привычно меня успокаивали. Издалека даже доносился тихий волчий вой. Дома я слышала его часто, иногда они выли так громко, что будили меня среди ночи. Я видела через занавески полную луну, и кожу на руках покалывало оттого, что волчья песнь словно заставляла луну пульсировать и сиять так же ярко, как солнце.

Волк – а он был всего один, тихонько подвывающий одиночка – снова закричал. Я посмотрела на лунный диск и попыталась снова вернуться к событиям той ночи. Нырнуть в черную дыру в моей голове.

Но вместо этого мне вспомнился лес. Наш лес, в который я не могла вернуться. Мне ведь не разрешали даже ходить домой.

Снова раздался волчий вой, на этот раз он звучал протяжнее и печальнее.

Я встала. Оделась, спустилась вниз по лестнице и вышла из дома. Вышла прямо в ночь, чувствуя холод и влагу травы даже через кеды. Когда я отошла подальше от фонарей, звезды засверкали ярче, почти как у нас дома.

Я посмотрела на лес, на темные деревья. И без каких‑либо колебаний пошла туда.

Туда, куда мне хотелось.

В лесу оказалось прохладнее, чем во дворе у Рене, а под пологом деревьев было еще и совсем темно, но меня это не смущало. Я знала, что так будет. Я хорошо знала лес.

Я села у дерева и посмотрела на небо. В нем ярко светили звезды, мерцал Млечный Путь.

В детстве я боялась только одного. Того, что меня заберут на небо, туда, наверх, что все эти яркие звезды, о которых мне рассказывали мама с папой, захотят украсть меня у них, из леса, который держал меня довольно крепко.

А теперь мне хотелось, чтобы звезды забрали меня к себе. Чтобы они поглотили меня. Утащили наверх. Хотелось увидеть…

Снова увидеть маму с папой.

Я отвернулась от звезд и посмотрела на деревья, представила, как отсюда можно дойти до дома. Путь недолгий. Я легко бы туда добралась.

Я могла бы оказаться дома, в своей комнате.

Но там никого нет.

Я закрыла глаза, потому что мне померещился запах крови, и увидела серебристый свет, такой яркий, такой необычный и…

Снова завыл волк. Он уже подобрался ближе, и я, вздрогнув, открыла глаза.

О волках в Вудлейке сочиняли всякие сказки. Как и обо всем остальном. В основе всех небылиц лежала басня о том, что город вообще был построен, потому что первые поселенцы заключили с волками договор, согласно которому люди должны были отправить им в лес невест. Волки в этой легенде, естественно, были не обычными животными. Они могли принимать человечье обличье. И сами отчасти являлись людьми.

В старину, когда шерифом был еще прапрадед Рона, на них сваливали некоторые преступления. В Вудлейке никогда не любили разбираться с такими вещами – как говорил отец, правда на самом деле менее интересна, чем легенды.

Я услышала шорох: через лес кто‑то пробирался.

Мне следовало бы подняться, но я так удивилась, услышав, что рядом еще кто‑то есть, что не встала. В такое время суток по этой части леса никто никогда не ходил, кроме меня и моих родителей. Сколько раз мы гуляли в лесу ночью, но ни разу там никого не видели, даже Тантосов. Так что я осталась сидеть на месте, ожидая увидеть кролика или, может, оленя.

Но меж двух деревьев я увидела Бена Дьюзика. В лунном свете его кожа казалась очень бледной.

В сиянии луны он показался мне еще красивее, чем раньше. Хотя такого я даже представить не могла.

А я сидела, прижавшись к дереву, в старой майке, спортивных штанах и поношенных кедах. Среди ночи‑то. Мне не хотелось, чтобы он меня увидел. Не в таком виде. Мне хотелось побыть одной.

Но я не могла отвести от него взгляд. Не потому, что он был очень красивым, а потому, что он тоже явно хорошо знал лес.

Он двигался легко, аккуратно раздвигая ветки, которые я бы непременно задела, а потом замер. И повернулся ко мне.

Было темно. Луна была не полная, волосы у меня – темные, и я сидела под деревом, скрытая в его ветвях. Он не мог меня заметить. Не мог.

– Эйвери? – сказал он. Каким‑то образом он все же меня увидел.

– Эйвери, – снова повторил он. На этот раз без вопросительной интонации, и вот он уже сидел прямо передо мной. – Что ты тут делаешь? – Казалось, что он чуть ли не напуган.

– Я живу тут недалеко, – объяснила я. И это была правда. В тот момент. Но говорить об этом было больно, и глаза защипало.

– Ты, похоже, чем‑то расстроена, – сказал Бен. – Что случилось?

Он был со мной вежлив, но слова из него словно клещами тянули, как будто он чувствовал, что обязан со мной разговаривать, хотя на самом деле не хотел, а его лицо… оно было таким красивым, но на нем отображалась какая‑то странная смесь тревоги, злости и страха.

– Все в порядке, – ответила я. Не потому, что меня часто жалели – хотя жалели, – но в основном потому, что я буквально чувствовала, как он весь пульсирует от какого‑то странного напряжения. Было очевидно, что он не меня хотел – или ожидал – тут увидеть.

– Все же ты расстроена, – повторил Бен. Теперь его голос звучал мягче, злоба ушла, а вместо нее появилось беспокойство за меня. – С тобой что‑нибудь случилось?

– Помимо того, что моих родителей убили?

Он отшатнулся от меня, будто я его ударила, а потом покачал головой. Его темные волосы ярко блестели в лунном свете.

– Луис мне о них рассказал, – пояснил он после паузы. – Сказал, что они были приятными людьми. И что любили лес, как мало кто еще любит. Он очень из‑за них расстроился. – Пауза. – Он все еще переживает. И мне… мне тоже очень жаль.

– Значит, ты действительно живешь с Луисом? – спросила я, вспоминая тихого старичка, обитавшего неподалеку от нас, с которым я никогда дольше нескольких минут не разговаривала. Я даже думала, что с Тантосами, третьей жившей в лесу семьей, он вовсе ни разу не встречался.

Папа считал, что Луис из тех людей, которые потеряли все на свете, и что он переехал в лес, чтобы забыть об этой потере. Мама была с ним согласна, и всякий раз, когда мы встречали Луиса, хотя это случалось не часто, приглашала его к нам на ужин.

Он так ни разу и не пришел, но я его запомнила. Не потому, что у него была какая‑то неординарная внешность – он был вполне обычным стариком с грустными глазами, – а потому, что он казался необычайно тихим. Он почти всегда молчал – даже с папой, который мог разговорить любого, произносил не больше пары слов за всю встречу. Хоть и вежливо, но всегда давал понять, что беседовать с тобой он не будет.

– Да, – ответил Бен. – Я… мы все еще пытаемся узнать друг друга получше.

– С родственниками, которых как следует не знаешь, тяжеловато.

Бен кивнул, и мне показалось, что он смотрит на меня и что‑то во мне видит. Что‑то… и не знаю. Что‑то, на что нельзя не смотреть, от чего он не может отвернуться.

Никто на меня до этого еще так не смотрел.

– Ты знаешь лес, – заметила я. Не могла же я спросить о том, почему он на меня так смотрит, хотя в глубине души мне очень бы этого хотелось.

Бен заморгал и отвернулся, сжимая руки в кулаки и снова разжимая их.

– Да, – снова сказал он, встал и сделал шаг назад. – Мне очень нравится ваш лес. А ты… что‑то сделала с волосами.

– Откуда ты знаешь? Тут так темно, не ожидала, что ты разглядишь.

– У меня острое зрение, – мягко объяснил он. – Я хорошо тебя вижу. Но что ты тут делаешь в такое время?

– Я услышала волка, и…

– Услышала волка? Как ты могла его услышать? Ты же живешь в городе.

– Мне знаком их вой, я, наверное, умею слушать, – сказала я. – Я ведь живу… То есть жила рядом с твоим дедом. Не забывай. Там лес гуще, там нет этого… – Я показала в сторону города, туда, где стоял дом Рене.

– Ладно, – заметил он. – Мне пора.

– Ага, – ответила я и снова прислонилась спиной к дереву, продолжая смотреть на него.

Но Бен не ушел. Он стоял на месте.

– Ты в порядке? – поинтересовалась я после некоторой паузы.

Он снова посмотрел на меня горящим немигающим взглядом и ответил:

– Нет.

– Хочешь, я… Я могу позвать Рене, она отвезет тебя домой. – Сказав это, я тут же поняла, что он откажется.

А он повел себя так, будто я этого и не предлагала, будто вообще промолчала.

– Ты никак не можешь вспомнить, что случилось с твоими родителями, но хочешь. Тебе это просто необходимо.

Не знаю, откуда ему это было известно, но тем не менее голос его прозвучал так уверенно, что у меня снова начало жечь глаза, и я крепко обхватила колени.

– Да, – прошептала я.

Он снова подошел ко мне и сел рядом. От него пахло лесом, ночью, ароматной землей, темнотой. Кожу покалывало.

– Я тоже потерял тех, кого любил. Думаю, это навсегда остается с тобой. Мне очень жаль, что и тебе пришлось через это пройти и что ты не знаешь, что случилось. Я знаю, как бы тебе хотелось все вспомнить.

– Знаешь? – спросила я.

Он поерзал и ответил:

– Я слышал. Обо всем, что с тобой приключилось.

Звучало правдоподобно, но я…

Почему‑то я ему не верила. Не знаю, в чем была причина, но я поняла, что он уловил мою тоску за несколько километров и пришел. Ко мне.

– Я не хочу тебя напрягать, – прошептала я, и Бен посмотрел на меня. Я перевела взгляд на его ноги. На нем были все те же мокасины, носки перепачкались в земле.

– Ты не напрягаешь, – сказал он. – Хотелось бы мне… Но надо идти. Ты же вернешься к бабушке, да?

Почему‑то это прозвучало скорее как приказ, чем как вопрос, и на миг, всего на миг, у меня возникло желание сказать «да» и пойти, вернуться домой к Рене.

Но потом я вспомнила, что у нас сейчас не мрачное Средневековье и я могу делать, что захочу. Что у меня не осталось никого, кроме меня самой и Рене, и что я ушла из дома, потому что мне стало очень одиноко. Потому что меня потянуло в лес.

– Пойду, когда буду готова, – ответила я, и он моргнул. Я проследила за взмахом ресниц, таких же темных, как волосы, и в лунном свете сверкнули его глаза, которые на миг вновь показались серебристыми.

– Ты не хочешь домой?

– Пока нет.

– Тогда я останусь с тобой и подожду. – Это прозвучало так формально. Натянуто.

– Нет, спасибо, – сказала я так же вежливо, но он сел рядом и замер.

Он сидел со мной, и мы вместе смотрели в лес, во тьму.

– Я не заставляю тебя сидеть тут, – смущенно повторила я после некоторой паузы, и он снова посмотрел на меня.

– Нет, я сам так хочу, – произнес Бен с надломом.

Словно ему было страшно. Я уже довольно давно ходила в школу и знала, как ребята смотрят на девчонок, как разговаривают, когда те им интересны. Он говорил не так, но его голос был… Он был таким прочувствованным, а сам Бен не сводил с меня глаз.

– Почему? – спросила я, и мой голос дрогнул. Никто, кроме Рене, вообще не хотел со мной общаться.

– Эйвери. – Он приблизился ко мне почти вплотную, я чувствовала его дыхание на своих губах. Его же губы были напряжены, мускул на челюсти подергивался, и я…

То, что происходило у меня внутри, в сердце, пугало меня.

– Пойду домой, – сказала я и встала. У такого парня, как Бен, точно не могло возникнуть желания меня поцеловать. Я была уверена, что все это мне снится, что я проснусь в кровати в гостевой комнате в доме Рене и пойму, что это был всего лишь странный и грустный сон.

– Эйвери, – повторил он, и это был не сон.

Он действительно стоял рядом со мной. Реальный. И все это было взаправду. Я повернулась к нему.

– В лесу надо быть осторожной, – сказал он. Он был так близко ко мне.

А потом он исчез. Просто растворился среди деревьев, а я осталась одна. Это был не сон, но я об этом жалела. Во сне все казалось бы куда естественнее.

И во сне он бы меня поцеловал.

На следующей день мне не пришлось волноваться, как мы с Беном снова увидимся. В школе был методический день, и я этому обрадовалась.

Я все думала о том, что не могли мы с ним встретиться прошлой ночью, что все это мне приснилось.

Но когда я встала, то увидела, что на штанах осталась земля, и поняла, что это был не сон. Все произошло на самом деле.

Мы с Беном разговаривали, и он смотрел на меня, как будто…

Как будто я ему интересна. Хотя до этого он хотел от меня убежать.

А еще он сказал мне быть осторожной в лесу.

Почему? Он только недавно сюда приехал, он не знал наш лес так, как знала его я. Просто не мог. Откуда в его голосе была такая уверенность?

Когда мы с Рене позавтракали и поехали в ближайший к нашему городку строительный магазин покупать всякую всячину, необходимую для постройки крыльца, мне стало полегче. Потом мы вернулись и сели обедать, и тут привезли доски, грузчики поглядывали на нас, старуху и девчонку, с любопытством, гадая, что же мы собрались делать.

– Ты хорошо спала ночью? – спросила Рене, когда они уехали.

– Да… конечно, – ответила я.

Рене посмотрела на меня:

– Я слышала, как ты вставала. Знаешь, если тебе захочется поговорить, я готова. Понимаю, что годы прошли, но я…

Завидев, что к дому подъезжает ярко‑красная спортивная машина, она смолкла.

– Привет, Стив, – поздоровалась она.

А Стив вылез из машины и сказал:

– До меня дошли слухи, что вы тут что‑то строите.

– Да ты что? – сострила Рене, и он улыбнулся. У него на груди висела бирка с надписью «СТИВ БРАУНИНГ, АГЕНТ ПО НЕДВИЖИМОСТИ», ярко блестевшая на солнце.

– Эйвери! – Он посмотрел на меня. – Как ты?

Я пожала плечами.

Он вздохнул и перевел взгляд на Рене:

– Поговорим?

– Конечно, – ответила бабушка, – но я строю крыльцо и переезжать не собираюсь.

Он рассмеялся:

– Думаю, крыльцо получится отличное, но я тут по другому вопросу. Можно наедине?

– Хорошо, – сказала она. – Эйвери, принесешь Стиву стакан воды?

Как будто я ребенок, а не семнадцатилетняя девушка. Как будто у меня нет права узнать, о чем они будут говорить. Как будто я не знала, что Стива интересует земля моих родителей. Он не только торговал домами, но и занимался развитием. Он активно участвовал в видоизменении города.

– Если вы будете обсуждать моих родителей и их землю, я бы хотела остаться.

– Вообще‑то, я заехал, потому что встретил в городе Рона, – объяснил он. – Хотел выразить свои соболезнования по поводу отсутствия новостей. – Он спрятал руки в карманы и посмотрел на меня. – Эйвери, – продолжал он, и его голос казался очень теплым. – Буду с тобой откровенен. Рон сказал, что они надеются лишь на тебя и что если ты что‑то вспомнишь насчет той ночи, хоть что‑нибудь…