Горькая ваниль

Утро 12 июля 1989 года выдалось необыкновенно хреновым. А ведь ничего не предвещало. Наоборот, дела на службе, как казалось, стали как-то налаживаться. Игорь на утренней планёрке в присутствие всего трудового коллектива сообщил Диме, что его собираются наградить какой-то большой и необыкновенно красивой грамотой за преогромный личный вклад в общее великое дело. Все, конечно же, долго аплодировали, хлопали по плечам и даже прозрачно намекали на то, что совсем неплохо было бы выпить по этому поводу. Поэтому в свой кабинет он возвращался в наипрекраснейшем расположении духа.

Через пять минут ему позвонила Дана и коротко сообщила ему, что они больше не встречаются. Сказала – и отключилась.

Вконец офигевший Мотыльков напряженно всматривался в телефонную трубку в робкой надежде, что это ему сниться, и никаких звонков от любимой не поступало.

Из трубки доносились лишь короткие прерывистые гудки. Вместе с осознанием реальности происходящего, у Мотылькова началась истерика. Он со всей дури саданул ни в чём не повинной пластмассовой трубкой об стол, в результате чего она раскололась на несколько частей, а провод от неё улетел куда-то в сторону. Этого ему показалось мало. Ему вдруг до ужаса захотелось перевернуть свой письменный стол. Последний был стар, списан из обкома, сварганен из дуба и посему был весьма тяжёл; но Мотыльков был уверен, что у него всё получится. Его сил хватило лишь на надрывный рывок, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы стол наклонился, и всё что лежало на нём шумно съехало или скатилось на пол. Особенно сильно пострадали гипсовые близнецы-уродцы. Мотыльков поднял белые черепки-останки бюстиков вождей и зашвырнул ими в стенку.

- Ничего-ничего, ребята! Не ссыте!– прошептал неадекватный вандал. – Завтра же похороню вас у Кремлёвской стены!

Дав уродцам заведомо невыполнимое обещание, Мотыльков решил временно прекратить уничтожение казённого инвентаря и немного передохнуть. Но душа жаждала отнюдь не покоя, а немедленных и решительных действий. Тогда он широко распахнул ногой дверь, почти сорвав её с петель, и побежал в единственное место, где, по его мнению, можно было бы получить ответы на все вопросы: в общежитие, где проживала Дана Азабина.

***

На входе в общагу Мотыльков уверенно предъявил своё комсомольское удостоверение, чем несказанно напугал слегка подслеповатую вахтёршу, успевшую заметить только слово «райком». Узнав номер комнаты, он стремглав помчался наверх по пожарной лестнице. Со спринтерской скоростью он добежал до пятого этажа и нашёл нужную дверь. Мотыльков истерично подергал за ручку и осознал, что дверь заперта. Нет! Такого положительно не может быть! Она же сегодня выходная!

Мысль, о том, что Дана может и не сидеть в общаге целый день, почему-то его не посетила. Внутри у него всё похолодело, но, чтобы окончательно удостовериться, он приложил ухо к шершавой дверной поверхности. В комнате играла чуть слышная музыка. Удача! Теперь уже Мотыльков решительно постучал в дверь, сначала одними костяшками пальцев, а потом уже и кулаком. В комнате началось какое-то шевеление, противно скрипнули пружины: по-видимому, кто-то вставал с кровати.

Дима набрал полный рот воздуха, готовый ко всему: крикам, скандалам, обвинениям, мольбам, унизительному ползанью на брюхе, но тут дверь распахнулась, и ему пришлось шумно выдохнуть. Его удивлению не было предела.

- Вы не Дана!

- Конечно, я не Дана, я – Лена! - констатировала жующая, сильно накрашенная девица с бигудями на башке, сжимающая в руке какой-то невероятно огромный бутерброд. – А Вы, собственно, кто?

На улице стояла безумная июльская жара и потный, раскрасневшийся Дима благообразного впечатления на Лену не произвёл.

«Несчастный студентик, у которого проблемы с сессией», - безапелляционно заключила она.

Тогда Дима включил официоз.

- Дмитрий Мотыльков. Второй секретарь райкома комсомола. Я хотел бы поговорить с Даной.

- Однако!

Лена по-деловому облокотилась на дверной косяк и с аппетитом откусила от своего бутерброда.

- Тот самый Дима? «Бывший» который?

От небрежно наклеенного на него ярлыка «бывший», у Мотылькова болезненно сжалось сердце.

«Уже даже соседи в курсе», - с негодованием подумал он.

- Бывший или нет, – отозвался второй секретарь, - но мне надо срочно её увидеть! Это возможно?

- Нет, она уже две недели назад, как съехала.

- Куда? – спросил Мотыльков внезапно ослабевшим голосом.

- Не знаю. Я же говорю, я с ней две недели не виделась.

- А свой новый адрес она оставила? Или телефон?

- Ничего такого. Обещала писать и всё.

- Переехала значит, - задумчиво пробормотал Дима, как бы пробуя это слово на вкус и неуверенно переминаясь с ноги на ногу.

Лена сочувственно кивнула головой. Ей чисто по-бабьи стало жаль этого раздавленного, невысокого паренька. В её взгляде безошибочно читалось: «Ну и стервозиной наша Данка-то оказалась! Кто же в наше суровое время направо и налево мужиками раскидывается?».

У Димы предательски зачесалось в носу, но пускать слезу при этой сильно наштукатуренной бабце он посчитал излишним. Ни слова не говоря, он повернулся и понуро потопал прочь. Тут Лена опомнилась и крикнула ему в след:

- Может в кино сходим? А?

Мотыльков сделал вид, что не слышит. В его оправдание можно было сказать, что после таких ошеломляющих известий он и правда стал частично невосприимчив к различным внешним раздражителям. К примеру таким, как приглашение в кино. Лена равнодушно пожала плечами и захлопнула дверь.

***

Дальше похождения Мотылькова всё больше стали походить на халтурный сценарий к какой-нибудь малобюджетной мыльной опере. Покинув душные коридоры общежития и выйдя на относительно свежий воздух, он стал раздумывать о своих дальнейших планах.

Чувствовал он себя хуже некуда. Его любимая девушка коварно бросила его, причём налицо были все признаки того, что эта тайниковая операция готовилась заранее. Логично было бы сходить в поликлинику, где Дана трудилась последнее время, но что-то подсказывало ему, что и там её, скорее всего, не окажется. Оставался только один выход – садиться на поезд и ехать в Ногинск. Благо адрес ему был хорошо известен по личному делу Даны – улица Третьего Интернационала, дом 57. Вообще чудеснейшая вещь - память. Мотыльков вот как ни скрипел, так и не смог точно запомнить, когда у Игоря Седовласова день рождения. Кажется, в декабре? Когда уже снег? Или снега ещё нет? Ну, в общем, не суть. А вот личное дело Азабиной, которое он видел год тому назад, Мотыльков изучил даже лучше, чем русский алфавит.

Тем временем, ноги сами принесли Диму Мотылькова на Курский вокзал, от которого шла электричка до Ногинска.

Московские вокзалы – зрелище довольно унылое и противное. Особенно летом. Ведь жара в общественном месте, где обильно потеющие граждане ограничены в доступе к воде и щёлочным соединениям - это не просто жара, а сущая пытка. На вокзалах всегда очень наплёвано, накурено и наблёвано. Пассажиры намеренно игнорируют плевательницы, так как общая привокзальная атмосфера способствует скорейшему ментальному превращению «человека разумного» в «быдло неумелое».

А особо отличившиеся товарищи намеренно забывают, что есть такое поразительное достижение цивилизации как ватерклозет, он же унитаз, и справляют свои естественные потребности в местах совершенно для этого не предназначенных. К сожалению, в глазах советской транспортной милиции это является страшным святотатством и строго карается. Обычное в этих случаях наказание - 15 суток. Тем не менее, желающих похулиганить таким образом - пруд пруди.

Немереные толпы нервных приезжих, полчища попрошаек, калек, синяков и проходимцев различного сорта гарантированно сделают Ваше пребывание на вокзале не только дискомфортным, но и потенциально опасным для здоровья.

Именно поэтому Мотыльков так люто ненавидел вокзалы, но другого пути до Ногинска не было. По «счастливой» случайности он попал в перерыв между электричками. Поэтому он почти полтора часа простоял на платформе, подпирая собой стенку привокзального кафетерия, и умудрился за это время выкурить почти целую пачку сигарет. Из распахнутых окон кафе доносились привычные запахи дрянного суррогатного кофе со сгущённым молоком, пельменей и ещё чего-то скоропостижно зажаренного. Аппетит отсутствовал напрочь, от избытка никотина болела голова, ожидание явно затягивалось. Чтобы скоротать время, он купил свеженький номер газеты «Гудок».

Газетные листы навевали страшную скуку. Всё-таки прав был профессор Преображенский из замечательной кинокартины «Собачье сердце», который с жаром советовал своему ассистенту Борменталю, чтобы он никогда и не при каких обстоятельствах не читал советских газет. Фильм вышел на экраны относительно недавно и чрезвычайно Диме понравился.

Взгляд Мотылькова механически скользил по строчкам, праздно блуждал по отпечатанным заголовкам. Спустя какое-то время он осознал, что ничего из прочитанного он не понимает и перечитывает одну и ту же статью уже в третий раз. Тогда он свернул газетку в трубочку, засунул руки в карманы и стал прохаживаться взад-вперёд по пустому асфальтовому перрону. Сигареты кончились, новых купить было негде, посему занять себя было нечем. Оставалось только ждать.

Где-то в районе полудня, царапая рельсы металлическими колёсами, к платформе пришвартовалась раскалённая под июльским палящим зноем пыльная Ногинская электричка. Двери со скипом растворились, изрыгнув пёстрые стада дачников, заморенных длительным путешествием в душных дребезжащих вагонах с неудобными деревянными сиденьями. Осоловевшие хозяева пяти соток, с которых уже успело сойти семь потов, в полном молчании катили по перрону свои тряпочные тележки на колёсиках. В глазах у всех читалась только одна единственная мысль: «Скорее бы добраться до метро!».

Дима подождал, когда толпа рассосётся, и без спешки забрался в осиротевшую электричку. Первым делом он упал на деревянное сиденье, расположенное подле открытого окошка. Место было сильно блатное, так как все остальные окна в вагоне были наглухо закрыты, причём вскрыть их без помощи подручных предметов представлялось делом абсолютно бесперспективным. До отъезда оставалось не больше пятнадцати минут.

Потихоньку поезд заполнился пассажирами, которые сразу же стали заниматься своими делами. Напротив него уселась рыженькая девушка с круглым веснушчатым лицом и сразу же уткнулась в какую-то книжку в потрёпанной мягкой обложке. На соседней скамейке небритый мускулистый товарищ в тельняшке и красном берете с обречённым вздохом открыл бутылочку с пивком, а сидящая рядом с ним семья из трёх человек достала из рюкзачка бутерброды с сыром и весело принялись их уплетать, запивая каким-то бледновато-лиловым компотиком. В углу вагона жужжала большая студенческая компания. Молодые люди обсуждали что-то очень забавное, веселились, смеялись, кричали и вообще вели себя несколько громко и невероятно раскованно. В проходе лежала большая кавказская овчарка с кожаным ошейником и с интересом смотрела на шумную компанию, высунув от жары свой длинный розовый язык. Её хозяин – сморщенный сухонький старичок с козлиной бородкой и в очках, сильно смахивающий на товарища Калинина, апатично созерцал свой пуп, от нечего делать поигрывая большими пальцами рук. Словом, ничего такого особенного – самый обычный контингент самой что ни на есть обыкновенной пригородной электрички.

Коммутатор в вагоне ожил, и искаженный динамиками голос сообщил, что поезд отправляется. От внутренней вибрации стёкла в вагоне задрожали, и поезд тронулся, постепенно набирая скорость. Вскоре Мотылькову надоело разглядывать соседей, и он стал любоваться однообразными видами за окном. Через какое-то время городские индустриальные пейзажи сменились более спокойными руральными мотивами. Несмотря на стойкое отвращение к вокзалам и всему, что с ними связано, Диме очень нравились старые, уже неиспользуемые железнодорожные узлы. Таких было полно во Владимирской области, где у его родственников был крошечный деревянный домик в дачном кооперативе. Эта необъяснимая эстетическая привязанность возникла у него ещё в далёком босоногом детстве. Он тогда частенько гостил в тех краях. Дима до сих пор помнил, как он часами бродил по этим стареньким ржавым рельсам, поросшим высокой травой, в которой весело стрекотали кузнечики, и копошилась всяческая мелкая живность. Деревянные шпалы уже давно потрескались и истлели. Чуть поодаль - маленькая насыпь из гравия. Там стоял выжженный дотла остов вагона, отцепленный от какого-то товарного поезда, заброшенный и почти красивый в своём одиночестве. Подумать только, ведь совсем недавно на нём возили важные грузы, а теперь он просто перестал быть нужным. И с людьми то же самое. Сегодня ты летишь по рельсам своей судьбы, как по накатанной, скорость бешенная, ветер свистит в ушах, рядом с тобой куча восторженных попутчиков. А через год тебя за ненадобностью поставят на прикол в какое-нибудь старое депо, и, может быть, раз в месяц с тебя соблаговолят смахнуть пыль тряпочкой. Но уже никогда не колесить тебе по привычным маршрутам прошлого. Вечного-то ничего не бывает. И, кажется, даже любовь не вечна. Так ведь?

Мотыльков трясся в вагоне, и думал о том, что едет он в Ногинск совершенно напрасно и, скорее всего, вернуть отношения с Даной уже не получится. Он это чувствовал не столько умом, сколько сердцем.

Когда до Ногинска оставалось совсем немного, Мотыльков встал со своего места и неспешно направился в тамбур, перешагивая через сумки, пакеты, вытянутые ноги и лохматого барбоса, успевшего к тому моменту сладко задремать. Очевидно, что большая часть студентов тусовалась именно в тамбуре. Причин на то было несколько. Во-первых, в тамбуре можно курить, во-вторых, там тесно, а значит и с девушками общаться там комфортнее. Словно в подтверждение этого факта, несколько молодых парочек страстно обжималась в углу, надёжно укрытые спинами своих товарищей от любопытных взглядов всех остальных пассажиров в вагоне.

Дима протиснулся сквозь многочисленные студенческие тела и смог занять очень удачную диспозицию у автоматических дверей.

Вдыхая густой табачный дым, отфильтрованный через десяток здоровых молодых лёгких, Дима задумался о том, по какой причине в пригородных поездах не бывает туалетов. Их просто нет, они отсутствуют, не предусмотрены конструкцией. А в поездах дальнего следования они есть. Великие советские конструкторы-физиологи видимо исходили из того, что за 3-4 часа езды в поезде человеку приспичить не может никак. А если чего, то всегда есть тамбур. А потом удивляются, отчего в тамбурах насрано. Идиоты, какие-то, ей Богу! Однажды Мотылькову поведали, что в стабильно загнивающей Западной Германии все вагоны в поездах оборудованы туалетными комнатами, и он почему-то свято в это верил.

Поезд остановился, и Мотыльков спрыгнул на платформу города Ногинска. Судя по крайне обветшалому виду, дореволюционному зданию городского вокзала уже давно требовался капитальный ремонт: краска с досок слезла и облупилась, пробоины в низеньких окнах были залеплены плотной бумагой, почерневшей под многолетним слоем пыли.

У вокзала маленькая старушонка вела бойкую торговлю квашеной капустой и малосольными огурцами. Несмотря на удушающую жару, бабушкина голова была обёрнута длинным пуховым платком.

Первое правило посещения незнакомого города – отлов компетентного аборигена с целью выяснения топографических особенностей местности. Вид у бабки был донельзя здешний. Кроме неё у станции крутилась парочка каких-то совершенно опустившихся алкашей, поэтому Мотыльков без колебаний остановил свой выбор на ней.

- Бабуль, почём капустка?

- Пятьдесят копеек за кило, родненький!

- Хм. Недёшево!

- Дешевле уже некуда, соколик!

- Бабуль, а далеко до улицы Третьего интернационала?

- Да нет же! Сейчас пойдешь прямо и как раз в неё упрёшься. А огурчики малосольненькие тебе не нужны? Свои! С грядочки!

Из уважения к старости Мотыльков купил два огурца, надкусил один и, когда бабка скрылась из виду, сразу же выбросил вынужденную покупку в ближайшую урну. Нет, надо отдать пенсионерке должное, огурцы были и вправду хороши: крепкие, хрустящие и мелкозернистые. Просто как-то раз, несколько лет тому назад, Мотыльков катастрофически перепил водки на одном сабантуе. Повод и компания не запомнились. Однако память сохранила следующие детали: в конце пьянки из закуски оставались только громадные, как кабачки, пожелтевшие малосольные огурцы и две буханки вчерашнего бородинского хлеба. То ли водка была палёная, то ли воздух в тот день был какой-то не такой, но блевал Дима долго и мучительно.

В то хмурое, болезненное утро, последовавшее за этими печальными событиями, ему почему-то вспоминалась не водка, а именно эти гадкие малосольные огурцы, специфический вкус которых преследовал его потом ещё очень долгое время. А вот бородинский хлеб в опалу не попал. И водка, разумеется, тоже.

Мотыльков бодро вышагивал по старым ногинским улочкам, где деревянные избушки соседствовали с каменными домами, спрашивая себя, что же он знает про этот тихий подмосковный городок.

Мотыльков неплохо знал историю, чем очень гордился. Но на этот раз его мозг спокойно молчал. Ногинск. Бывший Богородск. Так, что дальше? Ага! Помнится, именно здесь поставили самый первый памятник Ленину буквально на следующий день после его смерти. Передовой город - ничего не скажешь!

СССР – это страна тысячи Ильичей. В каждой республике, почти в каждом городе стоят каменные, бронзовые, железные или гипсовые Ильичи. А в крупных городах их, как правило, несколько. На самом деле Ильичей, конечно же, не тысячу, их гораздо больше, просто так звучит красивее.

Вот и она – улица Третьего Интернационала. А вот и нужный дом под номером 57. Чем ближе Дима подходил к заветной двери, тем больше ему становилось не по себе. Между вторым и третьим этажом ноги отказались ему служить, до колен налившись холодным свинцом. Он буквально заставил себя нажать на кнопку звонка, совершенно не представляя себе, что может ждать его за этой дверью. Дзынь!!! Ответом ему была тишина. Мотыльков позвонил ещё раз, на этот раз более настойчиво. Опять тот же эффект. Неужели никого нет дома? Тогда он сделал несколько шагов назад и обречённо сел на ступеньки, мужественно решив для себя, что не сдвинется с места, пока не появятся хозяева квартиры. Дима попытался принять позу, максимально удобную для долгого ожидания на лестничной клетке: опёрся спиной на перила и согнул ноги в коленях. По телу разливалась тупая изнуряющая усталость. В подъезде было подозрительно тихо. Спустя двадцать минут подбородок Мотылькова безвольно склонился на грудь, и он погрузился в беспокойную полудрёму.

Его разбудил звук металлических ключей, тихо царапающих отверстие замочной скважины. Дверь открывала темноволосая женщина средних лет, стоящая к нему спиной. Она опасливо косилась на взлохмаченного молодого человека, столь бесцеремонно развалившегося на её лестничной площадке, стараясь производить при этом как можно меньше шума. Дима моментально вскочил на ноги, при этом напугав бедную женщину до смерти. Ключи со звоном выпали у неё из рук. Она испуганно прижалась спиной к двери, которую она так и не успела открыть.

- Кто вы такой? Что вам нужно? – закричала она.

- Простите, пожалуйста! Я не хотел Вас напугать! – миролюбиво затараторил Мотыльков.

- Вы не местный? Я вас здесь никогда раньше не видела! – И почему вы спите здесь на лестнице? – уже немного спокойнее спросила женщина, правда, так и не сумев окончательно унять дрожь в голосе.

Дима, который ещё не до конца отряхнул остатки сна, хотел было сказать, что это он специально её караулит, однако успел вовремя остановиться.

- Вы, наверное, мама Даны? Меня зовут Дима.

- Ах да, - немного погодя ответила женщина, и в её глазах сверкнула искорка понимания. – Мотыльков, кажется, ваша фамилия?

Дима утвердительно кивнул головой. Теперь он мог рассмотреть свою собеседницу поближе. Наверное, он ожидал увидеть копию своей любимой Даны. Конечно же, копию сильно постаревшую, с фигурой, успевшей ощутить на себе увядающее прикосновение неумолимого времени, а в её густых волосах в этом возрасте обязательно должны были появиться редкие серебряные нити. В реальности мама Даны была похожа на свою дочь в той же степени как Чёрное море похоже на озеро Байкал. Она была ниже её по росту, волосы не волнились, а кучерявились мелким бесом. Черты лица были несколько грубее, чем у Даны, губы узкие - ниточкой. Даже цвет глаз у них совершенно разный – у мамы они тёмно-коричневые, у Даны – светло-голубые.

- Подождите здесь, Дима, - попросила Данина мама и скрылась за дверью.

Почему-то Дима почувствовал, что подробные расспросы сейчас совершенно излишни, и совсем скоро всё должно полностью разъясниться. Чувствовал он себя по-дурацки. И холодок на сердце не отпускал. Наконец, женщина вышла к нему в коридор и протянула ему белый запечатанный конверт.

- Что это? – недоуменно спросил Мотыльков.

- Дана просила передать Вам это.

- Зачем? Она здесь?

- Здесь её нет.

- А где же она?

- Она не хочет, чтобы я вам это рассказывала.

Дима без интереса мусолил в руках тонкий новенький конверт, как будто это была использованная обёртка от эскимо. Он уже догадался, что находится внутри.

Данина мама сочувственно положила руку ему на плечо.

- Хотите совет? Поезжайте сейчас домой, выпейте чего-нибудь и поскорее забудьте про эту историю. Скажу вам откровенно: моя дочь сильно запуталась. Пожалуйста, дайте ей возможность разобраться в себе. И бросьте ваши дальнейшие поиски. Этим вы только принесёте страдания и ей, и себе.

- Спасибо, - чуть слышно поблагодарил Дима, положил конверт в карман и стал медленно, как лунатик спускаться по лестнице. Выйдя на улицу, он вспомнил про конверт, и, борясь с сильнейшим искушением выбросить его не читая, всё же взял его в руки и нетерпеливо вскрыл оболочку. Внутри оказался лист бумаги, сложенный пополам. Он развернул его и прочитал следующее.

«Дорогой (зачёркнуто) Здравствуй, Дима!

Если ты читаешь это письмо, то, скорее всего, я всё же решилась прекратить наши отношения. Прости, но у меня просто не хватило духу сказать тебе это в лицо. Я знаю, что в этом случае ты наверняка смог бы отговорить меня, и тогда, поверь мне, стало бы только хуже.

Ты наверняка хочешь знать о причинах, толкнувших меня на этот шаг, и я прекрасно понимаю, что ты действительно имеешь на это право. Ты мне всегда был очень дорог. Знаю, что противоречу самой себе, но всё так сложно! Всё так отвратительно сложно, Дима, что мне иногда кажется, что я потихоньку теряю способность совершать правильные поступки.

В общем, я вернулась к мужу. Вернее, это он вернулся ко мне и к ребёнку. Это произошло пару месяцев назад, но я не стала с ним спать (зачёркнуто) жить. Я всегда была откровенна с тобой и, поверь, никогда не стала бы обманывать тебя. Извини (зачёркнуто). Но я поняла, что я до сих пор его (зачёркнуто, вторая половина предложения зачеркнута без возможности прочтения). Ты замечательный человек, Дима, и я хочу, чтобы ты поскорее встретил не такую дуру (зачёркнуто) хорошую, славную девушку, у которой не будет лишних тараканов в голове (зачёркнуто), которая ещё не успела сотворить такого количества ошибок в своей жизни. Я очень хочу, чтобы у тебя всё было хорошо!

Прости меня, пожалуйста, просто так уж вышло!

Я буду (зачеркнуто)

Прости!

Прости!

Прости!»

Когда Мотыльков дочитал последнее «прости», что-то оборвалось у него внутри. И, скорее всего, это что-то оборвалось навсегда и без возможности восстановления. Вопреки его собственным ожиданиям, он воспринял правду стоически. Он с удовольствием, неспеша, порвал записку и выбросил мелкие клочки в грязную лужу перед подъездом. Глупые местные голуби, моргая своими жёлтыми лупоглазыми глазёнками, с остервенением кинулись отнимать друг у друга фрагменты паскудного женского предательства. Тоже мне, «птица мира»! Дима улыбнулся и в последний раз окинул взглядом дом, где окончательно раздавили его надежды. Дом показался ему страшно уродливым и угрюмым. На секунду ему показалось, что в окне на пятом этаже зашевелились занавески, и промелькнул силуэт Даниной мамы. Мотыльков помахал рукой ненавистному дому и с мыслью, что он никогда больше сюда не вернётся, пошёл на станцию чеканящим строевым шагом.

До платформы оставалось не более пятидесяти метров, когда его внимание привлёк продуктовый магазин, расположенный в двухэтажной деревянной избушке. Он решил последовать мудрому совету, данному ему несостоявшейся тёщей, и основательно затариться.

Магазинчик был маленький и грязненький с одной-единственной холодильной витриной, за которой располагались два одинаковых красных таза, в каждом из которых был представлен совершенно разный ассортимент. В одном тазике лежал брикет смёрзшейся кильки, в другом – покрытые синим инеем, замороженные телячьи мозги. За витриной стояла похожая на эту самую кильку стервозная костлявая продавщица, которая при виде Мотылькова – единственного посетителя магазина – даже не шелохнулась, показательно уткнувшись носом в какой-то иллюстрированный журнал.

- Здравствуйте, сударыня! – произнёс Мотыльков, демонстрируя чудеса вежливости.

- Чего надо? – так же вежливо спросила продавщица.

- Выпить бы, - издалека начал Дима.

- Молодой ещё, а всё туда же! – коротко заключила продавщица, всё таки соизволив оторваться от своих «мурзилок». - Выпить ему хочется, понимаешь! – тут продавщица издевательски хмыкнула, обнаружив целую батарею блестящих золотых зубов - Здесь тебе не винно-водочный магазин! Не отпускаем!

Дима немного приуныл. Самое страшное, что продавщица была права. В самый разгар партийной борьбы с пьянством достать спиртное можно было только по талонам, да и то далеко не везде. Талоны выдавали по месту работы. Раз в месяц полагалась бутылка водки и бутылка вина – доза абсолютно несущественная, особенно для любителей выпить со стажем.

А вот подпольная торговля талонами процветала. «Живой товар» можно было за безумные деньги купить у таксистов. Цена зависела от жадности водилы. Скажем, пузырь «беленькой» мог стоить от 10 до 15 рублей при средней зарплате трудящихся в 100-120 «деревянных». 300 рублей в месяц получали начальники, 500 – членкоры Академии наук СССР. Но даже за такую сумасшедшую цену желающих нажраться было хоть отбавляй.

Талонов у Димы не было. Однако все знают, что если нельзя, но очень хочется, то можно. Всегда оставался последний аргумент – взятка. Дима открыл кошелёк, достал банкноту номиналом в 25 рублей и робко положил её перед носом продавщицы.

- Это что такое? – заартачилась баба, но Дима шестым чувством осознал, что он на правильном пути.

- Заначка! – ответил он. - Меня только что невеста бросила. Посодействуйте! Очень надо!

С минуту продавщица пялилась на сиреневую бумажку с профилем Ильича, а потом вкрадчиво спросила.

- А Вы, товарищ, случаем не из ОБХСС[17]?

Дима отрицательно замотал головой, всем видом излучая невинную честность белого и пушистого агнца. Кажется, это сработало. В голосе бездушной продавщицы неожиданно проснулось человеческое сострадание.

- Молодой человек, без талонов тебе здесь делать нечего. Есть одна бабка-самогонщица, но поговаривают, что от её отравы уже несколько бедолаг на тот свет переселились. Но тебе, дружок, повезло, я тут близко живу. Если подождёшь минутку, я щас быстро сбегаю до дома. У меня там припасено кое-что. Специально для таких, как у тебя, полностью безнадёжных случаев.

Ударили по рукам. Продавщица немедленно скрылась, оставив на прилавке картонку с надписью «Учёт». Ждать и правда пришлось совсем не долго. Через десять минут она вернулась с авоськой, внутри которой что-то позвякивало. При более внимательном осмотре, на дне авоськи обнаружился портвейн «Три семёрки» в количестве двух штук и бутылка азербайджанского креплёного вина «Агдам». По поводу того, откуда в условиях нещадного дефицита, у продавщицы скопилось такое разнообразие бухла, Мотыльков уточнять не стал. В данном случае напитки на выбор не предлагались, приходилось брать то, что дают.

Отечественная «бормотуха» не входила в число его любимых спиртных напитков. Пожалуй, её единственным преимуществом было то, что опьянение наступало быстрее, чем он мог сосчитать до пятидесяти. Зато, даже при незначительном превышении дозы память отбивалась начисто, а на утро предсказуемо наступал траур по зверски убиенному организму, сопровождаемый невыносимой головной болью, вполне сравнимой с адским похмельем после неосторожного употребления коктейлей «Бурый медведь» (коньяк вместе с шампанским) или «Северное сияние» (шампанское с той же «беленькой»). Именно за эти чудодейственные свойства портвейн «Три семёрки» в народе метко прозвали «Три топора». В любом случае, продавщица честно отработала свои 25 «лысиков».

Пока Мотыльков стоял на платформе и ждал электричку на Москву, его неоднократно посещала идея о том, что пора бы уже и нáчать. Однако он в последний момент одёргивал себя, ибо прекрасно понимал, что достаточно только один раз светануть бутылкой, и тогда до самой Первопрестольной он не сможет отделаться от любителей побухать нахаляву. А вот настроение у него было таково, что никакая компания ему сейчас не требовалась. Поэтому первую бутылку он тихо достал уже в тамбуре, мастерски срезал пластиковую пробку с помощью перочинного ножа и так же тихонько её ополовинил. Цинично, стремительно, одним залпом. Дрянная приторная жижа равномерно заполнила полости его внутренностей, вопреки ожиданиям, не принеся ему никакого морального облегчения. На душе было всё так же гадостно и противно. Иногда в тамбур выходили курить люди, тогда он показательно отворачивался и начинал смотреть в окно. Ему просто хотелось побыть наедине со своими мыслями. Вторую половину бутылки он смаковал долго, почти до самой Москвы, наслаждаясь каждой тошнотворной каплей виноматериала. За Курским вокзалом промелькнула кольцевая ветка метрополитена, и Мотыльков сам не заметил, как оказался на станции «ВДНХ». Вообще-то ему нужна была «Бабушкинская», но поток выходящих пассажиров против воли вынес его податливое полупьяное тело из выгона, и он решил, что значит так надо.

В авоське оставалось целых две бутылки, домой идти было ещё рано, а на работу уже поздно. Главный вопрос заключался в том, куда двигаться дальше. На Церковной горке ему больше нечего делать. Оставался последний вариант: сходить на Выставку Достижений Народного Хозяйства.