Что нам обещает социология

Предисловие

Миллс Чарльз Райт.

Социологическое воображение

М 60 Социологическое воображение// Пер. с англ. О. А. Оберемко. Под общей редакцией и с предисловием Г. С. Батыгина. - М.: Изда­тельский Дом NOTA BENE, 2001. - 264 с.

Книга известного американского социолога Ч. Миллса (1915 - 1962) издается в России впервые. Его публикации неизменно вызывали боль­шой общественный резонанс. В данной работе, ставшей классической, автор выдвигает новые идеи по методологии исследования социальных процессов, рассматривает связи и взаимозависимость личности и обще­ства, анализирует факторы распределения власти. Особое внимание Миллс обращает на принципы интеллектуального творчества и качества, необ­ходимые социологу для объективных исследований. Книга актуальна и сегодня.

Рассчитана на социологов — студентов, преподавателей, научных ра­ботников, а также на специалистов других общественных наук.

ISBN 5-8188-0033-4

© 1959 by Oxford Press, Inc.

© Оберемко О. А.Перевод на русский язык

© Батыгин Г. С. Предисловие, 2001.

© Издательский Дом NOTABENE, 2001.

Если попытаться сформулировать основную тему "Социоло­гического воображения", то можно сказать, что книга посвящена призванию социолога. Ее основной тезис предельно краток: "Каж­дый социолог сочиняет свою методологию". Чарльз Райт Миллс был одним из первых, кто максимально резко поставил вопрос о моральной ответственности обществоведа и тем самым бросил вы­зов академическому сообществу. Социологическое воображение — это мастерство критически мыслящего интеллектуала. Цель социо­логии заключается, по мнению Миллса, в том, чтобы превратить бесформенную и темную человеческую массу, включая политиков, в просвещенную разумную публику - задача, которую ставили основатели американской социологии. Миллс говорил: "Одно дело толковать об общих проблемах на национальном уровне и совсем другое — сказать конкретному человеку, как следует поступать"'.

Судьба и характер Миллса поразительно отразились в "Социо­логическом воображении". Ученик и биограф Миллса Ирвинг Горовиц, обсуждая стили социологической работы, провел различие меж­ду социологами, которые занимаются своим делом восемь часов в день, и социологами, можно сказать, двадцатичетырехчасовыми². Речь идет не столько о количестве рабочего времени, сколько об отноше­нии социолога к своему ремеслу и, более широко, о призвании об­щесFтвоведа. "Двадцатичетырехчасовой" социолог подчиняет профес­сии всего себя и, адресуя свои идеи не столько коллегам, сколько публике, ставит целью научить людей жить и переустраивать мир на началах разума и справедливости. Личные проблемы он обычно воз­водит в ранг проблем общественных, научные расхождения равно­значны для него мировоззренческому конфликту, а профессиональ­ная карьера становится судьбой мыслителя, иногда непризнанного. Превращая ремесло в творческое горение, он нередко забывает о

¹ Horowitz I. Professing sociology. Chicago: Aldine Publishing Co., 1968. P. 171.

² Ibid. P. 206.

чувстве меры, и тогда одержимость определенной идеей мешает ему дистанцироваться от личных пристрастий и соблюдать дисципли­нарные каноны науки. В то же время такой исследователь сохраняет веру в факт и объективность научного метода. Разрушая каноны "нормальной науки", он может развенчать устоявшиеся идеалы и, отвергнув привычные нормы воспроизводства знания, создать новую картину мира. При этом не исключена возможность превращения "двадцатичетырехчасового" социолога в маргинала. Почти всегда в его работе возникает драматическая дилемма — нечто вроде ролевого конфликта, присущего самой миссии интеллектуала как "легитима-тора" общественных ценностей в современном мире¹. По всей видимости, Миллс был именно таким "двадцатичетырехчасовым" социологом, не отделявшим свою жизнь от науки. Э. Шиле нашел исключительно точное заглавие для своей разгромной рецензии на "Социологическое воображение" — "Воображаемая социология"². Иное дело, что, во многих случаях, последствия воображаемой Милл-сом ситуации оказывались реальными.

Чарльз Райт Миллс родился в 1916 г. в Техасе в католической семье. Умер он в 1962 г. в сорокашестилетнем возрасте от инфарк­та, получив незадолго до этого профессуру в Колумбийском уни­верситете в Нью-Йорке. В студенческие годы Ч. Миллс испытал сильное влияние прагматизма с его акцентом на определяющую роль индивидуально-личностного освоения мира. Социологией он стал серьезно заниматься в университете Висконсина, под влияни­ем Говарда Беккера, где защитил докторскую диссертацию о праг­матизме. В 1939 г. Миллс опубликовал в "American sociological Review" статью "Язык, логика и культура", принесшую ему из­вестность среди профессионалов. В 1940 г. выходит в свет его статья о мотивационном словаре, используемом в науках о поведении. Но творческий стиль Миллса нашел наиболее полное выражение в его статье " Профессиональная идеология социальных патологов"³, которая вызвала шок среди американских социологов.

¹ Homwitz I. L. С. Wright Mills: An American Utopian. New York: The Free Press, 1983.

² Shils E. Imaginary Sociology // Encounter. June, 1960. P. 77 — 80.

³ Mills Ch. W. The professional ideology of social patologists // American Journal of Sociology. Vol. 49. No. 2. September 1943.

Проанализировав две дюжины учебников по социальной дез­организации, двадцатисемилетний доктор социологии показал, что в основе "научных" представлений социологов и социальных пси­хологов о социализации лежит расхожая мораль жителя небольшо­го американского городка. Впоследствии эта статья много раз пере­издавалась как образец "социологии социологии".

В 1945 г. сбылась мечта Миллса — он был приглашен в Ко­лумбийский университет в Нью-Йорке, где стал руководителем отдела социологии труда в Бюро прикладных социальных исследо­ваний, которое возглавлял Пол Лазарсфельд. Несколько летрабо­ты с Лазарсфельдом и Джорджем Ландбергом самым серьезным и причудливым образом повлияли на интересы и образ мышления Миллса. Успехом своих книг по социальному расслоению амери­канского общества он в немалой степени обязан не только посто­янному интересу к теоретическому наследию Макса Вебера, но и хорошо отработанной методике анализа эмпирических данных. В то же время Миллс испытывал органическую неприязнь к эмпи­рической рутине, которая в полной мере проявилась в резкой и местами несправедливой критике "методологического эмпиризма", что отражено в одной из глав "Социологического воображения".

Его отношение к теории было довольно противоречивым. Как и многие критически мыслящие американские интеллектуалы, Ч. Миллс находился под сильным впечатлением от работ Ч. Пирса, Д. Дьюи, Т. Веблена и одновременно считал себя последователем М. Вебера и К. Маркса. В начале 1950-х годов он вместе с Хансом Гертом опубликовал книгу "Характер и социальная структура", где его ранние прагматистские установки были вытеснены идеей обу­словленности характера и поведения надличностными социальны­ми структурами¹. С этого времени Миллс стал считать себя после­дователем "классической традиции" в общественной мысли. Своей приверженностью идеям Вебера он обязан прежде всего X. Герту, вместе с которым издал в переводе на английский язык сборник эссе великого немецкого социолога². Несомненно, интерпретация

¹ Mills Ch. W., Gerth И. Character and social structure. New York: Oxford University Press, 1953.

² From Max Weber: Essays in sociology // Ed. by H.Gerth, C.Wright Mills. New York: Oxford University Press, 1946.

Миллсом социального класса в терминах доходов, власти и пре­стижа определена веберовской теорией. При этом неокантианская "свобода от ценностей" Миллсу была совершенно чужда. Ирвинг Горовиц имеет все основания считать, что Миллс прагматизировал и радикализировал Вебера¹, в то же время не принимая марксовский постулат о возрастании анархии капиталистического произ­водства и противопоставляя ему тезис Вебера о рационализации современного капиталистического общества. У К. Маннгейма Миллс заимствовал идею о революционной миссии интеллигенции. Он был убежден, что социолог не должен быть беспристрастным на­блюдателем, а, наоборот, обязан активно участвовать в преобразо­вании социальных порядков, открыто отстаивая определенные цен­ности и нести всю полноту моральной ответственности. Вероятно, его восприятие теоретического классического наследия было по преимуществу эмоциональным. Во всяком случае в сухих теорети­ческих выкладках Парсонса он не обнаружил ничего, кроме ба­нальностей. Напряженная спекулятивная изощренность, казалось бы, близких по духу "франкфуртцев", Миллсу была столь же не­доступна. Он остался независимым мыслителем и даже при своих антикапиталистических убеждениях не примкнул к леворадикаль-ному движению.

Адаптацию Миллса в академическом сообществе затрудняла не только теоретическая эклектичность его воззрений. Он считался сре­ди социологов аутсайдером и анархистом еще и потому, что характер правдолюбца позволял ему не признавать условностей. При этом Миллсу, как искреннему и бескорыстному человеку, многое сходило с рук. Будучи студентом, он препирался с преподавателями, но по­чти все они дали ему хорошие рекомендации для успешного завер­шения учебы. Ученую степень ему присудили, несмотря на то, что он отказался учесть замечания рецензентов. Работая в Бюро при­кладных социальных исследований, он не справился с порученным ему проектом и был уволен со своей должности, но все-таки умуд­рился сохранить работу в одном из самых престижных университе­тов Америки. В 1956 г. Миллс получил звание профессора Колум­бийского университета, хотя ему так и не разрешили преподавать

¹ Horowin. I. Professing sociology. Chicago: Aldine Publishing Co., 1968. P. 192.

социологию на старших курсах. Признание пришло к Миллсу уже после смерти, в 1960-е годы, когда на волне "критики социологичес­кого разума" он стал одним из героев "новых левых".

Апогей профессиональной карьеры Миллса пришелся на 1950-е годы, когда социологическая наука приобрела отчетливые инсти­туциональные очертания. Довоенная монополия Чикагской школы сменилась интенсивным развитием социологических центров в Колумбийском университете, в Гарварде, Мичигане, Калифорнии. Это был период, когда вера в возможности научного знания была практически безгранична. Профессионализация социологии выдви­нула на первый план ее внутридисциплинарные, прежде всего тео­ретические и методологические проблемы. Эталоном исследова­тельской работы считался тогда проект "Американский солдат" (ру­ководитель Сэмюэл Стауффер), в котором участвовали почти все ведущие американские социологи и социальные психологи. Соци­альные проблемы рассматривались в этой традиции лишь в той мере, в какой они сформулированы как проблемы науки. Миллс же не принимал автономии научного знания и считал обществове­да ответственным за несовершенство социальных порядков.

В центре научных интересов Миллса — проблема распределе­ния власти в современном обществе. Он был последовательным критиком капитализма и считал, что западная демократия пред­ставляет собой власть олигархии. В книгах "Новые люди у власти" (1948), "Белые воротнички: средние классы в Америке" (1951) и "Властвующая элита" (1956)¹ он показал взаимопроникновение финансового капитала, политической власти и стандартов прести­жа. "Властвующая элита" стала одной из самых популярных книг, написанных в жанре социологической публицистики. Наряду с "Человеком организации" Уильяма Уайта, "Одинокой толпой" Дэвида Рисмена, Н. Глейзера и Р. Дэнни, "Другой Америкой" МайклаХаррингтона, "Сексуальным поведением мужчин [и жен­щин]" Альфреда Кинси, "Академическим сознанием" Пола Ла-зарсфельда и В. Тиленса, книга Миллса стала бестселлером и сфор­мировала у образованной публики 1950-х годов впечатление о со­циологической науке. Миллс развивал идею, что институты представительной

¹ Имеется русский перевод: Миллс Ч. Властвующая элита. М.: Ино­странная литература, 1959.

демократии используются в интересах финансовой, военной и бюрократической олигархии, а на смену малому бизнесу приходит "новый средний класс" — менеджеры и профессионалы, зависящие от бюрократии. В 1958 г. Миллс опубликовал книгу "Причины третьей мировой войны", в 1959-м — "Социологичес­кое воображение", в 1960-м - "Слушайте, янки", в которой в ярких красках убеждал американцев в демократическом характере кубинской революции и доказывал необходимость сближения ка­питализма и социализма. В 1960 г. под редакцией Миллса вышла небольшая хрестоматия "Марксисты", сыгравшая важную роль в пропаганде леворадикальной идеологии. В этой книге рассматри­ваются идеи Маркса, Троцкого, Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна, Хрущева, Че Гевары, и завершается она вопросом, адресованным Коммунистической партии Советского Союза: "Используются ли идеалы классического марксизма лишь в качестве идеологии для циничного прикрытия власти или они воспринимаются правящей элитой вполне серьезно как направление политики и цель, к кото­рой действительно следует стремиться? ".

Книга "Социологическое воображение" многократно переизда­валась на английском языке и остается одной из классических работ по социологии. На русском языке книга издается впервые. Читая Миллса сегодня, в конце 1990-х годов, можно представить, будто он участник современных дискуссий. В книге есть удивительные про­зрения. Например, он точно и ясно говорит о постмодерне, о котором ныне не пишет только ленивый. В то же время считать Миллса первым постмодернистом нет необходимости. Также нет нужды ис­пользовать идею "социологического воображения" для очередного опровержения эмпиризма. Миллс по преимуществу принадлежит американской социологии 1950-х годов. Вместе с тем, социальные структуры и человеческая деятельность, феноменологическое и реи-фицированное знание, социология и политика, призвание и судьба интеллектуалов - таковы "вечныетемы" социологии, которые вряд ли могут компетентно обсуждаться без ссылок на работы Миллса. Поэтому "Социологическое воображение" лучше приниматьсшп grano salis и рассматривать как одну из книг, которые занимают достойное место в социологической библ иотеке.

Г. С. Батыгин, доктор философских наук, профессор.

Посвящается Харви и Бетти

В наши дни частная жизнь нередко представляется чередой ловушек. Люди чувствуют, что в повседневной жизни они не в состоянии справиться со своими бедами, и часто в этом абсолютно правы. Все то, о чем человек обычно знает непосредственно из опыта, все, что пытается делать, находится в пределах частной жизни; его представления и возможности ограничены узкими рам­ками работы, семьи, соседского окружения, за пределами которых за него действуют другие, а сам он остается простым зрителем. Но чем сильнее чувствуется, пусть даже смутно, приближение внеш­ней угрозы со стороны чьих-то честолюбивых замыслов, тем силь­нее становится ощущение западни.

За этим ощущением скрываются, казалось бы, независимые ни от чьей воли изменения, которые происходят в самой структуре обществ и охватывают целые континенты. Однако исторические факты суть еще и факты успехов и неудач отдельных людей. В период индустриализации общества крестьяне становятся рабочи­ми, феодалы или теряют свое могущество, или превращаются в предпринимателей. Когда одни классы возникают, а другие сходят с исторической арены, люди получают работу, или оказываются не Удел; когда кривая инвестиций идет вверх или вниз, люди обрета­ют новое дыхание или падают духом. Когда случаются войны, страховой агент получает в руки гранатомет, служащий магазина становится оператором радиолокационной установки; их жены живут без мужей, дети растут без отцов. Жизнь индивида и ход истории общества нельзя понять по отдельности, без постижения того и Другого вместе.

Однако люди обычно не объясняют испытываемые ими труд­ности историческими событиями или институциональными про­тиворечиями, они не связывают личное благополучие с подъемами и кризисами в обществе. Редко отдавая себе отчет в существовании сложной связи между тем, как складывается их жизнь, и истори­ческим процессом, простые люди обычно не знают, что от этой связи зависит и то, какими они станут завтра, и то, как будет делаться история, в которую они могли бы внести свою лепту. Большинство не обладает тем качеством ума, которое необходимо для осмысливания взаимосвязей между человеком и обществом, между биографией и историей, между отдельной личностью и це­лым миром. Люди не могут, стараясь улаживать свои личные не­урядицы, контролировать стоящие за ними структурные трансфор­мации.

Это и неудивительно. В какую еще эпоху столь значительные массы людей переживали невероятно стремительные и глубокие социальные потрясения? Если американцам неведомы катастрофи­ческие изменения, претерпеваемые людьми в других обществах, то этим они должны быть обязаны конкретным историческим обсто­ятельствам, которые очень быстро становятся "просто историей". Те или иные исторические события оказывают влияние на каждого человека. В течение жизни одного поколения Европа, вмещающая шестую часть человечества, бывшая некогда средоточием феода­лизма и отсталости, превратилась в развитую и грозную силу. С освобождением колоний от политической зависимости установи­лись новые, завуалированные формы империализма.[В мире по­стоянно происходят революции, ибо люди оказываются зажаты в тиски новых типов власти. Возникают тоталитарные общества, одни из которых вскоре разваливаются, другие достигают сказочных ус­пехов. После двухсот лет победоносного шествия капитализм доказал, что только он способен превратить общество в промышленную машину. Однако по истечении двух веков радужных надежд даже формальной демократией пользуется ничтожно малая часть чело­вечества. Повсюду в развивающихся странах старый жизненный уклад рушится, и ранее смутные чаяния оформляются в насущные требования. В развитых странах орудия власти и насилия стано­вятся тотальными по проникновению во все сферы жизни общест­ва и бюрократическими по форме. Само человечество предстает перед нами сверхнацией, которая концентрирует на своих полюсах наиболее организованные и мощные силы для подготовки третьей мировой войны.

Скорость, с которой ныне история обретает новые формы, опережает способность человека ориентироваться в мире в соот­ветствии с подлинными ценностями. Да и о каких ценностях можно говорить? Даже не впадая в панику, люди часто понимают, что старое мышление и мироощущение терпят крах, а новые веяния сомнительны в моральном отношении. Надо ли удивляться тому, что простые люди чувствуют себя беспомощными, столь неожиданно оказавшись перед необходимостью непосредственно иметь дело с более широкими социальными контекстами? Они не могут понять ни смысла современной исторической эпохи, ни того, какое влия­ние она оказывает на их собственную жизнь. Стремясь сохранить свою индивидуальность, они становятся морально бесчувственны­ми и каждый пытается замкнуться в своей частной жизни. Надо ли удивляться тому, что ими овладевает чувство безысходности?

Люди нуждаются не только в информации — ибо в "эпоху факта" информация настолько поглощает их внимание, что они не успевают ее усваивать. Люди нуждаются не только в навыках здра­вого мышления, несмотря на то, что усилия, затрачиваемые на их приобретение, нередко истощают и без того скудные духовные силы.

Они нуждаются, и чувствуют это — в особом качестве ума, которое поможет пользоваться информацией и развивать мышле­ние, чтобы достичь ясного понимания того, что происходит как в мире, так и с ними самими. Я намерен утверждать — надежды на развитие такого качества ума журналисты и гуманитарии, артисты и публика, ученые и издатели начинают возлагать на то, что можно назвать социологическим воображением.

1.

Тот, кто обладает социологическим воображением, способен понимать, какое влияние оказывает действие исторических сил на внутреннее состояние и жизненный путь людей. Оно позволяет объяснять, как в бурном потоке повседневной жизни у людей час­то формируется ложное сознание своих социальных позиций. В этом водовороте событий являет себя устройство современного об­щества, которое формирует психический склад людей. Также и личные трудности людей упираются в независимые от них про­блемы, а равнодушие публики к отдельному индивиду проявляет­ся в озабоченности лишь социально значимыми вопросами.

Первым результатом социологического воображения и первым уроком основанной на нем социальной науки является понимание того, что человек может постичь приобретенный жизненный опыт и выверить собственную судьбу только тогда, когда определит свое место в контексте данного времени, что он может узнать о своих жизненных шансах только тогда, когда поймет, каковы они у тех, кто находится в одинаковых с ним условиях. С одной стороны, это жуткий урок, с другой — замечательный. Нам неведомы пределы, человеческих возможностей в стремлении к покорению высот и к добровольному падению, к страданию и ликованию, к упоению жес­токостью и к наслаждению игрой разума. Но в настоящее время мы узнали, что границы "человеческой натуры" пугающе широки, что каждый индивид от поколения к поколению проживает свою био­графию в определенном обществе, в соответствующем историческом контексте. Самим фактом своего существования он вносит собствен­ный, хотя и ничтожно малый, вклад в формирование общества, вы­бор направления его исторического развития, несмотря на то, что он сам является продуктом общества и конкретно-исторических обще­ственных сил.

Социологическое воображение дает возможность постичь ис­торию и обстоятельства отдельной человеческой жизни, а также понять их взаимосвязь внутри общества. В этом заключается зада­ча, которую можно выполнить с его помощью. Принятие на себя такой задачи и осознание ее перспектив — характерная черта клас­сической общественной мысли. Эта черта присуща и напыщенно многословному и скрупулезному Герберту Спенсеру, и изящно, но бескомпромиссно вскрывавшему язвы общества Эдварду Россу, Огюсту Конту и Эмилю Дюркгейму, замысловатому и проница­тельному Карлу Маннгейму. Ею отмечены все наиболее выдаю-' щиеся интеллектуальные достижения Карла Маркса, в ней источ­ник блистательных ироничных прозрений Торстейна Веблена, многомерных конструкций реальности Йозефа Шумпетера, это основа психологической гибкости У. Лекки и, равным образом, необычайной глубины и ясности Макса Вебера. Эта черта присуща всем лучшим современным достижениям в области исследований человека и общества.

Ни одно социальное исследование, если оно не обращается к проблемам человеческой жизни, истории и их взаимодействию в обществе, не может выполнить стоящие перед авторами задачи. Какие бы специальные вопросы ни затрагивали классики общест­венной мысли, сколь бы узкой или, напротив, широкой ни была картина изучаемой ими социальной реальности, всякий, кто ясно осознал перспективы своей работы, вновь и вновь ставит перед собой три группы вопросов.

1. Что представляет собой структура изучаемого общества в целом? Каковы ее основные элементы и взаимоотношения между ними? Чем структура изучаемого общества отличается от других типов социального порядка? Какую роль играют те или иные осо­бенности данной структуры в процессе ее воспроизводства и изме­нения?

2. Какое место занимает данное общество в человеческой ис­тории? Каковы механизмы его изменения? Каковы его место и роль в развитии всего человечества? Какое влияние оказывает тот или иной элемент структуры изучаемого общества на соответст­вующую историческую эпоху и что в этом элементе, в свою оче­редь, обусловлено исторически? В чем заключается сущность кон­кретной исторической эпохи? В чем ее отличие от других эпох? Каковы характерные для нее способы "делания" истории?

3. Какие социальные типы преобладают в данном обществе и какие будут преобладать? Какой отбор они проходят и как форми­руются, как обретают свободу или подвергаются угнетению, ста­новятся восприимчивыми или безразличными? Какие типы "чело­веческой натуры" раскрываются в социальном поведении и харак­тере индивидов, живущих в определенном обществе в данную эпо­ху? И какое влияние оказывает на "человеческую натуру" каждая конкретная особенность исследуемого общества?

Именно такого рода вопросы ставили перед собой лучшие представители общественной мысли независимо оттого, являлись ли объектом интереса великое государство или узкое литературное течение, семья, тюрьма или религиозное движение. Подобные вопросы составляют интеллектуальный каркас классических исследований о поведении человека в обществе, их неизбежно задает каж­дый, кто обладает социологическим воображением. Ибо такое воображение дает возможность социологам переходить от одной Перспективы к другой, от политической к психологической, от рас­смотрения отдельной семьи к сравнительному изучению государственных бюджетов разных стран, от воскресной школы к армей­скому подразделению, от обследования отдельного предприятия к изучению современной поэзии. Социологическое воображение по­зволяет перейти от исследования независимых от воли отдельного индивида общих исторических изменений к самым сокровенным свойствам человеческой личности, а также видеть связь между ними. Использовать эту возможность нас побуждает постоянное стрем­ление понять социально-историческое значение человека в таком конкретном обществе, которое обеспечивает ему проявление своих человеческих качеств и самое существование.

Короче говоря, посредством социологического воображения человек сегодня надеется понять, что происходит в мире и что происходит с ним самим — в точке пересечения биографии и исто­рии общества. Самосознание современного человека, которому свой­ственно видеть себя по меньшей мере пришельцем, если не веч­ным странником, во многом обусловлено отчетливым представле­нием о социальной относительности и трансформирующей силе истории. Социологическое воображение является наиболее плодо­творной формой такого самосознания. С его помощью у людей, чей кругозор ограничивается небогатым набором замкнутых траек­торий движения, часто появляется неожиданное чувство, как будто они проснулись в доме, который до этого им лишь казался знако­мым и родным. Верно это или нет, но они начинают понимать, что теперь они сами способны к правильным обобщениям, непро­тиворечивым оценкам и взвешенным суждениям. Прежние реше­ния, некогда казавшиеся весомыми, теперь представляются безрас­судными и невежественными умствованиями. В людях вновь ожи­вает способность удивляться. Они обретают новый способ мышле­ния, производят переоценку ценностей, короче говоря, их мысли и чувства способствуют осознанию культурной значимости социаль­ных наук.

2.

Пожалуй, наиболее важно, что социологическое воображе­ние дает возможность различить понятия "личные трудности, связанные с внешней средой" и "общественные проблемы, обу­словленные социальной структурой". Такой подход служит важ­нейшим фактором социологического воображения и отличительной чертой всех классических работ в области социаль­ных наук.

Личные трудности определяются характером индивида и его непосредственными отношениями с другими; они касаются его "я" и тех ограниченных областей жизни общества, с которыми он лич­но знаком. Соответственно, осознание и преодоление этих труд­ностей, строго говоря, не выходят за рамки компетенции индивида как носителя конкретной биографии, а также за рамки непосредст­венной сферы его жизнедеятельности, то есть того социального окружения, которое определяется его личным опытом и до некото­рой степени доступного его сознательному воздействию. Труд­ности - это частное дело: они возникают, когда индивид чувст­вует, что ценности, которых он придерживается, находятся под угрозой.

Общественные проблемы обычно касаются отношений, кото­рые выходят за пределы непосредственного окружения индивида и его внутренней жизни. Такой выход необходим на уровень инсти­туциональной организации множества индивидуальных сред жиз­недеятельности, а далее на более широкую структуру социально-исторической общности, которая, как целое, складывается из много­образного переплетения и взаимопроникновения индивидуальных сред жизнедеятельности и общественно-исторической макрострук­туры. Общественные проблемы — называются общественными по-, тому, что при их возникновении под угрозой оказываются цен­ности, разделяемые различными слоями общества. Часто спорят о том, что же на самом деле представляют собой эти ценности и что именно им угрожает. Нередко спор оказывается беспредметным только потому, что, отличаясь по своей природе даже от самых распространенных личностных трудностей, общественные пробле­мы плохо поддаются определению в терминах непосредственного повседневного окружения простых людей. В действительности об­щественные проблемы часто связаны с кризисом институциональ­ного порядка, а также с тем, что марксисты называют "противоре­чиями" или "антагонизмами".

Рассмотрим с этой точки зрения безработицу. Когда в городе со стотысячным населением только один человек не имеет работы — это его личная проблема, для решения которой следует обратить внимание на характер, способности и непосредственные возможности данной личности. Но когда нация, обладающая пятидесяти­миллионным трудоспособным населением, насчитывает пятнадцать миллионов безработных — это уже общественная проблема, и в этом случае мы не можем надеяться на ее решение в сфере воз­можностей, доступных каждому безработному в отдельности. На­рушена сама структура возможностей. Чтобы правильно сформу­лировать проблему и определить уровень ее возможных решений, надо принимать во внимание экономические и политические ин­ституты общества, а не только личные ситуации и особенности характера отдельно взятых индивидов.

Рассмотрим войну. Во время войны личные проблемы связа­ны с тем, что каждый решает, как выжить или геройски погиб­нуть, или сделать на ней деньги, или занять тепленькое и безопас­ное местечко в аппарате военного управления или содействовать завершению войны. Короче говоря, в соответствии со своей шка­лой ценностей люди вписываются в особую конфигурацию инди­видуальных сред обитания, чтобы там пережить войну или при­дать смысл своей смерти. Но для решения структурных проблем войны требуется выявление ее причин, изучение того, как и какого рода люди выдвигаются на командные посты, каково ее влияние на экономические, политические, семейные и религиозные инсти­туты, а также исследование международных отношений, в которых царят неорганизованность и безответственность.

Рассмотрим семью. Состоя в браке, мужчина и женщина мо­гут испытывать личные трудности, но если за первые четыре года совместной жизни на каждую 1000 браков в среднем приходится 250 разводов, то это является индикатором структурной проблемы, решение которой коренится в самих институтах брака, семьи и других опирающихся на них социальных установлениях.

Или возьмем метрополис — жуткий и прекрасный, безобраз­ный и великолепный большой город-спрут. Для многих предста­вителей высшего класса личное решение "проблемы города" за­ключается в том, чтобы в самом сердце метрополиса иметь кварти­ру в доме с подземным гаражом, а за сорок миль от города — дом, построенный по проекту Генри Хилла, сад в стиле Гаррета Экбо*,

* Г. Хилл и Г. Экбо - известные американские архитекторы и дизай­неры. — Прим. ред.

разбитый на сотне акров собственной земли. Внутри этих двух сред обитания, контролируемых владельцами с помощью неболь­шого персонала и обслуживаемых собственным вертолетом, многие люди могли бы решить массу личных проблем, обусловленных "фактами" города. Однако сколь бы замечательным ни было это решение, оно отнюдь не снимает общественные проблемы, кото­рые порождены городом как структурным фактом. Как следует преобразовывать это удивительное чудовищное создание? Разбить его на отдельные части, совместив место жительства с местом ра­боты? Провести косметические улучшения, ничего не меняя по существу? Или эвакуировав население, взорвать старые города и выстроить новые на новом месте по новому плану? Каким должен быть этот план? И кому делать выбор, принимать решение и во­площать его в жизнь? Это проблемы структурного характера; при их постановке и решении нам нужно учитывать политические и экономические последствия, которые отразятся на несчетном ко­личестве индивидуальных сред жизнедеятельности.

Пока экономика устроена так, что в ней происходят сбои, проблема безработицы не может иметь личностного решения. До тех пор, пока война будет неизбежным спутником системы нацио­нальных государств и неравномерного промышленного развития стран мира, простой человек в своей ограниченной индивидуаль­ной среде жизнедеятельности — с психиатрической помощью или без нее — будет бессилен устранить трудности, которые эта система (или отсутствие системы) ему навязывает. До тех пор пока семья как социальный институт превращает женщин в милых рабынь, а мужей — в их повелителей или беспомощных иждивенцев, про­блема брака не может быть удовлетворительно решена исключи­тельно частным образом. До тех пор пока сверхразвитые мегапо­лисы со своими суперсовременными автомобилями будут состав­лять неотъемлемую часть самого развитого общества, проблемы городской жизни не разрешатся ни с помощью личной одареннос­ти, ни благодаря частному достатку.

Как отмечалось выше, то, что мы переживаем в своих инди­видуальных средахдеятельности, часто вызвано структурными из­менениями в обществе. Поэтому, чтобы понять изменения, проис­ходящие в отдельных индивидуальных "ячейках", необходимо выйти за их пределы. Тем более что количество и разнообразие структурных изменений растет, поскольку институты, внутри ко­торых мы живем, все шире распространяют свое влияние и связь между ними становится все более тесной. Осознать идею социаль­ной структуры и научиться адекватно применять ее — значит по­лучить возможность прослеживать связи внутри величайшего много­образия индивидуальных сред жизнедеятельности. Уметь это де­лать — значит обладать социологическим воображением.

3.

Каковы же главные проблемы нашего общества и какие ос­новные трудности испытывают индивиды? Чтобы определить и те и другие, мы должны, исходя из характеристики основных тенден­ций современной эпохи, ответить на вопрос, какие ценности раз­деляются людьми, но находятся под угрозой, а какие сохраняются и поддерживаются. В обоих случаях необходимо выяснить, какие структурные противоречия могут скрываться за этими процессами".

Когда люди придерживаются неких ценностей и не чувству­ют, что им что-либо угрожает, они находятся в состоянии благопо­лучия. Когда люди разделяют определенные ценности, но чувству­ют, что им угрожает опасность, они переживают кризис: либо как личные затруднения, либо как общественную проблему. А если людям кажется, что все ценности, которым они привержены, на­ходятся под угрозой, их может охватить паника.

Но представим себе людей, которые не имеют ни одной об­щей ценности и не чувствуют никакой угрозы. Это состояние ин­дифферентности, которое, распространившись на все их ценности, влечет за собой апатию. Представим, наконец, ситуацию, характе­ризующуюся отсутствием общих ценностей при остром осознании угрозы. Это состояние тревоги, беспокойства, которое, достигнув определенного порога, превращается в нераспознанную смертель­ную болезнь.

Мы как раз и переживаем время безразличия и тревоги, еще не оформившейся настолько, чтобы дать соответствующую работу разуму и свободу чувствам. Вместо того, чтобы определить наши беды в терминах ценностей и угрожающих им опасностей, мы часто лишь страдаем от смутной тревоги; нет четко сформулиро­ванных социальных проблем и на душе неспокойно от того, что все кругом как-то не так. А раз мы не осознаем, что нам дорого, и что именно угрожает нашим ценностям, не может быть и речи о принятии каких-то конкретных решений. Еще меньше оснований говорить о постановке проблем перед социальной наукой.

В тридцатые годы, за исключением находящихся в плену ил­люзий определенных деловых кругов, мало кто сомневался в су­ществовании экономических проблем, благодаря которым возникали личные трудности. Среди рассуждений о "кризисе капитализма" формулировки Маркса и его многочисленных непризнанных пос­ледователей, пожалуй, содержали наиболее верную трактовку этих проблем, и некоторые люди стали представлять свои личные труд­ности в марксистской терминологии. Стало ясно, что разделяв­шиеся всеми ценности оказались под угрозой структурных проти­воречий, которые также представлялись очевидными. И то и дру­гое глубоко переживалось многими. Это вызывало политические действия.

Однако в послевоенную эпоху оказавшиеся под угрозой цен­ности многие перестали рассматривать как ценности и ощущать грозящую им опасность. Разнообразные личные тревоги почти не получали резонанса; социальные болезни и решения важных во­просов, имевших огромное значение для структуры общественных отношений, так и не становились предметом обсуждения широкой общественности. Для тех, кто по-прежнему признавал унаследо­ванные от прошлого интеллектуальные ценности и свободу, сама тревога была личной, а безразличие — общественной проблемой. Состояние тревоги и безразличия стало отличительной чертой на­шей эпохи.

Все это настолько поразительно, что исследователи часто го­ворят о принципиальном изменении характера проблем, нуждающихся в артикуляции. Мы постоянно слышим, что решение клю­чевых проблем нашей эпохи переместилось из внешней среды эко­номики и теперь связано с качеством жизни отдельного индивида, то есть с вопросом о том, как скоро наступит время, наиболее благоприятное для индивидуального развития личности. Не дет­ский труд, а проблема комиксов, не бедность, а проблема массово­го досуга находятся теперь в центре внимания. Нередко кажется, что многие крупные общественные проблемы вместе с частными описываются как "психиатрические" вследствие трогательного же­лания социологов избавиться от обсуждения коренных проблем современного общества. Часто кажется, что такая постановка во­проса основывается на провинциальной ограниченности интереса истеблишмента исключительно к западному обществу или даже только к Соединенным Штатам. В этом случае игнорируется не только две трети человечества, но нередко произвольно отделяется жизнь индивида от институтов, в рамках которых она протекает, и которые иногда оставляют в ней более глубокий след, чем то непо­средственное социальное окружение, в котором проходит детство человека.

Проблемы досуга, например, даже обсуждать не имеет смысла без рассмотрения проблем труда. Без учета бедственного положе­ния, в котором очутилась семья по отношению к новейшим соци­альным институтам, невозможно проблематизировать беспокойст­во родителей о влиянии комиксов на детей. Ни досуг, ни его вредные формы нельзя понять как проблему, не учитывая, на­сколько социальные болезни и безразличие влияют на отношения между людьми и на климат современного американского общества в целом. В этом климате нельзя ни поставить, ни решить ни одной проблемы "частной жизни" без признания кризиса ценностей, ох­ватившего трудовую деятельность людей в условиях экономичес­кой экспансии корпораций.

Верно, как об этом без устали говорят психоаналитики, что люди нередко испытывают "растущее ощущение, будто ими дви­жут скрытые внутри них силы, которые они не способны опреде­лить". Но неверно утверждать, как это делает Эрнст Джонс, что "самый опасный враг человека — это его неуправляемая природа и загнанные внутрь темные силы". Напротив, "главная опасность для человека" кроется в неуправляемости сил современного обще­ства с его порождающими отчуждение способами производства, тотальными методами политического господства, анархией в меж­дународных отношениях — одним словом, с глубокой трансформа­цией самой природы человека, условий его существования и жиз­ненных целей.

В настоящее время первостепенная политическая и интеллек­туальная задача обществоведа — в данном случае обе задачи совпа­дают — прояснить элементарные основания сегодняшних тревог людей и безразличия общества. Это главное требование, которое ставят перед ним другие работники сферы культуры — физики и лирики, интеллектуальное сообщество в целом. Думаю, что эти задачи делают социальные науки общим знаменателем нашей куль­турной эпохи, а социологическое воображение — самым необходи­мым сегодня качеством интеллекта.

4.

В каждую интеллектуальную эпоху какой-то один стиль мыш­ления стремится определять культурную жизнь. Правда, в наши дни определенные интеллектуальные увлечения ненадолго овладе­вают умами широкой публики, чтобы через год-два смениться но­выми. Подобная восторженность может добавить живости куль­турным забавам, но едва ли способна оставить сколь-нибудь за­метный след в духовной жизни общества, чего нельзя сказать о таких способах мышления, как "ньютоновская физика" или "дар­виновская биология". Каждый из этих интеллектуальных универ­сумов приобрел влияние, далеко выходящее за рамки узкой сферы идей и представлений. Пользуясь их языком, или производными от него, безвестные исследователи и модные комментаторы откры­вали новые перспективы, по-новому формулировали интересую­щие их проблемы.

На протяжении Нового времени физика и биология стали главным общим знаменателем и для серьезных размышлений, и для популярной метафизики в западных обществах. Метод лабора­торного эксперимента стал общепринятой процедурой и критерием надежности интеллекта. В этом заключается идея общего интел­лектуального знаменателя: в терминах эксперимента можно отста­ивать свои самые сильные убеждения; рассуждения в иной терми­нологии и иных стилях мышления кажутся просто уходом от об­суждения и невежеством.

Разумеется, преобладание какого-то одного общего интеллек­туального знаменателя не отрицает существование других стилей мышления и способов восприятия. Просто с его помощью общие интеллектуальные задачи могут быть наиболее четко формулиро­ваны и осмыслены, что если и не приведет крещению какой-либо проблемы, то по крайней мере укажет перспективный путь его поиска.

Думаю, что социологическое воображение становится глав­ным общим знаменателем нашей культурной жизни и ее отличительным признаком. Это качество мышления, хотя и обнаружива­ется в социальных и психологических науках, выходит далеко за пределы этих дисциплин. Отдельные индивиды и широкая обще­ственность в сфере культуры овладевают им медленно и часто наощупь; многие обществоведы лишены его напрочь. Они как будто не подозревают, что применение такого воображения является ос­новным условием для наилучшего выполнения той работы, кото­рую они могли бы делать; что без его развития и использования не удастся выполнить возложенную на них общекультурную мис­сию, возможность реализации которой коренится Э классических традициях общественно-научных дисциплин.

В то же время присущие социологическому воображению ка­чества как в моральном плане, так и в отношении познания фактов социальной действительности регулярно востребуются литературной работе и для политического анализа. Эти качества транс­формируются самыми разнообразными способами, став основны­ми свойствами интеллектуальной деятельности и интерпретации процессов в области культуры. Ведущие литературные критики наряду с серьезными журналистами являют примеры этого, когда оценивают работу и тех и других. Популярная критика - как высокая, так и среднего и низкого ранга — во всяком случае сейчас, в одинаковой мере использует социологические и эстетические ка­тегории. Писатели-романисты, чьи серьезные книги воплощают наиболее распространенные концепции человеческой реальности, обычно обладают социологическим воображением ^и способствуют его распространению. С его помощью многие пытаются понять настоящее в контексте истории. Как только начинает осознаваться противоречивость представлений о "человеческой природе", воз­растает потребность в творческом и более пристальном взгляде на рутинный социальный порядок и те катастрофические перемены, которые в наше время общественных волнений и идеологических конфликтов обнажают (и формируют) природу человека. Хотя мода обнаруживается в стремлении ей следовать, социологическое вооб­ражение не просто дань моде. Это особое качество мышления и интеллекта, которое, вероятно, обеспечивает наиболее наглядное представление о самых сокровенных областях нашего бытия в их связи с более широкой социальной действительностью. Это не просто одно из выработанных культурой свойств современного разума. Это именно то свойство, более широкое и искусное приме­нение которого открывает возможность всем остальным качествам и фактически самому человеческому разуму играть более важную роль в жизни людей.

Культурное значение физики, старейшего общего знаменате­ля, все больше ставится под сомнение. Многие приходят к мысли, что физическая наука как стиль интеллектуальной деятельности в чем-то становится неадекватной. Издавна адекватность научного стиля мышления, чувствования, воображения и восприятия была предметом религиозных сомнений и теологических споров. Но наши ученые отцы и прадеды перебороли подобные религиозные пред­ставления. Сегодняшние сомнения - светские и гуманистические - часто затуманивают суть дела. Развитие физики в последние деся­тилетия, высшим технологическим достижением которой стало со­здание водородной бомбы и средств ее доставки в любую точку планеты, едва ли воспринимается как решение проблем, над кото­рыми ломали головы поколения интеллектуалов и деятелей куль­туры. В этих достижениях справедливо видят результат узкоспе­циальных исследований, по недоразумению вызвавших у некото­рых восхищение. Они не только не решили имеющихся глобаль­ных проблем, но поставили еще больше новых, как интеллектуаль­ных, так и моральных, почти целиком относящихся к социальной сфере, а не к естествознанию. Живущие в развитых странах люди понимают, что овладение природой, преодоление голода, холода и нищеты фактически осуществлены, и сейчас среди них крепнет убеждение, что наука, как основное средство овладения природой, утратила ориентиры, определенность целей и нуждается в пере­оценке.

Характерная для современности уважительная оценка науки долгое время ей только приписывалась, теперь же связанные с ней дух технологизма и инженерное воображение внушают скорее со­мнение и страх, чем надежду на прогресс. Разумеется, наука не сводится к технике, но есть опасение, что она может целиком замк­нуться на ней. Ощущаемая потребность произвести переоценку физики как науки отражает потребность в новом общекультурном знаменателе. Комплексной переоценке подвергается значение науки для человека, ее социальная роль, военное и коммерческое применение, политическая значимость. Научные достижения в области ядерных вооружений могут привести к "необходимости" мирового политического переустройства, но такая "необходимость" не может быть реализована именно физикой.

Многое из того, что выдавалось за "науку", теперь кажется сомнительным философствованием; во многом, что считалось "ре­альной наукой", сейчас видят лишь отражение беспорядочных фраг­ментов реальности, среди которых живут люди. Широко распро­странилось мнение, что люди науки больше не стремятся дать це­лостную картину реальности или выявить истинное предназначе­ние судьбы человечества. Более того, многим наука представляется не столько творчеством и познанием мира, сколько гигантской машиной, управляемой экономистами и военными, приводимой в действие механиками, которые не только не воплощают науку как особый этос и способ постижения мира, но и не считают ее тако­вой. В то же время философы, выступающие от имени науки, часто превращают ее в "сциентизм", отождествляя ее опыт с чело­веческим опытом, и доказывая, что только с помощью научного метода можно решить жизненные проблемы. Учитывая это, многие деятели культуры начинают считать "науку" ложным и претенци­озным мессией или по крайней мере весьма сомнительным эле­ментом современной цивилизации.

Но, говоря словами Ч. П. Сноу, существуют "две культуры": научная и гуманистическая. Будь то история, драма, жизнеописа­ние, поэзия или беллетристика, сущностью гуманистической куль­туры была и остается литература. Однако сегодня распространяется мнение, будто серьезная литература во многих отношениях стала второстепенным видом искусства. Если это и верно, то причина заключается не только в появлении массового потребителя культу­ры, укреплении средств массовых коммуникаций и всего того, что оказывает влияние на производство серьезной литературы. Причи­ну следует искать в исторических особенностях нашего времени, а также в громадной потребности мыслящих людей постичь эти осо­бенности.

Какая книга, статья или картина сравнится с исторической реальностью и фактами современной политической жизни? Может ли изображение ада вселить больший страх, чем эпизоды войн XX века? Какие обличения в безнравственности соизмеримы с мо­ральным бесчувствием людей, осуществляющих первоначальное накопление капитала? Люди стремятся познать социальную и ис­торическую реальность, но часто не находят в современной лите­ратуре адекватных инструментов познания. Они жаждут фактов, ищут их смысл, хотят иметь достоверную "широкую панораму" происходящего, на фоне которой можно понять самих себя. Они также готовы получить ценностные ориентиры, соответствующее мироощущение, эмоциональный настрой и готовые выражения для объяснения своих поступков. Но отыскать все это в современной литературе непросто. Важно не то, можно ли найти в литературе ответы на волнующие многих вопросы, а то, что люди часто их не находят.

В прошлом литераторы выступали в качестве критиков и ис­ториков, писали очерки об Англии, рассказывали о путешествиях в Америку. Они пытались охарактеризовать те или иные общества в целом, раскрыть их нравственный смысл. Живи А. де Токвиль или И. Тэн в наше время, стали ли бы они социологами? Задавая подобный вопрос о Тэне, обозреватель лондонской газеты "Таймс" (См. Times Literary Supplement. 1957. 15 November.) делает вывод: "Тэн всегда смотрел на человека прежде всего как на социальное животное, а на общество — как на скопление групп людей: он мог подмечать мельчайшие детали, был неутомимым наблюдателем и обладал качеством... особенно ценным для пони­мания связи между социальными феноменами, - гибкостью мыш­ления. Он слишком интересовался настоящим, чтобы быть исто­риком, был слишком теоретичным, чтобы пробовать себя в качест­ве писателя, и придавал слишком большое значение литературным произведениям как культурным документам эпохи или страны, чтобы добиваться славы критика... Его труд об английской литера­туре, посвященный не столько самой литературе, сколько морали английского общества, стал выразителем его позитивизма. Он прежде всего социальный теоретик".

То, что Тэн остался "литератором", а не обществоведом, по­жалуй, свидетельствует об одержимости социальной науки XIX века кропотливым поиском "законов", в определенной степени срав­нимых с теми, которые, как полагали тогда, уже найдены естество­испытателями. В обществе, не имеющем адекватной социальной науки, критики и писатели, драматурги и поэты становятся главными, если не единственными, выразителями не только личных, но и общественных тревог. Именно искусство часто отображает подобные чувства и фокусируется на них - в лучших своих образ­цах ярко и образно, однако без той интеллектуальной ясности, какая необходима для понимания их причин и способов смягчения. Искусство не формирует и не может влиять на чувства так, чтобы личные и общественные проблемы представали в виде задачи, ко­торую люди должны немедленно решать, если хотят преодолеть тревогу и безразличие вместе с таящимися за ними бедами. На самом деле художник редко пытается это сделать. Более того, серьезный художник мучается сам и вправе рассчитывать на неко­торую интеллектуальную и культурную помощь со стороны соци­альных наук, обогащенных социологическим воображением.

5.

В своей книге я намерен раскрыть значение социальных наук для решения стоящих в наше время задач развития культуры. Я бы хотел подробно рассмотреть преимущества, которые сулит нам распространение социологического воображения, показать, какие следствия оно может иметь в политической и культурной жизни, и, может быть, подсказать, что требуется для его использования. Чтобы осуществить поставленные задачи, я должен прояснить при­роду социальных наук, показать, как они применяются в наши дни и дать краткую характеристику их современного состояния в Соединенных Штатах¹.

¹ Здесь нужно заметить, что слово "обществоведение" ("the social studies") для меня более предпочтительно, чем "социальные науки" ("social sciences"), и не потому, что я не люблю ученых-естественни­ков (напротив, они мне очень импонируют), а потому, что слово "на­ука" приобрело огромный престиж и весьма неопределенное значение. Мне не хотелось бы покушаться на завоеванный ею престиж или еще более размывать значение слова "наука", употребляя его как философ­скую метафору. Но я подозреваю, что если бы я писал об "обществове­дении", читатель мог бы подумать, что я имею в виду только чиновни­ков высшей школы, ассоциации с которыми из всего того, что состав­ляет систему обучения, мне бы хотелось избежать. Употреблять соче­тание "поведенческие науки" просто невозможно, ибо оно было изо­бретено, я полагаю, как пропагандистский инструмент для выколачи­вания денег на социальные исследования из руководителей фондов и конгрессменов, которые пугали "Социальные науки" с "социализмом". Наиболее подходящее определение должно включать историю (и пси­хологию — в той мере, в какой она имеет отношение к человеческим существам) и иметь максимально недискуссионное содержание, посколь­ку мы должны, рассуждая, использовать термины, а не бороться за них. Пожалуй, термин "гуманитарные дисциплины" мог бы удовлетворить этому требованию. Я все же надеюсь, что не введу своих читателей в заблуждение, если буду использовать общепринятый стандартный тер­мин "социальные науки".

И еще одно замечание. Я надеюсь, что мои коллеги благожелатель­но примут термин "социологическое воображение". Политологи, про­чтя эту рукопись, говорили о "политическом воображении", антропо­логи — об "антропологическом" и так далее. Термин, вынесенный в название книги, менее значим, чем идея, которая, надеюсь, прояснит­ся в ходе изложения. Применяя его, я, конечно, не свожу социологию только к учебной дисциплине. О многом из того, что я вкладываю в это понятие, писали отнюдь не социологи. В Англии, например, социоло­гия как учебная дисциплина по сей день занимает несколько марги­нальное положение, в то время как в английской журналистике, худо­жественной литературе и прежде всего в исторической науке социоло­гическое воображение получило мощное развитие. Сходная ситуация во Франции. Отсутствие междисциплинарных границ и смелость фран­цузской послевоенной мысли проистекают из внимания последней к социологическим параметрам человеческой судьбы в наше время. Тем не менее я использую понятие "социологическое воображение" пото­му, что, во-первых, всякий кулик свое болото хвалит, а я, к добру или к худу, - социолог; во-вторых, я искренне полагаю, что на протяжении истории общественное сознание с большим постоянством и живостью выражалось социологами-классиками, чем представителями других со­циальных наук; в-третьих, поскольку я собираюсь критически рассмот­реть некоторые социологические школы, для обозначения своей пози­ции мне необходим некий термин, на котором я мог бы основывать свои аргументы.

Разумеется, в любой момент исторического развития "со­циальные науки" впитывают результаты деятельности тех, кого по праву считают обществоведами. Однако это не означает, что все они занимаются одним и тем же. На самом деле эти ученые исследуют совершенно разные предметы. Кроме того, социаль­ные науки включают в свой оборот и то, что сделали общество­веды прошлого, хотя свои построения они основывали на раз­ных традициях. Надеюсь, ясно, что, рассуждая о том, "что обещают нам социальные науки", я руководствуюсь собственными представлениями.

Ныне среди обществоведов широко распространена озабочен­ность, как интеллектуального, так и морального плана, вызванная неуверенностью в том, в правильном ли направлении ведутся ис­следования. Думаю, эта озабоченность, усугубляемая другими не­благоприятными тенденциями, проистекает из общего болезненного состояния современной интеллектуальной жизни. Вместе с тем, эта озабоченность наиболее остро ощущается именно обществове­дами ввиду еще недавно ожидавшейся от них существенной отда­чи и самой природой исследуемого предмета и настоятельной не­обходимостью что-либо сделать для решения актуальных проблем сегодняшнего дня.

Не все разделяют это беспокойство, но сам факт, что его многие игнорируют, порождает еще большее беспокойство людей, у кото­рых хватает честности признать претенциозную посредственность большинства предпринимаемых ныне усилий. Я искренне надеюсь стимулировать эту озабоченность, вскрыть некоторые ее источни­ки, постараться обратить ее в специфическую настоятельную по­требность реализовать возлагаемые на социальные науки надежды, прояснить основания для новых начинаний, короче говоря, ука­зать некоторые очередные задачи и доступные средства выполне­ния той работы, которую необходимо сделать в настоящее время. Нельзя сказать, что концепция общественной науки, которой я придерживаюсь, переживает подъем. Моя позиция противостоит взгляду на общественную науку как на набор бюрократических процедур, которые опутали социальное познание своими "методо­логическими" претензиями, переполняют его схоластическими кон­цепциями и опошляют мелкотемьем, не имеющим отношения к общественно значимым проблемам. Эти путы, схоластичность и пошлость ввели обществоведение в кризисное состояние и не со­держат даже намека на пути выхода из него.

Одни ученые ратуют за организацию "узкопрофильных ис­следовательских команд", другие — за приоритет исследователей-одиночек. Одни затрачивают массу энергии на усовершенствова­ние исследовательских методов и процедур, другие думают о необ­ходимости реабилитировать старых мэтров с их забытыми спосо­бами гуманитарных исследований. Одни следуют в своей работе жесткому набору механических процедур, другие стремятся раз­вить и использовать социологическое воображение. Одни, зара­зившись крайним формализмом чистой теории, разлагают и син­тезируют понятия в такой манере, которая другим кажется чудаче­ством, а те, в свою очередь, берутся за разработку терминов только тогда, когда ясно видят, что они расширят границы познания и* осмысления предмета исследования. Одни ограничиваются изуче­нием мелкомасштабных сфер социальной жизни в надежде на "вос­хождение" к более крупным структурам, другие тщательно изуча­ют социальные структуры, в которых пытаются "разместить" мель­чайшие сферы человеческой жизнедеятельности. Одни, пренебре­гая сравнительными исследованиями, занимаются синхронным изучением какой-либо одной общности в конкретной стране, дру­гие, целиком следуя сравнительному методу, непосредственно изу­чают социальные структуры разных стран мира. Одни ограничива­ются скрупулезным установлением связи между сиюминутными событиями, другие занимаются проблемами, которые, возможно, дадут о себе знать лишь в отдаленной исторической перспективе. Одни организуют свою работу строго в соответствии с делением на учебные факультеты, другие, черпая сведения из всех отраслей, специализируются на определенной теме или проблеме, нимало не заботясь о том, к компетенции какой академической дисциплины относятся их работы. Одни сопоставляют многообразные факты истории, личных биографий и целых обществ, другие этого не делают.

Эти и многие другие контрасты предпочтений могут не ис­ключать друг друга, хотя в пылу кулуарных баталий и ленивой неуязвимости специализаций их нередко принимают за подлин­ные противоположности. Здесь я даю лишь предварительные фор­мулировки и намерен вернуться к ним в конце книги. К тому времени я надеюсь обнаружить собственные предпочтения и пред­убеждения, ибо полагаю, что критику нужно выражать открыто. Но, несмотря на свое особое мнение, я попытаюсь установить куль­турное и политическое значение общественной науки. Мои при­страстия являются, разумеется, такими же субъективными, как и те, которые я собираюсь критиковать. Пусть тот, кто не разделяет Моих пристрастий, отвергнет их и таким образом выразит и при­знает свои собственные столь же вразумительно, как это намерен сделать я. Тем самым моральный аспект обществоведения — обще­ственная значимость социальных наук — получит свое признание, что даст возможность для его обсуждения. Это будет способство­вать повышению самосознания, которое является необходимым предварительным условием объективности общественной науки как научной дисциплины.

Короче говоря, я считаю, что классический социальный анализ составляет определенный комплекс традиций, которые могут быть осмыслены и использованы, а его существенной особенностью яв­ляется связь с конкретно-историческими социальными структура­ми. Исследуемые с его помощью явления имеют прямое отноше­ние к требующим безотлагательного решения проблемам общества и человека. Кроме того, я считаю, что, несмотря на наличие серь­езных препятствий на пути развития этой традиции как в самих социальных науках, так и в соответствующих образовательных и политических установлениях, определенные качества интеллекта, конституирующие ее, постепенно становятся общим знаменателем культурной жизни в целом и что потребность в них, пусть еще смутно и через обманчивую многоликость, начинает осознаваться.

Многие из тех, кто работает в области общественных наук, особенно в Америке, к моему удивлению, отказываются прини­мать брошенный им вызов. Одни фактически отрекаются от вы­полнения присущих социальному анализу интеллектуальных и по­литических задач; другие без тени сомнения просто не готовы к той роли, для которой они предназначены. Иногда кажется, что они едва ли не сознательно прикрываются старыми уловками и выдумывают новые отговорки. И все же, несмотря на отказ, внимание интеллектуалов и широкой общественности сейчас столь явно обращено к многообразию социальных миров, которое они изучают, что нельзя не согласиться с тем, что перед ними возникла уникальная возможность новых открытий. В реализации этой воз­можности раскрывается интеллектуальное предназначение социаль­ных наук, культурное значение социологического воображения и политическое значение общество - и человековедения.

6.

Мне, как социологу, довольно неловко осознавать, что все печально известные интеллектуальные направления (возможно, за исключением одного), которые я собираюсь критически рассмот­реть в следующих главах, принято относить к "области социологии", хотя скрытое в них отречение от политических и культурных задач безусловно присуще и каждодневной научной деятельности пред­ставителей других социальных наук. Как бы ни обстояло дело в политологии и антропологии, исторической и экономической на­уках, очевидно, что в Соединенных Штатах именно то, что пони­мается под социологией, стало сегодня центром осмысления соци­альных наук. Именно социологи усиленно разрабатывают методы исследования и именно они обнаруживают живейший интерес к "общей теории". Поистине замечательно разнообразие интеллекту­альных направлений, внесших свой вклад в развитие социологи­ческой традиции. Интерпретировать это разнообразие как единую традицию са