Стефан Продев. О буквах 1 страница

1. Их создали для того, чтобы помочь Византии бороться с Римом. Император и церковь Византии считали их своими воинами. Их распространяли среди славянства, дабы одолеть влияние папы римского. Никто и не думал о всевышнем. Просто империя думала о себе, о своем выживании. Так буквы использовали в политических целях.

Но, как обычно и бывает, великие открытия конъюнктуре не подчиняются. Буквы тоже - они "перевыполнили поставленную им задачу". Созданные как "солдаты" империи, они стали воинами прогресса. Случилось нечто, заставшее Византию врасплох. Их сила одолела не только папских нунциев, она переломила меч византийских колонизаторов, посланных для того, чтобы поработить дух славянства, буквы освободили их дух. Не усыпили сознания, нет, они совершили в нем революцию. Буквы вошли в историю и навеки остались в ней.

2. До их прихода Болгария была только сильной, но не великой. У нее были дворцы, но не было школ. Все боялись ее меча, но не боялись ее слова. Болгария была как слепой Полифем - игрушка в руках хитрого византийского Одиссея. Но вот пришли буквы, и гигант прозрел. Рука, поднимавшая меч, потянулась к перу. И рядом с крепостями, оружейными мастерскими появились школы. Отныне Болгария уже не ставила крестик на месте подписи. Она научилась читать, писать. И думать.

Поэтому в начале всего большого и великого в нашей истории были они, письмена. Они родили болгарскую книгу. Они создали болгарскую культуру. Они заставили Константинополь и Рим уважать болгарский язык и вслушиваться в него. Так они сотворили и наше бессмертие. Дух болгарский вошел в мир, и не мечом уже, а словом прославилась Болгария в Европе.

3. Буквам уже свыше 1100 лет. Вот уже целых 11 веков, как ими славится отечество наше. На них обрушивались стихии одна другой страшнее. Они выстояли. Никто не смог погубить их. Ни византийские хроники. Ни латинские рыцари. Ни ятаган турецкий. Они были нужны народу. В этом их мощь. Народ носил их в сердце. Даже будучи рабом, он думал об их спасении. Ведь спасая их, народ спасал себя. Свою историю, свой гений.

Так буквы прочно вошли в народную жизнь. В судьбу народную. Народ создал ими красоту, не пряча их за семью печатями, как прячут золото. Он сохранил их в делах своих. В песнях и легендах. В летописях и фресках. Язык у него вырывали, но он слагал слова. Руку заковывали в кандалы, но она писала. Словом и кистью народ творил шедевры - на вечность. Вряд ли найдется другое богатство, которое бы так ревниво и самозабвенно хранили, которое имело бы такую историю, славу, блеск.

4. Без букв нация наша исчезла бы с лица земли, как в свое время гунны. Без букв не было бы у нас ни одного великого имени, ни одной великой даты. Ни одной мысли, пронесшейся в веках. Не было бы Симеона и победы Калояна над императором Балдуином. Не было бы ни драгоценнейших хроник, ни истории отца Паисия. Ни учения попа Богомила. Не было бы вершины по имени Христо Ботев и правды Дм. Благоева. Без всего этого мы были бы безымянным куском земли. Воспоминанием давно минувших дней. Просто пылью на земной груди. Не больше.

Поэтому поныне славим мы буквы. У них свой праздник. И мы чтим их так, как древние греки чтили богов своих олимпийских. Цветами и музыкой, народными шествиями, поэзией. Быть может, это не самый великий праздник человечества. Зато один из благороднейших, бескорыстнейших. Ибо не во славу ратных подвигов родился он - для дела государственного, личности одной. Славит он самое великое, что знает материя. Работу духа. Прогресс. Бесконечный труд мысли.

И жизнь, вдохновленную ею^*.

^* (См.: Литературная газета, 1987, 20 мая.)

Прекрасные слова, прекрасные мысли. Болгарские имена легко заменить на русские: "един народ славянский", мы родня не только по крови - по истории.

К славянам были направлены братья Кирилл (в монашестве Константин) и Мефодий, знаменитые создатели славянской письменности, проповедники христианства, переводчики богослужебных книг, борцы против латинской экспансии на земли славян.

Вернемся к летописному рассказу: "Для них ведь, моравов..." - свидетельство об азбуке, буквах как бы выпадает из его общего строя. Летописец подробно и с огромным уважением рассказывает о деятельности братьев-просветителей, он бережен и внимателен к каждой детали, пишет, как Мефодий, ставший епископом в Паннонии, "перевел все книги полностью с греческого языка на славянский в шесть месяцев", считает важным даже назвать дату: "начав в марте, а закончив 26 октября". Речь, конечно, не о "всех книгах" - задача невозможная и ненужная, а о "всех" тех, которые необходимы для богослужения.

И тут же Летописец развертывает похвалу святому Мефодию в тему крещения славян, а точнее (это и важно для него), в тему крещения Руси. Он утверждает, что христианство проповедовал "славянскому народу" апостол Андроник, "до моравов же доходил и апостол Павел и учил там, там же находится и Иллирия, до которой доходил апостол Павел и где первоначально жили славяне. Вот почему учитель славян - апостол Павел, из тех же славян и мы, русь, поэтому и нам, руси, учитель Павел, так как учил славянский народ..." Летописец строит цепь умозаключений и делает вывод: христианство на Руси от апостола Павла. В "Повести" этот сюжет помещен под 898 годом, позже легенды о путешествии Андрея. Но появился он в ней раньше, чем андреевская легенда, и был исключен из "Повести" теми, кто вписал в нее легенду о путешествии Андрея. Для полного же исключения текста, рассказывающего о западных и южных славянах, Кирилле и Мефодии оснований не было. Б. А. Рыбаков убедительно доказывает^*, что от "Сказания о грамоте" был именно "отсечен и изъят из текста" рассказ о крещении западных славян, болгар и русов, происходившем в 860-е годы. Кем и когда было так процензуровано "Сказание", можно только предполагать. Во всяком случае, Нестор имел дело с уже дефектным текстом.

^* (См.: Рыбаков Б. А. Древняя Русь..., с. 232.)

Рассмотрев "Сказание о грамоте", Б. А. Рыбаков предпринял попытку восстановления его текста и предложил назвать этот, исключенный из летописи, рассказ "Сказанием о крещении и словен и о грамоте словенской". Реконструкция Б. А. Рыбакова убедительна.

И все же... все же здесь какая-то неясность. Как, каким образом Летописец, кто бы он ни был, мог устранить из "Повести" такое важное, с христианской точки зрения архиважное событие - вычеркнуть крещение своего народа?

Обрывки, почти случайные, намек на какое-то апостольское деяние: "нам руси учитель Павел...". Андроник - тоже апостол, но уже не из числа двенадцати, а из тех "малых", которых церковь насчитывает семьдесят.

Не было на Руси ни Павла, ни Андроника, как не было и Андрея. В них ли дело?

Остался только след этого рассказа, следсвидетельство о каком-то очень давнем, задолго до князя Владимира происшедшем, крещении Руси. И если дальше под 988 годом крещение будет самым подробным образом изложено летописью, то все же получается, что это второе крещение Руси.

Свидетельств "Повести" нам явно недостаточно. Ее листы знакомы не только с пером, но и с ножом. Тем самым, перочинным, которым можно просто выскоблить текст с пергамена и - чего проще - вырезать ставшую "не той" страницу...

Кроме "Повести" в нашем распоряжении еще несколько источников. Они важны, интересны, но и противоречивы. Известия о крещении Руси находятся в огромном летописном своде XVI века, так называемой Никоновской или Патриаршей летописи. При ее составлении книжниками Московской Руси была проделана грандиозная работа не только по составлению и сведению множества письменных памятников. Шел поиск и выявление новых документов. В тогдашних архивах, ризницах, государственных и церковных хранилищах древних актов были обнаружены листы, которых не знали древние летописцы.

Нужные нам сведения содержатся и в некоторых памятниках Древней Руси: в "Слове о законе и благодати" митрополита Илариона, "Похвале князю Владимиру" Иакова Мниха и др. Сохранилась, к сожалению только в изложении В. Н. Татищева, так называемая Иоакимовская летопись, на основе которой мы позднее рассмотрим живописный рассказ о крещении Новгорода.

Важны свидетельства западноевропейских, византийских, арабских хроник, древние жития, русские былины и скандинавские саги, - каждый из этих источников по-особому высвечивает факты. В целом их дробная мозаика создает картину событий, столкновений мнений, борьбы страстей, политических, социальных, личностных отношений эпохи, ее нравов и ярких характеров.

Вернемся во времена полулегендарные уже для Летописца, в эпоху, когда еще шел процесс расселения славян, расширения их земель, когда почти мифическим - или реальным? - князем Кием был над днепровской кручей срублен небольшой городок.

Это VI-VII века, это период, когда еще движущееся славянство впервые сталкивается с Византийской империей. Та стремится подчинить многочисленные племена, превратить их в данников. Славяне (анты), объединяющиеся в непрочные и кратковременные союзы, короткими и в общем беспорядочными набегами начинают тревожить империю. Набеги за добычей, за "данью", как называли в те времена результаты более или менее успешного военного грабежа. Война, набег - это не чрезвычайное событие, а одна из сторон общественной жизни строя "военной демократии", демократии вооруженного народа.

Византия быстро оценила противника, сильной стороной которого являлась стремительность нападения, воинская доблесть, умение владеть оружием. Короткие набеги сменялись периодами мира, начали устанавливаться торговые отношения. Собственно, и войны эти идут ради торговли, когда нарушаются прежние соглашения или идет поиск больших выгод. С этого времени история Древней Руси освещена слабым и неверным, колеблющимся светом греческих текстов. Два военных похода на Византию состоялись в 860 году и в 867 году. Торговые и государственные отношения Киева с Константинополем были установлены задолго до похода, и какие-то условия торговли были нарушены греками. Нарушены грубо и жестоко. Результат - появление у Царьграда русской флотилии.

Мы знаем об этом по яркому, хотя и тенденциозному, тексту константинопольского патриарха Фотия. Он, очевидец событий, оценивая случившееся, обращается к своей пастве с нравственной проповедью. Фотий напуган,

как, впрочем, напуган был весь Константинополь, укоряет соотечественников и призывает к мирным отношениям с грозными и воинственными славянами. Именно в нарушении условий договора с русами видит Фотий причину их нападения на столицу. Он пишет: "Тех, кто должен был нам нечто малое и незначительное, мы жестоко истязали... не обращали внимания на маловажность и незначительность в сравнении с нашими долгами... Получая прощение многого... других за малое ввергли в рабство". Не очень конкретно, но греки Фотия понимали и без указаний на те или иные факты, ясен характер притеснений и нам. Вполне понятен и военный ответ Киева. 18 июня 860 года 200 или 360 (источники расходятся в числе) русских челнов - моноксилов, как их называли греки, оказались в Босфоре. "Помните ли час невыносимо горестный, - спрашивает Фотий, - когда приплыли к нам варварские корабли?" И дальше рисует картину проплывающих под стенами города судов, наполненных воинами с грозно поднятыми мечами...

Знала о морском набеге и Венецианская хроника Иоанна Диакона. Что славяне не могли взять Константинополя, для венецианца очевидно - "непобедимый город", но, пишет Иоанн, "разорили предместья насколько смогли" и перебили, опять же, "сколько смогли" народа.

Фотий подтверждает: нахлынули, "как морская волна, и истребили живущих на этой земле, как полевой зверь траву...".

Разгром пригородов занял меньше недели. Император Михаил вынужден был заключить с "варварским", но могучим народом "ршд" договор "мира и любви". 25 июня, ровно через неделю, легкие моноксилы народа "рсод" покинули царьградскую бухту - уже тогда известный морякам едва ли не всего мира рейд константинопольского Золотого Рога - Суда, покинули так же стремительно, как и появились.

"Повесть временных лет" тоже сообщает о морском походе на Царьград флотилии киевского князя Аскольда. Летопись датирует его 866 годом.

Рассказ о походе обозначают как "чудо с ризой".

Из "Повести" следует, что русские потерпели серьезнейшее поражение, причем не от войск империи и не от ее флота, а от бури, которая разметала корабли "безбожной руси". Патриарх Фотий, по словам "Повести", всю ночь молился, затем вынес на берег Суда ризу богоматери и омочил край ризы в водах залива. Тотчас же на

безмятежно тихом заливе началась страшная буря, переломавшая русские челны. Так что лишь немногие смогли спастись... Наш Летописец не фантазировал, он использовал византийские материалы того же Фотия, которому просто необходимо было как-то объяснять грекам ошеломивший их набег "скифов", вынужденный договор "мира и любви".

Стремительность появления русской флотилии и разгром окрестностей города Фотий объяснил вполне убедительно, стремительность ухода "скифов" помогла патриарху связать его с ризой богоматери. Ведь именно Фотий организовал торжественный крестный ход по стенам города "с пением" подходящих случаю псалмов, он вместе с императором Михаилом вынул из ковчега священную и, уж разумеется, чудотворную ризу на берегу Суда. Фотию просто необходимо было утверждать - это обычный метод церкви, - что именно благодаря молебну, заступничеству богоматери, ее "девственной ризе" русы так стремительно исчезли из-под стен полиса. На следующем этапе - с религиозными чудесами всегда так - отплытие "скифов" превратилось в бегство, затем последовала буря и - дело сделано.

Подобные "чудеса" часто вписывались в хроники империи почти механически. Придворные писатели Царьграда - это хорошо знают исследователи византийских хроник - обычно определяли противников империи как варваров, нечестивцев и крайне редко сообщали о действительном ходе военных действий против них, особенно когда дело касалось обстоятельств чрезвычайных и невыгодных для авторитета империи. Оставим в стороне "чудо с ризой" и бурю. По сути, греческий писатель хочет сказать, что для столицы дело обошлось благополучно только благодаря чуду. Тут он, пожалуй, прав...

Ряд исследователей считают, что князья Аскольд и Дир совершили не один морской поход на империю, а два, и датируют их 860 и 866/67 годами. Возможно, был и третий поход на черноморское побережье империи, который в столичные хроники Византии не попал.

Новгородская летопись отнесла поход на Царьград к 854 году. Хронологические разночтения не должны нас смущать. Ряд ранних событий Летописец, не имея точной датировки, заведомо помещал в достаточно и для него самого условную хронологическую сетку, отсчитывая годы по правлению византийских цесарей, а иногда производил расчеты, сопоставляя последовательность событий. Кроме того, в ходу были две системы счета лет "от сотворения мира". По александрийской системе от со-творения до рождества Христова прошло 5500 лет, по византийской - 5508. Это сбивало расчеты, поскольку не всегда понятно, какой системой пользуется тот или иной автор.

В начале XVIII века, когда Петр I проводит реформу календаря, это дало повод старообрядцам упрекать "царя-антихриста" в том, что он "восемь лет у бога украл...".

Мало того. Начало года тоже считалось по-разному: с 1 сентября и с I марта (сентябрьский и мартовский годы). Понятно, что в этом случае события начала и конца года могли сместиться на целый год. Наконец, у разных авторов и в разное время существовала разная традиция подсчета лет от события до события. Одни включали в число лет год самого события, другие не включали. Так могла появиться разница еще в год. Все это для нашей темы второстепенно. Датировка, часто поневоле гипотетическая, нам менее важна, чем последовательность событий.

Тот же Фотий сообщает в "Окружном послании" 866-867 годов о крещении народа русь. Характеризуются новые христиане как народ, хорошо известный своей самостоятельностью и воинственностью. Заменив языческую веру христианской, Русь приняла епископа, из врага стала союзником, обещала Византии военную помощь. В "послании" сказано не только о факте крещения, но и об условиях, которые позднее становятся постоянными в договорах Киева с Константинополем. То есть в тексте "послания", вообще не вызывающего сомнения, есть важная для нас часть, подтверждаемая другими независимыми свидетельствами. В таких случаях исследователь склонен доверять всему документу в целом. Если, конечно, не обнаруживается каких-либо противоречий. Здесь их нет. Сведения Фотия подтверждаются "Жизнеописанием императора Михаила", окунавшего вместе с Фотием ризу: "установил дружбу и соглашение, уговорил принять крещение". Добросовестный историк-компилятор XV века Георгий Кедрин пишет, что "народ скифский, - так продолжает называть русов византийская традиция, - прислав в Царьград посольство, просил сподобить его святого крещения, которое и получил".

Константин Багрянородный мимоходом упоминает "русскую епархию" среди епархий Константинопольского патриархата. Для него это один из фактов, находящихся где-то на периферии внимания империи. Церковный устав князя Владимира тоже содержит краткое упоминание о крещении Руси при патриархе Фотии.

Свидетельство о крещении Руси при Аскольде и Дире содержится в упомянутой нами выше Никоновской летописи. В ее тексте рассказ о походе Аскольда и Дира на Царьград сходен с текстом "Повести". Он лишь короче и глуше. Подробно о буре не говорится, о "чуде с ризой" тоже. Просто: "Взбраним им вышний промысел, паче же и приключися им гнев божий, и тогда возвратишася тщии (то есть тщетно пытались взять Константинополь) - князи их Аскольд и Дир".

Дальше сказано о заключении мира с русами и о том, что император Василий "преложи сих на христианство, и просиша архиерея, и посла к ним царь".

И хотя русы в результате переговоров "попросили архиерея", дальше дело их крещения пошло не столь гладко. Русы в Киеве потребовали от миссионера чуда. Византийский архиерей, разумеется, чудо совершил. Он бросил в огонь Евангелие, и огонь "не прикоснулся его". Русь удивилась, и "вси крестишася"^*.

^* (Полное собрание русских летописей. М., 1965, т. 9, с. 13.)

Итак, первое крещение состоялось при князе Аскольде. Но важно выяснить, откуда в поздней Никоновской летописи появилось это свидетельство, насколько оно достоверно.

В летопись статья перенесена из Русского хронографа 1512 года, в котором, в свою очередь, были слиты тексты из разных переводов греческого Паралипомена хрониста Зонары. Князья Аскольд и Дир упомянуты не во всех, а только в одном из нескольких известных списков Паралипомена. Текст в Русском хронографе получил большую определенность, чем у Зонары. В оригинале сказано, что русы начали "нудиться на крещение", в хронографе - "вси крестишася". Разницу трудно не заметить. В хронографе западнорусской редакции текст вообще иной. В нем русы по поводу чуда с Евангелием дивятся силе Христовой, но относительно их крещения сказано вполне определенно: "Но аще не у время бе прославитися в них имени Господню". Разночтение, надо признать, немалое. Коррективы, понятно, не отменяют вероятности крещения Аскольда и какой-то части дружины. Мы привели и другие свидетельства крещения. Речь о том, насколько сложна в прочтении летопись и насколько требует осторожности использования летописного материала^*.

^* (См.: Творогов О. В. Принятие христианства на Руси и древнерусская литература. - В кн.: Введение христианства на Руси. М., 1987, с. 139-143.)

Следы первого крещения найдутся в древнем Киеве. Это первое христианство на Руси спустя лет двадцать или около того будет подавлено захватившей Киев варяжской дружиной Олега. Аскольд и Дир будут убиты, язычники - "варяги и славяне и прочие прозвавшиеся русью" установят дани, оттеснят хазар за Дон, начнут ставить города. Варяжский конунг Олег - он прослывет вещим - назовет Киев "матерью городов русских". Отсюда пойдет могучая "империя Рюриковичей". Но об этом - впереди.

Что же касается истории первого крещения, точнее, исчезновения рассказа о нем со страниц "Повести", то оно, по справедливому мнению Б. А. Рыбакова, "вполне объяснимо жестко проводимой в XI-XII вв. тенденцией связывать крещение Руси только с именем одного Владимира Святого, решительно отвергая миссионерскую деятельность греков в IX в. (Фотий, Игнатий)"^*.

^* (Рыбаков Б. А. Древняя Русь..., с. 168.)

Теперь понятны умолчания летописи, ее жесткая редактура, и мы можем рассмотреть кульминационный момент "Повести" - крещение Руси князем Владимиром Святославичем.

Но чтобы сквозь легенды летописи понять это важнейшее событие нашей истории, а не только то, что хотел и мог сообщить о нем Летописец, и то, что хотела сказать о них русская церковь, следует увидеть крещение на широком фоне истории Руси, более того - на фоне международных событий X века.

"Иду на вы!"

Святослав - фигура, казалось бы, рожденная былинным эпосом. Летописец, говоря о Святославе, как-то сразу забывает, что его позиция - христианская, что ему, смиренному чернецу, как-то негоже восхищаться и воинскими подвигами, и личностью упорного язычника. Из-под пера вырывается восторженная характеристика: "...легко ходил в походах, как пардус, и много воевал. В походах же не возил за собою ни возов, ни котлов, не варил мяса, но, тонко нарезав конину, или зверину, или говядину и зажарив на углях, так ел, не имел он и шатра, но спал, постилая потник с седлом в головах; такими же были и все прочие его воины. И посылал в иные земли со словами: "Хочу на вас идти". "Аки пардус" - пардусы (гепарды) в то время водились в южной Руси. Ловкие бесстрашные звери хорошо приручались для охот, "пардусиные ловы" были любимыми княжьими забавами. Святослав не приручался.

В отрывке этом, даже в переводе, чувствуется какой-то сказовый ритм, это не обычная, а ритмическая проза. Возможно, Летописец включил в свой текст отрывок какой-то дружинной былины о Святославе. И кроме восхищения Летописца своим героем, для него уже древним князем, в описании есть внутренняя жизненная точность. Она позволяет увидеть за строкой этого сказа современника, участника княжьих походов, прекрасно знавшего быт конных маршей, коротких дневок и ночлегов посреди степи. Войско не обременено обозом, полководец бережет время марша, обходясь даже без походного котла. И как обозначена последовательность рациона дружины: на первом месте - конина, то, что всегда с собою, затем "зверина" - дичь, добытая стрелою или копьем на марше. Говядина - мясо, которое могли только реквизировать у населения во время похода, - на последнем месте. Это уже не перечень - это характеристика. Сразу вспоминается суворовская заповедь: "Обывателя не обижай!"

Впервые летопись показывает нам его на коне. Ольга идет под Искоростень мстить за смерть Игоря. Дружина княгини сходится с войском древлян. Из города вышли, наверное, все, кто мог держать оружие. Знают, что правда на их стороне, знают и что пощады не будет. Против них превосходно обученные и вооруженные отборные воины, наемники-варяги. Два войска медленно сходятся. В челе Ольгиной дружины три всадника: князь Святослав, рядом по сторонам - Свенельд, воевода Игоря, теперь командующий дружиной Святослава, и Асмуд, "кормилец" Святослава, его воспитатель.

Оба тесных строя сошлись на бросок копья, - последние шаги перед рукопашной. Древляне медлят, может быть, еще надеются на милость. Опытный Свенельд точно улавливает решающее мгновение: пора. Воевода подал Святославу копье. Тот бросил его во врага. "Князь уже начал!" "Дружина, за князем!" - воскликнули Свенельд и Асмуд. "И победили древлян", - заключает Летописец.

Дядька-воспитатель не зря стоял конь о конь со Святославом. Когда тот бросил копье, оно не полетело в ряды древлян, а, проскользнув меж ушей Святославова коня, ударило коня в ногу... Святослав был еще ребенком, и перед боем соблюдался древний дружинный обряд: "Князь уже начал!" Мы не знаем, сколько лет было в тот день 946 года Святославу. Вероятно, три-четыре. Летопись объясняет его неудачный бросок: "Бе бо детескъ" (есть известие, что Святослав родился в 942 году).

О юности Святослава мы знаем только то, что сообщает Летописец. Князь воспитывался двумя разными мирами. Ольга овдовела еще очень молодой женщиной. Святослав - ее первенец и единственный ребенок. Воспитывается он под Киевом в Вышгороде, где была резиденция - "город"-замок княгини, и в дружине Свенельда, отцовской гвардии, состоявшей из варягов, убежденных язычников, веривших в оружие и клявшихся им. Мать приняла христианство, крестилась, пыталась обратить Святослава в свою веру, учила его христианству. Юный же воин "не брежаще того ни во уши принимати", то есть и слышать об этом не хотел, предпочитал старые дружинные обычаи. Случалось, и ссорился с матерью. Ольга же ему часто говорила: "Я познала бога, сын мой, и радуюсь, если и ты познаешь, - тоже станешь радоваться". Святослав отговаривался: "Как мне одному принять иную веру? А дружина моя станет насмехаться". Краткий диалог, приведенный Летописцем, завершился разумным аргументом Ольги: "Если ты крестишься, то и все сделают то же". Это Святослав и сам знал прекрасно, но радости у него были другими. И летопись заключает: "Он же не послушался матери".

В Киеве, в Вышгородской крепости, в суровом солдатском быте дружины, вырос настоящий богатырь, воин, который был крайне неприхотлив, стремителен, более всего ценил воинские доблести и ту честь битвы, которая требовала, чтобы война была объявлена, чтобы- "Иду на вы!" - противник знал о предстоящих битвах. Он мог собрать силы, укрыть мирное население. Именно этого и хотел Святослав - избегались излишние жертвы, и в ту эпоху подчинения племен, достигавшегося мечом и копьем, в таких войнах и коротких схватках врукопашную, достоверно определялось, кто есть кто, кто кому вынужден быть подчинен и платить дань.

Когда Святослав вырос, он проводит жизнь - она оказалась короткой - в непрерывных далеких и быстрых походах. И походы эти показывают, что в Киеве вырос не только беззаветно смелый воин, богатырь из тех, что в бою всегда в первых рядах своей дружины, но и крупнейший стратег и политический деятель, твердо проводивший свою линию и в государстве, и в международной политике.

Ольга управляет Русью не только пока Святослав еще мал. Во время его постоянных походов гражданская, так сказать, власть сосредоточена в ее руках. Функции великого киевского князя разделены. Но разделены уже Святославом. И контролируются им. Все, что касается устройства внутри государства, административных и хозяйственных дел, сосредоточивается при дворе Ольги. Все, что относится к военным вопросам, внешней политике, взиманию даней с покоренных племен, - у Святослава. Святослав полновластен, и при нем нет соперничества во власти. Такова внешняя картина. На деле, мы увидим, все обстояло много сложнее. Летопись выделяет единственный пункт внутренних противоречий. Это - отношение к христианству. Казалось бы, тоже особых поводов нет. Святослав не запрещал креститься даже своим дружинникам, единственно, замечает Летописец, Святослав насмехался "над тем". Но, видимо, и здесь его более интересовали качества воинские, а не вероисповедные. Летопись не отмечает, что он насмехался над христианами, нет, только над тем, что они, его воины, крестились, русские ли, варяги ли.

Варяги. Нам уже не раз встречалось имя этого народа. В "Повести" есть летописная статья о призвании варягов, ее называют "варяжской легендой". Легенда эта имела свой смысл. Нам нет необходимости останавливаться ни на содержании, ни на идейной значимости этого рассказа. Однако варяги, играющие определенную роль на Руси, в том числе и связанную с ее христианизацией, должны попасть в поле нашего зрения.

С IX века вся Западная Европа трепетала перед молниеносными набегами норманнов. Норманны - "северные люди", они же викинги, так их называли на Западе, они же варяги, так называли их на Руси, - были действительно грозной силой, мало кто мог противостоять их боевой выучке, помноженной на крайнюю жестокость.

В Скандинавии раннего средневековья установились такие нормы наследования, когда имущество и земля переходили только по старшинству. Младшие отпрыски не получали ничего. Младших, сохраняя целостность скудных угодий севера, буквально пускали по миру, но не с сумой, а с мечом или боевым топором. Они с детства готовились к тому, что будут добывать себе пропитание оружием. На побережьях собирались отряды воинов, отчаянной и уже хорошо тренированной молодежи, готовой, снарядив легкую ладью, отправиться к любым берегам. В этом им помогали и вздыхали с облегчением, когда очередная шайка поднимала паруса.

Великолепные мореходы, норманны создали тип легкого парусника, который одинаково хорошо вел себя и в открытом море, и на речных путях. Крепко сшитые, с небольшой осадкой одномачтовые ладьи викингов совершили, по словам Энгельса, переворот в мореходстве.