Две концепции вакуума 15 страница

И наконец, самые главные узы — неуменье найти место в русском обществе того времени. Лучше всего это можно передать словами Вяземского, на которого нам приходилось не раз уже ссылаться:

Сохранивший до кончины

К песням свежую любовь,

Удаль русской братовщины

И студенческую кровь. («Поминки»)

Студенческие песни нельзя было петь всю жизнь. Они были уместны в Дерпте, но уже в 30-х годах Языков сам сознает, что ему нужно искать новых тем для своей поэзии. Болезнь, катастрофически обрушившая все жизненные планы Языкова, наложила новый неизгладимо-своеобразный отпечаток на его элегии последних лет. Но об этом позже. Сейчас важно то, что какая-то детскость, бесшабашное «вечное студенчество» выкидывало Языкова из общественной среды, не позволяло ему до конца жизни локализировать себя в обществе твердо и определенно. Отсюда главный источник внутренних страданий и тревог Языкова, отсюда постоянное учительство со стороны других, отсюда же и метание из стороны в сторону по не­обозримому горизонту — «планы, походящие на хамелеона». Особенно ясно это видно из сопоставления Языкова с Давыдовым, уже делавшегося, кстати сказать, не раз. Так сопоставляет обоих Борис Садовской⁵³. С сопоставлением Садовского, впрочем, нельзя согласиться вполне. «Давыдовская муза чужда разгульного хмель­ного ликования языковской вакханки, — пишет он. — Языков возвел в идеал свою пьяную необузданность, отчего искусственное напряжение его поэзии перешло под конец в болезненный надлом. Давыдов же весь, с начала до конца, выдержан в одном тоне». Не потому однако Языков пережил надлом, что тон его лирики был искусст­венно напряжен, как думает Садовской, а потому, что «гусарская» жизнь и жизнь «бурша» разны: нельзя быть «вечным студентом», но и «седому гусару» к лицу при­вычки молодых. Вот почему Языков с течением времени сам стал замечать, что его ^хМельная, студенческая поэзия не к лицу ему, еще в Дерпте все старался разрабо­тать тему «поважнее» — историческую, в противоположность альбомно-элегиче-^сКим или студентски-песенным. Но самая живая психологическая тема его творче­ства — освобождения и свободы — могла здесь рядиться только в археологические одежды «исторического Баяна», воспевать освобождение от татар и т. д. и т. д. Так «значительность» покупалась ценою отрыва от «современности», тогда как «гусару 12-го года» незачем было кочевать в древнерусскую историю для того, чтобы

 

Психология творчества Языкова

уществить слияние тех двух устремлений, которые явны в темах Языковских сти

хотворений: хмельное буйство и любовь к отечеству.

Сотоварищ урагана, Я люблю, казак-боец, Дом без окон, без крылец, Без дверей и стен кирпичных, Дом разгулов безграничных И налетов удалых.

Разгулы безграничные — это типично языковское («стремление к душевному простору», о котором говорил Киреевский). Но казак — этим все сказано. Здесь всегда, до седых усов, разгул и простор души к месту. Так же как Языкову, Давыдову душно

на пирах без воли и распашки.

Мы помним, как Языков боится стеснения дыхания, Давыдов бежит сборищ,

Где откровенность в кандалах, Где тело и душа под прессом.

Это типично языковское. Языкова преследует и пугает «Муза математики», Да­выдов пишет:

Вам не сродни крылатый бог, Жизнь ваша — стрелка часовая, Арифметический итог, Но та, которую люблю, не называя, Ах, та вся чувство, вся восторг, Как Пиндара строфа живая.

Даже любимое слово Языкова «своеволье» в том же контексте встречается у Да­выдова:

Где трубки?.. Вейся, дым, на удалом раздолье, Роскошествуй, веселая толпа, В живом и братском своеволье!

Но куда бежит Давыдов от «цепей» общественных сборищ? Мы знаем, куда бежит Языков: в тишь родового поместья в Симбирской губернии: «свобода» его близка «свободному», не стесняющему халату. Как будто в ответ на это Давыдов говорит:

Нет, братцы, нет! Полусолдат Тот, у кого есть печь с лежанкой! Жена, полдюжины ребят Да щи, да чарка с запеканкой!

А в своей автобиографии, где он, правда, несколько позирует, Давыдов пишет. «В лета щекотливой юности малейшее осуждение глянца сапогов, фабры усов, ста­тей коня его бросало его руку на пистолеты или на рукоять его черкесской шашки»· Мы помним Языковское невнимание к одежде в Дерпте: Языкову все равно, какова его одежда, лишь бы стихи сияли и были безукоризненны. Не то Давыдов.

Далее: Языков стремился творить «в холи благодатной», в ничем не нарушае­мом комфорте. Несомненно преувеличивая, но вряд ли совершенно измышляя, рассказывает о себе Давыдов: «он не оставлял и беседы с музами: он призывал их ^в0 время дежурств своих в казармы, в госпиталь и даже в эскадронную конюшню»· И наконец, самая существенная разница: Языков никогда не сказал, бы как Давыдов·

 

261

Психология творчества Языкова

мой стих порывистый, несвязный, Стих безыскусственный, но жгучий и живой, И чувств расстроенных язык разнообразный.

Языков умел скрываться под шлифованным стихом, стеклянным блеском. Воз-дыхательство Жуковского и бледной лунной романтики было в его душе заперто наглухо, хотя и он увлекался Жуковским.

А признаться откровенно,

Я сам постигнуть не могу,

Как жар любви не награжденной

Не превратил меня в брюзгу. (I, 87)

Минувшая любовь исчезает бесследно —

Так пар дыханья Слетает с чистого стекла.

Не то у Давыдова:

Исчезло все. Покой желанный У изголовия сидит... Но каплет кровь еще из раны, И грудь усталая и ноет, и болит.

Так Языков не только никогда не говорил, но и не мог сказать. Снаружи, извне все должно быть пластично закончено, замкнуто. Между тем внутри, как мы видели, психика Языкова антиномична, полна расколов. И больше того, в неконгруэнтно­сти, несвязанности разных сторон — все своеобразие поэтической личности Язы­кова. Достаточно выкинуть одну из противоположностей, чтобы это своеобразие утратилось. Достаточно отнять от архаистического державинского гиперболизма его альбомную и студенческую среду и перенести это парение в область историче­скую, чтобы получить стихотворные переложения «Истории государства Российско­го». Достаточно выкинуть из жизни Языкова пленение в Дерптском университете, чтобы упразднить питающую вдохновение Языкова антитезу родного и чужого, Симбирска и «немцев». Достаточно предоставить Языкову желанную для творчества «холь благодатную», «Артемидины сады», чтобы он перестал писать: для того чтобы писать, нужно принуждение: необходимость ответить на стихи, требование напи­сать стихи для альбома, сознание безделья, даже пари.

Остается, наконец, самая глубокая антиномия: кризис душевный, связанный с болезнью. Языков и в молодые, студенческие годы стремился к неподвижности: смотреть со стороны на буйство, сознавая в себе «буйство» в возможности (только в возможности), было его идеалом. Но в годы болезни судьба приковала его к месту, обрекла на неподвижность вынужденную, недобровольную, и в этой вынужденности, а не в неподвижности самой по себе, был источник боли. Про себя Языков и раньше говорил:

Он был поэт: беспечными глазами Глядел на мир и миру был чужой. (I, 213)

Теперь, в заграничный период, оставалось уже вынужденно смотреть на чужой Мир за окном. В этом тема элегий последних лет. Таковы «Крейцнахские солеварни», Элегия, описывающая улицу в Генау, и т. д. Пейзаж Языкова делается статическим. Все где-то там, за окном, и движется, — только точка зрения самого поэта — непод­вижная.

Психология творчества Языкова

263

Приложение 1 ЯЗЫКОВ И КАРАМЗИН

Известно, что Языков с усердием и любовью еще в Дерпте читал «Историю» Ка­рамзина. Отзывы о Карамзине в Языковских письмах не трудно отыскать по указа­телю к I тому Языковского архива. Позднее стихотворение «На открытие памятника историографу Карамзину» также достаточно известно. Но не было обращено внимания, насколько близко исторические стихотво­рения Языкова 20-х и даже 40-х годов подходят к отдельным рассказам «Исто­рии государства Российского». Для наибольшей ясности приведем тексты парал­лельно.

262

Психология творчества Языкова

Тоска несносная! Но есть одна отрада: Между густых ветвей общественного сада Мелькает легкая, летучая, как тень, Красавица...

И только в одной элегии, post factum, вернее после некоторого временного улучшения, поэт признается:

Поденщик, тяжело навьюченный дровами,

Идет по улице. Спокойными глазами

Я на него гляжу; он прежних дум моих

Печальных на душу мне боле не наводит:

А были дни — и век я не забуду их —

Я думал: Боже мой, как он счастлив! Он ходит! (I, 305)

Но были дни еще раньше, когда пейзаж, все видимое вокруг, рисовалось не статически, а динамически. В Тригорском пейзаж был движущимся, там царил почти бег:

Туда, туда, друзья мои,

На скат горы, на брег зеленый...

Описание статическое, с неподвижной точки, данное в стихах, прямо и без по­средствующих звеньев связано с биографическим обстоянием: поэта не отличишь от человека, здесь, может быть впервые, у Языкова нет скрытности. Уже в России, в 1844 году он пишет в письме к Гоголю (№ 3. Шенр. 621): «Я поселился возле Зы­кова, — ты, вероятно, не знаешь это место: оно за Петровским парком, довольно уединенно, а между тем не вовсе пустынно или отшельнично: с моего балкона вижу гуляющую публику: московские розы и лилии мелькают передо мною и, так ска­зать, улыбаются мне». Но ведь этот отрывок письма, основная психологическая тема элегий! В самом жестоком плену, урезанная до минимума, жизнь без остатка переливалась в поэзию. Совсем не «Артемидины сады» нужны были Языкову для творчества, и совсем не «холь благодатная»: в передышку между жесточайшими страданиями писались его элегии — может быть, самое проникновенное по искрен­ности и самое совершенное по форме, что им было написано. Не всегда знает сам поэт, что нужно ему для творчества.

ЯЗЫКОВ I Евпатий (1823)

О витязь! Я видел сей день роковой:

Багровое пламя весь град охватило,

Как башня, спрямилось, — как буря завыло;

\, На стогнах смертельных свирепствовал бой.

| Откуда ж свершитель отчаянной кары?

Ε Не все ли погибло в крови и огне?

II Кудесник (1827)

I Народу о черных крылатых духах Твердит и руками разводит.

Святителей, церковь и святость мощей, Христа и Пречистую Деву поносит.

Уж он-то, Кудесник, чрез Волхов пойдет, Иодой и ноги не замочит

Лишь князь со своим правоверным полком святому кресту приложился

КАРАМЗИН

И. Г. Р., т. III, гл. 8.

Татары... сквозь дым и пламя вломились в улицы, истребляя все огнем и мечом.

Изумленные татары думали, что мертвецы Рязан­ские восстали, и Батый спросил у пяти взятых его войском пленников, кто они?

ИСТ. Г. Р. т. И, гл. 4.

от тамошних мудрецов, которые водились с чер­ными крылатыми духами.

Осуждал в Новгороде Веру Христианскую, бранил Епископа.

и хотел идти пешком через Волхов.

Один князь Глеб и дружина его приложились к свя­тому кресту.

Диалог Князя и Кудесника передан в точности. Языков внес лишь местами Динамические, драматизирующие подробности: «князь» - «гневен и пылок»; < УДесник» — «замялся и... сам не свой, и жмется, и чешет затылок. Я сделаю удо» и т. д. (У Карамзина просто: «Волшебник ответствовал: „Я сделаю великие чудеса"».)

264

Психология творчества Языкова

И. Г. Р., т. I, гл. 7. питался кониною, мясом диких зверей, и сам жарил его на угольях. Презирал хлад и ненастье северного климата: не знал шатра и спал под сво­дами неба: войлок подседельный служил ему вме­сто мягкого ложа, седло изголовьем. Каков был Военачальник, таковы и воины.

III Отрок Вяско (1844)

...он со своей дружиной Запанибрата: ест, что мы едим, Пьет, что мы пьем, спит под открытым небом, Как мы: под головой седло, постеля — Седельный войлок. Ветер, дождь и снег Ему ничто.

Бермята

Святослав ответствовал Ольге: «могу ли один при­нять новый закон, чтобы дружина моя посмеялась надо мною».

Почему же Святослав Не принял той же веры?

Руальд.

Он был бы рад,

Да как ему? Нельзя ж ему перечить

Своей дружине.

вышел с уздою из города прямо в толпу неприяте­лей и, говоря языком Печенежским, спрашивал, кто видел его коня? Печенеги, воображая, что он их воин, дали ему дорогу... Отрок спешил к Днепру, сбросил с себя одежду и поплыл. Тут неприятели, узнав свою ошибку, начали стрелять в него, а Рос­сияне с другого берега выехали навстречу и взяли отрока в лодку.

Вчера я в руки взял узду и вышел... Из города: тихонько я пробрался В стан Печенегов и давай по стану Ходить: хожу, встречаю Печенегов, Кричу им, их собачьим языком: не видел ли кто моего коня? А сам к Днепру — и к берегу и скоро Долой с себя одежду! — бух и поплыл. Злодеи догадались, побежали К Днепру толпами и кричат и стрелы В меня пускают. Наши увидали И лодку мне навстречу.

Параллелизм продолжается и дальше. Отступления в рассказе Руальда о походе в Сицилию, Аскольде и Дире также имеются у Карамзина. Только одну свою черту сообщил Руальду Языков: ненависть к жаре:

Нет, мне мороз сноснее: от него

Не осовеешь, если в летний жар Проймет тебя: так от него и в воду Ты не идешь: и в ней прохлады мало, И весь ты слаб и вял.

 

 

265

Психология творчества Языкова

Приложение 2

ПИСЬМА ЯЗЫКОВА К СЕСТРЕ ЕКАТЕРИНЕ МИХАЙЛОВНЕ ХОМЯКОВОЙ

1838-1839

Приводимые неизданные письма Языкова 1838-1839 гг. к сестре, хранящиеся в Музее 40-х годов в Москве, относятся к тому периоду жизни Языкова, когда, раздавленный болез­нью, он совершенно не писал стихов. Потому эти письма особенно интересны для исследо­вателя Языковского творчества: отдельные, писанные неразборчивым почерком «позднего» Языкова, строки — тематические зародыши, намеки будущих элегий. Весь прежний Языков здесь, с его устремлением в будущее, несбыточными надеждами, тягой на Симбирскую «родину», ненавистью к «чужому», к «горам».

№1

Языков прибыл в Мариенбад в конце июля 1838 года. Маршрут его из Москвы был сле­дующий: Москва — Смоленск — Брест — Варшава — Берлин — Мариенбад, с остановкой в Дрездене. Языков почти не описывает Мариенбада, что объясняется его болезненным состоянием. Совсем иначе воспринял Мариенбад Погодин, посетивший его в следующем 1839 году: «Напрасно шатуны называют тебя скучным местом! Я был так весел, как нельзя лучше, и готов рекомендовать тебя всем больным, с твоей крестовой водой, с твоим могучим Фердинандбрунном, любезным Вальдбрунном, с твоими скромными источниками Амвро­сия и Каролины» (Барс. V, 303—304). О нелюбви Языкова к горам см. в нашей статье. «Как на бумаге» — имеется в виду рисунок на почтовой бумаге письма. П. В. — Петр Васильевич Киреевский, о совместном пребывании с которым H. M. пишет в своем письме к сестре Прасковье Михайловне (Шенрок, 813): «П. В. сидит здесь хорошо: он приводит в порядок свое собрание русских песен с песнями других народов. Он заходил в книжные лавки и по­купал все, что к этой части относится. В Гриммовском собрании народных немецких сказок почти все русские находятся. Странно». Валуев — славянофил, Дмитрий Александрович, племянник Н. М. (1820—1845), учившийся в то время в Московском Университете. Феодо-рик — второй сын Ек. Мих. Кар. Кар. — Каролина Павлова. Марья Васильевна Обрескова — тетка Д. Н. Свербеева. Крестьян Иванович.

Августа 5 дня 1838. Zum grьnen Kreuz

Спасибо тебе, моя радость, что так скоро после моего отъезда написала ко мне — и слава Богу, что ты здорова. Вот уже восемь дней как мы в Мариенбаде. Я начал пить воду и жду от нее великой пользы.

Квартира у нас светлая, просторная, высокие комнаты, есть и биллиард, а после обеда всякой день поют и играют на арфах перед нашими дверьми прескучные Бо-гемки. Не знаю, что будет впереди, а я язще мало скучаю и тоскую, хотя дорога от Дрездена досюда показалась мне несносною и сама саксонская Швейцария вовсе

266

Психология творчества Языкова

Психология творчества Языкова

267

 

не понравилась. И что за красота эти горы? Что тут восхитительного? Хороши они покуда их видишь издали, т. е. как на бумаге, но в последнем случае они еще лучше тем, что наслаждаешься ими сидя дома. Ехать же в них сущая каторга — только и молишь Бога, чтоб скорее вон вынес из этих щелей и трущоб, небо узкое, под тобой пропасть, над тобой утесы и леса, сам ты в облаке. Бывши в таких обстоя­тельствах, я несколько раз раскаивался, что поехал сюда, и не перестаю удивляться хвалителям их.

В Мариенбаде пробуду недель шесть, если не менее — отсюда, как хотел, тро­нусь в Баден — он теплее прочих пунктов лечебных — и потому прошу Алексея Степановича прислать мне письмо к его тамошним знакомым и проч.

П. В. сидит со мною благословенно: он мое спасение — награди его Бог за все, что он для меня делает. Моим медиком тоже я вполне доволен, следст. и все

хорошо.

Погода от самаго Бреста и до сего дня нам не благоприятствует: холодно, сыро, слякотно: ждем лучшего. Кланяйся от меня Валуеву — и пусть он пишет ко мне подробно обо всем, что у Вас в Москве делается — (разумеется само собою, что он знает, как коварна почтовая бумага) — здесь не получаются никакие русские газеты, даже фр. Петерб. нет и мы решительно ничего не знаем, что происходит на Руси со времени нашего отъезда.

Алекс. Степ, целую и тебя и Феодорика. Прощай покуда. Весь твой Н. Языков.

Мой поклон засвидетельствуй Дм. Ник. Свербееву, Павлову, Кар. Кар. Кресть-яну Ивановичу и Марье Васильевне Обресковой.

№2

20 сентября 1838 года Языков с П. В. Киреевским приехали в Ганау близ Франкфурта. О «сладчайшей тишине» Языков пишет и в других письмах, отрывки которых опубликованы в статье Шенрока. «Ганау находится под особенным покровительством св. Тихона: тишина здесь необычайная, слышно, как муха пролетит по улице». В тех же письмах (немного раньше из Мариенбада) мы находим насмешки над «немецкими» печами, как и в приводимом ниже письме: «печи здесь делаются не по-человечески: труба в них не закрывается, все комнаты скоро нагреваются, но только часа на два, а потом, пожалуй, топи снова» (Шенрок, 613). Характерно, что, недавно приехав в Ганау, Языков уже думает о весне и поездке в Гаштейн (Wildbad-Gastein), куда он попал в действительности лишь к концу лета 1839 года. Упоминая позднее в стихах о Гаштейне, Языков сознается: «Гастуна славная, куда я так желал...» (I, 295). Коп — Иоганн Генрих Копп (1777—1858), знаменитый врач, уроженец Ганау, скло­нявшийся к гомеопатии, лечивший Гоголя, Н. А. Мельгунова и др. (о нем см. Allg. Deutsche Biogr. Bd. 16). Η. Λ. Мельгунов лечился в Ганау за год до Языкова: он уехал из России весной 1835 г. и оставался зиму 1836—1837 г. за границей, вернувшись на родину в сентябре 1837 года (см.: Кирпичников А. И. Очерки по ист. нов. рус. лит. Т. II. Изд. 2-е, доп. М., 1903. С. 169, 171,172). Брат П. М. — Петр Михайлович Языков, геолог. Марья Алексеевна — Хомя­кова, урожд. Киреевская (1800—1857), мать Алексея Степановича.

Горечь бытия, лекарственная горечь — об этом позднее Языков будет говорить в элегиях-Так, в послании К. Павловой:

Скитаюсь по водам целебным, и увы! Еще пью чашу вод! Горька мне эта чаша! Тоска меня томит! Дождусь ли я Москвы? Когда узнаю я, что делаете вы? Как распевает муза ваша? (I, 296-297)

Октябрь 5 дня 1838, Ганау

Наконец, я в Ганау, куда стремятся так многие больные и где почти все они на­ходят исцеление и новую жизнь! Коп принял меня, так сказать, в свои объятия — он ждал моего приезда и звал меня заблаговременно — и встретил меня как знако­мого, и печется обо мне как о сыне. За все это — моя благодарность [вставлено: «а вообще»] и честь, и слава Н. А. Мельгунову, которого здесь все знают и любят, и снова ждут сюда весною. Коп оставил меня зимовать здесь: — он мне очень полю­бился: это человек [испр.: «человечек»] лет 45, малого роста, коренастый, чрезвы­чайно развязный и быстрый, лоб и глаза как у Зевса, руки и ноги короткие, говорит тихо и во все вникает досконально. Зиму будет он лечить меня здесь, а весною ото­шлет в Гаштейн — купаться в целебной воде, в которой купались еще древние Рим­ляне. И так до мая — я житель Гановский. Здесь тишина сладчайшая! Виноград дешевле пареной репы, капуста разных цветов и вкусов сортов с 20 и проч. Есть театр и казино, библиотека для чтения и общество испытателей природы: городок не раскидистый, каменный, узенький, опрятный и, как уже выше справедливо мы заметили, крайне тихий. Меня здесь величают Бароном. Всего хуже здесь печи, всего лучше Коп: я на него сильно надеюсь и жду себе спасения от его предписаний или прописываний. Кто дает человеку надежду, тот дает ему почти все, но мне ведь покладно, надеятся всегда...

Я от вас давным-давно не имею ни строчки: или вы ослабеваете в деятельности писания, или почта начинает заслуживать мое к [ней?] неуважение? Из Симб. тоже ни гуту. Уж не значит ли это молчание ваше, что брат П. М. скоро явится в мое гановское, так сказать, уединение? Дай Бог, дай Бог! Ему будет здесь хорошо: тишина и покой ненарушимые, под боком Франкфурт, куда может он ездить хоть всякий день, осматривать разные собрания по его части. Третьего дня перешли мы на квартиру, в которой устраиваемся на зимовку: делаем щиты и двойные рамы в окна, обиваем щели дверным сукном, расстилаем ковры по полу (Ганау славится коврами), собираемся заниматься тем и тем и проч. Пишите ко мне в утешение моей тоски и услаждение горечи бытия моего болезненного — горечи лекарст­венной.

Целую вас обоих. Весь ваш Н. Языков.

П. В. Киреевский и [нрзб.] вам кланяются. Мое почтение Марье Алексеевне. Что же Д. Валуев не пишет ко мне?

№3

Приводимое письмо писано, по-видимому, в наиболее «черный» период жизни Языкова. Болезнь, предстоящая зима в заброшенном Ганау, погода, к которой, как мы знаем, Языков был особенно чувствителен, все окончательно подавило Языкова. Неразборчивый почерк Языкова в этом письме делается еще более неразборчивым.

Дюк — семейное прозвище брата H. M. — Александра Михайловича.

Октября 31 дня 1838, Ганау

Не знаю, как мне благодарить вас, мои милые несравненные! за ваши письма. Они освежают, бодрят и, так сказать, восстанавливают меня. — Вы одни сдержали

168

Психология творчества Языкова

Психология творчества Языкова

269

 

обещание не забывать меня в стране чужой и дальной, скучающего и больного! И благословение Божие с его благодатию и человеколюбием да будет с вами!

Я здесь уселся довольно хорошо: начинаю привыкать к этой порядочной, одно­образной, болезненной и лекарственной жизни! Свято и нерушимо исполняю все предписания Копа: пью, ем, хожу, лежу, сижу, вешаюсь, сплю и бодрствую, что, сколько и как он приказывает — и жду будущих благ! Зима здесь еще не начиналась даже и немецкая: только что появляются студеные утренники, мокрые холода и туман, будет скоро хуже, а между тем немецк[ий] Ноябрь в половине, а между тем и Январь не далеко, когда здесь, по сказанию здешних обывателей, больших моро­зов, т. е. 20—15, не бывает.

Октября 3 дня. Третьего дни П. В. получил известие, что брат П. М., реши­тельно поднявшись с теплого гнезда своего, уже находится в Москве, хлопочет о паспорте, с неделю еще прособирается и потом пустится в путь — прямо в Ганау, в мои давно уже его ожидающие объятия! Странно, что я по сию пору не получал ни малейшего известия об этом подвиге его прямо от моих симбирских своих? Я бы мог кое-что предварительно сообщить, обдумать и, так сказать, приготовить к его приезду.

Получила ли ты мой подарок мариенбадский? Здесь открывается еще случай послать к тебе что-нибудь. Я им воспользуюсь и, если Коп уговорит его на это дело, как обещал мне. Это московский житель и, кажется, Симбирский помещик, По-хвиснев. В Ганау теперь ярмарка — товары мелочные, подобна той, что бывает в Симб.: горшки, стеклянная посуда, разные материи и проч. не дорогие. То ли наша сборная! Для услаждения моего здешнего житья-бытья собираюсь — что бы ты думала — делать? Поверишь ли? Учиться играть на гитаре! выучусь ли, нет ли? Вероятнее, что нет, а все-таки эта попытка займет мое время довольно протяжно, наполняя его звуками, вылетающими из-под перстов моих. Читать и еще более слушать чтение я не могу: слаб — заниматься же целый день хождением по ком­нате или вешанием себя — невозможно. Коп скрутил мой недуг вполовину, про­гнав всю боль в одну правую сторону тела моего: — что-то будет от этого? При­нимаю пилюли [одно слово не разобрано]! Прощайте покуда. Будьте здоровы. Да развивается пышно и крепко ваш Теодорик. Целую его и вас обоих.

Весь ваш Языков.

К Дюку не пишу, потому что не знаю, где он? Ведь его в Москву ожидают.

Декабрь 1 дня 1838

У нас погода вовсе не зимняя: тепло, ясно и сухо: снегу до сих пор нет и почти что не было морозов: но еще будет — будут и морозы, потому что немцы собираются кататься на коньках по льду Майна, который и не думает замерзнуть! Я продолжаю вешаться, ходить, ездить, кататься и принимать Коповы лекарства: главного должно мне ожидать от весны: теперешнее время года, как бы оно хорошо ни было, не бла­гоприятствует лечению моего недута: подожду: — ведь мне не учиться ждать — авось либо! Коп бодрит меня и сам не унывает обо мне! Нашли для меня живописца, который снимет с меня портрет и отлитографирует его. На гитаре я еще не учусь играть: не могу — слаб еще — когда слушаю музыку или громкий говор, — дышу тяжелее и впадаю в одышку. И так и это отложено мною до будущего, так сказать, благоприятнейшего времени.

Наконец, имею подлинное, так сказать, настоящее известие о путешествии брата П. М. в Ганау — он пишет ко мне (от 29 октября) из Вышнего Волочка, что едет спешно, что пробудет в Питере неделю — и потом — еще не знает как, через Варшаву или Ригу — в чужие края. Следственно в конце текущего месяца я буду иметь удовольствие обнять хоть часть моих родных и кровных! К брату Ал. Мих. не пишу, потому что не знаю, где он теперь — должен быть уже в белокаменной и где он остановился — не знаю. В одной из Нем. Газет, издаваемой Коттою, были помещены стихи Ал[ексея] Степановича] Англия (перепечатанные из Кениговой книги). Они показали публике, как смотрят в России на Англию. Вчера заходил ко мне кн. Вяземский — к нему приехала жена — и они устраиваются зимовать в Па­риже. Он еще не скоро возвратится в Россию: будет ездить туда и сюда до осени. Он сказывал, что Одоевский издает журнал, купив право у Свиньина: Отечественные Записки.