Отношение к Г. Гегелю

В студенческие годы (1838-1842) в сознании С.М. Соловьева шел активный процесс узнавания, изучения, осмысления филосо­фии Гегеля. Он размышлял о ее применимости к русской ис­тории. Гегель был тогда кумиром московского студенчества. «Кружил все головы, хотя очень немногие читали самого Гегеля, а пользовались им только из лекций молодых профессоров; занимавшиеся студенты не иначе выражались как гегелевскими терминами...», — вспоминал об этом време­ни СМ. Соловьев. Молодые лекторы античник Д.Л. Крюков, экономист А.И. Чивилев, правоведы П.Г. Редкий и Н.И. Кры­лов, историк и юрист К.Д. Кавелин, историк-медиевист Т.Н. Грановский прошли стажировку за границей. Они выде­лялись среди московских профессоров, особенно так называе­мой «уваровской партии» (к ней принадлежали историк М.П. Погодин, словесники СП. Шевырев и И.И. Давыдов), тем, что все были горячими поклонниками гегелевской фило­софии и знатоками европейской историографии. Соловьев слу­шал лекции представителей обеих сторон, причем сила воз­действия на студенческое сознание отдельных лекторов не была одинаковой. Соловьев отдавал должное профессору Д.Л. Крю­кову, хотя в 1843-1844 гг. имел к нему претензии. «Крюков, можно сказать, бросился на нас, гимназистов, с огромною мас­сою новых идей, с совершенно новою для нас наукою, изло­жил ее блестящим образом и, разумеется, ошеломил нас,...по­сеял хорошими семенами...», — вспоминал Соловьев. Лекции Крюкова начинались с обзора основных трудов по истории фи­лософии и анализа научных схем Фихте, Шеллинга, Гердера, но предпочтение все же отдавалось Гегелю. Лектор демонстри­ровал плоды собственного применения историко-философско­го подхода к истории при изложении конкретных проблем (образования Римского государства на основе разложения ин­ститутов родового строя или характеристики родоплеменной структуры древнеримского общества). Он рассказал студентам о влиянии географической среды на эволюцию общественных отношений. Благодаря историографическим обзорам Крюко­ва Соловьев, возможно, обратил внимание на труды Г. Эверса.

Как же повлияло изучение Гегеля на творческий рост Со­ловьева? На этот вопрос отчасти ответил сам историк: «Из гегелевских сочинений я прочел только «Философию исто­рии»; она произвела на меня сильное впечатление; на несколь­ко месяцев я сделался протестантом, но дальше дело не по­шло, религиозное чувство коренилось слишком глубоко в моей душе, и вот явилась во мне мысль — заниматься философиею, чтобы воспользоваться ее средствами для утверждения рели­гии, христианства, но отвлеченности были не по мне; я ро­дился историком». Так был сделан профессиональный выбор: не философия, а наука, не философия истории, а наука исто­рии. Это противопоставление в глазах Соловьева имело мето­дологический смысл.

Соловьев достаточно быстро перерос состояние увлечен­ности Гегелем и его детищем «Философией истории», благодаря исключительной работоспособности и любознательнос­ти: «В изучении историческом я бросался в разные стороны, читал Гиббона, Вико, Сисмонди; не помню, когда именно по­палось мне в руки Эверсово «Древнейшее право русов», эта книга составляет эпоху в моей умственной жизни, ибо у Ка­рамзина я набирал только факты, Карамзин ударял только на мои чувства. Эверс ударил на мысль, он заставил думать над русской историей».

Размышляя о прочитанном, Соловьев пришел к выводу, что западные мыслители пренебрегли русской историей; бо­лее того, русский народ не был у них (прежде всего, у Геге­ля) включен в число «всемирно-исторических» народов. Со­ловьев прекрасно осознавал задачу, которая в то время стояла перед национальной русской мыслью — построение филосо­фии русской истории и тем самым «включение» в ее состав философии истории вообще. И он вносит весомый вклад в ее решение.

Если славянофилы старались приложить философско-исторические мысли Шеллинга к построениям и истолкованиям русской истории, то Соловьев поставил вопрос в другой плос­кости. Он счел недостаточным «подключение» русского наро­да к числу всемирно-исторических только для выявления зна­чения и специфики русского народа в истории по сравнению с западноевропейскими народами. Более важной представлялась историку другая задача, а именно: разъяснение неполноты и незавершенности философско-исторического взгляда на все­мирную историю при условии игнорирования судеб русского и славянских народов. В этом он видел непременное условие успешного познания назначения истории русского народа и сравнения его с народами западноевропейскими. Как видим, определенное видоизменение содержания и структуры прежней философии истории (в данном случае — системы Гегеля) для Соловьева было неизбежно уже потому, что он вводил в фило­софию истории новый элемент: русский народ. В 1841 г. в семинаре СП. Шевырева Соловьев подготовил работу «Феософический взгляд на историю России» (опуб­ликованную в 1996 г.). В этой ранней работе были заложены важнейшие методологические основания исторической кон­цепции ученого. Ряд высказанных тогда мыслей прозвучит в программных работах зрелого СМ. Соловьева («Публичных чтениях о Петре Великом» (1872) и «Наблюдениях над исто­рической жизнью народов» (1868-1876)).

Постановка вопроса об особом качестве русского народа и специфике его исторической жизни среди других всемирно-исторических народов в «Феософическом взгляде» дана Со­ловьевым в рамках его представления о двух «возрастах» на­родной жизни. «У всякого народа бывает свой религиозный период — детский»; для него характерны невысокая степень образованности, бессознательное следование «религиозным внушениям» и слепое повиновение «духовным водителям». Второй возраст — «возмужалость народа» — в исторической жизни народа начинается, когда место религии занимает фи­лософия (наука). Рождается «философия истории», или «со­знание народа о собственных судьбах». С переходом от веры к разуму, по Соловьеву, «исчезает и спасительное влияние религии на человека и народ», сеются семена неверия и раз­рушения. Отличие (или исключение из общего правила) рус­ского народа историк видел в том, что первый период его исторической жизни, соответствующий «детскому» возрасту (с конца IX до начала XVII в.), прошел, как и везде, под знаком глубокого религиозного чувства; но, вступив во вто­рой период «возраст возмужания», и, выйдя, благодаря ре­формам Петра на поприще всемирно-исторической деятель­ности, русский народ не расстался с религией как основанием духовной сферы жизни народа. И в этом состоит его корен­ное отличие.

Таким образом, формула «правило — исключение» не чуж­да Соловьеву: «В одном только русском народе религиозное влияние будет продолжаться вечно, но вместе с тем разумно и сознательно». Это мнение Соловьева близко славянофиль­скому и показывает, что он испытывал разносторонние влия­ния. Много лет спустя, историк, сохранив общую структур­ную типологию общественного развития, т.е., не отказавшись от деления истории народной жизни на два возраста, изменил названия самих категорий, определив их как «возраст чувства» и «возраст мысли». Соловьев напишет в «Публичных чтени­ях о Петре Великом»: «Если народ способен к развитию, спо­собен вступить во второй период или второй возраст своей жизни, то движение обыкновенно начинается знакомством с чужим; мысль начинает свободно относиться к своему и чу­жому, отдавать преимущество в жизни народов чужих, опере­дивших в развитии находящихся уже во втором периоде». В состояние исторического движения русский народ, по Со­ловьеву, привел Петр Великий.

Во время заграничной поездки 1842-1844 гг. у Соловьева усиливается его критическое восприятие Гегеля. В это время историк получил возможность глубоко ознакомиться с дос­тижениями западноевропейской исторической науки. Тогда же он в основном определился в методологическом отношении. И первоначальное интуитивное чувство «неприятия» гегелев­ской философии истории, созрев, превращается у него в осо­знанную методологическую позицию, важнейшим признаком которой становится антигегелевская направленность.

Написание «Истории России...» требовало от историка пол­ной самоотдачи, непрерывной работы с конкретными источни­ками и их осмысления. В течение трех десятилетий, вплоть до 1870-х гг., возникавшие у Соловьева историософские соображе­ния не выливались в самостоятельные концептуальные работы. Один из современных исследователей творчества Соловьева (Н.И. Цимбаев) объяснял данное обстоятельство тем, что отла­женный механизм создания «Истории России с древнейших времен» не давал сбоев и историософские сомнения лишь в редчайших случаях появлялись на ее страницах. Но осмысле­ние исторического процесса требовало «исхода», и в специаль­ных историософских работах, которые увидели свет в 1870-е гг., Соловьев вновь вернулся к концептуальным обобщениям.

В современной историографии существуют разные подхо­ды к анализу этих работ. Так, если Н.И. Цимбаев оценил их как проявление глубокого мировоззренческого кризиса, ко­торый, с его точки зрения, Соловьев переживал в конце жиз­ни, то другой исследователь, А.Н. Ерыгин, придерживается прямо противоположного мнения.

Ерыгин комплексно подошел к рассмотрению студенчес­кой работы «Феософический взгляд на историю России» и работ, написанных маститым ученым, — «Публичных чтений о Петре Великом» и «Наблюдений над исторической жизнью народов». Он обнаружил в них последовательную философско-методологическую ориентацию, которой Соловьев придержи­вался в течение всей своей творческой жизни. В «Феософи­ческом взгляде», по мнению Ерыгина, она была выражена как бы в зародыше. Такое понимание позволило автору, не отри­цая эволюции, проделанной Соловьевым в 1840-1860-е гг., проследить, с одной стороны, его отношение к учению Геге­ля, а с другой — к позитивизму. После чего Ерыгин попытал­ся определить степень самостоятельности системы собствен­ных представлений знаменитого историка.

Сформулировав тезис о самостоятельности исторической концепции Соловьева, Ерыгин для характеристики ввел спе­циальный термин «сциентический историзм» («научный ис­торизм»). «Основная направленность сциентистской филосо­фии истории СМ. Соловьева — стремление к ниспровержению гегелевской спекулятивно-идеалистической методологии как априорной конструкции разума. По его мнению, ученый ищет разумом не разум истории, а только необходимую и устойчи­вую связь явлений, т.е. историческую закономерность. С по­мощью наблюдений и на основе сравнительного исследования он устанавливает особенности исторических индивидуально­стей (цивилизации, народов, эпох, событий и выдающихся личностей). В силу этого для сциентического историзма Соловьева оказываются неприемлемым также и методология романтического историзма, и социология позитивизма. Он стремится к сциентизму на сциентистской основе и просве­тительских, и романтических, и позитивистских, и ранкеанских, и некоторых гегелевских идей и ориентации» — так счи­тает Ерыгин.

Нельзя не согласиться, что точки зрения, отличной от Геге­ля, Соловьев придерживался в целом ряде вопросов, прежде всего в отношении роли русского народа во всемирно-истори­ческом процессе. Для обоснования своей позиции Соловьев провел сопоставление России и Западной Европы по трем ли­ниям, которые приобрели характер антитез. Первая антитеза «природа-мать» (для Западной Европы) — «природа-мачеха» (для России) подчеркивала различия по степени благоприят­ности природных условий. В свою очередь, специфика при­родных условий объясняла различие способов и результатов этногенеза. В отличие от европейских народов, закрытых «на­плыву» новых азиатских варварских народов и поэтому имев­ших возможность развития национальности, народы Восточ­ной Европы такой возможностью не располагали. В этническом отношении «народ пограничный, особенно живущий на рас­путий других народов, необходимо должен быть смесью из раз­ных народов»; «славяне суть племя смешанное, народ, образо­вавшийся от наращения, а не нация, образовавшаяся порядком естественного происхождения целого рода от другого». И на­конец, специфика генезиса государственности России вытека­ла из первых двух особенностей. На Западе монархические го­сударства были результатом завоевания и насильственного покорения туземного населения дружинниками германских племен. А насилие, в соответствии с законом диалектики, по­рождает свою противоположность — борьбу за свободу и, как следствие, — революцию. У славян же, по Соловьеву, ни дес­потическая форма правления (в силу смешанного характера населения), ни республика (в силу обширности территории), ни монархическая власть, основанная на завоевании (такого завоевания здесь не было), утвердиться не могли. Славяне сами дошли до мысли о необходимости власти, и данное обстоятель­ство Соловьев им ставил в заслугу. А сама эта идея родилась из состояния первоначального безвластия. Собственно русская история, как считал Соловьев, начинается с началом русской государственности. Он связывал ее с утверждением Рюрика князем среди северных племен славянских и финских.

Таким образом, отказавшись от гегелевской триады, или трехэлементной структуры исторического бытия Восток-Ан­тичность-Христианство и выдвинув свою, четырехэлементную Восток-Античность-Западная Европа-Россия, Соло­вьев тем самым отказался от диалектики в ее гегелевской форме, предложив собственную философско-историческую конструкцию.

Еще более очевидна разница между Соловьевым и Гегелем при сравнении их позиций в вопросе о роли народов в движе­нии мировой истории. Для Гегеля отдельные народы — орудия, средства «мирового духа», а их принципы — «моменты» идеи свободы, реализующейся в идеальном государстве. Для Соло­вьева же народы имеют самостоятельное значение, хотя и раз­ное. Он видел в специфике исторической жизни народов, их религии и форм государственности продукт реальных геогра­фических, этнографических и исторических условий жизни.

Но всем этим размышлениям Соловьев все-таки обязан Ге­гелю. Очевидно, что Гегель оставил глубокий след в методо­логическом становлении Соловьева и его творчестве. Отме­тим лишь некоторые моменты: восприятие диалектических принципов развития, анализ «восточной мощи природы» как влиятельного исторического фактора; идею переселения и ис­торического движения; отношение к азиатским государствам, как стоящим вне связи с ходом всемирной истории; призна­ние соединяющей роли рек и разъединяющей роли гор; роли государства как формы полной реализации духа в наличном бытии, выраженной Соловьевым таким образом, что только через государство или правительство народ проявляет свое историческое бытие, идею самосознания...

Сергей Михайлович Соловьев родился 5 (17) мая 1820 г. в Москве в семье законоучителя (т.е. преподавателя Закона Бо­жьего) и настоятеля Московского коммерческого училища. Отец был священником, позднее протоиереем из духовного сословия. Мать была человеком светским, дочерью чиновни­ка, дослужившегося до дворян. Соловьев сначала получал до­машнее образование. Московское духовное уездное училище, в которое потом определил Соловьева отец, вызвало у маль­чика внутреннее неприятие вследствие грубости царивших там нравов. В 13 лет Соловьев поступил в 3-й класс Первой мос­ковской гимназии. Некоторые из ее учителей одновременно состояли преподавателями в университете. В 1838 г. Соловь­ев окончил 7-й класс гимназии.

Судьбоносное значение для историка имела встреча с по­печителем московского учебного округа графом С.Г. Строга­новым. Она состоялась еще в гимназии. Соловьев был тогда представлен попечителю в качестве первого ученика. Строга­нов был искренне удивлен живостью мысли и самостоятельностью суждений гимназиста. Рассказывая о последующей жизни СМ. Соловьева и шире — Московского университета начала 1840-х гг., фактор Строганова нельзя не учитывать.

Большая заслуга в том, что для Московского университе­та пришло блистательное время, превратившее его в центр умственной жизни Москвы и всей России, принадлежала именно графу С.Г. Строганову. Он собрал на Моховой луч­шие научные и педагогические кадры страны, избавил уни­верситет от мелочной опеки, пресек практику сдачи студен­тов в солдаты за проступки. Завоевал уважение студентов и преподавателей, сам посещал лекции и внимательно слушал лекции ученых.

На I (историко-филологическое) отделение философского факультета Московского университета и поступил СМ. Соло­вьев. С Московским университетом была связана вся его по­следующая жизнь, которая не изобиловала внешними событи­ями. Она была подчинена научному служению. В Московском университете Соловьев был студентом, профессором, деканом и ректором. По мнению М.К. Любавского, именно Соловьев поставил на надлежащую высоту преподавание отечественной истории в Московском университете, дал направление науч­ной деятельности В.О. Ключевского и многих других.

Жизненных периодов, наполненных динамичной сменой внешних впечатлений, у Соловьева было не так уж и много. Среди них особую роль сыграло его пребывание за границей 1842-1844 гг., оказавшее глубокое влияние на становление уче­ного. В течение двух лет Соловьев побывал в Париже, Брюссе­ле, Берлине, Страсбурге, Регенсбурге, Мюнхене, Дрездене, Гейдельберге, Аахене, Веймаре, Праге, в некоторых городах он прожил достаточно долго. Историк посещал университеты Бер­лина, Гейдельберга, Сорбонну, Коллеж де Франс, работал в Ко­ролевской библиотеке в Париже и в Аахенской библиотеке. Такую возможность выпускник Московского университета получил, работая в качестве домашнего учителя в семействе брата С.Г. Строганова А.Г Строганова. Свою жизнь в Париже Соловьев описал так: «Несмотря на то что живу в самом шум­ном городе на свете, жизнь моя тиха и однообразна, как была в Москве, да еще и тише, ибо меньше отношений и столкнове­ний с людьми; уроки, лекции, занятия в библиотеке и дома — вот все шесть дней недели; но зато седьмой — настоящая суб­бота — целый день ничего не делаю и не бываю дома, таскаюсь по городу и глазею как настоящий парижанин...»

Доверительные отношения с родителями позволяли Соло­вьеву высказывать сокровенные мысли в переписке с ними. В письме от 24 ноября 1843 г. он записал: «...можно сказать, вов­се не замечаю собственной жизни; я отказался от монашества и, посвятив себя ученым занятиям, сделал то же самое — отрекся от мира и самого себя... с Погодиным вовсе не пере­писываюсь. И если послал несколько строк в его журнал... единственно для того, чтоб не стали упоминать за упокой». Соловьев обсуждал с родителями отношения с университет­скими профессорами. В письме от 27 января 1844 г. он высказал недовольство в адрес Д.Л. Крюкова: «... ему извест­но, что я не могу быть при университете (Соловьеву проро­чили место адъюнкта в ^Киевском университете. — МЛ.) ни­кем иным, как только профессором русской истории и то только в Москве или в Петербурге, а не в провинции... Я по­нимаю, отчего Крюкову хотелось спровадить меня в Киев: этим господам не нравится мое направление, но, где бы я ни был, ведь я его не покину и не перестану кричать русским голосом на весь крещеный мир»; «...а все-таки лучше быть первым в деревне, чем вторым в Риме».

Письмо от 29 февраля 1844 г. передает настроения Соло­вьева незадолго до его возвращения в Россию: «... молодые (теперь уже старые) профессора, т.е. немецкая партия, не мо­жет быть расположена ко мне, ибо я оставил их знамена и передался к Руси; не могут ласково смотреть на меня потому, что считают клиентом Погодина, которого терпеть не могут, наконец, не могут уважать моих достоинств, ибо я оканчиваю свой курс не в Берлине, по их мнению, средоточению всей премудрости. Что же касается до старых, то они никак не мо­гут вместить в свою многоученую голову, как можно быть про­фессором 25-ти лет, что, впрочем, если каким-нибудь спосо­бом я попаду на место Погодина, будет явлением до сих пор беспримерным». В Париже Соловьев считал, что Погодин «один имеет право обнаруживать касательно» его свои мне­ния. Обстановкой в Московском университете, о которой ему писали родители, Соловьев был недоволен и даже хотел дер­жать магистерский экзамен в Петербургском университете. Соловьев называл Берлин «басурманским», скучным, не лю­бил его. Он писал: «...для меня, как историка, нужен не город, не камни, а народ и его жизнь политическая».

Однако пессимистические прогнозы Соловьева не оправда­лись. В марте 1845 г. диссертация «Об отношениях Новгорода к великим князьям» была представлена на рассмотрение спе­циалистов. После знакомства с ее текстом К.Д. Кавелина СМ. Соловьев получил поддержку «молодых» профессоров. М.П. Погодин ограничился двумя словами: «Читал и одобряю». Спустя два года, в 1847 г., Соловьев защитил докторскую дис­сертацию «История отношений между князьями Рюрикова дома». Историк отверг устоявшееся в историографии деление на периоды: «норманнский», «монгольский», «удельный». В Ки­евской Руси он увидел родовой строй, появление государствен­ных отношений, борьбу родового и государственного начал.

В 27 лет Соловьев становится доктором исторических наук, политэкономии и статистики и утверждается сначала в долж­ности экстраординарного, а с июля 1850 г. — ординарного про­фессора Московского университета. В неразрывности пути пе­дагога-учителя и ученого-исследователя — весь Соловьев. Он преподавал помимо Московского университета на Высших женских курсах В.И. Герье, в Третьем военном (Александровс­ком) училище, Николаевском сиротском институте. По реко­мендации С.Г. Строганова Соловьев в 1859-1863 гг. учил ис­тории цесаревича Николая Александровича, позднее и его младшего брата, будущего императора Александра III, в по­следний год жизни читал лекции великому князю Сергею Алек­сандровичу. Занятия с великими князьями в конце 1850-х — начале 1860-х гг. послужили поводом к написанию «Учебной книги русской истории», предназначенной для средних учеб­ных заведений. В 1867 г. вышло ее 7-е издание, а в 1915 г. — 14-е. В наши дни «Учебная книга русской истории» была вновь переиздана. Историки отметили соотнесенность «Учеб­ной книги...» с общим замыслом «Истории России с древней­ших времен». Если в «Истории...» повествование Соловьев успел довести до последней трети XVIII в., то в «Учебной книге...» рассмотрены события Новейшей истории России, времена царствования Александра I и Николая I. По мнению Н.И. Цимбаева, это своеобразный проспект дальнейших то­мов незаконченной «Истории России...».

30 мая 1872 г. Россия торжественно отмечала 200-летие со дня рождения Петра І. В подготовке и проведении празднова­ния активно участвовал Соловьев. Накануне юбилея он вы­ступил с циклом из 12 публичных лекций («чтений») о Петре и его времени. Чтения проходили по воскресеньям с февраля по май в Колонном зале Дворянского собрания, самом боль­шом тогда зале Москвы, вмещавшем до трех тысяч человек.

Вход был бесплатным, но публика собиралась самая изыскан­ная и очень внимательно слушала Соловьева. Кроме того, его личным вкладом в празднование юбилея были серия статей «Время Людовика XIV на Западе, время Петра Великого на Востоке Европы» на страницах журнала «Беседа» и организа­ция исторического отдела на Политехнической выставке, на базе которой в том же 1872 г. был создан Музей прикладных знаний (позднее Политехнический). Затем Соловьев участво­вал в налаживании лектория при Политехническом музее.

Последние годы жизни Соловьев был председателем Об­щества истории и древностей российских. В 1871-1877гг. он был ректором Московского университета. Много сил у него отнимала борьба за сохранение академических свобод и уни­верситетского устава 1863 г., которая привела к столкновению с Министерством народного образования. В зените славы он ушел в отставку. В 1876 г. министр просвещения Д.А. Толстой отклонил прошение коллег Соловьева о праздновании 25-ле­тия научной деятельности ученого. Тем не менее оно состоя­лось. 4 октября 1879 г. Соловьев скончался и был похоронен на Новодевичьем кладбище... До намеченной цели — окончить «Историю России...» — ему осталось изложить последние 20 лет екатерининского царствования.

2. «История России с древнейших времен»

Изложение событий внутренней жизни России в 29-м томе доведено до 1775 г., а в области дипломатических отношении — до 1780 г. М.О. Коялович следующим образом проана­лизировал порядок организации материалов СМ. Соловьевым: «В этом громадном историческом труде такой порядок. Сперва излагаются внешние события в хронологическом порядке за немногими исключениями. Так, время Иоанна III излагается не хронологически, а по группам событий: Новгород Вели­кий, София Палеолог, Восток, Литва. Русские внешние дела освещаются при этом еще кратким обзором событий в сла­вянском мире в древние времена и вообще западноевропей­ских государств. Эти последние обозрения особенно обшир­ны и подробны в те времена, когда у нас устанавливались и усиливались дипломатические отношения, т.е. главным обра­зом в новейшие времена, с Петра I.

Затем рассматриваются внутренние дела. Хронологичес­кая группировка их неодинакова. В старые времена группы обнимают большое время, как, например, в 3-м томе от смер­ти Ярослава I до смерти Мстислава Торопецкого (т.е. Удалого, до 1228 г.) или в 4-м до смерти этого Мстислава и до Иоан­на III. В другие времена обозрения эти располагаются чаще всего по княжениям, царствованиям, наконец, просто по груп­пам нескольких годов, как, например, в царствование Елиза­веты Петровны по семилетиям или в царствование Екатери­ны по группам событий за три, за два и даже за один год. Везде, однако, более или менее выдерживается один план в распределении событий внутреннего быта. Начинается этот отдел обозрением жизни князей или царей, затем идут обо­зрения состояния высших сословий и учреждений, далее — жизни городов, жизни жителей сел, торговли, законов, духов­ного и светского просвещения, литературы, нравов».

Самому Соловьеву было важно высказать принципиаль­ные соображения, следование которым должно было обеспе­чить внутреннее единство многотомной «Истории России...». В «Предисловии» он «предуведомил» читателей «об основ­ной мысли труда»: «Не делить, не дробить русскую историю на отдельные части, периоды, но соединять их, следить пре­имущественно за связью явлений, за непосредственным пре­емством форм, не разделять начал, но рассматривать их во взаимодействии, стараться объяснить каждое явление из внут­ренних причин, прежде чем выделить его из общей связи со­бытий и подчинить внешнему влиянию, — вот обязанность историка в настоящее время, как понимает ее автор предпо­лагаемого труда».

Связь главных явлений, «замечаемых» в ходе русской ис­тории, в глазах Соловьева определяли отношения между ро­довым и государственным (правительственным) началом, прочность основ государственного быта, внутренние и внешние влияния (родовое и греко-римское), отношения с европейски­ми народами. Смена старого порядка новым определялась пе­реходом «родовых княжеских отношений в государственные, отчего зависели единство, могущество Руси и перемена внут­реннего порядка». Начала нового порядка в северо-восточной Руси Соловьев обнаружил «прежде татар», при Андрее Боголюбском, Всеволоде III (Большое Гнездо). На этом основании историк дал оценку роли татаро-монгол в русской истории: «...монгольские отношения должны быть важны для нас в той мере, в какой содействовали утверждению этого нового порядка вещей. Мы замечаем, что влияние татар не было здесь глав­ным и решительным». Соловьев отрицает в русской истории самостоятельный «татарский период». По его мнению, «...историк не имеет права с половины XIII века прерывать есте­ственную нить событий — именно постепенный переход родо­вых княжеских отношений в государственные — и вставлять татарский период, выдвигать на первый план татар, татарские отношения, вследствие чего необходимо закрываются главные явления, главные причины этих явлений».

Задача историка состоит в том, чтобы анализировать «глав­ное, основное явление — переход родовых отношений между князьями в государственные», которые окончательно торже­ствуют в XVI в. Юное государство выдержало испытание Сму­той начала XVII в. и пресечением династии Рюриковичей. «С новой династией, — пишет Соловьев, — начинается приго­товление к тому порядку вещей, который знаменует государ­ственную жизнь России среди европейских держав». Соловь­ев не считает возможным разделять XVII и XVIII вв., настолько они тесно связаны в русской истории. «Во второй половине XVIII века замечаем новое направление: заимствование пло­дов европейской цивилизации с исключительной целью мате­риального благосостояния оказывается недостаточным. Явля­ется потребность в духовном, нравственном просвещении, потребность вложить душу в приготовленное прежде тело... в наше время просвещение принесло свой необходимый плод — познание вообще привело к самопознанию».