Максим Максимович Ковалевский

Некоторые отраслевые социологии, концепции «среднего уровня» могут быть построены на адаптивной парадигме. Современная адаптивная парадигма включает несколько принципов, на основе которых могут быть сформированы концептуальные подходы к социальной реальности и систематизированы интерпретации социальных фактов.

К числу основных адаптивных принципов я отношу следующие:

Ø адаптивность к новым жизненным реалиям, как условие получения, «добывания» знаний;

Ø адекватность интерпретаций смыслов, значений;

Ø единство «приспособления и приспосабливания» к условиям сосуществования в обществе;

Ø соблюдение адаптивной меры во взаимодействии субъектов;

Ø социокультурную совместимость участников информационного обмена;

Ø применение адаптивных социальных технологий в освоении нововведений;

Ø конвергентные способы преемственности и организационного сближения (структур, школ, вузовских и кафедральных коллективов);

Ø толерантность;

Ø плюрализм.

С помощью адаптивной парадигмы могут обслуживаться нужды не только метасоциологии, но и прикладной социологии. Эта парадигма помогает анализировать науковедческие проблемы разных уровней социологического знания.

Адекватной исследовательской реакцией на новые ожидания социальной и политической практики является поиск парадигмы на основе адаптологии – синтеза научных знаний, систематизированных междисциплинарных концепций, интерпретаций и методологических конструкций. Это необходимо для того, чтобы обеспечить описание и объяснение инновационных процессов, приспособительных механизмов, используемых человеком в изменяющемся мире, форм и способов инновационного вторжения человека в природную и социальную среду и т. д.

Необходимо отметить генетическую связь адаптивной парадигмы с классической социологией. Ее познавательные истоки в социобиологических, эволюционистских теориях, некоторых воззрениях органической школы. Однако пик разработки проблем социальной адаптации пришелся на 1960–70-е годы, когда пришлось осмысливать многие глобальные изменения и проблемы социального развития, искать ответы на вызовы поляризованного «мира двух систем» и т. д.

Через 30-40 лет после бума исследований по проблемам адаптации вновь произошли настолько масштабные и глубинные изменения в мире, что практической задачей стало научное осмысление новых форм социально-политического взаимодействия, новой для нас идеологии социального партнёрства, отношений «больших» и «малых» обществ и т. д.

Адаптивная парадигма актуальна для развития социологии в переходном обществе. Она является «стержневой» в концептуальном осмыслении узловых проблем общественной жизни. Это касается глобальных проблем модернизации, социальных изменений и решений, выживания человечества и человека, самореализации человека как биосоциального существа, взаимодействия личности и групп и т. д.

Адаптивные механизмы участвуют в процессах социализации, формируют устойчивые объединения людей. Дезадаптация нередко лежит в основе социальных напряжений и конфликтов, приводит общество к аномическому состоянию. Адаптация помогает в определенных условиях развивать стратегии социального партнерства, преодолевать острые проявления социальной дискриминации. Она становится механизмом оздоровления отношений между людьми.

В рамках данной парадигмы осмысливается специфический характер адаптивной деятельности. Она является инструментально-вспомогательной по характеру, сопровождает основную деятельность человека на протяжении всей его жизни, становится атрибутом любого социального взаимодействия и приобретает черты универсальности.

Социология, изучая в своей предметной области общественную жизнь, в скрытой форме всегда включает в поле зрения и адаптивную деятельность человека, адаптивные механизмы, адаптивные барьеры. Например, освоение реальных нововведений требует от населения особых усилий, поэтому управленческие и политические структуры должны учитывать разнородность общества и постепенность привыкания к новому. Уплотнение деятельности профессионалов не должно означать, что и населению будет навязан не щадящий режим освоения нового или у населения выбьют из-под ног традиционную опору на пути к новому.

Адаптивная парадигма не дает тотального объяснения многообразию явлений, принципов, состояний, структур. Но она обеспечивает понимание повседневных социальных взаимодействий и коммуникативных «вторжений», показывает взаимосвязь биологических и социальных основ жизни. Эта парадигма позволяет раскрыть динамику отношений, охарактеризовать социализирующие и стабилизационные механизмы общественной жизни. Адаптивная интерпретация социальной реальности, на мой взгляд, является продуктивной и перспективной.

Ученые различных исследовательских направлений и научных школ используют парадигмы, опираются на них при отборе наиважнейшего материала, выборе методов, разработке понятий, концептуальных подходов. Люди, придерживающиеся различных научных парадигм, обычно убедительны не друг для друга, а в развертывании логики своего подхода с опорой на данную парадигму. Тот, кто считает социологию наукой о структурах, едва ли согласится признать предметом социологии процессы взаимодействия социально организованных субъектов в обществе. Громкие имена в социологии, так или иначе, связаны со становлением новых парадигм. Само существование лидеров в науке и их школ говорит о продуктивности плюралистических (множественных) парадигм[21].

«Парадигмы не возникают в готовом виде, они постепенно формируются, эволюционизируют, складываются в систему представлений с тем, чтобы со временем смениться другими парадигмами. Поэтому без изучения тех стадий формирования и развития научных представлений, когда они еще или уже не являются парадигмами, картина истории социологии будет неполной»[22].

Кризисы в социологии связаны не только с потерей предметной области, неспособностью познавать изменившуюся социальную реальность привычными методами, но и с утратой объяснительных исходных положений и принципов. Методологическое разнообразие или парадигмальное «перепроизводство» являются оборотной стороной одной медали: это однообразие или отсутствие исходного, опорного положения для объяснения.

Исследователи выделяют четыре кризиса в развитии социологии:

Ø 1-й кризис – на почве антипозитивистских течений, противоречия между натурализмом и историзмом, несостоятельности эволюционистских подходов в конце XIX века (разразился в Германии);

Ø 2-й кризис – антипарсоновский, нападки на структурный функционализм и «абстрактные схемы» Толкотта Парсонса (США, конец 1960-х – начало 1970-х гг.); отечественная социология откликнулась на этот кризис «запоздалым эхом», поскольку работы Парсонса, его сторонников и противников получили широкое распространение в научной среде лишь в 1980-90-е годы;

Ø 3-й кризис связан с мультипарадигмальной и альтернативной социологией;

Ø 4-й кризис – современный, постмодерновый поход против «советского позитивизма», т. е. формационно-цивилизационного подхода (актуализировались качественные исследования, появилась деятельностно-активистская парадигма и т. д.).

Итак, парадигма – это исходный образец научной деятельности, благодаря которому может сформироваться исследовательская традиция в контексте социальной реальности. «Новое поколение исследователей вводится в уже существующую сетку упорядоченных теорий и фактов по своей теме, и потенциальные участники этой сетки должны подчиниться этому порядку», – пишет Томас Бранте о «дисциплинирующей матрице» Куна[23].

Индивидуальное освоение парадигм происходит с помощью механизмов социализации. Парадигма существует в рамках науки, и доступ к ней обеспечивается образованием, самообразованием, просвещением. Ее не присваивают и не изобретают. В отношении нее проявляют предрасположенность.

Исследователь, укрепляя традицию, старается в границах парадигмы обеспечить отточенность, филигранность фрагментов. Он выстраивает отдельные фрагменты в общий рисунок, чтобы парадигма сохраняла целостность. По Куну – сначала формируется образец, затем, на его основе, – общие теории и методологии. «Поскольку парадигма обозначает традицию, она должна обладать известной протяженностью во времени и пространстве, и она должна являться коллективной «собственностью», – отмечает Т. Бранте (Указ. соч., с. 429).

Конкурирующие традиции в полипарадигматичных науках об обществе поддерживаются школами, группами приверженцев. Точкой отсчета исследовательской традиции служит образец.

Это «конкретное произведение, содержащее специфический образ мыслей и метод работы….Образец содержит специфический способ определения рассматриваемой темы, определение области исследования, а также важнейших проблем по теме….Господствующий образец перерабатывается и перетолковывается, и область исследования постепенно меняется через ее выражение в парадигме» (Бранте Т. Указ. соч., с. 432).

Парадигма, объект познания и методология складываются в познавательную научную систему, внутри которой развиваются теории, концепции, т. е. систематизированное знание, описывающее или объясняющее объект познания. Бранте предлагает рассматривать в единстве составные элементы «дисциплинирующей матрицы»[24]:

1) парадигму (образец-основу);

2) доминирующие интерпретации, построенные по данному образцу (представление об исследуемой сфере, объекте познания);

3) методологию (методы, применяемые для получения знаний об «отдельных элементах этой сферы»);

4) «теории, то есть объяснительные системы и модели, которые сочетаемы с 1, 2, 3»;

5) «структуру исследовательского сообщества и прочие социальные факторы, которые влияют на содержание общественной теории».

Автор поднимает актуальный и сегодня вопрос о несоизмеримости различных парадигм, исследовательских традиций. «Это понятие обозначает такое положение дел, когда две величины нельзя измерить той же меркой.… В теории науки это означает ситуацию, когда две теории, которые, как представляется, рассматривают одни и те же проблемы, нельзя сравнивать друг с другом при помощи какого-либо объективного и нейтрального критерия рациональности», – разъясняет Т. Бранте (Теоретические традиции социологии… С. 439).

Несоизмеримость социологических теорий обнаруживается при нескольких ситуациях: в сравнимых «перспективах» различны критерии; б) объект наделен различными признаками и находится в разных классах; в) имеется разная соотнесенность проблем (Указ. соч., с. 440).

Социология не является монолитной, однопарадигматической наукой. Наличие широкого и организованного научного сообщества, наличие общих проблем и общей информационной базы и источников познания еще не говорит о монолитности и предрасположенности к какой-либо одной парадигме. Навязывать такой исход безудержной критикой оппонентов, конфликтным «выдавливанием» противников не имеет смысла.

«В общественнонаучных журналах, – пишет Бранте, – встречаются не только изложения результатов исследований, но часто также мнения об ошибочности предпосылок и прочих недостатках иных традиций.

Энергия, которая затрачивается на критику других традиций – признак стремления к гегемонии в данной области исследований, а всеобщая нехватка взаимопонимания – признак несоизмеримости» (Указ. соч., с. 442).

Эти строки опубликованы 10 лет назад. Ситуация мало изменилась. Нетерпимость, раздраженность, претензии на единственно научный характер собственных парадигм, попытки организационно и экономически «уплотнить» ученых в их малом пространстве, вынудить встать под предложенный «зонтик» – все это наблюдается в отношениях ученых разных уровней. Нередко заведомых оппонентов избегают, не приглашают на совместный поиск решения социальных проблем, их не информируют о предстоящих конференциях, где бы можно было изложить позиции, наработанные положения по общим или сходным проблемам науки.

Наш вывод: социологические исследования сегодня не могут руководствоваться одной какой-либо парадигмой. Попытка унификации критериев, принципов, теорий, подходов сегодня была бы отголоском того, что пережила советская социология, отказавшаяся ради марксистско-ленинской парадигмы от богатства других исследовательских традиций.

Социально-политические условия, расклад сил внутри научного сообщества, ресурсное обеспечение профессиональной деятельности влияют на степень познавательной и теоретической конфликтности в науке и стиль отношений между маститыми и начинающими, столичными и периферийными учеными, «штабными» учеными, напрямую обслуживающими властвующих лиц, и отдаленными от власти исследователями, официально поощряемыми исследовательскими структурами и школами и теми подразделениями социологов, которые осуждаются официальной властью или о которых специально умалчивают, оставляя их в тени.

Признанный авторитет российской социологии Г. В. Осипов, рассматривая развитие социологии в аспекте ее реформирования для XXI века, отмечает, что социология двадцатого столетия прошла «путь развития от допарадигмального к многовариантному парадигматическому статусу». Российская социология миновала статус парадигматического дуализма и «сложный исторический период быстрого становления и упадка многочисленных школ и направлений» (Осипов Г. В. Российская социология в XXI веке // Социс. – 2004. – № 3. – С. 3-14). Он характеризует четыре основные социологических парадигмы, связанные с именами К. Маркса, М. Вебера (Германия), Э. Дюркгейма (Франция), Б. Скиннера (США). С творчеством Маркса связана парадигма «социально-исторического детерминизма» (социальная реальность как единство структурных, т. е. формационных, элементов и личностных, как субъектов социальных отношений).

Парадигму «социальных дефиниций» Осипов относит к заслугам Макса Вебера. «Социальная реальность в этой парадигме выступает как совокупность дефиниций (значений, символов и т. д.), в форме которых действующие личности оценивают свое окружение; и эта реальность, сконструированная из различных символов и значений и т. д., в свою очередь, детерминирует их социальное действие» (Указ. соч., с. 8). Стратегическим элементом данной социологической парадигмы автор видит способ установления социальных фактов. Объект изучения – интерсубъективность, обеспечивающая понимание социальной реальности и приводящая к результату – действию.

Парадигма, вытекающая из творчества Э. Дюркгейма, – это парадигма «социальных фактов». Главные социальные факты сгруппированы как институты и структуры. Она отождествляет социальные структуры и социальные институты с понятием реальных вещей.

В американской социологии сформировалась парадигма «социального поведения». Единственной социальной реальностью бихевиористы считали человеческое поведение (нужное, желаемое, запрещенное, допускаемое – с соответствующим стимулированием в виде поощрений и наказаний).

«Основным парадигмам социологической науки соответствуют и определенные виды социологических теорий, – пишет Г. В. Осипов. – Парадигма «социальных фактов» интерпретируется с позиций теорий – структурно-функциональной, системной и конфликтной. Парадигма «социальных дефиниций» включает теории социального действия, символического интеракционизма, феноменологической социологии, этнометодологии. Парадигма «социального поведения» трактует социальную реальность с позиций теории социального бихевиоризма (бихевиористской социологии) и теории социального обмена (exchange theory)» (Указ. соч., с. 8-9).

Сегодня высказываются предостережения, нужно ли абсолютизировать ту или иную исследовательскую парадигму, желая преодолеть кризис в социологии. Социологическое сообщество имело возможность в последние годы осмыслить универсумную, виталистскую парадигмы, деятельностно-активистскую и другие парадигмы.

Замечу, однако, что открытая и конструктивная критика, сопровождающаяся демонстрацией преимуществ той или иной парадигмы, исследовательской традиции, в целом способствует выходу из кризиса науки, ведет к взаимопониманию, упрочению позиций полипарадигмальной социологии [25]. Полипарадигмальный подход позволяет ученым и практическим социологам в нужный момент соотнести предметную область исследования, цели и задачи с адекватной теоретической опорой.

Персоналии:

Максим Ковалевский родился 27 августа 1851 года в дворянской семье, в «доме с колоннами». Род Доленго-Ковалевских имел кровнородственные корни в Польше. Предок ученого Симеон Ковалевский переселился в Россию в 1650 г. Симеон получил от русского царя жалованную грамоту. Имел обширные поместья в Харьковской губернии. Единственным сыном Симеона был Василий, который в казацком войске дослужился до полкового обозного. В роду Ковалевских находят есаулов, трех протоиереев, асессоров, коллежских регистраторов – из невысоких гражданских чинов.

Дед ученого – Максим Иванович Ковалевский – был помещиком средней руки. Отец Ковалевского – тоже Максим Максимович – еще в пеленках получил чин. Дед сумел дать своему сыну Максиму (отцу ученого) гимназическое образование и определил ему содержание в кирасирском полку с 15 лет. Максим Максимович – старший участвовал боевым офицером в войне с турками (1810), потом с полком «избороздил Западную Европу[26], пока, наконец, в марте 1814 г. не въехал верхом на коне в Париж, за что удостоился высочайшего благоволения»[27].

Известно, что Максим Ковалевский всю жизнь гордился заслугами своего отца. Незадолго до своей смерти, в 1912 году, Ковалевский написал воспоминания о семье и Отечественной войне 1812 г. Он вспоминал события «от Киева до Бородина»[28].

Уйдя в отставку, Ковалевский-отец сумел стать просвещенным сельским хозяином, поднял свое имение. А. Н. Фатеев пишет об отце Ковалевского: «Своей бережливостью, доходящей до скупости, – общая черта рода Ковалевских – он удвоил наследственное состояние, что так пригодилось для полной независимости сына в его научной работе»[29].

Женился Ковалевский-отец поздно, в 55 лет. Избранницей его стала Екатерина Игнатьевна Познанская, 28 лет. Жених был моложав, красив и статен. Новобрачная была из старинного дворянского рода, но родители промотали состояние, сделали ее бесприданницей, что сказалось на личной судьбе и привело к позднему замужеству. Она была не только хороша собой, но и образованна. Денежные затруднения семьи и ушедшие юные годы вынудили Екатерину Игнатьевну на брак по расчету, который принес ей богатство, прочное положение в харьковском свете, дал опору со стороны «умного, высоко ценившего ее человека», как пишет А. Н. Фатеев (Указ. соч., с. 19).

Творческая натура Марии Игнатьевны помогала ей в воспитании сына. Из родственников Ковалевского-младшего нужно назвать сестру матери – Марию Игнатьевну[30], ставшую женой профессора Рындовского, а также родственницу со стороны отца Александру Гавриловну Харину. В харьковском доме Хариной бывали самые известные, интересные люди города Харькова. Например, дом посещал знаменитый прокурор А. Ф. Кони.

Дядя будущего ученого – Евграф Петрович Ковалевский – тогда был министр народного просвещения, член Государственного совета. Он приглашал юного Максима к себе в имение Ярошовка, близ Двуречного Кута – отцовского имения под Харьковом. В доме строгого дяди он впервые увидел «Дух законов» Монтескье, именно дядя подарил ему свой экземпляр сочинений Руссо.

После смерти отца он стал готовиться в гимназию и в 1865 г. поступил сразу в пятый класс. Мальчик рано удивлял окружающих не только умственными способностями, но и свободомыслием, независимостью нрава. Учился он вместе с двоюродным братом Г. Г. Мизко. Жил у тети – Марии Игнатьевны Рындовской. Гимназию окончил с золотой медалью. В гимназический период дружил с В. В. Гуровым, с которым в 1868 г. поступил в Харьковский университет.

Юридический факультет был избран Ковалевским не случайно. Как признавался сам Ковалевский, «истории в это время легче было научиться на юридическом факультете, где тон преподавания задавал незабвенный Дмитрий Иванович Каченовский»[31]. Ковалевский ценил талант, красноречие, эрудицию, искренность учителя. Этому профессору он был обязан интересом к истории государственных учреждений, международному праву. «Под руководством Д. И. Каченовского он начал изучение истории английских местных учреждений и продолжил его в Берлине, Париже и Лондоне», – пишет в воспоминаниях его племянник Е. П. Ковалевский[32].

В 1873 г. М. Ковалевский окончил Харьковский университет кандидатом права. Он представил работу «О конституционных опытах Австрии и чешской национальной оппозиции». Этот материал позже он поместит как статью в журнале «Вестник Европы». По инициативе Д. И. Каченовского он был оставлен в университете на кафедре государственного права «для приготовления к профессорскому званию по государственному праву». Смерть Каченовского изменила замыслы молодого Ковалевского. Он уехал для продолжения образования и самообразования в Берлин, а позже – в Париж, где начал заниматься историей административной юстиции, работал в архивах, включая департаментские, и библиотеках, посещал лекции профессоров.

«После двухгодового пребывания в Париже пробыл год в Лондоне, …занимаясь работою в библиотеке Британского музея и в Центральном архиве. Летом ездил по Швейцарии, где и собрал материал для первой своей печатной работы»[33].

Студентом Ковалевский изучал труды Огюста Конта, Прудона. В Берлине слушал лекции знаменитого специалиста по истории государственных и общественных учреждений Англии Гнейста, курсы Бруннера и Адольфа Вагнера. В Париже он слушает лекции на юридическом факультете в College de France, в Высшей свободной школе политических наук и учится работать над источниками в знаменитой Школе хартий в Париже под руководством профессора Бутарика.

Григорий Николаевич Вырубов[34], издававший в Париже «Журнал положительной философии», дал Ковалевскому рекомендательное письмо в Лондон к Джону Льюису, через которого Ковалевский завел обширный круг знакомств. Через семью Льюиса он познакомился в Лондоне с Гербертом Спенсером, старшиной закрытого литературного клуба. Заметим, что заграничные путешествия, встречи и исследовательская работа Ковалевского были облегчены тем, что он знал четыре европейских языка. Кроме того, он знал латинский, старонормандский и другие языки.

Ковалевский признавался, что основной задел дальнейшей научной работы он сделал в возрасте от 23 до 30 лет.

В Англии Ковалевский сблизился с Мэном, автором книг «Древнейшая история учреждений» и «Деревенские общины»[35]. Из соотечественников Ковалевский встретил Ивана Ивановича Янжула и его жену Екатерину Николаевну и подружился с ними на всю жизнь. За границей он встретил также Владимира Сергеевича Соловьева[36], сына знаменитого историка Сергея Михайловича Соловьева. В. Соловьев возвращался с Ближнего Востока в Россию через Торонто, Ниццу, Париж. Но встретились они в Лондоне.

В заграничных поездках он встретился с Александром Ивановичем Чупровым, ставшим его другом и соратником[37].

Итак, первые поездки и заграничные годы Ковалевского были периодом «собирания сил» и материалов для дальнейшей научной работы. Это было налаживание дружеских и деловых связей.

Среди первых произведений, опубликованных до начала работы Ковалевского в Московском университете, были такие:

q Очерк истории распадения общинного распадения в кантоне Ваадт. – Лондон, 1876. – 36 с. – [Работа сделана по материалам летней поездки по Швейцарии];

q Опыты по истории юрисдикции налогов во Франции с XIV века до смерти Людовика XIV. Т. 1: Юрисдикция налогов в провинциях, удержавших сословное представительство. Вып. 1: Происхождение юрисдикции налогов во Франции. – Юрисдикция налогов в Лангедоке. – М., 1876. – 186 с.+X+XXV+VII с.;

q Полиция рабочих в Англии в XIV веке и Мировые судьи как судебные разбиратели споров между предпринимателями и рабочими. – Лондон, 1876. – 36 с.;

q История полицейской администрации и полицейского суда в английских графствах с древнейших времен до смерти Эдуарда III-го. К вопросу о возникновении местного самоуправления в Англии. – Прага, 1877. – 219 с.

Ковалевский сам набросал и счел важными следующие вехи своей биографии:

1. Детство и юность. Семья и школа. Университет. Первые странствия.

2. Прага и Вена. Берлин.

3. Париж и Лондон.

4. Московский университет в 70-х годах прошлого века.

5. Поездки на Кавказ.

6. Преподавание в Стокгольме, Оксфорде и Париже. Научные работы в Болье и летние странствия по архивам и библиотекам.

7. Поездки в Америку.

8. Опять на родине. Земские съезды. Редактирование газеты «Страна». Государственная дума 1-го призыва.

9. Пять лет, проведенные в Государственном совете.

10. Война 1914 и 1915 гг. Ее действительные причины. К психологии германского народа во время войны[38].

В 1877 г. Ковалевский сдает магистерский экзамен и получает приглашение преподавать государственное право европейских держав на юридическом факультете Московского университета. Через год, в 1878 г. он публично защитил магистерскую диссертацию по монографии «История полицейской администрации…» и представил приложение к ней: «Собрание неизданных актов и документов, служащих к характеристике английской полицейской администрации в XII, XIII и XIV веках, предшествуемое монографией «О полиции рабочих в Англии в XIV веке»».

Итак, Ковалевский приготовился к новому, московскому периоду жизни и научной биографии: он заявил о себе как юрист-исследователь, историк средневековья с широким социологическим интересом к происхождению общественных форм, к современной социальной и политической практике. Ковалевский к этому периоду уже сложился как основатель генетической школы в российской социологии. Исторические и юридические исследования, полученное образование этому способствовали.

Заграничные поездки и последующее длительное проживание за границей Ковалевский использовал для интенсивной работы и ознакомления с общественной жизнью стран. Среди знакомств, которые завязались во время заграничного пребывания Ковалевского, нужно отметить знакомство с Марксом и Энгельсом и их окружением.

В одной из первых крупных советских работ о Ковалевском – монографии Б. Г. Сафронова «М. М. Ковалевский как социолог» (М., 1960) промелькнуло утверждение, что ученый идейно и политически «метался», пытался соединить марксизм с позитивизмом. Этим объяснялись его многолетние связи с первыми марксистами, самими Марксом и Энгельсом.

На мой взгляд, Ковалевский до конца дней своих оставался демократом-либералом и неортодоксальным позитивистом. Как ученый и гражданин, он жил реальной жизнью, хотя и купался в «генетическом» материале вековой истории. Он был пытлив и не отказывал себе в личном знакомстве с самыми разными по взглядам людьми, глубоко вникал в специфику научных и общественных течений. Маркс и Энгельс были тогда для молодого Ковалевского интереснейшими фигурами и в науке, и в общественной практике. Их знакомство продолжалось, личных встреч было несколько. Переписка подчеркивает доверительный характер отношений, несмотря на различия в возрасте и направленности интересов.

Московский период жизни М. Ковалевского длился 10 лет: с 1877 по 1887 годы. Московский университет гордился таким ученым[39]. Слава о нем как о европейски признанном ученом и блестящем лекторе уже поднялась[40]. Красивый голос, особая манера вести себя в аудитории, глубокое содержание лекций; его «объективность» перемежалась, для оживления аудитории, остроумными замечаниями, даже анекдотами – вот что вспоминается тем, кто бывал на его лекциях. Желающих послушать его лекции было так много, что конституционное право иностранных держав он читал в актовом зале. Для таких лекций ему приходилось собирать и перерабатывать много научного материала.

В начале 1879 г. в Москве выходит его книга «Общинное землевладение. Причины, ход и последствия его разложения. Ч.1: Общинное землевладение в колониях и влияние поземельной политики на его разложение». 1880 г. стал для Ковалевского знаменательным: он защищает докторскую диссертацию, отдельным изданием выходит его работа «Общественный строй Англии в конце средних веков» (М., 1880. – 396 с.). Далее он упорно работает над важным трудом «Историко-сравнительный метод в юриспруденции и приемы изучения истории права». Этот материал он помещает в журнале «Книжное обозрение», который основал в Москве вместе с новым другом Всеволодом Федоровичем Миллером (1848-1913), этнографом, языковедом, археологом, будущим (1911) академиком Петербургской академии наук.

Чуть позже Ковалевский издаст свой «Сравнительно-исторический метод…» отдельно. Сразу же после защиты докторской диссертации он отправился в заграничную командировку: работал в Италии (в 27 архивах и библиотеках городов Флоренция, Рим), в Испании (работает в архивах и рукописном отделении Исторической Академии в Мадриде) и в Соединенных Штатах Америки.

Итогом этих заграничных исследований являются такие важные работы, как «Экономический строй Европы до возникновения капиталистического хозяйства» (Т. 1. – М., 1898. – 730 с.; Т. 2. – М., 1900. – 998 с.; Т.3. – М, 1903), а также ряд статей в журналах.

Ковалевский в московский период вновь близко сошелся со своим товарищем по университету, профессором Московского университета (в 1874-1884 гг.) С. А. Муромцевым[41]. Он был редактором журнала «Юридический вестник», в котором Ковалевский опубликовал несколько статей в 1884 г. (кн. 5), 1885 г. (кн. 6-7, т. XVIII, т. XIX), 1886 г. (т. XXI, № 2, кн. VI-VII), 1887 г. (кн. I и II, кн. V), 1888 г. (кн. 2), 1889 г. (кн. VI, кн. VIII), 1892 г. (кн. XI). Можно утверждать, что все эти годы Ковалевский был постоянным автором «Юридического вестника».

В летние месяцы Ковалевский предпринял три поездки на Кавказ с целью изучения обычного права горцев, их уклада жизни, влияния обычаев на древние законы. В этих этнографических экспедициях вместе с Ковалевским участвовали (по своей программе) профессор В. Ф. Миллер (первая экспедиция), затем – профессор И. И. Иванюков[42], а также профессор Ю. С. Гамбаров.

Ученых привлекали самые дикие, первозданные уголки Кавказа. Они посещали осетинские и татарские села на северном склоне Кавказского хребта, побывали в горной Сванетии, Хевсуретии, Тушетии, Пшавии. При бездорожье они добирались до перевалов по руслу горных рек. «Часто М. М. рисковал своей жизнью, т. к. ему приходилось пробираться по узким горным тропинкам над пропастями верхом на небольшой лошади, что при его грузной фигуре было очень опасно. Его спутники рассказывали, что он удивительно умело беседовал с туземцами и очаровывал их своим обращением» (Е. К. Черты из жизни Максима Максимовича по семейным и личным воспоминаниям // М. М. Ковалевский. Ученый, государственный и общественный деятель и гражданин: сборник. – СПб., 1916.– С. 21).

Материалы экспедиций Ковалевский обобщил в двухтомном сочинении «Закон и обычай на Кавказе» (М., 1890). Эта работа была опубликована под названием «Современный обычай и древний закон. Т. I-II: Обычное право осетин в историко-сравнительном освещении» (М., 1886)[43]. В переводе на французский язык она появилась в Париже в 1893 г. у книгоиздателя Лароза.

Кавказские материалы были использованы Ковалевским для нескольких публикаций в упомянутом «Юридическом вестнике»:

«Некоторые архаические черты семейного и наследственного права» (1885);

«Пшавы» (1888);

«Родовое устройство Дагестана» (1888);

«Сельская община в Закавказье» (1889).

Статья «В Сванетии» появилась в «Вестнике Европы» за 1896 г., кн. 8 и 9.

Итак, Москва для Ковалевского стала родным городом, в котором он плодотворно работал, обобщал результаты исследований, читал лекции. Он активно работал и в Московском юридическом обществе, где был и С. А. Муромцев, в Обществе любителей естествознания, антропологии и этнографии. Это общение расширило круг его знакомств и личных привязанностей.

Будучи гостеприимным хозяином и общительным человеком, Ковалевский у себя на московской квартире устраивал научные четверги. Собирались люди разных взглядов. Ковалевский задавал темы и тон обсуждений. Касались, в основном, научных, общественных и литературных проблем. Бывали на этих четвергах и племянники ученого – Е. Ковалевский и Е. Марков. Среди гостей были Ю. С. Гамбаров, И. И. Янжул, С. А. Муромцев, А. И. Чупров, Н. К. Михайловский, Н. В. Шелгунов, В. А. Гольцев, П. Д. Боборыкин, С. А. Юрьев и др. Как писал об этом племянник Евграф, «постоянными посетителями у него были профессора университета и других высших учебных заведений, редакция «Русских ведомостей» и «Русской мысли», приезжие русские профессора, иностранные ученые и путешественники и вообще выдающиеся общественные деятели»

В числе посетителей четвергов были француз Анатоль Болье, чех Массарик. Бывали на четвергах художники, писатели. Из писателей бывали Глеб Успенский, Лев Толстой. Ковалевский принимал у себя и Ивана Сергеевича Тургенева, с которым их связывали близкие отношения: они познакомились в Париже, когда оба оказались на I Литературном конгрессе. Ковалевский дал в Москве обед, на котором молодые ученые чествовали знаменитого писателя. М. М. долго хранил записку, присланную ему Тургеневым на следующий день: «А вчерашний вечер надолго останется в моей жизни, как нечто еще небывалое в моей жизни» (Е. К. Черты из жизни Максима Максимовича по семейным и личным воспоминаниям…С. 23-24).

В конце московского периода жизни М. М. Ковалевский почувствовал на себе гонения со стороны властей. Его объявили опасным человеком. Лекции его сочли насаждением в студенческой среде свободомыслия, интереса к конституционным порядкам Западной Европы и США и критического взгляда на российские порядки. Он включал в лекции сравнительный анализ прав и свобод личности, показывал преимущества парламентаризма и т. п.

Это были годы, когда на «студентов надели намордники», по выражению Б. Щетинина (Указ. соч., с. 483-490). Сначала царские чиновники изъяли его курс из числа зачетных предметов. Такого предмета как обязательного не стало в университете. Но толпы студентов набивались в актовый зал и слушали любимого профессора. Студенты энергично протестовали против вытеснения блестящего лектора и знаменитого ученого. У них произошли столкновения с инспекцией. Остановить столкновения, спровоцированные чиновниками, Ковалевский не мог. Прошение об отставке он отказался подавать. Стали собирать компрометирующие материалы на Ковалевского. Завязалась переписка между попечителем Московского округа графом Капнистом и жестким, всесильным генерал-губернатором князем Долгоруким.

Капнист пытался отстоять Ковалевского как незаменимого профессора. Дело приняло огласку. Министр народного просвещения ответил, что лучше во главе кафедры поставить посредственность, чем «даровитого человека, который, однако, несмотря на свою ученость, действует на умы молодежи растлевающе» (Е. К. Указ. соч., с. 28). Грубо были подтасованы факты, велось тайное наблюдение, выдергивались выдержки из его лекций. В итоге по ложному доносу инспектора Брызгалова Ковалевского уволили в декабре 1886 г. по «3-му пункту», за неблагонадежность. Но в университете его не забыли, помнили, чтили.

Аналогично сложилась преподавательская карьера друга М. М. Ковалевского Юрия Степановича Гамбарова[44]. Он после Тифлисской гимназии окончил Московский университет в 1870 г. Защитил в Москве магистерскую диссертацию в 1879 г., опубликовал текст диссертации в 1880 г. После четырех лет работы доцентом кафедры гражданского права в Новороссийском университете перешел на кафедру гражданского права в родной Московский университет на должность экстраординарного профессора. Начались гонения, в 1889 г он вынужден был уехать в Париж, где вместе с Ковалевским стал создавать новый тип высшего учебного заведения.

Таким образом, в тех условиях М. Ковалевский был не одинок в своей судьбе. Далее начинается период заграничной жизни ученого. Он принес ему и много славы, признания, и много трудностей[45].

За восемнадцатилетний период вынужденной миграции Ковалевский стал признанной мировой фигурой в науке, авторитетным ученым в области генетической социологии, юриспруденции и истории. Он вел плодотворную преподавательскую и научную деятельность. Временами он наезжал в Россию, даже бывал в своем имении под Харьковом. Но в главном ему пришлось осваивать новые условия западноевропейской жизни. После увольнения из Московского университета ему было 46 лет – зрелый возраст. Знание языков позволило ему читать лекции во Франции, Англии, Соединенных Штатах Америки, в Италии, Швеции, Бельгии. В начальный период после изгнания он был приглашен в Стокгольм для чтения лекций о происхождении семьи и собственности. Инициатива исходила от Софьи Васильевны Ковалевской[46].

Помимо Стокгольмского университета, Ковалевский читал лекции в Англии, в Оксфордском университете – курс истории русского права. Одновременно он разрабатывал собственно социологические проблемы. В центре этих проблем – идеи прогресса, порядка, эволюции общества. Прослеживалось влияние позитивистских подходов Огюста Конта.

В 1889 г. ученый окончательно поселяется в Париже, имеет там городскую квартиру и устраивается под Парижем в тихом городке Болье. Он приобретает там уютную двухэтажную виллу: с террасой, балконами, экзотическим садом, выходом на море. В нижнем полуподвальном этаже виллы он располагает хорошую библиотеку и постоянно пополняет ее.

На этой вилле Батава у него подолгу живут московские друзья (Чупров, Янжулы, Иванюковы, Боборыкин). Гостил у него граф Олсуфьев, в московском доме которого Ковалевский не раз встречал Льва Толстого, художника Маковского.

Ковалевский включается в жизнь европейских ученых. Он участвует в нескольких изданиях, выступает «с рефератами на Съезде Британской Ассоциации наук в Оксфорде, на Конгрессе религий в Лондоне (об иранской культуре на Кавказе), на Конгрессе сравнительной истории права в Париже в 1900 г. и на повторяющихся Съездах Международного института социологии»[47]. Ковалевский вступил в члены Международного института социологии (МИС) в 1895 г., стал его вице-председателем, а в 1907 г., уже в России, – председателем. Он активно работал в Парижском обществе социологии.

В июне 1901 г. Ковалевский отправился в свою вторую поездку в США. Его привлекали проблемы хозяйственной эволюции европейских стран, проблемы демократии, свобод и прав граждан, организация политической жизни, происхождение политических учреждений, отношения народа и власти в странах Западной Европы и в Америке[48].

В начале 1900-х годов Ковалевский работал над трехтомным трудом «От прямого народоправства к представительному и от патриархальной монархии к парламентаризму. Рост государства и его отражение в истории политических учений» (Эта интересная книга вышла в издательстве И. Д. Сытина в Москве в 1906 г.).

В итоге научных изысканий и поездок у Ковалевского появляется крупная работа в трех томах «Экономический рост Европы до возникновения капиталистического хозяйства» (Т. 1. – М., 1898; Т. 2. – М., 1900. – 998 с.; Т. 3. – М., 1903). В 1899-1900-х годах он пишет работу «Экономический строй России». Ее перевели с французского языка для «Научного обозрения», издаваемого в Санкт-Петербурге П. Сойкиным.

Второй крупной работой этого периода было 2-е издание книги «Происхождение современной демократии» (Т. 1, ч. 3 и 4. – М., 1899; Т. 1., ч. 1 и 2. – М., 1901). Первое издание этой книги (Т. 1) вышло в Москве в 1895 г.

Научная активность и продуктивность Ковалевского потрясает: помимо крупных отдельных работ, он развертывает свою журнальную социологию. Он пишет несколько статей об Англии, Франции, Швейцарии в российских журналах. Появляются статьи о предтечах мировой социологии: «Кондорсэ (1743-1794). Характеристика» (Вестник Европы. – 1895. – Кн. 3 и 4); «Молодость Бежамена Констана. Очерки» (Вестник Европы. – 1895. – Кн. 4 и 5).

Ковалевский пишет о Тарде, готовит книгу «Современные социологи» (выйдет в 1905 г. в Санкт-Петербурге в издательстве Л. Ф. Пантелеева). Ученый активно печатается в российских журналах «Вестник Европы», «Русская мысль», «Образование», «Русское богатство», «Юридический вестник». В журнале «Вестник воспитания» появляется его работа «Этнография и социология», изданная вскоре отдельно.

В «Сборнике по общественно-юридическим наукам», издаваемом под редакцией Ю. С. Гамбарова, вышла статья Ковалевского «Сравнительно-историческое правоведение и его отношение к социологии. Методы сравнительного изучения права» (Вып. 1. – СПб, 1899).

Событием международного значения стало открытие в Париже в 1901 г. Русской высшей школы общественных наук. К созданию этого нового для России учебного заведения он привлек своих друзей: Ю. С. Гамбарова, Е. В. де Роберти, И. И. Мечникова[49].

Племянник ученого Евграф вспоминает «об оригинальной фигуре социолога-неопозитивиста Евгения Валентиновича де Роберти»: «Он жил в Париже несколько десятков лет, и я лично часто там встречался с ним. Он был довольно неуживчивого характера, но М. М. умел удивительно с ним ладить, и Е. В. являлся неизменным сотрудником во всех общественных начинаниях Максима Максимовича в Париже. Пять лет де-Роберти работал в упомянутой выше Школе общественных наук. М. М. ценил научно-философскую деятельность автора «Старой и новой философии» и «Социологии действия», а Е. В. очень любил М. М., всецело доверял ему и, умирая, избрал его своим душеприказчиком. М. М. отдавал должное умению Е. В. проявить инициативу, смелость в отстаивании общего дела и всегдашнюю готовность преломить копье с идейными противниками» (Е. К. Черты из жизни… С. 36).

Школу общественных наук не удалось отстоять. Давление российского правительства было ощутимым. К 1905 г. школу закрыли.

В заграничный период своей жизни М. Ковалевский жил в гуще научной жизни, поддерживал связи с Россией, достойно представлял российскую науку на Западе, установил прочные отношения с ведущими западными учеными и начал заниматься социологией в «тесном смысле этого слова». Именно в этот период, изучив эволюцию западных форм общественной жизни, Ковалевский обращается к идеям солидарности, гармонии интересов. В своем учении о прогрессе он начинает смотреть на революцию как патологическое явление, нарушающее естественный ход прогресса. Его устраивает формула: «Крепнет замиренная среда».

Ковалевский работает над сравнительно-историческим методом и его применением в юриспруденции, истории, социологии[50]. На страницах газеты «Страна» (от 20 июня 1906 г.) он напишет: «Я желаю возможно меньше рвать с исторической традицией, я вижу в соглашении нормальный ход общественной эволюции»[51].

Революционные события в России побудили Ковалевского вернуться на Родину. Последний, не менее интенсивный и творческий период жизни ученого охватывает 1905–1916 гг. Вернувшись на родину, он обосновывается в Петербурге.

В 1906 г. Ковалевского избирают профессором Петербургского университета по рекомендации одного из его учеников В. Ф. Дерюжинского и профессора Ивановского. Его избрали сверхштатным профессором на кафедру государственного права для чтения лекций, как пишет Ивановский, исключительно по конституционному праву иностранных держав, т. е. по тому предмету, за который он был изгнан из Московского университета в 1886 г. Кроме того, он был введен в Совет университета, а там был избран председателем профессорского (дисциплинарного) суда. Он представлял университет на научных торжествах и съездах.

Как профессор, Ковалевский занимался так называемой рутинной работой: участвовал в комиссиях, рецензировал работы соискателей ученых степеней магистра или доктора государственного права, выступал в научных дискуссиях, руководил работой аспирантов, принимал магистерские (кандидатские) экзамены и т. д.

Ковалевский становится руководителем первой российской кафедры социологии. Его учениками и научными секретарями стали будущие знаменитости Николай Кондратьев и Питирим Сорокин, среди учеников были Николай Тимашев и Константин Тахтарев[52]. Ближайшим сподвижником, как всегда, был Е. В. де Роберти.

Одновременно с преподавательской работой в Петербургском университете Ковалевский работает профессором, читает лекции в Политехническом университете (1908-1909) и Политехникуме (1907-1908), на Высших женских курсах. Эти лекции в авторской редакции не были изданы, сохранились издания в студенческой записи, но и они представляют сегодня интерес.

Профессор К. Н. Соколов в речи на годовом собрании Юридического общества 1 мая 1916 г. подчеркнул, что Ковалевский был глашатаем западноевропейского конституционализма, что «конституционное учительство обеспечило Ковалевскому и кресло первого в России академика политических наук»[53].

Приведу некоторые извлечения из речи Соколова: «Две основные идеи вытекают из этого рассуждения[54]: идея обусловленности политических форм общественным строем и идея прогрессивного развития этих форм. Здесь зерно всего социологического мировоззрения Ковалевского.…Для Ковалевского, как историка-социолога, характерно именно то, что он, с одной стороны, изучает историю демократической доктрины, т. е. демократических политических идей, а с другой стороны, – историю экономического быта. Это уже доказывает, что в построении теории исторического процесса Ковалевский был чужд всякой предвзятой узости и факторы идеологические ценил так же высоко, как и факторы социальные[55].…Социолог-«метафизик», однажды открыв свой «первейший фактор», потом чертит по одному шаблону предустановленные, для всех времен и народов обязательные, эволюционные схемы. Социолога-позитивиста Ковалевского никогда не покидает чувство живой и многообразной действительности, и, формулируя общие законы эволюции государственных учреждений, он считается с возможностью частных отклонений и индивидуальных особенностей» (Соколов К. Н. Указ. соч., с. 236-238).

Ковалевский в последние годы жизни был чрезвычайно перегружен «учительством», научной и общественной работой. После смерти М. М. Стасюлевича он с 1909 г. по 1916 г. редактировал журнал «Вестник Европы», принял его издательские дела.

Ученый неоднократно выступал в Вольном экономическом обществе, Юридическом обществе, на литературных кружках. Ковалевский работал в Обществе англо-русского сближения. Его биограф сообщает, что он был председателем Международного общества мира, представлял в Лондоне Первую Государственную думу на международной конференции мира. По приглашению английского правительства он был членом Верховного трибунала для разрешения споров между Соединенными Штатами и Канадой (Е. К. Указ. соч., с. 39)[56].

По совету друзей, в первую очередь В. О. Ключевского, Ковалевский решился стать депутатом Государственной думы. Его избрали земляки: харьковские выборщики. Первая Государственная дума просуществовала всего 72 дня, но Ковалевский своими речами, «яркими красками живого образного слова» неоднократно давал справки, как решаются вопросы в зарубежных парламентах при сходных обстоятельствах.

Профессор Магазинер вспоминал, какое впечатление производил завораживающий оптимизм речей и дивного голоса Ковалевского, выступающего в думе. «…У каждого человека есть своя, ему свойственная мелодия речи, известный ритм и темп; есть мелодия тривиальная, есть трогающая до глубины души. У Ковалевского был изумительный голос – истинный «голос, шуму вод подобный», и секрет успеха этого голоса – та бодрящая мелодия, которая ему была свойственна; мелодия его фразы всегда поднимала, ободряла и давала надежду.…Но более всего это бодрящее действие его речей и бесед зависело все от той же глубокой потребности его духа одарять, передавать свои душевные ценности, как можно, шире, полнее, не считая», – писал Магазинер[57].

В течение 8 лет Ковалевский работал в Государственном совете – верхней палате российского парламента. Вместе с Д. Д. Гриммом он избирался верхней палатой в комиссию законодательных предположений, где он выступил не менее 35 раз. «Только редкое и притом серьезное его нездоровье лишало возможности видеть его крупную фигуру на одном из крайних мест, занятых представителями академической группы», – пишет Кони в памятном сборнике[58].

Стержнем всех выступлений Ковалевского была проблема личных свобод граждан, свобода самоопределяющегося человека. Он разделял идею Монтескье о разделении власти и доводил ее до утверждения, что никакое обособление ветвей власти не должно служить произволом, посягательством на личную свободу. В этом отношении он считал, что законы США направлены на ограничение всевластия законов, они на страже личных прав (См. об этом: Магазинер Я. М. Политическая идея М. М. Ковалевского… – С. 305-326).

Активная натура Ковалевского толкнула его в число создателей Партии народной свободы[59], но в принципе он ограничивал полезность партийных форм общественной жизни теми пределами, которые являлись, по выражению профессора Магазинера, симптомами «партийного гнета над личностью, над свободою и независимостью ее мнений». Он признавал органические, исторические партии (вроде гезов и санкюлотов) либо союзы, где личность не закрепощается политическими задачами и обязательствами на всю жизнь. «Он высказывался против всякой организации искусственной и теоретической, парализующей свободу самоопределения личности, – в особенности, если эта организация построена не на исторически необходимой, а на теоретической, произвольной основе», – делает вывод Магазинер из депутатских речей Ковалевского (Указ. соч., с. 319).

Роковым для здоровья и судьбы Ковалевского оказался Карлсбадский плен[60]. С началом военных действий 1914 г. австрийцы, занявшие Карлсбад, взяли Ковалевского заложником, так как боялись его участия в посреднической миссии со стороны их противников. По дипломатическим каналам и под нажимом зарубежных законодательных учреждений через семь месяцев удалось освободить ученого. Через Румынию он вернулся в Россию в феврале 1915 г.

Известно, что Ковалевский, не имея под рукой никаких исследовательских документов, принял единственно реальное решение: начал писать в плену автобиографические записки. На них он указывает в своем плане своеобразного варианта «Былого и дум» (по аналогии с Герценом): «Воспоминания и некоторые автобиографические публикации». Об этом сообщается в публикации Евграфа Ковалевского. Как пишет В. В. Козловский о Ковалевском, «томясь вынужденным бездельем, он сел за написание полной автобиографии, названной «Воспоминания» (Голосенко И. А. Указ. соч., с. 164). Профессор Фатеев, видимо, вспоминает об этой автобиографии М. Ковалевского (Фатеев А. Н. Максим Ковалевский. – Харьков, 1917. – С. 25).

С осени 1915 г. Ковалевский начал слабеть здоровьем, хотя продолжал много работать. Утомляемость, сонливость одолевали ученого. Он отказался от чтения лекций в Политехническом и Психоневрологическом институтах, отказался от президентского кресла в Императорском вольном экономическом обществе. 10 февраля 1916 г. он в последний раз выехал в Государственный совет и произнес речь в защиту подоходного налога.

Ковалевский пытался преодолеть болезнь сердца, подорванного пленом, но не удалось: падала работоспособность, появились сильная одышка, бессонница, опухоль ног. Он понял: «Мой час приходит». Известно, что предсмертные часы Ковалевского были наполнены не только заботой о науке, учениках, друзьях и родственниках, преданно окруживших его, но и воспоминаниями о матери. Ее образ приходил к нему.

Людское море на похоронах, венки и отклики со всех концов России и из зарубежья, чувство невосполнимой утраты у людей самой различной идейной и политической принадлежности – таким было состояние общества, так оно отреагировало на смерть великого гражданина[61]. «Россия в трауре», – писали западные газеты.

В последние годы жизни Ковалевский выразил свои взгляды на многие актуальные, современные проблемы общества, касающиеся экономической, политической, социальной, духовной сфер жизни человека. По горячим следам он обобщает опыт устройства Высшей школы общественных наук в Париже, редактирует курсы лекций профессоров этой школы (СПБ., 1905), издает эти профессорские лекции отдельно (М., 1906). Отдельным изданием выходит его работа «Учение о личных правах» (ранее статья была опубликована в журнале «Русская мысль», 1905, кн. IV, с. 97-125). Ковалевский современен, интересен, он не отводит взгляда от жгучих проблем действительности, буквально вторгается в контекст европейской и российской жизни. Достаточно внимательно проследить за его актуальными заметками, комментариями и статьями в редактируемом им журнале «Вестник Европы».

И все же стержнем научного творчества Ковалевского остаются генезис общественных форм, происхождение тех или иных форм взаимодействия людей, обустройства их жизни, структурирование отношений и закрепление их в определенных организационных формах. Он – генетик в социологии. История, этнография помогают ему компетентно выявлять и оценивать в контексте времени происхождение явлений, любых объектов, будь то община или политическое учреждение, или форма демократического взаимодействия в обществе. Юридическая профессия помогала Ковалевскому при необходимости нормативно мыслить, видеть регулятивную роль культуры, обычного права, четко иерархизировать характер отношений и взаимосвязей.

Кавказская тема привлекала его неслучайно. Она была сквозной во всем творчестве Ковалевского. Одна из последних его работ – «Обособление дозволенных и недозволенных действий»[62] – продолжает проблематику, поднимаемую в более ранних работах: «Первобытное право» (1886), «Современный обычай и древний закон. Т. 1-2» (М., 1886), «Пшавы» (1888), «Закон и обычай на Кавказе. Т. 1-3» (М., 1890), «В Сванетии» (1886).

Кратко изложу идеи социолога-генетика Ковалевского в обобщающей работе «Обособление дозволенных и недозволенных действий». Близкие к первобытности люди жили в союзах. Совместное проживание наших отдаленных предков порождало те социальные условия, которые формировали нравственность, первоначальные представления о долге. По природе человек – существо «общежительное» (по Аристотелю). В догосударственных стадиях развития уже существовали союзы людей. Численность союза определялась возможностями пропитания и выживания.

Поведение сородичей определялось по двойному стандарту: своих нельзя убить (это недозволенное действие, в силу могут вступить механизмы кровной мести, замены собою убитого в родовом сообществе, откуп и т. д.), своих нельзя обворовать или обмануть и т. д. Воздерживаться от недозволенных действий – значит исполнять долг, иначе позор, наказание, вплоть до изгнания (абреки, изгои). У разных народов мира за преступления, т. е. не дозволенные обычаем действия, могли применяться наказания, которые данный народ считал законными. За убийство отца или матери в Китае убийцу резали на мелкие части, в Корее – сжигали живым, в древнем Египте – убийцу бросали на иголки терновника и сжигали, в Риме отцеубийцу зашивали в мешок и бросали в воду» (Ковалевский М. Обособление дозволенных и недозволенных действий… С. 13).

Преступление по отношению к чужеродцам наказывалось мягче, несправедливое по иным меркам таковым по отношению к чужеродцам не считалось. Дозволенными были действия, унижающие достоинство чужеродца, приносящие материальный ущерб[63]. Неотмщение за кровь родственника порицалось родом, таким людям в роду устраивалась обструкция. «Дозволенными, желательными актами признавались всегда те, которые шли на пользу общества, служили его внутреннему процветанию», – пишет Ковалевский (Указ. соч., с. 97).

В преступлениях против личности и против имущества происходили изменения. Постепенно всякая собственность, а не только родовая или семейная, ставится под охрану сверхъестественных сил, и ранее всякого закона против ее нарушителей возникает представление о мести со стороны духов-покровителей (Указ. соч., с. 100). Интересы клана и рода формировали дуалистический взгляд на отношения полов. Прелюбодейство наказывалось кровомщением, возмещением ущерба супругу «известным числом голов скота». Однако сожитие с деверем при живом супруге и даже рождение от этого сожития детей не считалось преступлением (Указ. соч., с. 105).

Чужеродцев-пленных дозволено было убивать, если хозяйство в них не нуждалось. Убийство стариков-кровников считалось дозволенным, если общественная группа уже не могла их содержать, а также в ритуальных целях, для присвоения общественной группой их качеств через употребление крови и плоти стариков. Отмщенная смерть кровника спасала живущих от гнева усопших. Вслед за усопшим, чтобы умиротворить его душу, отправляли на погребальный костер любимых жен, слуг, коней, рабочий скот, утварь. Живые кровники устраивали дорогостоящие поминки об усопшем.

Постепенно «чужеродцы» становятся «иноверцами», и недозволенными начинают считать все действия, приносящие ущерб людям одной веры, одной страны. Позже национальные верования сменяются всемирными религиями.

«Идея долга, различия дозволенного и запрещенного подсказана была первобытным общественным группам заботой о самосохранении…. Как бы ни были противоречивы некоторые из этих обязательств, они требуют жертв от индивида в интересах всей группы», – утверждает Ковалевский (Обособление дозволенных и недозволенных действий… С. 108). Только общегуманитарное чувство солидарности придает идее долга масштабность, распространяет ее на весь род людской.

Чтобы изучать социологию в аспекте происхождения общественных форм, конечно, были нужны и соответствующие методы, и концептуальные подходы. Теории прогресса, эволюционистский подход Ковалевского вполне обеспечивали теоретическую базу его исследований. Крупной научной работой Ковалевского является двухтомная «Социология», изданная в 1910 г. в Санкт-Петербурге (Т. I: Социология и конкретные науки об обществе. – 300 с.; Т. II: Генетическая социология. – 296 с.).

Ковалевский вполне оправдал доверие научного сообщества, избравшего его первым академиком социологии в России. Он сумел свести социологию, политическую науку и историю в органическое единство на принципе эволюционизма, генетического подхода к общественной жизни. Являясь живым свидетелем и участником процессов становления социологии на Западе и в России, Ковалевский обобщает свои знания и наблюдения в аналитических обзорах развития социологических учений, взглядов крупных социологов. Несколько произведений о разных лицах и их научном творчестве оказываются объединенными идеей автора – раскрыть достижения современной ему социологии, показать «перекличку» идей и истоки социологических воззрений. В число таких работ можно включить следующие:

«Русский ученый XVIII века» (Исторический вестник. – 1915. – № 10);

«Современные социологи» (СПб.,1905);

«Современные французские социологи» (Вестник Европы. – 1913. – Кн. 7);

«Судьбы социологии в первые 15 лет XIX века» (в сб.: «История нашего времени», изд-во братьев Гранат, вып. 27 и 28, 1914-1915);

«Философское понимание судеб русского прошлого мыслителями и писателями 30-х и 40-х годов» (Вестник Европы. – 1915. – Кн. 12);

«Очерк истории развития социологических учений» (в сб.: История XIX века». – Т. 5. – СПб., 1906. – С. 292-339).

К истории социологии вполне относятся написанные Ковалевским обстоятельные статьи-некрологи, увековечивающие для нас заслуги и идеи его знаменитых современников:

«Памяти Петра Петровича Семенова» (Вестник Европы. – 1914. – Кн. 4)[64];

«Александр Иванович Чупров (По личным воспоминаниям)» (Вестник Европы. – 1908. – Кн. 4);

«Н. К. Михайловский, как социолог» (Вестник Европы. – 1914. – Кн. 4);

«Две жизни» (О Спенсере и Марксе; Вестник Европы. – 1914. – Кн. 6);

«Памяти В. Ф. Миллера» (Вестник Европы. – 1914. – Кн. 12);

«Е. В. де-Роберти» (Вестник Европы. – 1915. – Кн. 5).

Согласитесь: чтобы воздать должное заслугам других людей, надо обладать знаниями, щедростью души, справедливостью, надо уметь не заслонять собою других и не присваивать себе чужое место в науке и жизни. Ковалевский сумел прожить собственную жизнь, при этом одарил вниманием тех, кто имел заслуги до него и при нем. Его упрекали в том, что он нередко популяризировал «своих врагов», сторонников иных научных или политических взглядов. Но все свидетельства говорят, что реальных врагов у него не было в научной среде. Его ценили, с ним считались.

К характеристике истоков социологии Ковалевский возвращался многократно. «Очерк истории развития социологических учений» (1906 г.) имеет связь со статьями о Констане, Тюрго, Кондорсе, Монтескье и др. Речь идет о Конте, роли Сен-Симона в развитии будущего позитивизма. Он дает генезис идей и эволюцию отношений основоположников новой науки.

Как исследователь и теоретик Ковалевский многое сводит к идее прогресса. Под этим углом зрения он анализирует изменения политической и социальной мысли, рассматривает происхождение демократии, хозяйственное развитие стран, народов, историю институтов и отдельных учреждений.

Если учесть панораму охвата общественной жизни, предметный диапазон исследований и глубину исторического вторжения ученого в общественные процессы, то становится понятным, почему главным методом Ковалевского стал сравнительно-исторический метод и почему ученый отдавал предпочтение «синтетическому» подходу в социологии.

Прослеживается связь ранней работы Ковалевского «О методологических приемах при изучении раннего периода в истории учреждений (Вступительная лекция к курсу сравнительной истории права)» (Юридический вестник. – 1878. – № 1. – С. 3-24) с более поздними работами ученого: «Историко-сравнительный метод в юриспруденции и приемы изучения истории права» (М., 1880), «Сравнительно-историческое правоведение…» (СПб., 1899)[65]. Постановка решения методологических проблем науки у Ковалевского такова. При изучении ранней истории учреждений исследователь сталкивается с отрывочными сведениями, немногими уцелевшими памятниками, литературными памятниками (летописями, грамотами и т. д.) Ученый предлагает создать в Москве при Архиве Министерства юстиции Школу хартий по образцу Парижской школы хартий[66].

В исследованиях он предлагает использовать такие приемы:

q Использование метода переживаний, т. е. «обнаружение» в более поздних памятниках законодательства и юридической практики «обычаев и норм, по своему содержанию и характеру прямо свидетельствующих о возникновении их в сравнительно ранний период народной жизни»[67]; этот частный метод можно назвать «методом следа»[68];

q Имеющиеся факты и сведения необходимо тщательно перепроверить, не подвергаясь искушению принять внешние проявления за причину, распространенность явления за общие этнологические корни;

q Необходимо исключить субъективные изыскания, проявления вкусовых пристрастий;

q Необходимо всестороннее и объективное изучение предмета, широкого круга источников без игнорирования параллельных исследований в зарубежных источниках;

q Не следует увлекаться изучением «народного духа», не надо относить сходные черты учреждений только к заимствованиям, а надо видеть прохождение одинаковых стадий общественного развития, которым соответствуют одни и те же юридические обычаи и формы (Указ. соч., с. 11).

В «Сравнительно-историческом правоведении…» Ковалевский, характеризуя естественное право, вновь возвращается к проблеме заимствований и социальной обусловленности учреждений, «замиренной среды». «Если право зарождается вместе с первыми союзами и отвечает одному с ними запросу на солидарность сперва тесных, а затем – все более и более широких групп, то о прирожденности известных юридических идей и представлений можно говорить только в том смысле, что они унаследованы от предков, но отнюдь не насаждены в нас природой или являются, говоря языком Канта, категорическим императивом нашего разума», – пишет Ковалевский (Указ. соч., с. 3-4).

М. М. Ковалевский уточняет положение «своего собрата по социологии» Г. Тарда о роли психологических законов подражания и открытия в поступательном развитии общества. «На любом институте права можно проследить одновременное влияние открытия и подражания, нередко принимающего также форму приспособления к местным условиям», – отмечает Ковалевский и не отрицает в таком приспособлении-подражании актов высокого творчества (Указ. соч., с. 7-8).

Сравнительный метод эффектив