К политико-правовой философии пространства Карла Шмитта

I.

«Номос земли в праве народов jus publicum Europaeum» — не последняя большая книга, но по­следняя большая монография знаменитого ученого. Она вышла из печати в 1950 г. — несчастливое время в судьбе Европы, Германии и самого Шмитта. Окон­чание второй мировой войны было тотальным пора­жением немцев; новая Германия, разделенная на два государства, только-только появилась, и хотя еще мало кто мог предполагать, насколько это всерьез и надолго, само свершившееся разделение подводило черту под более чем столетней историей страны, об­ретшей единство в своем втором рейхе и утратившей его с крушением третьего. Это был конец той самой имперской Германии, которая демонстративно уста­навливала свое единство и преемственность по отно­шению к сердцевинной Европе, Европе Империи^ Послевоенное время было также временем личной трагедии Шмитта. Он прошел сложный путь взаимо-

отношений с нацистами и нацистским режимом. В его биографии было и более чем сдержанное отно­шение к нацистскому движению, и внезапный, для многих совершенно необъяснимый переход на сто­рону партии, запрета которой он требовал несколь­кими месяцами раньше, и вступление в эту партию, и карьера, которая в первые годы после «великой на­ционал-социалистической революции» стремительно пошла вверх, и быстрое, бесславное окончание карьерного роста уже во второй половине 30-х гг. К 1945 г., как теперь многократно показано в хоро­шо документированных исследованиях, отношения Шмитта с режимом были во всяком случае не радужными. Не будучи ни в каком смысле оппози­ционером, он тем не менее принадлежал к кругу тех интеллектуалов, которые глубоко разочаровались в происходящем. Но личное дистанцированное отно­шение Шмитта почти ничем не давало себя знать, кроме изменения тона и содержания публикаций, тогда как его политическая ангажированность в 1933—1936 гг. была более чем заметной. Этого ему не забыли и не простили. После войны Шмитт был ин­тернирован, и хотя в 1947 г. он вышел на свободу, от­ношение к нему как «юристу короны» при Гитлере сохранилось надолго. Шмитт вызывал куда большее негодование, чем Мартин Хайдеггер, Арнольд Гелен или Ханс Фрайер, тоже поддержавшие нацистов — по разным мотивам, но в одно и то же время. Он пы­тался бороться и за свою репутацию, и за место под солнцем, но в общем безуспешно. «В действительно­сти именно применительно к ситуации, возникаю­щей внутри системы усиленного контроля, встают вопросы особого рода. Прежде всего это вопрос о то­тальности — мнимой или действительной, — и далее вопрос о том, объемлема ли та область, о которой идет здесь речь. Следовало бы спросить, насколько вообще возможно для политического властителя взять в свои руки духовную продуктивность народа

⁴¹ Карл Шмигг °⁴¹

таким образом, чтобы фактически не осталось свободной мысли, ничего, кроме безоговорочного [приятия власти]. Возможность тотальной, стопро­центной тотальности — это первостепенная социоло­гическая проблема. У духа — своя гордость, своя так­тика, своя неотчуждаемая свобода и — прошу прощения — свой ангел-хранитель, и все это у него не только, скажем, в эмиграции, но и внутри [стра­ны], в когтях самого Левиафана».' Это, в общем, — хороший аргумент для всякого интеллектуала, благо­получно пережившего тоталитарный режим. Но Шмитт был не всякий, а тот самый, и аргумент не сработал. Выпуская в 1950 г. один из самых значи­тельных своих трудов, Шмитт еще не знал, что обре­чен всю оставшуюся, очень долгую жизнь провести в крошечном городе Плеттенберге, где он родился и вырос, провести ее «частным ученым», лишенным всех возможностей для работы и привилегий немец­кого профессора.²

Говоря самым поверхностным образом, книга о номосе — это попытка по-новому заявить о себе в ученом сообществе. Попытка не удалась, если при­нимать в расчет только ближайшие карьерные замыс­лы Шмитта. Но в более широкой исторической пер­спективе мы можем судить о ней иначе. Здесь присутствуют новые темы, новый материал, новый способ изложения, к которому, впрочем, Шмитт под­ходил уже с конца 30-х гг. Если в таких работах, как «Духовно-историческое положение современного парламентаризма», «Католицизм и политическая форма», «Политическая теология» и, конечно, «По-

¹ Schmitt С. Ex captivitate salus. Erfahrungen der Zeit 1945/47.
Koln: Greven Verl., 1950. S. 15-16.

² В отличие, например, от другого влиятельно юриста наци­
сткой Германии Отто Кёлльройтера, также проведшею не­
сколько лет в заключении после 1945 г., но впоследствии фор­
мально вышедшего на пенсию.

нятие политического», Шмитт не просто исследует проблему, но вводит понятия, полемические по сво­ей природе, т. е. не понятия для нейтрального, неза­интересованного описания, но понятия для борьбы, _то «Номос» и родственные ему работы стилизованы, как говорят немцы, под речь мудреца, подводящего итоги многовековой истории. Однако такой подчерк­нуто неполемический тон мудреца никого не должен вводить в заблуждение. «Номос земли» — книга очень радикальная, возможно, еще более радикаль­ная, чем те сочинения, которые в 20—30-х гг. соста­вили автору европейскую известность. Именно по­этому она не просто сохраняет свою актуальность, она обретает гораздо большую актуальность, чем пре­жде. Некоторые основания того, почему это происхо­дит, очевидны. С одной стороны, трудное становле­ние «единой Европы» привлекает внимание к работам тех мыслителей, которые размышляли над историческими судьбами этого единства, в том числе, и к сочинениям Шмитта. С другой стороны, не толь­ко в Европе, но и во всем мире традиционные пред­ставления о территориальном суверенитете госу­дарств-наций оказываются все более устаревшими. Требуется по-новому мыслить политическое про­странство современного мира, и такие понятия, как «глобализация» или «мировая система», часто оказы­ваются недостаточными, они позволяют сделать слишком мало и должны уступить место более изо­щренному категориальному аппарату. Для этого ис­пользуются самые разнообразные ресурсы, старое различие между правыми и левыми, сторонниками прогресса и консерваторами работает все хуже.

Шмитт оказывается в этой ситуации очень кстати: много десятилетий его не то чтобы не замечали или оставляли в совершеннейшем забвении, но просто не решались обращаться к его творчеству как источнику вдохновения, суждений, понятий и ходов мысли, ко­торые важны сами по себе, независимо от политиче-

ских предпочтений, политической судьбы и даже по­литической вины автора. Теперь это ограничение практически снято. Показателен в этом смысле, на­пример, известный американский журнал Telos (вку­пе с одноименным издательством), за последние пол­тора десятка лет превратившийся в один из важнейших центров, привлекающих внимание к на­следию Шмитта и, можно сказать, пропагандирую­щий это наследие. Не менее показательно широкое использование идей Шмитта политически совершен­но чуждыми ему и в наши дни очень влиятельными авторами, такими, скажем, как М. Хардт и А. Негри, Дж. Агамбен или Ш. Муфф. Шмитт — посмертно — вернулся в истеблишмент политической философии и политической науки, на него принято ссылаться, радикальная мысль часто ищет в нем не столько оп­понента, сколько союзника, а умеренно-прагматиче­ские авторы видят в его книгах дополнительный ре­сурс для своих изысканий.

На что же следует обратить внимание, приступая к позднему, сравнительно мало знакомому для отече­ственного читателя Шмитту? Прежде всего мы мо­жем исходить из того, что книга, подобная «Номосу Земли», в дополнительном представлении не нужда­ется. Она по-прежнему и даже более, чем прежде, может говорить сама по себе и сама от себя. Но есть и другая сторона медали. «Номос Земли» написан, го­ворит Шмитт, — и так он говорит в 50-е и 60-е гг. неоднократно, в том числе и по поводу своих более ранних сочинений, — юристом и для юристов, при­чем даже не всех юристов, а международников, спе­циалистов по истории европейского международного права. Это, видимо, — правда, но только часть прав­ды, в его словах чувствуется и стремление защитить себя от нападок. Но, в конце концов, сам Шмитт признавал, что дальнейшая судьба книги уже не может зависеть от воли автора. Ее читают и понимают очень по-разному. Мы хотим предложить один из таких

способов чтения, сосредоточивая внимание на неко­торых аспектах рассуждений Шмитта, которые заслу­живают особого внимания, более широкого, нежели юристы-международники, круга гуманитариев. Речь не может идти о сколько-нибудь подробном анализе, который неминуемо разросся бы до совершенно не­возможных объемов. Мы хотим привлечь внимание лишь к некоторым аспектам этого монументального труда в связи с общим характером политической фи­лософии Шмитта.

II

Для правильного понимания исследовательской идеологии «Номоса Земли» следует обращаться, по­мимо самой этой работы, к нескольким сочинениям Шмитта, в которых важные для нас темы получают дополнительное развитие. Прежде всего, это книжка «Суша и море», вышедшая в свет в 1942 г. и переиз­данная вскоре после «Номоса», в 1954 г. С нее мы и начнем. «Человек, — пишет Шмитт, — существо су­хопутное», он — Landtreter — тот, кто ступает по суше.' И даже планету свою он называет «Земля», хотя три четверти ее поверхности покрывают воды. Мысль о том, что его существование может опреде­ляться какой-то иной стихией столь же сильно, как и землей, кажется поначалу фантастической. Здесь мы впервые сталкиваемся с понятием стихии, и посколь­ку Шмитт говорит дальше о стихиях неоднократно, мы должны остановиться на нем несколько более подробно. Во всех релевантных сочинениях Шмитт возвращается к стихиям, тем четырем стихиям земли, воды, воздуха и огня, о которых говорили уже древ­ние. Насколько приемлемо такое рассуждение для современного ученого? С одной стороны, эти речи

¹ Schmitt С. Land und Meer. Koln: Hohenheim (Maschke Edition), 1981. S. 7.

являются, конечно, вызовом естественной науке, ко­торая расчленяет материальный мир на все более мелкие, невидимые составляющие. Она полностью отказалась от традиционного языка описаний, в ко­торых речь шла о четырех стихиях. С другой сторо­ны, смысл и характер этого вызова состоит совсем не в том, чтобы просто вернуться в прошлое и в середи­не XX века заговорить языком древних. «"Стихии" суши и моря... не следует представлять себе как только естественнонаучные величины. Иначе они бы сразу разложились на химические составляющие, то есть превратились в историческое ничто. Исходящие от них определения, в особенности сопряженные с сушей и морем формы исторического существования действуют тоже не механически-насильственным об­разом».¹ Иначе говоря, разговор о суше и море — это разговор не возвышенно-поэтический, как бы заво­раживающе ни звучала временами речь автора, это не заклятие мифических стихий, но нечто иное. Рассуж­дение Шмитта — достаточно ясное и трезвое, под­дающееся рациональной реконструкции.

Чтобы разобраться в нем, попробуем воспроизве­сти его в иных терминах. Итак, о чем же говорит Шмитт? Он говорит о человеческом действии. Дейст­вие, как нам подсказывает знание традиции, должно иметь некую причину или основание. Обладающий способностью свободного размышления и выбора че­ловек действует не так, как неодушевленный пред­мет, испытывающий внешнее воздействие. Он дейст­вует не под влиянием внешних импульсов, но на основании соображений о благе. Кто свободно раз­мышляет или привычно действует, когда-то свободно рассудив, что именно он считает для себя благом, тот и есть свободный человек, гражданин, член полити­ческого сообщества. «Быть политическим, жить в по­лисе, — скажем мы вместе с Ханной Арендт, — озна­чало, что все дела улаживаются посредством слов,

Ibid. S. 13. и

способных убедить, а не принуждением или насили­ем».¹ То, что человек, по Аристотелю, есть политиче­ское существо, может быть правильно понято, про­должает она, только если сюда добавляется вторая характеристика: человек обладает логосом. А это в свою очередь предполагает, что «человеческую спо­собность к политической организации надо не толь­ко отделять от природного общежития... но даже подчеркнуто противополагать ему».² Разумеется, так понимаемое свободное и политическое действие ра­зумного человека оказывается в значительной степе­ни привязанным к историческим обстоятельствам. Тем, кто живет в эпохи, последовавшие за расцветом свободного полиса, трудно бывает понять самый смысл подобных высказываний, не говоря уже о том, чтобы обнаружить нечто, соответствующее им в ре­альной политической жизни. И все-таки представле­ние о человеке как разумном существе, рассудитель­но выбирающем благо и стремящемся своими действиями достигнуть этого блага, глубоко укорене­но в западной политической философии.

Шмитт очень определенно занимает позицию именно по отношению к этому главному пункту. «Научное рассмотрение вопроса о совместной жизни людей расчленено по разным специальностям — ме­жду юристами, экономистами, социологами и многи­ми другими. Необходимо объемлющее рассмотрение, ориентированное на познание действительной взаи­мосвязи. Научная проблема состоит поэтому в том, чтобы найти основные категории, простые и очевид­ные, которые позволили бы верно поставить вопрос, безотносительно к отдельным дисциплинам».³ Это

¹ Лрендт X. Vita activa, или о деятельной жизни. СПб.: Але-
тейа, 2000. С. 37.

² Там же. С. 34.

³ Schmitt С. Nehmen / Teilen / Weiden. Ein Versuch, die
Grundfragen jeder Sozial- und Wirtschaftsordnung vom Nomos her
richtig zu stellen // Schmitt C. Verfassungsrechtliche Aufsatze aus

рассмотрение Шмитт предлагает начать с категории Nomos. Буквально это греческое слово переводится как «закон», однако Шмитт исследует его более глу­боко, специально оговаривая, что не претендует на собственно филологическое изыскание. Тем не менее он указывает, что слово это — субстантивированный глагол действия, и подобно тому как Logos происхо­дит от legein,¹ так Nomos происходит от nemein. Что же означает это последнее? В первую очередь, — «брать», и немецкое nehmen весьма созвучно гре­ческому nemein? При субстантивации глагола полу­чается «взятие», непривычное нам, по преимуществу, в иных смыслах и словосочетаниях, кроме военного захвата. Но, кроме того, nemein означает «делить» и, будучи субстантивированным, обозначает действие и процесс деления. Nomos — это деление, полу­чение своей доли. Третье значение этого слова — «пастись».³ Шмитт трактует его как производитель­ный труд. Смысл «номоса» определяется здесь спосо­бом производства и переработки благ. Все эти три аспекта относятся к сущности любого правового и общественного порядка, какой только бывал в исто­рии. И всякий раз при любом порядке, в любом co-

den Jahren 1924—1954. Materialien zu einer Verfassungslehre. 3. Aufl. Berlin: Duncker & Himblot, 1985. S. 489. ' Одно из значений — говорить, вести беседу.

² Русское ухо, конечно, сразу слышит «имать», то есть
«брать». Отсюда уже совсем чуждое для нас «имание».

³ Немецкое слово «weiden», которое использует Шмитт,
русские словари передают только в значении переходного гла­
гола. Но немецкие на первое место ставят именно это: пастись
самому, искать себе корм на пастбищах. См. также: Кожев А.
Колониализм с европейской точки зрения / Пер. А. М. Рутке-
вича // Кожев А. Атеизм. М.: Праксис, 2007. С. 400. Кожев
считает, что значение этого слова — «радоваться (то есть упот­
реблять или потреблять)». Он также добавляет четвертое зна­
чение: «давать», которое находится в связи с «делить». В анг­
лийском переводе «weiden» превращается в «production», т. е.
«производство».

диальном, экономическом или правовом учении ста­вится простой вопрос: «Где и как здесь берут? Где и как здесь делится? Где и как здесь производится?» Но порядок этих вопросов различен, именно порядок представляет собой наибольшую проблему. «Вплоть до XV111 в. — эпохи промышленной революции — в Европе порядок и следование [вопросов] однознач­но основывались на том, что самоочевидной предпо­сылкой дальнейшего деления и производства призна­валось некое взятие.... Суша, земля и почва была предпосылкой всего дальнейшего хозяйства и всего дальнейшего права».' История народов — это исто­рия занятия земель, будь то взятие ранее свободных или завоевание тех, что принадлежали другим. И уже то, что занято, должно быть разделено, роздано. Кон­кретный порядок покоится на таком делении, и оно остается в памяти как нечто более значительное, чем изначальное взятие земли. Это рассуждение касается не только философии права. Оно лежит в основании всей практической философии Шмитта, его учения о действии и совместной жизни людей.

Чтобы подойти к этой теме ближе, мы должны бу­дем сделать отступление и затронуть едва ли не наи­более одиозное сочинение Шмитта из числа его соб­ственно теоретических работ — «Порядок больших пространств».² Эту брошюру американские обвините­ли Шмитта в Нюрнберге безуспешно пытались пред­ставить в качестве юридического обоснования наци­стской агрессии. Разумеется, она не служила этой цели, хотя в высокой степени отражает знаменитый оппортунизм автора. Шмитт не обосновывал герман­скую агрессию, нацистам не нужны были теоретиче­ские разработки Шмитта. Притом его собственное

¹ Ibid. S. 492-493.

² Schmitt С. Die volkerrechtiiche Grossraumordnung, mit
Interventionsverbot fhr raumfremde Machte: ein Beitrag zum
Reichbegriff im Voilkerrecht. Berlin, Leipzig: Dt. Rechtsverlag,
1941.

стремление представить после Второй мировой войны сочинение, выпущенное в год ее начала, как сугубо академическое исследование вопросов международ­ного права, хотя и не лишено оснований, не может не порождать серьезные сомнения — но не более тото. Для нас существенно, что эта книжечка в опре­деленном отношении более радикальна и теоретиче­ски более откровенна, чем его позднейшие публи­кации.

Помимо прочего, Шмитт говорит здесь в самом важном, теоретически наиболее принципиальном мес­те, как раньше, например, в «Левиафане»,' о значе­нии еврейства и «еврейского духа». Его он считает ответственным за совершенно неправильное понима­ние пространства. Политическая подоплека этой по­зиции очевидна, как и то обстоятельство, что также по политическим причинам Шмитт уже не мог акцен­тировать свою позицию в этой части после войны, в книге о «Номосе земли», лишившейся в силу этого одного из элементов теоретического напряжения. Главное, что инкриминирует юристам (и вообще со­циальным ученым) еврейского происхождения Шмитт, — это, во-первых, нормативизм и, во-вто­рых, представление о пространстве как о пустом вме­стилище. К проблеме нормативизма мы перейдем ниже, а пока что остановимся именно на понимании пространства. Еврейское влияние, о котором Шмитт говорит столь подробно, названо последним, четвер­тым из факторов, обусловивших радикально ложное, по Шмиту, отношение к пространству среди юри­стов. Первым фактором он называет полемическую направленность против старых феодальных представ­лений о праве и почве. Вторым — «барочные и ре­презентативные представления» о «почве народа» как о «сцене», на которой разворачиваются действия

¹ Шмитт К. Левиафан в учении о государстве Томаса Гоб-бса / Пер. Д. В. Кузницына. СПб.: Владимир Даль, 2006. Гл. 6.

высшей власти. Третий фактор — это позитивист­ское, естественнонаучное понимание пространства как общей формы совершения событий. Право, со­гласно такому пониманию, действует, поскольку приказы, основанные на праве, обращены к людям. Люди находятся в пространстве, поэтому и право имеет отношение к пространству. Иначе говоря, про­странство тогда предстает как пустой контейнер, в котором любое место может быть заполнено людьми, к которым, в свою очередь, могут быть обращены приказы. И, наконец, четвертым фактором в этой связи Шмитт называет еврейское влияние. Как и следовало ожидать, содержательно оно вполне совпа­дает у Шмитта с духом современности. Евреи, говорит он, не имеют собственной почвы, а потому связь на­рода и почвы им непонятна. Поэтому Шмитту оста­ется лишь сообщить, что «новой теории пространст­ва» они не создали, однако внесли существенный вклад в разложение старых порядков.

В этой связи он резко отзывается о Георге Зимме-ле. Шмитт не цитирует Зиммеля, но можно понять, что речь у него идет о знаменитой «Социологии про­странства».' В самом начале этой статьи Зиммель го­ворит, что нельзя приписывать пространству каузаль­ное действие. Пространство, по Зиммелю, не может быть причиной, потому что оно является не более чем формой наших представлений. Этот взгляд, соб­ственно, кантовский, и Зиммель обращает этот аргу­мент против всех форм географического детерминиз­ма. Но Зиммель не останавливается на этом, он показывает, сколь часто дела обстоят так, словно бы пространство имело действенную силу, было как-то

' Simmel G. Soziologie des Raumes // Georg Simmel Gesamtausgabe. Bd 7. Frankfurt a/M.: Suhrkamp, 1995. S. 132-183. Подробнее о социологии пространства Зиммеля см.: Филиппов А. Ф. Социология пространства. СПб.: Влади­мир Даль, 2008. Гл. 3.

причастно к модификации человеческих поступков и смыслов совместной жизни людей. Зиммель — един­ственный из великих социологов, кто показывает подлинное значение пространства. Он говорит, в ча­стности, о солидарности с «частью пространства», то есть об ощущении людьми своего единства с терри­торией, на которой они живут. Он говорит о про­странстве, которое из «ничто» становится значимым. Зиммель так определял отношение между созерцани­ем и действием: пока люди изолированы друг от дру­га и находятся на своих местах, между местами их пребывания и деятельности пространства, собствен­но, нет; оно, «практически говоря, ничто». И только взаимодействие, для которого возникает надобность в нем, пусть даже надобность в нейтральном, ничей­ном пространстве, превращает его в некое «между», тогда-то оно оказывается заполненным и оживотво­ренным.' Зиммель показывает, что одно и то же про­странство может иметь разный смысл: исключитель­ный (например, на территории государства не может размещаться другое государство) и не исключитель­ный (например, в средневековом городе несколько цехов считались цехами всего города, а не только тех его частей, где жили члены цеха). Зиммель показыва­ет, что пространство города может пониматься как четко очерченный фрагмент более обширной терри­тории, но может пониматься иначе, когда в расчет берут излучение, духовное влияние города далеко за его пределами. Наконец, Зиммель в знаменитом экс­курсе «Чужак» связывает социальное значение евреев как чужаков с тем, что они приходили извне про­странства некоторой группы и оставались внутри группы, на ее территории, будучи чужды ее социаль­но-пространственному единству. Фактически (это мог бы показать детальный анализ) Шмитт заимству­ет у Зиммеля многие важные темы и, пожалуй, даже

'См.: Simmel G. Soziologie... Bd 11. S. 689.

элементы рассуждения. И все-таки Шмитт, которому в смысле интеллектуальной честности можно было бы здесь предъявить немало претензий, прав, когда говорит о том важном, что разводит его и тех авто­ров, на которых он нападает, в том числе и Зиммеля. Это важное состоит в том, что даже Зиммель прин­ципиально продолжает оставаться на позиции совре­менной ему науки и философии. Наука для него — на рубеже XIX—XX вв. — это наука, признающая пространство как таковое пустым, формой произ­вольного и бесконечного множества разнородных ве­щей. Так понятой науке соответствует «современная философия», модифицированное разными школами неокантианство.¹ Для Шмитта дело обстоит иначе. Он также стремится стать на почву современной нау­ки, но уже позднейшей, той, что представлена для него именами Макса Планка и Виктора ф. Вайцзек-кера. С этой новейшей точки зрения, которую Шмитт сопоставляет и сопрягает с досовременным пониманием, пространство оказывается рамочным по­нятием, обозначающим многообразные и в опреде­ленном смысле равноправные представления о про­странстве. Конкретный порядок — это порядок совершения событий и размещения учреждений по­литической и правовой жизни, который невозможен не только безотносительно к пространству, но и в пустом безграничном пространстве. Не пространство представляет собой конкретный порядок, но кон­кретный порядок учреждений, прав и событий пред­ставляет собой пространство и определяет то про­странство, в котором он размещен. Так живое существо находится не в абстрактном геометриче-

' Отношение Зиммеля к «пустому пространству» не сводит­ся к его пониманию как «контейнера». Это последнее он как раз оспаривает, в частности, выясняя значение кантовского понятия формы. Но в данном случае тонкостями различений можно пренебречь.

ском пространстве, но в окружающем мире, который значим для него и который определяется органиче­ским устройством этого существа, как об этом гово­рит немецкая теоретическая биология и, вслед за ней, философская антропология 20—40-х гг.

Это соединение пространства с конкретным по­
рядком означает отказ от абстрактных мерок в каче-
¹ стве абсолютных масштабов. Но дело не просто в из-

мерениях, хотя политическое значение абстрактных,
оторванных от наглядных определений мер очень ве­
лико. Дело также в сопоставимости и совместимости
пространств.' В пустом контейнере может быть раз­
мещено что угодно, за единственным исключением:
одно и то же место не может быть занято разными
вещами в одно и то же время. Вещь не становится
! другой оттого, что она занимает другое место, она ос-

тается той же самой, но на другом месте. Напротив, когда пространство берется в связи с конкретным по­рядком, оказывается, что простая смена собственни­ка по отношению к участку земли, перенос межей и границ, изменение очертаний территории, снос и возведение строений и т. п. небезразличны для ха­рактеристик пространства. Оставаясь пространством, оно всякий раз становится другим пространством, меняется в существе, а не в количестве.

Поэтому и «большое пространство» — словосоче­тание, которое означает нечто иное, нежели простое превышение одного количества над другим. В боль­шое пространство, говорит Шмитт, идет излучение рейха, империи² как его организующего, определяю-

' Когда измерения проводятся при помощи более абстракт­ных, чем прежде, единиц, это означает, что одни и те же меры прилагаются к разным вещам. Прежде несопоставимое делает­ся сопоставимым. Это может произойти, если есть политиче­ский интерес и политическая воля к такому абстрагированию, например при установлении государственного абсолютизма на больших территориях, охватывающих места прежде авто­номных образований.

I '

щего начала. Иначе говоря, большое пространство нельзя просто составить из малых, оно не делится на малые пространства, а само представляет собой неде­лимую единицу пространственной организации. По­этому измерить его величину в абстрактных, оторван­ных от конкретики единицах невозможно. Конечно, эта идея сформулирована еще в слишком общей фор­ме, а основной, юридический, пафос Шмитта не предполагает подробной проработки философски и социологически слабых мест. Но, будучи очищена от актуальных именно для своего времени и темных для большинства нынешних читателей Шмитта юридиче­ских тонкостей, ключевая идея Шмитта может быть изложена следующим образом.

Нельзя представлять себе дело так, будто все про­странство Земли поделено между равноправными, территориально хорошо отграниченными друг от дру­га государствами. На самом деле есть государства, которые лишь по видимости являются таковыми и не могут удержать свой суверенитет над территориями, есть великие державы и есть межгосударственные территории, которые на первый взгляд подпадают под юрисдикцию общего для всех международного права, но фактически регулируются в свою пользу. Империи, рейхи — это как раз такие мировые силы, и разговор идет о том, как распространяется их влия­ние на сферы, далеко выходящие за границы полити­ческих единств. У этого аргумента есть философская составляющая, которую мы и пытаемся реконструи­ровать.

Начнем с того, что уже было сказано выше. Дейст­вие, говорит Шмитт, прежде всего, совершается в пространстве. Что это за пространство? Оно — со-

² В «Порядке больших пространств» Шмитт настаивает на том, что «Imperium» и «Reich» — слова разные и реальности с ними связаны разные. В «Номосе Земли» оказывается, что различием между ними, по большей части, можно пренебречь.

всем не бескачественное вместилище протяженных вещей, о котором мы знаем с нового времени. Разу­меется, если современный ученый станет по доступ­ным источникам прочерчивать пути передвижения занимающих землю народов, если станет вычислять местоположение Трои или площадь Ареопага, он воспользуется современным аппаратом описаний. Но точно так же очевидно и другое: действия людей, их совместная жизнь, политическое и правовое суще­ствование были связаны с другим представлением о пространстве, непохожим на современное. Про­странство могло и тогда казаться пустым — но лишь постольку, поскольку в нем не совершалось дейст­вий. Действия, а также границы, борозды, межи, столбы — все вещи, в которых учреждающая деятель­ность человека получает зримое выражение, — впер­вые только и дают пространству его определенность. Но это — не все о действии.

Действие имеет основание, резон. Таким резоном может быть стремление к благу, и Шмитт отдает должное этому старому понятию действия, ставя на первое место в ряду мифических представлений о земле следующее: «Во-первых, в самой себе, в лоне своей плодовитости, таит плодородная земля внут­реннюю меру. Ибо за труды и старания, за посевы и обработку воздает она человеку по справедливо­сти — тучностью и урожаем».¹ Это и относится к тому, что он называет «пастись», т. е. добывать тру­дом блага. И тут же Шмитт продолжает: «Во-вторых, вспаханная и обработанная человеком почва обнару­живает устойчивые линии внятных делений. Они прорезаны в ней межами полей, лугов и лесов. Они врастают в нее границами посевов и посадок, разли­чием общинных земель и возделанных нив, пашни и

¹ Schmitt С. Der Nomos der Erde im V'lkerrecht des Jus Publicum Europaeum. 3. Aufl. Berlin: Duncker & Humblot, 1988. S. 13.

парового клина. В этих линиях выражаются те крите­рии и правила, в соответствии с которыми соверша­ется труд возделывающего землю человека».'

Земля — сначала кормилица, а уже потом — носи­тельница сделанных человеком разделений. С этого начинается «Номос земли». Но принципиальным об­разом и в «Номосе земли», и в цитированном выше сочинении «Брать—делить—пастись» Шмитт на пер­вое место среди значений nemein ставит «брать». Должна ли земля быть сначала взята и разделена, чтобы можно было с нее питаться? Или в логическом отношении приоритет должен быть отдан стремле­нию прокормить себя как основанию действия ради блага? Позднейшие изыскания Шмитта, в особенно­сти рассуждения о Гоббсе, которыми он завершает последнее прижизненное издание «Понятия полити­ческого»,² показывают, что в основании всякого по­литического устройства, в его подоснове, лежит, по Шмиту, система потребностей. На удовлетворении материальных потребностей строится политическая система защиты и повиновения. Но что это зна­чит? — Видимо, понимать это надо следующим обра­зом: в уже состоявшемся политическом порядке де­ление и производство более важны, чем взятие земли, о котором забывают, так что пребывание на ней кажется самоочевидным, а вот производство и распределение — по меньшей мере, может быть тема-тизировано. Уже то, что этот порядок — есть, вот он, здесь, — означает свершившуюся локализацию. Земля взята, занята, пространственные границы возможно­го действия заданы, остается только определить, как производить и как делить. Пространство сохраняет значенле, но это пространство статическое, взятие которого совершилось однажды и не относится к ак-

¹ Ibidem.

² См.: Schmitt С. Der Begriff des Politischen. Berlin: Duncker &
Humblot, 1963. S. 122.

42 Карл Шмип

туальным событиям. Именно поэтому обрабатывае­мая земля показывает человеку «устойчивые линии внятных делений», которые свидетельствуют о состо­явшемся занятии пространства. Устойчивое располо­жение вещей, границы, координаты, вообще все прочное, внятно положенное на свое место, так или иначе связаны с пространством покоя. Пространство покоя — это конкретное вместилище, пусть и пони­маемое по-разному в разные эпохи. Пространство покоя дано (1) в деятельности и (2) в созерцании. Притом созерцание обнаруживает именно то, что произведено деятельностью,' хотя бы только деятель­ностью завоевательной. Социальное значение не примысливается к пространству дополнительно, оно встроено во все разделения, очертания, все то, что, собственно, и позволяет находить в нем опору для созерцания и деятельности. Право связано с отноше­нием к пространству не только так, что оно значимо на какой-то территории, но оно просто неотделимо от нее. «Великие перво-акты права остаются... лока­лизациями, привязанными к земле».²

Именно в сравнении со статикой земли и ее по­рядков Шмитт определяет значение моря. Море как нечто видимое, ощутимое, конечно, ничуть не менее доступно созерцанию, чем земля. Море тоже может быть средой деятельности. Но море принципиально противится статике. Стихия свободной стихии не мо­жет быть средой проведения границ. Границы в море могут быть проведены, конечно, но они требуют мышления и воображения куда более, нежели созер­цания. Как говорил Зиммель, «граница — это не про­странственный факт с социологическим действием, но социологический факт, который принимает про-

¹ Иначе говоря, речь идет о «производстве пространства»,
если воспользоваться известной формулой Анри Лефевра.
См.: Lefebvre H. La production de l'espace. P.: Anthropos, 1974.

² Schmitt C. Der Nomos der Erde. Op. cit., S. 15.

странственную форму».¹ Море же — неподходящая среда для формы. Оно требует со стороны познания напряжения способности воображения, не опираю­щейся на данные созерцания — так мы мечтаем о не­виданных землях, созерцая одну лишь водную по­верхность. Деятельность в море не сталкивается с результатом ее овеществления как пределом, кото­рый она кладет себе сама. Деятельность в море оста­ется чистой деятельностью, результат которой не за­крепляется в среде совершения действий.

Конечно, нам, нынешним, известны понятия мор­ских путей, прибрежных и нейтральных вод, по дну морей и океанов проложены коммуникации, мы на­ходим в нем искусственные острова и т. д. Но все это известно и Шмитту, который, тем не менее, считает возможным рассуждать именно так. Человеческое тело определенным образом устроено, и человеческая способность деятельности неотделима от созерцания. Поэтому первичный базис созерцания и деятель­ности имеет ключевое значение. «Человек имеет определенное "сознание" своего пространства, под­верженное великим историческим изменениям. Мно­гообразным формам жизни соответствуют столь же разнородные пространства. Даже в одну и ту же эпо­ху для практики повседневной жизни окружающий мир отдельных людей уже по-разному определяется их разным жизненным призванием.... Еще глубже и больше различия в представлениях о пространстве, когда речь идет о разных народах».² Это суждение — одно из ключевых для понимания замысла Шмитта.

Мы уже упоминали, что деятельность человека не определяется в наши дни теми же самыми стихиями, какие видел в суше и море человек древности. Все переменилось. Но это изменение, часто понимаемое как прогресс научного познания от непосредственно

¹ Simmel G. Soziologie. Op. cit. S. 697.

² Schmitt C. Land und Meer. S. 55.

данного к все более глубокому постижению невиди­мой сути вещей, Шмитт представляет по-другому. Он ставит вопрос об истоке отказа от того, что связано с прочными линиями, твердыми границами, которые видны, ощутимы, прямо навязывают себя созерца­нию. Он ставит вопрос о том, что происходит с про­странством как пространством закона, когда взор наш обращается к морю и море становится средой деятельности человека. Он обнаруживает здесь свобо­ду: свободу торговли, свободу морей, свободу мис­сионерской деятельности и пропаганды, свободу хо­зяйства и рынка — это еще не все, если судить только по предметному указателю.

Довольно перечислений: он обнаруживает свободу. Стихия моря — среда свободы. Оно забирает надеж­ность, оно дарует отсутствие ограничений. Шмитт называет maritime Existenz не просто пребывание в море в течение какого-то времени, но признание его первичной стихией человеческого существования. Maritime Existenz имеет серьезные последствия.

«Все доглобальные порядки были по существу су­хопутными (terran), даже если они содержали в себе господство над морем и талассократии. Изначально сухопутный мир изменился в эпоху открытий, когда земля впервые была охвачена и измерена глобальным сознанием европейских народов. Так возник первый номос земли. Он покоился на определенном отноше­нии пространственного порядка прочной суши к пространственному порядку свободного моря и 400 лет был носителем европоцентричного права на­родов — jus publicum europaeum. Тогда, в XVI в. имен­но Англия осмелилась сделать шаг от сухопутного к морскому существованию. Следующим шагом была промышленная революция, в ходе которой земля была охвачена по-новому и по-новому измерена».

¹ Schmitt С. Der Nomos der Erde. Op. cit. S. 19. 660

Это — один из центральных аргументов Шмитта. Земля может быть местом порядка, точнее, для чело­века она не может не быть местом порядка, его ме­сто — место пребывания, труда, дележа — это место его социального и правового существования. По­скольку он ведет совместную с другими жизнь, она не может не быть правовой, но право — и это вновь следует подчеркнуть особо — привязано к конкрет­ному порядку, а порядок, в свою очередь, к месту. Как это связано с сухопутным и морским существо­ванием, с промышленной революцией и техникой?

Чтобы разобраться в этом, следует напомнить о борьбе Шмитта с нормативизмом. Под нормативиз­мом он понимал такое воззрение на право, согласно которому норма не принадлежит в полном смысле слова к человеческому миру. Она значима. И хотя фактически действие норм должно быть реализовано вполне человеческими учреждениями, самая значи­мость их выше любого учреждения и не им обосно­вывается. Критика Шмитта была направлена в 20-е гг., в частности против знаменитой чистой тео­рии права Ханса Кельзена.¹ Для Кельзена, как из­вестно, имело значение логическое исследование той стороны права, которую следовало очистить от всех исторических, национальных, культурных и прочих определений, имеющих значение для других наук, но не для теории права как таковой. Вот что говорил о подходе Кельзена Шмитт: «Из юридического поня­тия устраняются все социологические элементы, что­бы получить совершенно чистую, без искажений сис­тему вменений нормам и последней единой основной норме.... Но единство правопорядка, то есть государ­ства, остается в рамках юридического "очищенным"

¹ См.: Чистое учение о праве Ганса Кельзена: Сборник пе­реводов / Сост С В. Лезов- В 2-х вып. Вып. 1. М/ ИНИОН, 1987; Вып. 2. М.: ИНИОН, 1988.

от всего социологического».¹ Шмитт придавал значе­ние не идее права как таковой, а действительности права. Свою позицию в это время он идентифициро­вал с децизионизмом Л. де Бональда, Ж. де Местра, Д. Кортеса. Позже, в 1933 г. он выступил с критикой децизионизма и нормативизма. Первый, по Шмиту (в пример он приводит Гоббса), принадлежит XVII в. и пробивающему себе дорогу абсолютизму. Второй принадлежит XVIII в. с его понятием права, основан­ного на разуме. Наконец, в XIX в. появляется дуа­лизм государства и гражданского общества, которому соответствует дуалистическое сращение децизиониз­ма с нормативизмом. Этому дуализму приходит конец в «новом рейхе», где исчезает разделение госу­дарства и общества и открывается простор «конкрет­ному мышлению о порядке».² А конкретный поря­док, как мы видели, связан с пространством.

Что же получилось с нормативизмом и децизио­низмом? Что касается первого, вопрос достаточно прост. Норма, чистая норма, по определению оторва­на от всякой конкретики, в том числе и конкретики пространственной формы. Для чистого нормативиз­ма, как его изображает Шмитт, неважно не только то, осуществлена ли норма в действительности, но и какова сама эта действительность, существующая в пространстве и времени. Пренебрежение простран­ством следует из универсальности и вневременности нормативного порядка. Аналогичным образом, кста­ти говоря, рассуждают и те социологи, которые слишком большое значение придают понятию нор­мы. Но вот децизионизм и даже дуализм нормативиз­ма и децизионизма — это дело другое, потому что ре-

¹ Шмитт К. Политическая теология. М.: Канон-Пресс-Ц,
2000. С. 33, 35.

² См.: Schmltt С. Uber die drei Arten des rechtswissenschaft-
lichen Denkens. Zweite Aufl. Berlin: Duncker & Humblot, 1993.
S. 54-55.

шение понимается не как умственное решение, не как состояние внутренней решимости, но как дейст­вие. Действие же означает преобразование самой действительности, осуществление. Поясняя свое по­нимание децизионизма на примере Гоббса Шмитт пишет: «...Суверенное решение... возникает из нор­мативного ничто и конкретного беспорядка.... Чис­тый децизионизм предполагает беспорядок, который приводится в порядок лишь тем, что (не: как) при­нимается решение»¹ Таким образом, оказывается, что суверен решает словно бы не просто помимо еще не существующего внутреннего порядка, но помимо лю­бого порядка как такового, но не потому, что ника­кого порядка нет, а потому что решение суверена предполагает господствующий беспорядок. «Нет» и «предполагает» — разные вещи. Если порядка нет во­обще, то его нет ни для кого. Для децизионистски понимаемого суверена порядка нет, независимо от того, есть порядок для кого-либо еще. Децизионист либерально-нормативистского толка думает иначе, говорит Шмитт. «Децизионистское мышление... раз­решает позитивное сопряжение с определенным фак­тическим моментом времени, когда из предшествую­щего ничто нормы или ничто порядка внезапно возникает позитивный закон, который, позитивным образом, только и может приниматься в расчет и ко­торый затем уже должен быть значим в качестве по­зитивной нормы».² И хотя он будет значим даже и вопреки той воле, которая его создала, последним основанием этого закона позитивист все равно при­знает только решение.

Теперь мы видим, что означают для Шмитта ис­следования конкретных порядков, привязанных к пространственному расположению и ориентации в пространстве. Если в 30-е гг. он попытался сделать

¹ Ibid. S. 24.

² Ibid. S. 31. v- -Ч

663

возможным юридическое мышление при нацистском порядке и конкретный порядок был для него важнее не только абстрактных норм, но и вполне конкретно­го, превращающегося в повседневную практику по­литического произвола властителей, то в 40—50-е гг. Шмитт опрокидывает свою схему на европейскую историю. Речь идет о том, как, когда и каким обра­зом становилось возможным юридическое и полити­ческое мышление порядка. Так, например, о Средних веках Шмитт пишет следующее: «Охватывающее ме­ждународно-правовое единство европейского Сред­невековья называлось "Respublica Christiana" и "Populus Christianus". Оно имело ясную локализацию и ясный строй. Его номос был определен следующи­ми членениями: территория не-христианских, языче­ских народов есть область христианской миссии; папа может своим поручением предназначить ее для исполнения христианской миссии какому-либо хри­стианскому князю. Византийская империя, в которой находит свое непрерывное продолжение Римская им­перия, — это отдельная проблема права народов, но практически она затрагивает лишь Балканы и Вос­ток. Территория исламских царств считалась враж­дебной областью, которую можно было завоевать и аннексировать крестовыми походами.... Существен­но, что внутри христианской области войны между христианскими князьями суть войны огороженные. Они отличаются от войн против нехристианских кпязей и народов. Внутренние, оберегаемые войны не устраняют единства Respublica Christiana».' Это очень важное, характерное для всего стиля Шмитта рассуждение. Если мы будем пользоваться привыч­ными понятиями в их привычном значении, понять его будет очень трудно.

Прежде всего правильному пониманию идей Шмитта способствует отождествление любых более

¹ Schmitt С. Der Nomos der Erde. Op. cit. S. 27-28. 664

или менее внятных, территориально ограниченных политических единств с государствами. Шмитт кри­тикует это понимание. Государства, считает он, воз­никают в Европе сравнительно поздно и, например, те два основных порядка, которые часто соперничают между собой в Respublica Christiana, порядок свет­ской и порядок церковной власти, невозможно ото­ждествить ни с одной категорией позднейшей поли­тической мысли. То же следует сказать и о номосе, который не может и не должен быть истолкован как закон в современном понимании, потому что совре­менный закон связан с деятельностью законодателя. Современное государство, которое устанавливает внутри себя некоторый закон, может признавать ме­ждународное право. Но природа этого права не впол­не ясна, если оно не сопряжено с некоторым кон­кретным порядком. Конкретный порядок меняется, как меняются и те политические единства, которые лишь по недоразумению обозначаются в современ­ном языке как государства, как меняется и стоящее выше них право, которое лишь по недоразумению мо­жет именоваться для всех времен «международным».

Чтобы появились эти современные понятия, нуж­на была пространственная революция, как называет ее Шмитт. Пространственная революция связана, во-первых, с тем, что в результате великих географи­ческих открытий была открыта суша беззакония, пространство, где все можно было начинать с нуля, — но не так, как в море, где стихия свободы от­рицала самое возможность прочных, видимых и ус­тойчивых делений. Нет, Новый Свет был территори­ей уникальной, и подобное же могло бы произойти вновь, говорит Шмитт, только если бы пространст­вом освоения для землян оказалось теперь свободное и доступное для действий небесное тело. Сюда, во-вторых, добавляется то, что одна из стран Европы, наконец, после нескольких веков в разной степени успешных попыток, о которых Шмитт вдохновенно

повествует в «Земле и море», сделала решающий шаг к морскому существованию. Здесь появляется стихия безграничной свободы.

Собственно, на этом мы можем остановиться. Книга Шмитта — повторим это еще раз — до сих пор говорит сама за себя. Всякий, кто пытается размыш­лять о правовом и политическом порядке, будь то всего глобального мира или отдельных его регионов, кто попытается выяснить значение формальных и со­держательных аспектов международно-правового ре­гулирования, кто вознамерится проследить хотя бы минимально отдаленные истоки господствующих по­литических идеологий в части соотнесения мирового и суверенного порядков, не сможет миновать труды Шмитта. Их более глубокое теоретическое значение еще ждет своего осмысления. И на пути этого осмыс­ления тематизация пространства и его порядков бу­дет оставаться важной, непременно подлежащей об­суждению задачей.