double arrow

Норма Ненорма

1

нога ноуа (диал.)

инструм е нт инстр у мент (прост.)

пополам напополам (прост.)

принять решение, определить определиться (ненорм.)

позицию

угодить потрафить (прост.)

жить у сестры жить у сестре (диал.)

зал зала (устар. и диал.)

инженеры инженера (прост.)

здесь трактор проехал здесь трактором проехано (диал.)

он политикой не интересуется он о политике не интересуется (прост.)

Между "нормой" и "ненормой" существует множество переходных явлений, находящихся в своего рода тамбурной (или "серой", по опре­делению В.А. Ицковича) зоне. К их числу относятся, например, "сис­темные" варианты, не вошедшие в образованный узус о говор, нефтепр о вод, слесаря); элементы субстандартов (тусовка, крутой, по жизни); "слабые", т.е. употребляемые в текстах, но не закрепившиеся 1 словаре заимствования (консалтинг, дилер, саммит); неологизмы различных типов (коммуняки, обвальный в значении происходящий повсеместно, в краткий промежуток времени, затрагивающий все сто­роны объекта, совок, советская действительность, советский человек); устаревшие и устаревающие слова, формы и конструкции (фольга, запасный, полячка, по ком звонит колокол); устаревшие факты, пере­живающие стадию реактивации (губернатор, дума, давеча, намедни [2]). Ясно, что именно переходные явления требуют особого кодификатор-; ского внимания.

2. Уровень комбинаторики и сочетаемости. Под комбинаторикой здесь понимается упорядоченное объединение единиц в составе единиц более высокого уровня — фонем в морфемах и словах, морфем в словах, слов во фразеологизмах, словоформ и словосочетаний в предложении. Нормативными могут быть вариантные комбинации элементов в той или иной единице (сосу­ществование одностатусных вариантов нормально для языка), но все же чаще изменение состава и порядка следования компонентов ведет к нарушению нормы.

И комбинаторике существуют четыре типа девиаций: добавление, сокращение, перестановка, замена. Примерами добавления могут служить протетические вставки (вострый), эпентезы (компентенция), включение во фразеологизмы изначально не входящих в них слов (отдать должную дань), семантически не мотивированная, избыточная аффиксация (навряд ли) и т.д. К сокращению относятся редукции, (стяжения, утрата звуков (ваще, иститут, рупь), элиминация компонентов фразеологизма (раскинуть вместо раскинуть умом), пропуск соотносительного слова в сложноподчиненном предложении (опоздал по причине, что электричка не пришла) и др. Типичным примером перестановки является метатеза (ре-се-фе-се-эр, друшлаг, тубаретка). Замены охватывают языковые единицы всех уровней: это могут быть, например, замены звуков (колидор, радиво, перьвый), аффиксов (лимоновый, взад), слов во фразеологизмах (пока суть да дело, львиная часть), грамматических форм в определенных синтаксических позициях (я согласный, он стал председатель кооператива) и мн. др.

В сочетаемости реализуется валентность слова, т.е. его спо­собность вступать в сочетания с другими словами как лексическими или синтаксическими единицами. Нарушение нормы лексической соче­таемости выражается или в замене слова (происходит типичная ситуация), или в создании избыточных, плеонастичных сочетаний (па­мятный сувенир).

Среди девиаций в области синтаксической сочетаемости можно отметить замену слова в синтаксической конструкции (иметь двоих дочерей вместо двух дочерей), изменение грамматической формы уп­равляемого, согласуемого или находящегося в отношениях координации компонента (заведующий кафедры, в городе Тверь, пришли 21 человек), замену предлога (прийти с магазина, лекция по теме), преобразование предложной конструкции в беспредложную или наоборот (равноправны друг другу вместо равноправны друг с другом, подчеркнуть о важ­ности момента).

3. Уровень дистрибуции языковых единиц. Выделение этого уровня связано с внутренним членением литера­турного языка и коммуникативного пространства. Информация, кото­рую несут в себе ненейтральные, маркированные в каком-либо отноше­нии языковые единицы (закрепленные за каким-либо функциональным стилем или типом ситуации общения, обладающие эмоционально-оценочной коннотацией), нормально представлена вместе с этими единицами в языковых тезаурусах личности (ассоциативно-вербальной сети). Владеющий нормами литературного языка человек отчетливо осознает дистрибуцию этих единиц, т.е. возможность их употребления в текстах и ситуациях определенных типов, которые будут сущест­венно различаться, например, для высокой и сниженной лексики или для разговорных и книжных синтаксических конструкций. Этот уровень языковой нормы не следует определять как стилис­тическую норму, так как сферой действия последней является текст.

4. Уровень эталонной языковой единицы. Несмотря на "асимметричный дуализм языкового знака" (С. О. Карцевский), можно утверждать, что в каждый данный момент языковая единица (речь здесь идет о словах и синтаксических конструкциях) обладает достаточно устойчивым единством формы и значения (что, разумеется, не исключает возможности синхронного сосуществования нескольких ее вариантов в границах нормы). С точки зрения норма­тивного образца релевантны все свойства и признаки языковой едини­цы: состав, звуковая и грамматическая форма, структура значений, сти­листическая окраска, лексическая и синтаксическая сочетаемость. К нарушению нормы на этом уровне — скажем, применительно к лексе­ме — ведут формальные и семантические трансформации языковой единицы, связанные, например, с изменением звукового состава, грам­матической формы, места ударения (бюллетни, средства, полоскает), приписывание означающему "чужих" денотата или десигната (подошел автобус с аншлагом "МоскваБронницы"; это конгениальная книга), элиминция коннотативных сем (зачинщик славных дел), употребление слова без учета его стилистической окраски (я проживаю в соседнем доме — в разговорной речи), изменение в сочетаемости слова — лек­сической и синтаксической (овладеть способностями, противоречит с убеждениями).

Манифестация литературной нормы не является строго дискретной: выделенные уровни взаимопересекаются, образуя своего рода поле нормативности, в пределах которого большинство языковых фактов может занимать не одну, а несколько позиций. Так, деформированное слово иститут должно интерпретироваться как просторечное (уровень состава), в котором ненормативная утрата фонемы (уровень комбина­торики) приводит к искажению звуковой формы эталонной лексемы (уровень эталонной единицы). Правда, существуют языковые единицы, которые нормативно идентифицируются только на одном уровне манифестации нормы. Так, исчерпывающей нормативной характеристикой слов зарод (большой стог сена), заплот (забор), потрафить (угодить), всклянь (до краев какой-либо емкости) будет указание на их внелитературность, принадлежность к словарю говоров или просторечия.

Типология нормы по необходимости должна быть дополнена типологией отступлений от нормы, которая может создаваться на разных основаниях, но с обязательным объяснением причин ненормативных девиаций.

Традиционна и общепринята дифференциация отступлений от нормы по языковым уровням, при которой выделяются и противо­поставляются друг другу орфоэпические, акцентологические, лексико-фразеологические, грамматические (словообразование, морфология, синтаксис), орфографические и пунктуационные ошибки (выделение здесь такого таксона, как стилистические ошибки, некорректно; в то же время эта структура может быть существенно расширена за счет просодических девиаций и отступлений от нормы в номинации). Ценность этой классификации заключается в том, что она соотнесена с системой языка, недостатком же ее является отнесение к одной группе фактов с очевидно разным нормативным статусом — скажем, собственно литературных и находящихся за пределами литературного языка языковых средств. Поэтому она должна быть дополнена типологией отступлений от нормы на основе выявленных уровней манифестации языковой нормы (см. выше). Причем важной задачей является не просто описание разных типов ненормативности, но и составление своеобразного "конкорданса" ненормативных языковых единиц, отно­сящихся к тому или иному типу.

С точки зрения типологии отступлений от литературной нормы существенно различать "слабую" и "сильную" ненормативность. Приме­рами первой могут служить некоторые системно обусловленные факты, достаточно широко употребляемые в литературных текстах (в том числе в разговорной речи носителей литературного языка), но не имеющие достаточно устойчивого нормативного статуса и однозначно позитивной кодификаторской оценки (черное кофе, сто грамм, самый лучший и т. д.). Факты, относящиеся ко второй группе, можно опре­делить как идентификаторы ненормативности (или "лакмусовые бумажки нормы", но словам С. И. Ожегова). Сюда относится просторечие в полном объеме (инструмент, трудящие, зазря), а также вполне системные для литературного языка единицы, однако традиционно закреп­ленные в языковом сознании его носителей как ненормативные в от­личие от тех своих коррелятов, которые столь же традиционно насе­ляют "заповедник нормы" (договор, звонит, сектора).

Весьма важным инстинктивным признаком отступлений от языко­вой нормы является признак "непреднамеренность/преднамеренность" нарушения. Непреднамеренные отступления от нормы в свою очередь подразделяются на ошибки и оговорки. Ошибки появляются обычно по причине недостаточной языковой компетенции говорящего и могут быть определены как "неосвоенная норма". Оговорки возникают (об оговорках речь может идти только в том случае, когда человек владеет литературным языком и данным типом нормы) под воз­действием комплекса лингвистических и экстралингвистических факто­ров. Среди языковых явлений, в известном смысле "провоцирующих" оговорки, можно отметить, например, смежность или сходство языко­вых единиц (принадлежность к одному семантическому полю, паронимия). К оговоркам могут привести, например, следующие обстоятельст­ва: неожиданный прорыв подсознательного в сферу речевой объекти­вации (так называемые "фрейдовы оговорки"), определенное психофи­зическое состояние субъекта (усталость, волнение), неосознаваемое человеком влияние на его речь массового узуса или речевых особен­ностей контрагента по дискурсу.

Преднамеренные отступления от нормы различаются прежде всего сферой и целями их использования. В художественной литературе, например, ненормативные факты (диалектизмы, жаргонизмы, просто­речие) употребляются для создания образа автора или рассказчика, в целях речевой характеристики персонажа или изображаемой социаль­ной среды. Многообразны цели, с которыми связаны преднамеренные отступления от нормы в "обычной", нехудожественной речи. Это может быть невинная языковая игра, лингвистическая пародия, сатирическое изображение оппонента (последнее возможно и в том случае, когда оппонент безукоризненно владеет литературным языком), аффективное состояние, намеренный эпатаж (выражающийся, например, в ис­пользовании нецензурной лексики), выражение ментальности (скажем, употребление человеком диалектных и просторечных слов, для того чтобы самоидентифицировать себя как национал-патриота).

Разумеется, в данной главе типология отступлений от нормы лишь намечена, однако ясно, что в дальнейшем они вполне заслуживают са­мого серьезного лингвистического внимания, которое могло бы ини­циировать их всесторонний анализ и развернутое описание.

Поскольку норма находится под двойным воздействием - со сторо­ны языка, представляющего собой динамическую систему, и узуса, -она неизбежно должна пребывать в состоянии перманентного изме­нения. Это обстоятельство закономерно выдвигает на передний план ортологических исследований проблему нормативной идентификации языковых фактов , т.е. их оценки как "нормы" или "ненормы". Отсюда ясно, что весь комплекс вопросов, связанных с кодификацией, под которой понимаются фиксация и описание нормы в специально предназначенных для этого источниках, приобретает не только прикладной, но и концептуальный характер.

Прежде всего, теоретической интерпретации требует уточнение соотношения нормы и кодификации. От Пражского лингвистическое кружка идет традиция строгого разграничения нормы и кодификации, как объекта и его по возможности адекватного отражения, воспринятая; большинством исследователей в нашей стране [20; 42; 10; 34]. При всей, теоретической безукоризненности данного тезиса нужно отметить, что в условиях регулярной и ориентированной на массовую аудиторию кодификации - а именно такой представляется ситуация, сложившаяся в кодификации норм русского литературного языка (ср. едва ли не ежегодное переиздание "Словаря русского языка" С. И. Ожегова"Орфографического словаря"), - она (кодификация) сама становится, весьма существенным фактором нормообразования. Это объясняется, во-первых, господствующим на обыденном уровне общественного и индивидуального языкового сознания представлением о данныхрекомендациях словарей как об абсолютной лингвистической истине, во-вторых, тем, что наиболее влиятельные и авторитетные в языковом? отношении носители литературного языка (литераторы, журналисты редакторы, дикторы, педагоги, филологи) в своей профессиональной и речевой деятельности (а эти виды деятельности во многих случаях совпадают), несомненно, следуют рекомендациям кодифицирующих источников, перенося тем самым норму из словаря в текст, откуда она через некоторое время может быть опять возвращена в словарь.

Чтобы избежать этого порочного круга, кодификация должна строиться на таких принципах, которые позволили бы ей быть максимально адекватной сложившейся или складывающейся норме. А для этого нужно как минимум, чтобы эти принципы соответствовали сущ­ностным характеристикам объекта - языковой нормы. Поскольку наиболее важным свойством нормы является внутренняя противоре­чивость, выраженная в одновременном действии тенденций к устойчи­вости и изменчивости, то и основными принципами кодификации следует признать разумный лингвистический консерватизм, с одной стороны, и толерантность с другой. Очевидно, эти принципы относительно объективного состояния нормы расположены не вполне симметрично. Золотое правило кодификатора, как, впрочем, и любого культурного человека, можно сформулировать в виде следующей максимы: "Плохо отстать - от нормы, но еще хуже опередить ее". Традиционный вариант, если он окончательно не вышел из употребления, длительное время сохраняет культурную ауру, обра­зующуюся в результате его использования в прошлом в литературных, культурогенных контекстах. В то же время кодификация, разумеется, должна способствовать поддержке, по словам Л.В. Щербы, "новых, соз­ревших норм там, где проявлению их мешает бессмысленная косность".

Существенно различающиеся, порой контрадикторные рекомен­дации словарей, касающиеся довольно широкого круга фактов, сви­детельствуют о том, что пока не выработана единая система норма­тивной оценки. Поиск универсального критерия нормативности непро­дуктивен: инструментарий определения объективного состояния нормы по необходимости должен представлять собой иерархически органи­зованную структуру ее признаков. Господствовавшее ранее мнение о том, что норма может иметь только одно основание (в качестве такого основания назывались, например, авторитетность источника, традиция, соответствие "просвещенному вкусу"), ушло в прошлое. В современной лингвистике практически общепринятым стало представление о мно­жественности критериев нормативности, хотя исследователи обычно выделяют разные признаки нормы, релевантные, с их точки зрения, для кодификации, ср.: "Признание нормативности языкового факта должно опираться на непременное наличие трех признаков: 1) язы­кового узуса, т.е. массовой и регулярной употребляемости (воспроиз­водимости) данного способа выражения; 2) соответствия этого языко­вого выражения возможностям системы литературного языка (с учетом ее исторической перестройки) и 3) общественного одобрения данного языкового узуса; причем роль судьи в этом случае обычно выпадает на долю образованной части общества" [10, 49]; "Достоверность представ­лений о норме обычно устанавливается по отношению этих представ­лений к системе языка, к традиции употребления, к практике совре­менного употребления. Другими словами, нормативная оценка варьи­рующихся языковых единиц (а вне вариантности проблемы нормы не существует) исходит из характеристики вариантов с позиций того, что может быть (соответствует системе языка), что было (соответствует традиции) и что есть (отражает речевой узус)" [46, 3].

Представляется, что предлагаемые перечни значимых для кодифи­кации признаков нормы могут быть существенно расширены. Система критериев нормативности в этом случае могла, бы приобрести сле­дующий вид:

1) соответствие языкового факта системе литературного языка и тенденциям ее развития (критерий системности);

2) функциональная мотивированность появления и бытования в языке знака с данным значением, функциями, прагматическими свойст­вами (критерий функциональной мотивированности);

3) узуальность единицы, ее массовая воспроизводимость в лите­ратурных текстах, включая разговорную речь образованных людей (критерий узуальности);

4) позитивная общественная оценка языкового факта, его социаль­ная санкционированность (критерий аксиологнчекой оценки);

5) безусловная нормативность контекста употребления языковой единицы (критерий нормативного окружения);

6) высокий культурный престиж "использователя" знака (критерий культурогенного употребления).

Ясно, что данные критерии нормативности находятся между собой не только в отношениях взаимной дополнительности - часто они вступают в контрадикторные отношения. Поэтому важно представите их как иерархически организованную структуру, компоненты которой обладают разной значимостью при определении нормативного статуса языковых единиц.

В первом приближении представляется естественным вывод, что наиболее сильным, как бы "само собой разумеющимся" является кри­терий системности, конституируемый самой сущностью языковой нор мы как коррелята системы. "Именно в плане научной теории I закономерностях развития системы того или иного живого языка, 4 писал В.В. Виноградов, - и должны оцениваться новые явления в языке и отклонения от установившихся норм" [6, 7]. Разумеется, большинство нормативных факторов носит системный характер. В то же время известны многочисленные случаи конфликта между системой и нормой. С одной стороны, норма не допускает в литературный узус вполне системные (соответствующие закономерностям развития системы) образования. Так, находятся за пределами нормы такие закономерные с точки зрения системы факты, как причастия с суф. -ущ-/-ащ- от глаголов совершенного вида (типа стонущий, прилетящий), образуемые лишь окказионально; глагол дожить и приставочные образования от глагола класть (покласть, перекласть); импер-фективаты от так называемых двувидовых глаголов (атаковывать, использовывать); соответствующие тенденциям акцентологических изменений варианты договор, звонит, нефтепровод и мн. др. (см. [27; 22; 38, 291-293]). С другой стороны, норма сохраняет в употреблении явно несистемные (с точки зрения современного состояния системы) языковые единицы, их варианты и грамматические формы. Типичный пример - устойчивая (и поощряемая кодифицирующими источниками вопреки протестам грамматистов) дифференциация родовых форм числительного оба/обе в косвенных падежах (с обоих столов, из обоих сел - с обеих сторон) при системно обусловленном отсутствии родовых различий во множественном числе прилагательных, местоимений и числительных (см. [46, 6-17]). Таким образом, критерий системности; нельзя признать универсальным и самодостаточным, хотя он играет значительную роль в определении нормативной перспективы языковых фактов и снятии традиционно-консервативных запретов на употреб­ление ряда системно обусловленных образований.

Обращение к критерию функциональной мотивированности может иметь решающее значение, например, при кодификации иностранных слов, которые в большинстве своем - вопреки пуристическим представлениям - заполняют образующиеся по тем или иным причинам лакуны в словарном составе литературного языка. Тот же критерий не позволяет, по-видимому, выводить за пределы литературного языка так называемое экспрессивное просторечие - сниженную лексику с эмо­ционально-оценочной коннотацией: присущие ей экспрессивность и оце-ночность предопределяют достижение некоего прагматического эф­фекта при ее использовании, что делает эту лексику практически незаменимой в определенных ситуациях общения. И напротив, в силу
своей функциональной немотивированности, избыточности вряд ли могут претендовать на права литературного гражданства слово порядка и сочетание в районе, используемые как предлоги в оборотах со значением локативной и темпоральной приблизительности (порядка семи километров, в районе двух часов): в языке существуют другие, безусловно нормативные способы выражения данного значения (около семи километров, примерно семь километров, километров семь).

Говоря о критерии узуальности, необходимо внести одно сущест­венное уточнение. Речь здесь может идти, разумеется, не о массовом, а о литературном узусе, т.е. о типе (способе, образе, обычае) вер­бального общения в устной и письменной форме представителей выс­шей культурной страты, которой в качестве языковой формации изоморфен литературный язык (см. выше). При этом необходимо учитывать, что состав носителей "высокой" культуры, равно как и носителей литературного языка, в культурно-языковом отношении неоднороден: наряду с самым обширным серединным, или медиальным, слоем здесь можно выделить такие группы, как элита (точнее - элиты) и маргиналы, к числу которых относятся культурные неофиты, выход­цы из других социокультурных сообществ. Очевидно, при определении нормативности/ненормативности языковых факторов следует учиты­вать узус, складывающийся в среде представителей двух более высо­ких культурных слоев, возможно с предпочтительной ориентацией на речь лингвистической элиты, отличительной чертой которой является использование языка в качестве инструмента профессиональной дея­тельности (к этой группе можно отнести, например, литераторов, журналистов, научных работников, редакторов, преподавателей и т.д.). При этом следует, однако, помнить об известном языковом консер­ватизме интеллигенции [31], что ставит исследователя и кодификатора перед необходимостью рассматривать "элитный" узус на широком фоне массовой речи.

Критерий аксиологической оценки непосредственно связан с крите­рием узуальности, так как "социальная, в широком смысле, оценка" (СИ. Ожегов) заключается в реальном принятии или непринятии узусом того или иного факта. В то же время выделение этого критерия представляется необходимым по следующим причинам. Во-первых, языковые оценки часто эксплицируются говорящими в виде суждений о языке, метатекстовых замечаний (замечаний по поводу текста, его фрагментов или элементов, которые содержатся в самом тексте), ответов респондентов при проведении опросов и т.д.; все эти оценки "в узком смысле", несомненно, должны учитываться как в теоретических исследованиях в области нормы, так и в практической кодификации литературных норм. Во-вторых, сама кодификация является одной из разновидностей общественно-аксиологической оценки, а кодификация, как отмечалось выше, представляет собой весьма существенный фактор нормообразования.

Критерий нормативного окружения по существу носит опера­циональный характер: любой факт может быть признан литературным только при регулярной встречаемости в безусловно нормативном контексте. Однако этот критерий не реверсивен, поскольку в нормативном окружении могут встречаться и безусловно ненормативные» факты (ср.: вскорости последуют изменения; где-то в районе двух часов; навряд ли это будет иметь большое значение, отмеченные в литературной речи газетных и телевизионных журналистов). Это значительно затрудняет введение понятия нормативной позиции, которое бы позволило формализовать принятие кодификаторских решений.

Критерий культурогенного употребления связан с высоким культурным престижем использователей языка, с узусом наиболее авторитетных в культурном и языковом отношении социальных групп отдельных лиц. Этот критерий корреспондирует с критерием узуальности в том понимании, которое предложено в данной работе, но не совпадает с ним, так как культурной аурой могут быть окружены достаточно локальные явления, не свойственные массовому образованному узусу. Один из примеров - сознательное культивирование норм старомосковского произношения интеллигентами-немосквичами [достатошно, смеюс, дож'и], что, кстати, может рассматриваться как свидетельством нормативности некоторых особенностей этого произношения в ж современном русском литературном языке. Разумеется, при кодификации должны учитываться и "вычитаться" явно ненормативные» факты, которые могут характеризовать идиолекты самых авторитетных носителей литературного языка (элементы диалектного субстрата, регионализмы, например, особенности петербургского произношения, окказионализмы и т.д.).

Многие из нормативно маркированных языковых единиц (т.е. единиц, нуждающихся в прояснении их нормативного статуса) могут «получить соответствующую нормативную оценку на основе сугубо квантитативного показателя - соответствия или несоответствия большинству критериев нормативности. Так, предлоги порядка и в районе в конструкциях со значением временной приблизительности должны бьггь отвергнуты по крайней мере по четырем позициям: отвечая критерию системности в результате "нормальности" для языка конверсии пространственно-временных значений и "грамматичности" перехода существительных (в том числе предложных сочетаний) в разряд предлогов, встречаясь в нормативном окружении, они нефункциональны (в языке существует немало способов выразить то же значение безусловно нормативными средствами: встретимся около двух часов, примерно в два часа, часа в два), несвойственны в целом культурному узусу и тем более не имеют традиции культурогенного употребления, отмечены эксплицитно выраженной негативной оценкой.

Однако такой чисто "количественный" подход к определению нормативности/ненормативности языковых фактов явно недостаточен: критерии нормативности, как уже отмечалось, могут находиться только в отношениях взаимной дополнительности, но и в контрадикторных отношениях (ситуация "конфликта критериев"). Мы в целом принимаем иерархическую структуру критериев нормативности, предложенную Ф. Данешем. По Данешу, существует три критерия оценки литературного языка: 1) нормативность; 2) функциональная адекватность; 3) системность. Критерий нормативности формулируется следующим образом: "Нормативным является то языковое средство, которое принято (закреплено) или приемлемо для данного языкового коллектива". С точки зрения адекватности "языковое средство оцени­вается тогда, когда выясняется, в какой степени оно способно удов­летворять функциональные нужды данного сообщества <...> Положительная оценка языкового средства с этой точки зрения возможна, если в нем существует общественно-функциональная потребность. Важной составной частью адекватности является эффек­тивность (действенность)". Степень системности языковых фак­тов устанавливается на основе того, "как они согласуются с су­ществующими отношениями (правилами) в языковой системе, как они способствуют внутреннему единству, регулярности и динамическому равновесию данной подсистемы и системы вообще как иерархически организованного целого" [16, 291-292]. Делая отсылки к выска­зываниям о критериях нормативности В. Матезиуса (единственный кри­терий - "современный узус литературного чешского языка"), Ф. Травничека ("общая привычка - высший судья в языке"), Ф. Данеш приходит к выводу: "На основе социолингвистического анализа мы наконец получаем естественную иерархию критериев: 1) нормированность (общепринятость и т.п.); 2) функциональная адекватность; 3) системность" [там же, 292-293]. В принятой в данной работе терминологии структура критериев нормативности выстраивается следующим образом: 1) критерий узуальности (имеется в виду культурный, образованный узус); 2) критерий функциональной мотиви­рованности; 3) критерий системности. Однако следует отметить, что конфликт критериев - ситуация нетипичная: в большинстве случаев эти важнейшие критерии нормативности оказываются интегриро­ванными в общей нормативной оценке.

Важное значение имеет проблема оценочной шкалы и ее градуиро­вание. Система оценочных знаков, с одной стороны, должна адекватно отражать языковую действительность, а с другой - быть по воз­можности простой, доступной неспециалистам, которые являются ос­новным адресатом кодифицирующих источников.

Ясно, что оценочная шкала не может быть биполярной, в резуль­тате чего весь массив нормативно актуализируемых фактов характери­зовался бы лишь с точки зрения отнесенности к одному из двух подмножеств - "норме" или "ненорме", тогда как реально существует много переходных случаев, единиц с неявным нормативным статусом, входящих в нормативное пространство или покидающих его. Это обстоятельство учитывается и лексикографической практикой. В лек­сикографии представлены два типа нормативных оценок: 1) норма­тивные императивы, прямо и непосредственно указывающие на положение единицы или ее варианта относительно нормы; при этом "нулевая" помета при безусловно нормативных фактах обычно проти­вопоставлена оценочным знакам с полузапретительным (или условно-разрешающим) и запретительным значением при единицах с ослаб­ленной нормативностью и ненормативных единицах: "допустимо", "недопустимо", "не рекомендуется", "неправильно" (и как вариант оценочная формула "X - не Y"); 2) так называемые стилистические пометы с приписанным им нормативным значением, характеризующим языковые факты по принадлежности их к той или иной языковой формации, сфере употребления, субстандарту, а также дающие им временную характеристику: "областное", "просторечное", "профессиональное", "жаргонное", "устаревшее", "устаревающее

Давно стало притчей во языцех несовершенство нормативно-стилистической квалификации языковых единиц и их вариантов в существующих словарях. Это заставляет лексикографов создавать новые системы помет, однако не всегда эти системы в достаточной степени а удовлетворяют двуединому требованию - адекватно отражать реальное состояние нормы и быть простыми, не вызывать затруднений у пользователя словарем. Например, в "Орфоэпическом словаре" предложена пятиместная (не считая вариантов) шкала нормативной характеристики слов, где только ненормативным фактам отводятся три позиции. Эта шкала имеет следующий вид: "правильно" ("нулевая" помета) // "допустимо" (+ варианты "допустимо устаревающее", "допустимо в профессиональной речи") // "не рекомендуется" - "неправильно" -' "грубо неправильно" [30, 5-6]. Представляется, что трудно объяснить читателю (да и вообще рационально объяснить), почему музэй зачисляется в разряд неправильных форм, а дэмагог "просто" не рекомендуется и какое различие с нормативной точки зрения между "просто" неправильным атлет и грубо неправильным документ [там же, 6].

По нашему мнению, оптимальной является трехместная шкала нормативной оценки, на которой между крайними значениями ("пра­вильно" - "неправильно") располагался бы всего один оценочный знак "допустимо", используемый абсолютивно или в сочетании с конкретизаторами. Абсолютивное применение этого нормативного квалификатора будет означать, что данный языковой факт не нарушает нормы, но является менее желательным в литературной речи, чем его синоним или другой вариант той же единицы: фен о мен и доп. феном е н, стен а м и доп. ст е нам, черный кофе и доп. черное кофе, характеристика студента и доп. характеристика на студента. В сопровождении конк ретизаторов императив "допустимо" будет указывать на сферу или ситуацию общения, тип текста, где возможно употребление языковой единицы или ее варианта: 200 граммов и доп. разг. грамм, нарком а ния и доп. профес. у медиков наркоман и я, тусовка - доп. в качестве экспрессемы в разговорной и публичной речи, в языке средств массовой информации.

Изучение языковой нормы, самодостаточное и самоценное как с теоретической, так и с прикладной точки зрения, особое значение при­обретает по той причине, что оно неразрывно связано с фундамен­тальной для культуры речи категорией "правильности". Эта же кате­гория объединяет в единое целое оба выделенных аспекта культуры речи.


КОММУНИКАТИВНО-ПРАГМАТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ КУЛЬТУРЫ РЕЧИ

Предметом культуры речи в коммуникативно-прагматическом ас­пекте является коммуникативный процесс, рассматриваемый в аксиоло­гическом и деонтическом аспектах. Иными словами, речь идет об у с п е ш н о й коммуникации (ее факторах и признаках), а также явле­ниях деструкции. Культура речи не противостоит прагматическому, когнитивному, психо- и социолингвистическому изучению коммуника­ции - напротив, опираясь на результаты исследований, полученные в разных отраслях научного знания, она выступает по существу как интегративная дисциплина. Ее своеобразие заключается, во-первых, в особом подходе к предмету (см. выше), а во-вторых, в мелиоративной направленности, которая реализуется в кодификации коммуникативной нормы, выработке рекомендаций, направленных на реальное повыше­ние культуры общения.

Что касается объекта исследования, то культура речи оперирует теми же понятиями и единицами, что и другие дисциплины. Важней­шими из них являются три концепта: коммуникация, речевой акт, дискурс. Под коммуникацией здесь понимается процесс особого знакового взаимодействия людей, обеспечивающего возможность осу­ществления ими всех других видов деятельности. Речевой акт - минимальная единица общения, представляющая собой коммуни­кативно-речевой сегмент, выделяемый на интенциональной основе (ср. иллокутивные различия между такими коммуникативными актами, как сообщение, поиск информации, благодарность, оскорбление, просьба, соболезнование и т.д.). Последовательность речевых актов образует дискурс, который, несомненно, представляет собой основное звено коммуникативного процесса. Под дискурсом мы понимаем завершенное коммуникативное событие, заключающееся во взаимодействии участников коммуникации посредством вербальных текстов и/или других знаковых комплексов в определенной ситуации и определенных социокультурных условиях общения. В ролевой структуре дискурса наличествует кроме двух облигаторных позиций (субъекта и адресата) позиция факультативная (слушателя, присутствующего). В знаковом комплексе, обслуживающем коммуникацию, нормально главен­ствующее положение занимает вербальный текст, хотя при устной форме общения большую роль играет взаимодействие посредством невербальных знаков разной природы - от жестов до "кинетического поведения". (Ср. с интерпретацией концепта "дискурс" Т.А. ван Дейком: "...Дискурс не является лишь изолированной текстовой или диалогической структурой. Скорее это сложное коммуникативное явление, которое включает в себя и социальный контекст, дающий представление как об участниках коммуникации (и их характеристиках), так и о процессах производства и восприятия сообщения <...> Дискурс в широком смысле слова является сложным единством языковой формы, значения и действия, которое могло быть наилучшим образом охарактеризовано с помощью понятия коммуникативного события <...> Анализ разговора с особой очевидностью подтверждает это: говорящий и слушающий, их личностные и социальные характеристики, другие аспекты социальной ситуации, несомненно, относятся к данному событию" [17, 113, 121-122]).


Сложным является вопрос о типологии дискурса, поскольку она может быть построена на разных основаниях. Классификация коммуникативных событий по сфере общения позволяет выделить такие, например, типы дискурса, как бытовой, политический, научный, деловой, конфессиональный и т.д. Стратификация дискурса на прагматических основаниях (субъект, адресат, характер взаимодействия между ними, ситуация общения) дает возможность говорить о существовании таких его типов, как разговорный, полуофициальный, публичный, дискурс в массовой коммуникации. Подход к дискурсу с точки зрения выражаемой в нем интенции (его иллокутивной силы) позволяет построить интенциональную типологию: информационный, комментарийный (интерпрета­ционный), персуазивный, дискурс самопрезентации, директивный, дис­курс введения в заблуждение, аргументативный и т.д.; правда, в дискурсе нормально реализуется сразу несколько интенций, в результате чего он приобретает "комплексный" характер [36, 49]. При описании различных типов дискурса существенны и такие оппозитивные харак­теристики, как "устный - письменный", "монолог - диалог (полилог)", "синкретичный - дискретный", "контактный - дистантный". Таким образом, любой дискурс может быть представлен в виде набора опре­деленных квалификаторов и признаков; например, митинг: полити­ческий, публичный, персуазивный; устный, полилог (при доминировании чередующихся монологов), дискретный, контактный.

Совершенно очевидно, что именно успешный дискурс является основным предметом культуры речи как лингвистической дисциплины. Естественно, при таком подходе возникает необходимость в раскрытии (и конвенционализации) самого понятия успешности общения,. Часто успешность интерпретируется как эффективность коммуникации (см., например, [40, 458—459; 45, 47-59]. Эффективность - "глобальная" ка­тегория прагматики; такой же характер она имеет и в аксиологически и нормативно ориентированной прагматике, чем по существу является культура речи в ее коммуникативно-прагматическом аспекте. Комму­никативная деятельность человека целенаправленна, поэтому мерилом успеха этой деятельности может быть прежде всего тот реальный результат, который достигается или не достигается в процессе ее осуществления. В лингвопрагматике принято считать успешным такой дискурс, в котором перлокутивный эффект (изменение когнитивного, ментального или акционального состояния адресата) соответствует интенциям субъекта, иными словами, в котором результат соот­ветствует цели.

Однако при рассмотрении дискурса в аксиологической и деон­тической системе координат такое понимание успешности общения ока­зывается слишком узким. Во-первых, цели вступающих в интеракцию коммуникантов могут расходиться, вследствие чего коммуникативный (а часто вслед за тем и социальный) успех одного из них может обора­чиваться поражением другого. Во-вторых, цель может достигаться негодными средствами, т.е. такими способами, которые находятся за пределами нормы и культуры (насилие, грубость, оскорбление, ис­пользование более высокого положения в социальной иерархии).

Приведем лишь один пример легкой "коммуникативной победы", одержанной с нарушением ряда очевидных правил общения. Г. Се­менова, главный редактор журнала "Крестьянка", входившая в послед­ний состав Политбюро ЦК КПСС, вспоминает, как "приглашал" ее для работы в этом партийном органе М.С. Горбачев:

«Горбачев был один. Встал навстречу, широко улыбнулся, будто мы давние знакомые, и сразу:

- Галя, хотим избрать тебя членом Политбюро. - И тут же: - Что,
страшно?

Не ожидая моего ответа, заговорил о реформировании партии, всей политической системы, о роли женщин... Осторожно коснулся моего плеча:

- Ты мне веришь?

Помню, настроена я была несколько иронично, может быть, даже излишне раскованно. Боролась со смущением, "выдавливала раба". По­чему говорит мне "ты"? Знак доверия, приязни? Наверное. Зачем оше­ломил так сразу? Думал позабавиться женской растерянностью? Я сказала:

- Вы сейчас похожи на Кашпировского...

И испугалась. Вдруг не поймет, что эта наивная дерзость - как защита... Он понял. Рассмеялся, взмахнув руками:

- Отказываться нельзя...

Нет, мы не были знакомы раньше, не доводилось мне разгова­ривать с Горбачевым вот так, один на один. Правда, он узнавал меня, здоровался издалека: ведь я была постоянной участницей всех его встреч с прессой, с главными редакторами. Собиралось на эти встречи около ста журналистов, среди них всего три женщины. Как же было Горбачеву нас не запомнить?

Я ответила:

- Вы правильно делаете, приглашая в свою команду таких, как я,
но я неправильно сделаю, если соглашусь.

В моих словах не было самодовольства, и уж тем более я не ло­малась. Просто у меня было любимое дело - самый популярный в стра­не журнал "Крестьянка" тиражом 22 миллиона. И масса нереализован­ных идей. Сама по себе власть меня не интересовала» (Совершенно секретно. 1993. № 4).

Хотя в данном случае инициатор общения использовал ряд действенных коммуникативных тактик (прием нарушения ожиданий партнера - эффект неожиданности, прием фамильярно-доверительной интимизации), общий результат, выразившийся в том, что контрагент по дискурсу принял вопреки своим интересам последовавшее предложение, был обусловлен прежде всего разной "весовой категорией" социальных ролей коммуникантов. Кроме того, со стороны коммуникатора дискурс был вообще ненормативен: обращение к лично незнакомой женщине на "ты" и по имени; директивная форма предложения ("прессинг"), не ос­тавляющая места для альтернативных решений.

Из сказанного ясно, что характеристика успешного ("хорошего") дискурса требует введения и иных, помимо эффективности, квалификативных категорий. Одна из них - категория оптимальности общения (коммуникативный оптимум дискурса). Исходя из принципа кооперации (Г. Грайс), оптимальным следует считать такой дискурс, в котором реализуются как интенции субъекта, так и экспектации адресата. Поскольку бремя оптимизации лежит на "говорящем", одной из доминант коммуникативной деятельности должна быть ориентация на адресата. При этом необходимо учитывать все его личностные (если адресат индивидуальный) и групповые (если адресат коллективный или массовый) особенности: социально-психологическую характеристику, культурный фонд, уровень языковой компетенции и степень владения нормами общения. Естественно, при мене ролей "говорящего" и "слушающего", как это бывает в бытовом диалоге (полилоге), в устной научной или политической дискуссии, усилия по оптимизации дискурса распределяются между всеми участниками общения. Степень адаптивности дискурса в значительной мере зависит от прагматических умений "коммуникативного лидера", т.е. того из коммуникантов, который располагает наибольшим объемом "энциклопедических, лингвистических и интерактивных знаний и соответствующих им компетенций" [5, 28].

Некомпенсированное различие "знаний и компетенций", характерное для представителей разных культурных страт или разных слоев одной культурной страты (скажем, "элиты" и "маргиналов"), ведет к лакунизации общения и может иметь своим следствием непрогнозируемый и нежелательный для "говорящего" или "коммуникативного лидера" перлокутивный эффект, ср.: «На этой почве (выпивки. - СВ.), кстати сказать, однажды крепко пострадал мой друг-фельетонист. Виной всему, точнее, было благородное воспитание Есипова, который в юности окончил Суворовское училище и по пьяной лавочке щеголял какими-то белогвардейскими замашками. Короче, Есипов был в коман­дировке в Чусовом <...> Вечером Есипов решил сходить в ресторан при гостинице. Надел костюм, галстук, почистил ботинки, спустился вниз, выпил первую рюмку, расслабился, и тут ему пришла мысль пригласить на танец девушку, сидевшую за соседним столом с чусовским рабочим парнем. Есипов поправил галстук, подошел к ничего не подозревав­шему металлургу и сказал: "Извините за беспокойство. Вы позволите пригласить вашу даму на танец?" Ошалевший от такого наглого обра­щения, парень, в жилах которого тек расплавленный металл, после секундного замешательства встал и, широко размахнувшись, своим чугунно-литейным кулаком молча заехал Есипову в глаз. Есипов помнит только, как на карачках отползал к стенке, лежа у которой и провел остаток командировки» (В. Константинов. Советский характер // Моск. новости. 1993. № 10). Разумеется, приведенный отрывок пред­ставляет собой беллетризованно-фарсовое описание ситуации, причем ситуации общения двух культурных антиподов, однако и в нем можно рассмотреть некие элементы модели несбалансированного дискурса.

Было бы наивным предполагать, что общение на всем коммуника­тивном пространстве основывается (и может основываться) только на принципе кооперации. По справедливому замечанию Е.А. Земской, "на­ряду с принципом сотрудничества, провозглашенным Грайсом, в общении большую роль играет и принцип соперничества" [19, 37]. Со­циальные и психологические различия между людьми, наличие объек­тивных политических, социальных, национальных, бытовых и других противоречий - все это неизбежно приводит к возникновению коммуникативных конфликтов. Речевые акты угрозы и инвективы столь же естественны и "нормальны", как и речевые акты благо­дарности и извинения. Тем большее значение приобретает то изме­рение успешного дискурса, которое можно было бы определить, как нормативность общения. Коммуникативная норма, как отме­чалось выше, включает нормы более низких уровней - языковую и стилистическую, но в то же время обладает и собственными пара­метрами.

Коммуникативная норма манифестируется прежде всего в осуществлении коммуникативной деятельности в соответствии со сложившимися стандартами общения. Эти стандарты могут быть достаточно жесткими (речевой акт соболезнования, дискурс официаль­ного документа) или, напротив, обладать широким диапазоном варьиро­вания (директивный речевой акт, дискурс приватного письма), однако во всех случаях их реальность и функционирование в качестве регулятивов общения несомненны. Думается, выявление и описание этих стандартов может стать весьма перспективным направлением исследо­ваний в области культуры речи, равно как и создание типологии нару­шений стандарта и проведение на этой основе кодификации комму­никативной нормы. Регулирующему воздействию стандарта подвер­гаются все стороны коммуникативного акта или дискурса, но важней­шими из них, по-видимому, нужно считать следующие:

1) уместность/ неуместность речевого акта или дискурса в данной ситуации общения;

2) эксплицитное/имплицитное, прямое/косвенное выражение интенций;

3) топики и типы представления содержания;

4) 4) способы выражения модуса и пропозиции;

5) 5) паралингвизмы.

Коммуникативная норма проявляется также в ориентации на ценность и регулятивы, существующие в данной культуре (или куль­турной страте), включая этические нормы и нравственные императивы. Речь здесь идет о своего рода культурной рамке общения, выход за пределы которой маркирует дискурс как ненормативный и по существу представляет собой явление дисфункции. Культурная рамка не соотнесена с дискурсами лишь определенных типов - она объемлет все коммуникативное пространство. Однако, очевидно, в каждом конк­ретном случае можно говорить о культурной - позитивной или нега­тивной - окрашенности общения. Позитивная культурная маркиро­ванность дискурса создается прежде всего наличием в нем культурем, т.е. текстовых или поведенческих знаков принадлежности к данной культуре (культурной страте), и владения культурной информацией. Примером текстовых культурем может служить, например, представ­ление в тексте энциклопедических знаний коммуникатора: упоминание исторических событий и лиц, введение научных понятий, цитирование, аллюзии, использование имеющихся в культурной традиции способов аргументации. Важнейшая культурема - сам литературный язык, применяемый в качестве знаковой системы в процессе общения. Понятие поведенческой культуремы можно интерпретировать как следование этическим нормам, принятым в данной культуре.

Нарушение коммуникативных норм часто связано с выходом за пределы пространства, очерченного культурной рамкой, с проявлением таких контрадикторых по отношению к высшей культурной страте форм социальной жизни и общения, как антикультура (контркультура), субкультура, полукультура. Типичным образцом контркультуры могут служить многочисленные фрагменты молодежной культуры с ее ценностями, нормами поведения и языком. Кроме того, антикультура - это явное (нередко намеренное) нарушение культурного стандарта: ее языковым знаком является, например, использование нецензурной лексики, поведенческим - разные формы социально деформированного, не санкционированного нормой (включая юридическую) поведения. Субкультура представляет собой конгломерат языковых и культурных субстандартов - от просторечия до ценностей и стереотипов "низовой", "мещанской" культуры. Полукультура - результат неполного, парцеллированного "вхождения" в культуру при общей ориентации на культурные стандарты высшей культурной страты. Следствием этого часто оказывается гиперкорректное отношение к норме. В качестве прояв­лений полукультуры можно рассматривать, например, гипертрофированную книжность разговорной речи, соседствующую с элементами просторечного субстрата (см. [24, 241]) или своеобразную "этическую избыточность" общения. Коммуникативное и жизненное крушение экзекутора Червякова в рассказе А.П. Чехова "Смерть чиновника", ставшее следствием гиперкорректной вежливости, не в последнюю очередь объясняется "образом культурного поведения", бытующим в его социальной среде (жена чиновника, напутствуя его перед визитом к генералу Брызжалову с очередным извинением, говорит: "А все-таки ты сходи, извинись... Подумает, что ты себя в публике держать не умеешь").

Между категориями эффективности (достижение коммуникатором прогнозируемого результата), оптимальности (сопряжение этого результата с благоприятными для адресата следствиями и реализацией его ожиданий) и нормативности (следование существующим в данной культуре стандартам общения) существуют сложные, нелинейные от­ношения. Эффективность может достигаться вне ориентации на адресата и с ущербом для его интересов (ср., например, дискурс вве­дения в заблуждение). Оптимальное общение нередко протекает за пределами культурной рамки. Так, инвективы типа уничижительных характеристик ("мальчики в розовых штанишках") или зоосемических метафор, к которым питают пристрастие некоторые политические дея­тели, высказанные по адресу политических оппонентов, могут быть вполне сочувственно встречены аудиторией, состоящей из идейных соратников, что отнюдь не придает дискурсу культурогенный характер. То же самое можно сказать и о гиперболизированных оценках-угрозах ("развесить демократов на фонарях", "повесить президента за ноги"), ставших привычными в политическом узусе представителей антидемократического лагеря. Кстати, и в выступлениях "демократов", у которых можно было бы предполагать более высокий по сравнению с их оппонентами уровень политической и общей культуры, также порой можно встретить весьма нелицеприятные оценки, призывы к насилию или противозаконным действиям, ср.: "Я сказал бы нашему президенту: плохо, что он не разогнал съезд, что не свернул ему шею, что не отдал крестьянам землю, что все время перед этой съездовской гидрой отступает. У этой гидры язык блатной, бандитский, и это важно понять. Здесь то же самое, если бы к вам пришел уголовник с топором. Тут не до деликатных манер - надо реагировать яростно против этой шпаны. А на последнем съезде Ельцину, как у нас когда-то в детдоме, просто делали темную. У меня кулаки чесались - за такие нечестные дела надо было бить рожу <...> Для съездовцев я нашел определение - это стадо бешеных носорогов, которые все сметают на своем пути" (А. Приставкин. Выступление на общем собрании писателей в ЦДЛ 14 апреля 1993 года. // Моск. коме. 1993. 15 апр.). Подобные тексты, разумеется, могут вызвать явление резонанса в когнитивном и эмо­циональном состоянии аудитории единомышленников, однако вряд ли их можно признать соответствующими коммуникативной норме приме­нительно к публичной речи.

Прагматические регуляторы общения могут быть выявлены и опи­саны только в результате изучения под соответствующим углом зрения дискурсов различных типов. Эпистемологическими ориентирами здесь могут послужить известные постулаты Г. Грайса, на которых основано кооперативное общение. Грайс разделил постулаты на четыре кате­гории, которые, вслед за Кантом, назвал категориями Количества, Ка­чества, Отношения и Способа. Категория Количества, по Грайсу, связана с тем количеством информации, которое необходимо передать, и представлена двумя постулатами: 1. "Твое высказывание не должно содержать меньше информации, чем требуется"; 2. "Твое высказы­вание не должно содержать больше информации, чем требуется". Категория Качества раскрывается в общем постулате - "Ста­райся, чтобы твое высказывание было истинным", и конкретизируется в двух частных постулатах: 1. "Не говори того, что ты считаешь ложным"; 2. "Не говори того, для чего у тебя нет достаточных ос­нований". С категорией Отношения связан лишь один постулат -релевантности ("Не отклоняйся от темы"). Наконец, важнейшей кате­горией является категория Способа, которая соотнесена не с тем, что говорится, а с тем, как говорится. Общее требование "Выра­жайся ясно" в данном случае реализуется в более конкретных постулатах: "Избегай непонятных выражений", "Избегай неоднознач­ности", "Будь краток" ("Избегай ненужного многословия"), "Будь организован" [13, 222-223]. Г. Грайс отмечает, что существуют постулаты и другой природы - эстетические, социальные, моральные (например, "Будь вежлив") [там же].

Разумеется, эти постулаты не являются универсалиями общения уже потому, что в реальном процессе коммуникации возможен не только кооперативный, но и конфронтационный дискурс, а в разных типах общения существуют специфические, присущие только данному типу коммуникативные стандарты и регуляторы. Вместе с тем ясно, что эти несколько наивные на первый взгляд формулы отражают реально существующие коммуникативные нормы. Их верификация оказывается возможной на уровне языкового сознания, более того - на уровне языковой картины мира. Например, негативная оценка дискурса носителями литературного языка почти всегда связана с нарушением изложенных Грайсом правил успешной коммуникации. Непосредственно соотнесены с постулатами кооперативного общения многие типовые директивные речевые акты, направленные на коррекцию дискурса: "Говори по делу", "Будь краток", "Говори понятней", "Четко фор­мулируй мысль" и т.д. Обращает на себя внимание изоморфизм между содержанием указанных постулатов и значением оценочной глагольной лексики, объединяемой в семантико-прагматическую группу "нормы речевого общения", ср.: вилять 'уклоняться от прямого ответа, лука­вить' (постулат качества), пережевывать 'нудно, надоедливо говорить или писать об одном и том же' (постулат количества), приплести 'при­бавить что-либо не относящееся к делу' (постулат релевантности) и т.д. (см. [15, 67]).

Глубокая разработка категории успешного (с точки зрения культуры речи) дискурса еще предстоит. Но даже при самом общем подходе можно утверждать, что такой дискурс по необходимости должен сочетать в себе признаки эффективности, оптимальности и нор­мативности (включая в последнее культурную рамку общения).

Исключительно важной является проблема факторов успешного общения. Значительное воздействие на коммуникативный процесс ока­зывают социокультурные условия общения, которые можно пред­ставить как совокупность социальных, идеологических, политических, правовых, экономических особенностей жизни данного этноса или социума. Совершенно очевидно, например, что тоталитарный режим затрудняет, деформирует или вообще делает невозможной реализацию дискурсов определенных типов в публичной и массовой коммуникации. Здесь уместно вспомнить слова Д.И. Фонвизина, который на вопрос "отчего имеем мы так мало ораторов?" отвечал следующим образом: "Никак нельзя положить, чтоб сие происходило от недостатка нацио­нального дарования, которое способно ко всему великому, ниже от недостатка российского языка, которого богатство и красота удобны ко всякому выражению. Истинная причина малого числа ораторов есть недостаток в случаях, при коих бы дар красноречия мог пока­заться".

Существенное влияние на дискурс оказывает способность ком­муникаторов к достижению психологического, когнитивного и эмо­ционального контакта, что обусловливается их психологической совмес­тимостью, общностью фоновых знаний и менталитета. Значительную роль играет также позитивная установка на кооперативное общение. При противоположной (негативной) установке дискурс либо дефор­мируется и разрушается (вплоть до полного прекращения), либо приоб­ретает конфронтационный характер, что нередко связано с целью коммуникативно подавить, подчинить себе собеседника. Пример дис­курса-подавления представлен в приводимом ниже фрагменте из романа А. Гладилина "История одной компании", где главный герой, экс-интеллигент, работающий слесарем на станции техобслуживания, с целью закрепить и без того очевидное в данной ситуации ролевое превосходство, с одной стороны, и соответствующим образом репрезен­тировать себя перед окружающими — с другой, прибегает к игровой тактике действий "от противного" - по отношению к интенциям, ожи­даниям и особенностям локуции контрагента по дискурсу: «Попадется мне интеллигентный клиент, вежливый, чистоплюй, обращение на "вы", сложные литературные обороты. А я его матом: "Что ты, тра-та-та, мне мозги, тра-та-та, тут надо, тра-та-та, и все дела, понял?" Интеллигент снимает очки, суетится около меня (а я все норовлю в своем замасленном комбинезоне к его светлому костюму прислониться) и вдруг тоже, неумело, не к месту выругается - смех один.

А то наскочит хмырь, под своего парня работает, дескать, я, ребя­тишки, сам такой, все понимаю, ты, дескать, кореш, тра-та-та, прошпринцуй да посмотри, нет ли люфта, тра-та-та, в передних колесах. И хлопнет по плечу.

А я тихо отстранюсь и спокойно отвечаю: "Простите, но, мне кажется, мы с вами на брудершафт не пили. Возможно, в вашем уч­реждении считается хорошим тоном материться. Или вы ошиблись адресом? Здесь вам не бордель, здесь станция обслуживания. Много молодых рабочих, только что со школьной скамьи, а вы, взрослый образованный человек, какой пример им подаете?"

Еще какую-нибудь цитату из Достоевского приведу.

У хмыря челюсть отваливается, пот его прошибает, а ребятишки наши демонами ходят, усмехаются. Давно привыкли к моим номерам».

Важнейшим фактором успешного общения является коммуника­тивная компетенция коммуникаторов. Под коммуникативной компетен­цией здесь понимается совокупность личностных свойств и возмож­ностей, а также языковых и внеязыковых знаний и умений, обеспечи­вающих коммуникативную деятельность человека. Структура комму­никативной компетенции соотносительна со структурой языковой личности (как ее понимают в современной лингвистике), но не тож­дественна ей. Если в структуре языковой личности чаще всего выде­ляют три уровня - вербально-семантический, когнитивно-тезаурусный и мотивационно-прагматический (см. [23]), - то коммуникативную компетенцию (а человек участвует в общении как целостная личность во всей совокупности присущих ей особенностей) можно рассматривать как структуру, состоящую из пяти уровней:

1. Психофизиологические особенности лич­ности. Совершенно очевидно, что эти особенности - от общего пси­хического типа личности (экстравертивность - интравертивность) до устройства артикуляционного аппарата - в значительной мере опреде­ляют речемыслительную и собственно коммуникативную способность человека, помогают успешному общению или затрудняют его. При тех значительных результатах, которые достигнуты в изучении психологической стороны вербальной коммуникации, в психолингвистике предстоит много сделать для установления корреляции между психофизиологическими свойствами человека и его способностью к общению а того или иного типа.

2. Социальная характеристика и статус личности. Хорошо известно, что на процесс коммуникации оказывают влияние самые разнообразные социальные характеристики личности - как примарные, так и динамические: происхождение, пол, возраст, профессия, принадлежность к определенной социальной группе. В меньшей степени прослежена связь между социальными ролями коммуникаторов (и иерархией этих ролей) и характером коммуникации. Между тем эта связь, несомненно, существует: о том свидетельствуют не только эмпирические наблюдения, но и, например, тот факт, что асимметрия отношений, проявляющаяся в общении между людьми, которые занимают разные ступени в социальной иерархии, закреплена в пресуппозиционной части семантики слов, входящих в группу лексики межличностных отношений [27, 145-147].

3. Культурный фонд личности. Культурный фонд включает в себя энциклопедические знания и присвоенные ценности (например, нравственные императивы, разного рода идеалы, идеологии и т.д.). Ясно, что коммуникация может быть успешной только в том случае, если актуализирумые в дискурсе фрагменты культурного фонда коммуникаторов в значительной степени совмещаются. Существенные различия в культурных фондах (фоновых знаниях, пресуппозициях) участников общения обычно ведут к образованию лакун, бремя запол­нения или компенсации которых ложится на коммуникативного лидера [2, 163-184].

4. Языковая компетенция личности. По Апре­сяну, языковая компетенция (= "владение языком") представляет собой набор умений и способностей, куда входят: 1) умение выражать задан­ный смысл разными способами (способность к перифразированию); 2) умение извлекать из сказанного смысл, различая при этом внешне сходные, но разные по смыслу высказывания (различение омонимии) и находя общий смысл у внешне различных высказываний (владение синонимией); 3) умение отличать правильные в языковом отношении предложения от неправильных; 4) умение выбрать из множества средств выражения мысли то, которое в наибольшей степени соот­ветствует ситуации общения и с наибольшей полнотой выражает личностные характеристики его участников (селективная способность) [3, 503; 4, 2] (об этом см. также [27, 120-125]). При интерпретации понятия "языковая компетенция" с точки зрения культуры речи, т.е. с точки зрения способности человека к успешной коммуникации, основанной на ценностях и регулятивах "высокой" культуры, релевант­ными оказываются и другие лингвистические характеристики личности: объем и глубина языковых тезаурусов - лексического и граммати­ческого, уровень владения литературным языком и его нормами, уме­ние продуцировать и понимать тексты различных типов на литера­турном языке.

5. Прагматикон личности. Помимо мотивационной сферы он включает в себя собственно коммуникативные знания, умения и навыки. Сюда входят, например, владение коммуникатив­ными нормами; набор коммуникативных стратегий и тактик в блоке со способностью к их оптимальной речевой реализации; умение устанавли­вать и поддерживать коммуникативный контакт, при необходимости корректируя дискурс; умение использовать и распознавать имплика

туры и конвенциональные речевые акты и т.д.

Коммуникативная компетенция личности, будучи важнейшим фак­тором успешного общения, является в то же время основным объектом мелиоративно-дидактического воздействия, поскольку уровень культу­ры речи человек<


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  


1

Сейчас читают про: