У. Томас, Ф. Знанецкий

Методологические заметки ¹

¹ Thomas W., ZnanieckiF. Methodological Note. Публикуемый материал представляет собой сокращенное введение к кн.: Thomas W., Znaniecki F. The Polish Peasant in Europe and America. Boston, 1918—1920. Vol. 1. Primary-Group Organization. P. 1—86. (Перевод С. Татарниковой).

Одной из наиболее существенных особенностей социальной эволюции является растущая значимость, которую приобретает в общественной жизни рациональная и сознательная техника. У нас остается все меньше и меньше склонности позволять социальным процессам протекать без нашего активного вмеша­тельства. Мы чувствуем все больше и больше недовольства, когда любое активное вмешательство основано на простой прихоти человека или социального организма, или на предвзятых фило­софских, религиозных или нравственных обобщениях.

Поразительные результаты, достигнутые рациональной техникой в сфере материальной действительности, побуждают нас применить некоторые аналогичные процедуры к социальной действительности. Наш успех в контроле над природой убеждает что со временем мы будем способны в такой же мере контролиро­вать мир социума. Наше нынешнее бессилие в этом деле проистекает не из какой-либо существенной ограниченности разума, а из того простого исторического факта, что объективное отношение к социальной действительности есть недавнее приобре­тение. (...)

Такое требование рационального контроля порождено возра­стающей скоростью социальной эволюции. Старые формы контро­ля основывались на допущении сущностной стабильности всей социальной конструкции и были действенны в той мере, в какой эта стабильность была реальна. В стабильной социальной организации существует достаточно времени, чтобы развиваться чисто эмпирическим путем, путем бесчисленных проб и ошибок. (...)

Но когда благодаря разрушению групповой изоляции, благо­даря контактам группы с более сложным и изменчивым миром социальная эволюция убыстряется, а кризисы учащаются и разно­образятся, тогда не остается времени для подобной постепенной, эмпирической, систематической выработки приблизительно адек­ватных средств контроля... Замена полуосознанной рутины сознательной техникой стала, таким образом, общественной необходимостью, хотя и очевидно, что развитие этой техники может быть только постепенным. (...)

Старейшей, но самой устойчивой формой социальной техники является «предписание и запрещение», т. е. противопоставление кризису произвольного акта воли, предписывающего исчезновение нежелательных или появление желаемых явлений, и использова­ние произвольного физического действия для реализации предпи­сания. Этот метод в точности соответствует магической фазе натуральной техники². В обоих случаях существенные средства достижения обусловленного следствия более или менее сознатель­но мыслятся присущими акту воли, посредством которого следствие объявляется желательным, при этом действие оказыва­ется всего лишь необходимым средством или инструментом; в обоих случаях процесс, посредством которого причина (акт воли или физическое действие), как полагают, приводит свое следствие к реализации, остается за рамками исследования; наконец, в обоих случаях, если результат не достигнут, взамен попытки найти и устранить помехи предпринимается новый акт воли с новыми материальными добавлениями. Хорошим примером этого в социальной сфере является типичная законодательная процеду­ра наших дней.

² В отличие от социальной.— Прим. перев.

И в магической и в предписывающе-запрещающей технике часто случается так, что средства, способствующие осуществле­нию акта воли, действительно эффективны, в силу чего и достига­ется результат. Но так как процесс каузации, будучи неизвестен, не может контролироваться, то успех всегда более или менее случаен и зависим от стабильности общих условий; если они изменяются, предполагаемый эффект не достигается, а субъект оказывается не в состоянии объяснить причины неудачи и может лишь попытаться наугад использовать какие-то другие средства. Поэтому еще чаще случайного успеха бывает так, что действие приносит некий результат, но отнюдь не тот, что хотели.

На самом деле существует одно различие между магией и предписывающе-запрещающей техникой. В социальной жизни выраженный акт воли может быть иногда реальной причиной, в том случае, когда человек или социальный организм, от которого он исходит, имеет определенный авторитет в глазах тех, к кому применяется запрещение или предписание. Это обстоятельство не изменяет природу техники как таковой. Престиж правителей, духовников и законников был при старых режимах условием, делающим акт воли действенной причиной, но он теряет свою ценность в современных частично или полностью республикан­ских организациях.

Более эффективная техника, основанная на «здравом смысле» и представленная «практической» социологией, естественным образом возникла на тех направлениях социального действия, в которых либо не было места для законодательных мер, либо принцип «Hoc volo, sic jubeo»³ показал себя слишком не­эффективным в бизнесе, благотворительности и филантропии, дипломатии, частном объединении. Здесь он в самом деле был признан неэффективным в управлении каузальным процессом, и ищутся действительные причины каждого явления; при этом предпринимается попытка контролировать следствия, воздействуя на причины. Несмотря на нередкие частичные успехи в этой технике, неявно присутствует множество ошибок; в ней все еще слишком много моментов беспланового эмпиризма...

³ Так я хочу, так я велю.— Прим. перев.

Первая из этих ошибок демонстрировалась достаточно часто. Она состоит в скрытом или явном предположении, что мы знаем социальную действительность потому, что живем в ней и что мы можем предполагать очевидность вещей и отношений на основа­нии нашего эмпирического знакомства с ними. Этот подход весьма близок предположению древних о том, что мы знаем физический мир потому, что живем и действуем в нем и, следовательно, имеем право обобщения без специального и тщательного исследования, просто на основе «здравого смысла». История физической науки дает нам много хороших примеров тех результатов, к которым может привести здравый смысл, таких, как геоцентрическая система в астрономии или средневековые идеи относительно движения. Легко показать, что даже широчайшее индивидуальное знакомство с социальной реальностью, даже наиболее очевидные успехи индивидуальной адаптации к этой реальности не могут дать никакой серьезной гарантии обоснованности обобщений здравого смысла.

В самом деле, сфера индивидуального практического знаком­ства с социальной действительностью, сколь обширна ни была бы она в сравнении с такой же сферой других людей, всегда ограничена и составляет только малую часть всей совокупности социальных фактов⁴. Она обычно распространяется на одно общество, часто только на один класс этого общества; мы можем назвать это внешним ограничением. Но существует еще и ограни­чение внутреннее, еще более важное, связанное с тем фактом, что среди всех случаев, которые индивид встречает в сфере своей социальной жизни, большая — возможно, большая,— часть оста­ется незамеченной, никогда не выступая основой для обобщений здравого смысла. Такой отбор случаев есть результат индивиду­ального темперамента, с одной стороны, и индивидуального интереса — с другой. В любом случае — действуют ли склонности темперамента либо практические соображения — отбор оказыва­ется субъективным, т. е. обоснованным только для этого определенного индивида в этой определенной социальной позиции и тем самым совершенно несоизмеримым с отбором, который относительно той же информации осуществляет ученый с объ­ективной, безличной точки зрения.

⁴ Здесь и далее «социальный факт» — синоним «социального явления».— Прим. перев.

Практический успех индивида в сфере его деятельности тоже не является гарантией того, что ему действительно известны взаимосвязи между социальными феноменами, которые он способен контролировать. Разумеется, в его схемах социальных фактов должна быть некая объективная валидность — в против­ном случае он не смог бы жить в обществе,— но правильность этих схем есть всегда лишь грубое приближение, смешанное с огромным количеством ошибок. Когда мы допускаем, что успешная адаптация индивида к его окружению есть доказатель­ство того, что он досконально знает свое окружение, мы забываем, что существуют степени успешности, что стандарт успеха в значительной степени субъективен... В любой адаптации обнаруживаются различные пропорции двух элементов — дей­ствительного контроля над окружением и требований, для удовлетворения которых служит этот контроль. Адаптация может быть совершенной либо из-за чрезвычайно успешного и широкого контроля, либо из-за чрезвычайно ограниченных требований.

Так, знание индивидом своего окружения может рассматри­ваться как действительное только в тех отдельных случаях, когда он действительно контролирует это окружение. Его схемы могут быть верны в той степени, в какой они абсолютно успешны. А если мы вспомним, сколь многие практические успехи обязаны простому случаю или удаче, тогда даже это ограниченное количество истин становится сомнительным. (...)

Таким образом, знакомство с социальными фактами и знание социальных отношений, которое мы приобретаем на практике, всегда более или менее субъективно ограничены как в количе­ственном отношении, так и в степени общности. Поэтому все обобщения, составляющие социальную теорию здравого смысла и основывающиеся на индивидуальном опыте, несущественны и подвержены неисчислимым исключениям. Приемлющая их социология с необходимостью обрекает себя на пребывание на одной методологической стадии; практика, основывающаяся на них, должна быть столь же незащищенной и полной ошибок, как и деятельность любого индивида.

Всякий раз, когда такая «практическая» социология вместо того, чтобы полагаться на индивидуальный опыт, делает усилие подняться над уровнем расхожих обобщений путем исследования социальной действительности, она по-прежнему пользуется тем же методом, что и индивид в своем размышлении: исследование всегда протекает в непосредственной соотнесенности с практиче­скими целями, а стандарты желательного и нежелательного есть та основа, на которой зиждется подход к теоретическим проблемам... Пример физической науки и материальной техники давно должен был показать нам, что только научное исследова­ние, исключительно свободное от всякой зависимости от практики, может стать практически полезным в своих положениях. Конечно, это не означает, что ученый не должен отбирать для исследования проблемы, решение которых имеет практическую важность... Однако из метода изучения как такового необходимо исключить все практические соображения, если мы хотим иметь валидные результаты. Это еще не было осознано практической социоло­гией... Нет сомнения в том, что применение норм к действительно­сти имело историческую важность, таким образом инициировав исследование, и «анормальное» стало объектом эмпирического изучения... Однако, отделяя анормальное от нормального, мы лишаем себя возможности изучать их в их взаимосвязи, в то время как только в такой взаимосвязи их изучение может быть в полной мере плодотворным. В конкретной жизни не существует разрыва в движении от нормального к анормальному, который позволил бы какое-то четкое разделение соответствующих масси­вов материала, а природа нормального и анормального, как она определена теоретической абстракцией, может быть полностью понята лишь с помощью сравнения.

Но есть и другие последствия этой ошибки. Когда норма есть не результат, а исходная точка исследования, как в рассматривае­мом случае, то любой практический обычай, любой нравственный, политический, религиозный взгляд провозглашает себя нормой и рассматривает как анормальное все, что не согласуется с ним. Результат пагубен как для практики, так и для теории.<...>

Третья ошибка социологии здравого смысла есть имплицитное допущение, что любая группа социальных фактов может рассмат­риваться как теоретически, так и практически в произвольной изоляции от остальной жизни данного общества. Это допущение, вероятно, невольно выведено из общей формы социальной организации, в которой действительная изоляция определенных групп фактов есть результат требований практической жизни... Фабрика и армейский корпус — типичные примеры таких органи­заций. Здесь действительно и практически осуществлена изоляция группы фактов от остальной социальной жизни. Задача социаль­ной теории и социальной техники лежит вне этих систем, она начинается, скажем, всякий раз, когда в систему вводятся внешние тенденции, не гармонирующие с организованными действиями, когда рабочие на фабрике начинают забастовку или солдаты поднимают мятеж. Тогда изоляция исчезает, система вступает посредством своих членов в отношения со всей социальной жизнью в целом.

Это отсутствие реальной изоляции, которое характеризует систему организованной деятельности только в моменты кризиса, является постоянной чертой всех искусственных, абстрактно сформированных групп фактов, таких, как «проституция», «пре­ступность», «образование», «война» и т.д. Каждый единичный факт, включенный в эти обобщения, неисчислимыми нитями связан с неопределенным числом других фактов, принадлежащих к различным группам, и эти отношения придают каждому факту иной характер... Это означает не то, что такие группы фактов невозможно изолировать для теоретического исследования или практической деятельности, а просто то, что такая изоляция должна стать не априорной, а апостериорной, так же как и различение нормального и анормального.

Есть еще две ошибки в социальной практике, хотя практически социология уже от них отреклась. Причина их постоянного присутствия в практике заключается в том, что хотя ошибочность старых предположений и была признана, на их место не были выдвинуты никакие работающие идеи. Эти предположения заключаются в следующем: 1) что люди реагируют одним и тем же образом на одни и те же воздействия вне зависимости от своего индивидуального или социального прошлого, и, следова­тельно, возможно вызвать у разных индивидов идентичное поведение идентичными средствами; 2) что люди развивают спонтанно, без внешнего воздействия тенденции, позволяющие им извлекать выгоду однообразным способом в имеющихся условиях, и поэтому достаточно создать благоприятные или устранить неблагоприятные условия для того, чтобы породить или подавить данные тенденции.

Предположение об идентичности реакций на идентичные воздействия обнаруживается в самых различных рядах традиционной социальной деятельности. Для примера достаточно приве­сти судебную практику и образование.<..>Предположение о самопроизвольном развитии тенденций на основе данных матери­альных условий происходит из преувеличенного значения, прида­ваемого социальными реформаторами изменению материальной среды, и непосредственных выводов о ментальности и характере индивидов и групп... Без сомнения, материальные условия в значительной мере развивают или тормозят соответствующие линии поведения, но только в том случае, если тенденция уже существует, так как то, каким образом они будут использоваться, зависит от людей, их использующих...

Эти ошибки социологии здравого смысла не всегда обязаны своим существованием недостатку теоретических способностей или серьезного научного отношения у людей, занимающихся исследованиями. Они являются неизбежным следствием необходи­мости сразу и непосредственно сталкиваться с действительными ситуациями. Общественная жизнь протекает непрерывно и должна контролироваться в каждый момент времени. Бизнесмен или политик, педагог или благотворитель постоянно сталкиваются с новыми социальными проблемами, которые они должны разрешать, как бы несовершенны и временны ни были его решения,— поток развития не будет их дожидаться. Они должны иметь немедленные результаты, и это их заслуга, если они стремятся примирить требования актуальности и научной объ­ективности настолько, насколько они вообще могут быть совмеще­ны, и пытаются понять социальную действительность столь же хорошо, как они могли это сделать до начала своих действий.

Конечно, социальная жизнь улучшается даже под таким контролем, как тот, что способна дать социология здравого смысла; конечно, никакие усилия не должны отвергаться, так как конечный результат обычно оказывается благоприятным. Но в общественной деятельности, даже более чем в деятельности материальной, метод здравого смысла оказывается наиболее расточительным, и постепенная замена его более эффективным методом окажется хорошим приложением усилий. Это значит, что нам необходима точная эмпирическая социальная наука, готовая для возможного применения. Такая наука может быть построена только в том случае, если мы видим цель в ней самой, а не представляем ее средством для чего-либо иного, если мы дадим ей время и возможность развиться во всех возможных направлениях исследования, даже тогда, когда мы не видим возможных применений для тех или иных ее результатов.<;...>

Разумеется, это не означает, что существующая социальная техника должна ждать до тех пор, пока не конституируется наука; какая бы она ни была, она несравнимо лучше, чем ничего. Но так же как и в материальной технике, сразу после достижения научного открытия необходимо искать сферу его практического применения, и если эта сфера найдена, новая техника должна заменить в ней старую.

Даже если никакие практические цели не были изначально заложены в научное исследование, социальная практика имеет тем не менее право требовать от социальной теории по крайней мере того, чтобы хоть некоторые из ее результатов могли быть применены и чтобы число и значимость этих результатов постоянно возрастали. По выражению одного из прагматиков, практическая жизнь может и должна будет давать кредит науке, но рано или поздно наука должна будет отдать долг, причем чем дольше отсрочка, тем больше процент. Это требование конечной практической применимости равно важно и для науки и для практики; это проверка не только практической, но и теоретиче­ской ценности науки.<…>

Если мы попытаемся сейчас определить, что может быть предметом и методом социальной теории, которая была бы способна удовлетворить требованиям современной социальной практики, станет очевидно, что главным объектом исследования должно оказаться существующее цивилизованное общество в полном своем развитии и со всей сложностью ситуаций, так как именно контроль за существующим цивилизованным обществом есть то, что пытается обрести в своих попытках рациональная практика. Но здесь, как и во всякой другой науке, определенная масса материала приобретает свое полное значение только в том случае, если мы можем свободно пользоваться сравнением с целью отделения существенного от случайного, простого от сложного, первичного от вторичного. К счастью, социальная жизнь создает нам благоприятные условия для сравнительных исследований, в особенности на нынешней стадии эволюции, когда существует определенное количество цивилизованных обществ, достаточно схожих в своих фундаментальных культурных пробле­мах, чтобы сделать сравнение возможным, и достаточно отличаю­щихся друг от друга в традициях, обычаях и общем национальном духе, чтобы сделать сравнение плодотворным. Из числа этих обществ никоим образом не должны исключаться такие неевро­пеоидные общества, как, например, китайское, чьи организации и установки глубоко отличны от наших, но которые интересуют нас и как социальные эксперименты и как ситуации, с которыми мы должны согласовывать наше собственное будущее.

По контрасту с таким изучением различных современных цивилизованных обществ направления, по которым велась до настоящего времени большая часть чисто социологических исследований, т.е. этнография примитивных обществ и социальная история, имеют вторичное, хотя и отнюдь не пренебрежимо малое, значение.<...>Во всех попытках понять и истолковать прошлое и первобытное мы должны пользоваться, сознательно или нет, нашим знанием нашей теперешней цивилизованной жизни, которая всегда остается основой для сравнения, рассматриваются ли прошлое и первобытное как нечто схожее или как нечто отличающееся от настоящего и цивилизованного. Чем менее объективно и критично наше знание настоящего, тем более субъективно и неметодично наше толкование прошлого и перво­бытного; не будучи способны увидеть относительный и ограни­ченный характер той культуры, в которой мы живем, мы неосознанно сводим всякое незнакомое явление к ограниченностям нашей собственной социальной личности. Следовательно, действительно объективное понимание истории и этнографии можно ожидать только как результат систематического знания существующих культурных обществ.

Рассматривая вопрос о предмете социальной теории, надо подчеркнуть необходимость брать в расчет всю полноту жизни данного общества, а не произвольный отбор и предварительную изоляцию неких отдельных групп фактов. Мы уже видели, что противоположная процедура составляет одну из ошибок социоло­гии здравого смысла.... Все мы более или менее повинны в этой ошибке, но мы предпочитаем относить ее главным образом к Г. Спенсеру.

Открыто только два возможных пути для того, чтобы избежать произвольных ограничений и субъективных толкований. Мы можем монографически изучать все конкретные общества со всей сложностью проблем и ситуаций, составляющих их культурную жизнь; или же мы можем работать над специальными социальны­ми проблемами, исследуя проблемы в определенном ограниченном количестве социальных групп и изучая ее в каждой группе, принимая во внимание те конкретные формы, которые она приобретает под влиянием преобладающих в этом обществе условий, беря в расчет сложное содержание, которое конкретный культурный феномен имеет в определенном культурном окруже­нии.

Мы имеем две фундаментальные практические проблемы, составлявшие ядро рефлексирующей социальной практики во все времена. Это: 1) проблема зависимости индивида от социальной организации и культуры и 2) проблема зависимости социальной организации и культуры от индивида.<…>

Если социальная теория должна стать основой социальной техники и действительно разрешить эти проблемы, то очевидно, что она должна включить оба задействованных в них вида данных, а именно объективные культурные элементы социальной жизни и субъективные характеристики членов социальной группы и что эти два вида данных должны быть взяты как коррелирую­щие. Для этих данных сейчас и далее мы будем использовать термины «социальные ценности» (или просто «ценности») и «лич­ностные установки».

Под социальной ценностью мы понимаем любой факт, имеющий доступные членам некой социальной группы эмпириче­ское содержание и значение, исходя из которых он есть или может стать объектом деятельности....Каждая из них имеет содержание либо чувственное (как в случае с продуктами питания, углем, инструментом); либо частично чувственное, частично воображае­мое (как в случае со стихотворением, содержание которого не конституируется не только написанными или произносимыми словами, но также и образами, которые они вызывают, или в случае с университетом, содержание которого есть целый комплекс людей, зданий, материальных принадлежностей и обра­зов, представляющих их деятельность); либо, наконец, только воображаемое (как в случае с мифологической личностью или
с научной теорией). Значение этих ценностей становится экспли­цитным, когда мы берем их в связи с другими человеческими действиями Социальная ценность, таким образом, противоположна естественной вещи, которая имеет содержание, но как
часть природы не имеет значения для человеческой деятельности и считается "бесценностной", но когда естественная вещь приобретает значение, она становится за счет того социальной ценностью. Естественно, общественная ценность может иметь много значений, соотносясь с разными видами деятельности.

Под установкой мы понимаем процесс индивидуального сознания, определяющий реальную или возможную активность индивида в социальном мире... Установка, таким образом, является индивидуальным, двойником общественной ценности: деятельность в любой своей форме является связующим звеном между ними. Через свое отношение к деятельности и тем самым к индивидуальному сознанию ценность отлична от природной вещи. Через свое отношение к деятельности и тем самым к социальному миру установка отлична от физического состояния....Психологический процесс есть установка, трактуемая как объект в себе, изолированный рефлексирующим актом внимания и взятый прежде всего в связи с другими состояниями этого же индивида. Установка есть психологический процесс, трактуемый как изна­чально проявляющийся в соотнесенности g социальным миром и взятый прежде всего в связи с некоторой общественной ценностью. Индивидуальная психология может впоследствии восстановить связь между психологическим процессом и объ­ективным миром, разорванную этой рефлексией; она может исследовать психологические процессы как обусловленные факта­ми внешнего мира. Таким же образом социальная теория может впоследствии связать воедино различные установки индивида и определить его социальный характер. Но именно оригинальные (и обычно неосознанно занимаемые) позиции определяют после­дующие методы этих двух наук. Психологический процесс остается всегда главным образом состоянием кого-то; установка остается всегда главным образом установкой на что-то.<…>

Но когда мы говорим, что данные социальной теории есть ценности и установки, здесь еще нет достаточного определения объекта этой науки; сфера, таким образом очерченная, охватыва­ла бы всю человеческую культуру и включала бы предметы философии и экономики, теории искусства, теории науки и т. д. Необходимо, следовательно, более точное определение с целью отграничения социальной теории от других наук, давно сформировавшихся и имеющих собственные методы и собственные цели. (...)

Но когда мы изучаем жизнь конкретной социальной группы, мы находим некую весьма важную сторону этой жизни, которую социальная психология не в состоянии соответствующим образом принять во внимание, которую ни одна из специальных наук о культуре не считает собственным предметом, которая в течение последних 50 лет составила главную область интереса для различных изысканий и которая именуется социологией. Некото­рые из преобладающих в группе установок выражают себя только в индивидуальных действиях, единообразных или многообразных, изолированных или комбинированных. Но есть и другие уста­новки, обычно, хотя и не всегда, наиболее общие, которые как и первые, прямо выражаются в действиях, но, кроме того, обнаруживают также непрямое проявление в более или менее эксплицитных и формальных правилах поведения, посредством которых группа стремится сохранить, отрегулировать и сделать наиболее общим и повторяющимся соответствующий тип действий среди своих членов... Их можно рассматривать и как действия, как проявления установок, как индексы, показывающие, что если группе требуется определенный вид действий, то установка, которая, как предполагается, проявляет себя в этих действиях, разделяется всеми, кто придерживается данного правила. Но в то же время само существование правила поведения говорит о том, что есть некоторые, пусть слабые и изолированные, установки, которые не сочетаются полностью с установкой, выраженной в правиле, и что группа чувствует необходимость предотвратить переход этих установок в действия... В таком аспекте правила и действия, рассмотренные не с точки зрения установок, выраженных в них, а с точки зрения установок, вызвавших их, вполне аналогичны любым другим ценностям — экономическим, художественным, научным, религиозным и т. д.... Такие ценности не могут, следовательно, быть предметом социальной психологии; они составляют особую группу объективных культурных данных наряду со специальными областями других наук о культуре, таких, как экономика, теория искусства, филология и т. д. Прави­ла поведения и действия, рассматриваемые как соответствующие или нет этим правилам, составляют по отношению к их объ­ективному значению определенное число более или менее связанных и гармоничных систем, могущих в целом быть названными социальными институтами, а тотальность институтов, обнаруживаемая в конкретной социальной группе, составляет социальную организацию этой группы. При изучении социальной организации как таковой мы должны подчинять личностные установки социальным ценностям, как мы делаем это в других специальных науках о культуре, по той причине, что установки имеют для нас значение только как влияющие и изменяющие правила поведения и социальные институты.

Социология как теория социальной организации есть, таким образом, специальная наука о культуре, подобная экономике или филологии и, таким образом, противостоящая социальной психо­логии как общей науке о субъективной стороне культуры... Следовательно, социальная психология и социология могут быть отнесены к общему рангу социальной теории, поскольку обе они занимаются отношениями индивида и конкретной социальной группы, хотя их платформы на этой общей почве вполне противостоят друг другу, хотя их области не равно широки: социальная психология включает в себя установки личности в отношении всех культурных ценностей данной социальной группы, в то время как социология может изучать только один тип этих ценностей — социальные правила — в их связи с индивиду­альными установками.

Мы увидели, что главная сфера интересов социальной психологии включает в себя наиболее общие и наиболее фундаментальные культурные установки, обнаруживающиеся в конкретных обществах. Точно так же существует и главная сфера, образующая методологический центр социологического интереса. В него входят те правила поведения, которые непосред­ственно связаны с активными отношениями членов группы друг с другом, а также каждого члена и группы в целом. И в самом деле, именно эти правила, выражающиеся в нравах, законах, групповых идеалах, систематизированные в таких институтах, как семья, племя, сообщество, свободная ассоциация, государство и т. д., составляют центральную часть социальной организации и обеспечивают посредством этой организации существенные условия жизнедеятельности группы как определенной культурной целостности, а не просто скопления индивидов. Следовательно, все другие правила, которые данная группа может разрабатывать и трактовать как обязательства, имеют вторичное социологиче­ское значение по сравнению с первыми.

Это не означает, что социология не должна выходить в своих исследованиях за границы этого методологического центра ее интересов. Каждая социальная группа, особенно на более низких стадиях социальной эволюции, склонна контролировать все индивидуальные действия, а не только те, что прямо относятся к ее основополагающим институтам. Так, мы находим социальные регуляции экономических, религиозных, научных, творческих действий, даже техники и речи, и нарушение этих регуляций часто рассматривается как затрагивающее само существование группы.... Во всех цивилизованных обществах некоторая часть культурной деятельности — религиозной, экономической, научной, творческой и т. д. — находится вне социальной регуляции, а другая, возможно, даже большая, часть хотя еще и подчинена обще­ственным правилам, но уже не рассматривается как непосред­ственно затрагивающая существование или единство общества и в самом деле не затрагивает его. Поэтому было бы большой методологической ошибкой вообще пытаться включать в сферу социологии такие культурные области, как религия или экономи­ки на том основании, что в определенных социальных группах религиозные или экономические нормы рассматриваются как часть социальной организации, а в некотором смысле и являются ею. [...]

Главные проблемы современной науки — это проблемы кау­зального объяснения. Детерминация и систематизация данных только первый шаг в научном исследовании. Если наука хочет заложить основу техники, она должна попытаться понять и проконтролировать процесс становления. Социальная теория не может уклониться от решения этой задачи, и путь ее осуществле­ния только один. Социальное становление, так же как и становле­ние в природе, необходимо анализировать во множественности фактов, каждый из которых представляет собой последователь­ность причины и следствия. Идея социальной теории состоит в аналитическом расчленении тотальности социального становле­ния на такие причинные процессы и в последующей систематиза­ции, позволяющей нам понять связи между этими процессами. [...]

Но если общая философская проблема свободной воли и детерминизма в данном случае несущественна, то проблема наилучшего из возможных метода каузального объяснения весьма насущна. В самом деле, ее разрешение является фундаментальной и неизбежной исходной задачей всякой науки, которая, как и социальная теория, все еще пребывает на этапе формирования... Факт как таковой уже абстракция; мы изолируем определенный ограниченный аспект конкретного процесса становления, отрицая, по крайней мере временно, всю его бесконечную сложность. Вопрос лишь в том, производим ли мы эту абстракцию методиче­ски или нет, знаем ли мы, что и почему мы принимаем или отбрасываем, или же просто некритически пользуемся старыми абстракциями «здравого смысла». Если мы хотим достичь научных объяснений, мы должны помнить, что наши факты должны быть определены таким образом, чтобы можно было подвести их под общие законы. Факт, который не может рассматриваться как проявление одного или нескольких законов, причинно необъясним....Только если социальная теория преуспе­вает в определении каузальных законов, она может стать основой социальной техники, так как техника требует возможности предвидеть и просчитывать следствия данных причин, а это требование реализуемо только тогда, когда мы знаем, что определенные причины всегда и повсюду производят опреде­ленные следствия…<…>

Некритически следуя примеру естественных наук, социальная теория и социальная практика забыли взять в расчет одно существенное различие между природной и социальной действи­тельностью, которое состоит в том, что в то время как следствие физического феномена целиком зависит от объективной природы этого феномена и может быть просчитано на основе его эмпириче­ского содержания, то следствие социального феномена зависит к тому же и от субъективной позиции, занимаемой личностью или

группой относительно данного явления, и может быть просчитано, если мы знаем не только объективное содержание предполагаемой причины, но также и значение, которое она имеет в данный момент для данных мыслящих существ.

Это простое рассуждение должно показать социальному теоретику или технику, что социальная причина не может быть проста, как естественная причина; она сложна и должна включать в себя как объективный, так и субъективный элементы, ценность и установку. В противном случае, из-за того что нам в каждой конкретной ситуации придется искать объяснения, почему данная личность или данное общество отреагировали на данное явление именно так, а не иначе, наш результат будет случаен и непредска­зуем.

По сути, социальная ценность, воздействуя на индивидуальных членов группы, вызывает в каждом из них более или менее разный эффект; даже когда она воздействует на одного и того же индивида в разные моменты его жизни, ее влияние не едино­образно. Типичным примером является воздействие произведений искусства. [...]

За исключением элементарных реакций на чисто физические стимулы, которые можно считать идентичными ввиду идентично­сти «человеческой природы» и принадлежащими как таковые к индивидуальной психологии, все рассматриваемые социальной психологией единообразия являются продуктом социальных условий. Если члены определенной группы идентичным образом реагируют на определенные ценности, то это происходит потому, что они были социально приучены делать именно так, потому, что традиционные правила поведения, доминирующие в данной группе, навязывают каждому ее члену определенные способы

разрешения практических ситуаций, встречающихся в жизни....

Итак, даже если мы обнаруживаем, что все члены социальной группы одинаково реагируют на определенную ценность — единственная причина реакции, потому что это частный эффект определенных социальных правил, воздействующих на членов группы, принявших в силу определенной предрасположенности эти правила; этот эффект может быть в любой момент уравновешен действием различных причин и прогрессом цивилизации и в самом деле все чаще и чаще уравновешивается.

Короче говоря, когда социальная теория допускает, что определенная социальная ценность сама по себе есть причина определенной индивидуальной реакции, напрашивается вопрос: «Но почему эта ценность произвела именно такой результат во время воздействия на именно эту личность или группу именно в этот момент?» Разумеется, невозможно научно ответить на этот вопрос до тех пор, пока для объяснения этого «почему» мы не узнаем все прошлое личности, общества и человечества.

Аналогичные методологические трудности возникают, когда социальная теория пытается объяснить изменение в социальной организации как результат деятельности членов группы....С методологической точки зрения, однако, не более и не менее... трудно объяснить и величайшие изменения, привнесенные в соци­альный мир Карлом Великим, Наполеоном, Марксом или Бисмарком, или же крестьянином, который затевает судебное дело против своих родственников или покупает участок земли для увеличения своего хозяйства. Труд и великого и рядового человека есть результат его тенденции изменить существующие условия его отношения к социальному окружению, которая заставляет его отрицать определенные существующие и создавать определенные новые ценности. Различие состоит в ценностях, послуживших объектом деятельности, а также в природе, важности и сложности поставленных и разрешенных социальных проблем. Изменение в социальной организации, производимое великим человеком, может быть, таким образом, эквивалентным сумме мелких изменений, вносимых миллионами обычных людей. Однако идея, что творческий процесс лучше поддается объясне­нию, когда он длится в течение жизни нескольких поколений, чем когда он осуществляется в несколько месяцев или дней, или же что, разделяя творческий процесс на миллион мелких частей, мы сведем к нулю его иррациональность, эквивалентна концепции о том, что надлежащей комбинацией механических элементов в машине мы сумеем произвести перпетуум-мобиле.

То, что социальные результаты индивидуальной деятельности зависят не только от самого действия, но и от социальных условий, в которых оно осуществляется — простой и хорошо известный факт. Следовательно, причина социального изменения должна включать как личностный, так и социальный элементы. Игнорируя это, социальная теория всякий раз, когда она хочет объяснить простейшее социальное изменение, сталкивается с бесконечной задачей, поскольку в разных условиях одно и то же действие производит весьма разные результаты... Метод, который позволя­ет нам определять лишь случаи стереотипной деятельности и оставляет нас беспомощными перед лицом изменившихся условий, вовсе не научен и становится все менее и менее практически полезным по мере возрастания изменчивости в совре­менной социальной жизни.

Более того, социальная теория не учитывает, что единообразие результатов определенных действий само по себе представляет проблему и, точно так же как и их вариации, требует объяснения.

Основополагающий методологический принцип и социальной психологии и социологии — принцип, без которого они никогда не достигнут научного объяснения,— следовательно, таков: причиной социального или личностного феномена никогда не бывают только социальный или личностный феномен, но всегда сочетание социального и личностного феноменов.

Или еще точнее: причиной ценности или установки никогда не бывают только или установка, или ценность, но всегда сочетание ценности и установки

Но поскольку социальная действительность включает в себя не только индивидуальные акты, но и социальные институты, не только установки, но и ценности, закрепленные традицией и обусловливающие установки, но это ценности участвуют в производстве конечного результата вполне независимо, а часто и вопреки намерениям социального реформатора. Так, социалист, предполагая, что солидарное и правильно направляемое действие масс осуществит схему совершенной социалистической организа­ции, полностью игнорирует влияние всей существующей социаль­ной организации. Последняя будет участвовать наряду с револю­ционными установками масс в созидании новой организации не только вследствие оппозиции придерживающихся традиционных ценностей, но и потому, что многие из этих ценностей, будучи социально санкционированными правилами для определения ситуации, будут продолжать обусловливать многие подходы масс и таким образом станут неотделимой частью причин конечного результата. [...]

Главный источник этой грубой методологической ошибки, разнообразные последствия которой мы показали выше, заключа­ется, вероятно, в том, что социальная теория и рефлексирующая практика начали с проблем правовой и политической организации. Вынужденные, таким образом, иметь дело с относительно единообразными установками и относительно постоянными усло­виями, отличающими цивилизованные общества, существовавшие несколько тысячелетий тому назад, и относясь, кроме того, к физической силе, как к предположительно безупречному инструменту достижения социальной стабильности и единообра­зия всякий раз, когда желаемые установки отсутствовали, социальная теория и рефлексирующая практика оказались способны поддерживать и развивать, не замечая ее абсурдности, точку зрения, которая была бы научно и технически оправдана только в том случае, если человеческие установки были бы абсолютно и универсально единообразными, а социальные усло­вия — абсолютно и универсально стабильными.

Систематическое применение и развитие указанных выше правил с необходимостью поведет нас в совершенно ином направлении. Окончательным результатом будет... система зако­нов социального становления, в которой определения, философ­ские детерминации сущности, очерки эволюции будут играть ту же роль, что и физические науки, т.е. будут образовывать либо институты, помогающие проанализировать действительность и от­крыть ее законы, либо выводы, помогающие понять общее научное значение и связь законов.

Очевидно, что подобный результат может быть достигнут только путем долгого и настойчивого сотрудничества социальных теоретиков. На формирование физической науки в ее нынешнем виде ушло почти 4 столетия, и хотя работа представителя социальных наук несравненно облегчена значительным опытом научного мышления в целом, благоприобретенным человечеством со времени Ренессанса, она в то же время значительно затруднена некоторыми особенностями социального мира, отличающими его от мира природы. Мы не включаем в число этих трудностей сложность социального мира, которая столь часто и бездумно акцентировалась. Сложность — характеристика относительная; она зависит от метода и цели анализа. Ни социальный, ни природный мир не представляют собой готовых и абсолютно простых элементов, и в этом смысле они одинаково сложны, потому что они бесконечно сложны. Но эта сложность — метафизическая, а не научная проблема. В науке мы рассматрива­ем любой факт как простой элемент, если он ведет себя как таковой во всех комбинациях, в которых мы его находим. Любой факт, который может неограниченное число раз повторить себя, т.е. в котором отношение между причиной и следствием может быть предположено как необходимое и постоянное, есть простой факт.... Предубеждение сложности обязано своим существованием натуралистическому подходу к социальной реальности.... Но если мы изучаем социальный мир без всяких натуралистических предубеждений, просто как множество специфических данных, причинно взаимосвязанных в процессе становления, вопрос о сложности сбивает с толку социальную теорию не больше, а даже меньше чем физическую.<...>

Ввиду преобладающей тенденции обобщений здравого смысла пренебрегать различиями установок и ценностей, главной опасно­стью для социологии в поиске ею законов является скорее переоценка, чем недооценка общности тех законов, которые она может открыть. Поэтому мы должны помнить, что в допущении применимости определенного закона исключительно при данных социальных условиях меньше риска, чем в предположении, что он может быть распространен на все общества.

Идеал социальной теории, как и всякой другой номотетической науки, состоит в том, чтобы истолковать возможно большее количество фактов возможно меньшим числом законов, т.е. не только причинно объяснить жизнь отдельных обществ в отдельные периоды, но и подчинить эти отдельные законы общим законам, применимым ко всем обществам во все времена, принимая во внимание историческую эволюцию человечества, которая посто­янно приносит новые данные и новые факты и таким образом побуждает нас искать новые законы в дополнение к уже открытым. Но то, что социальная теория как таковая не может проверить свои результаты лабораторным методом, а должна полностью полагаться на логическое совершенство своего аб­страктного анализа и синтеза, делает проблему контроля обоснованности обобщений особенно важной.<...>

Мы упоминали выше о том, что социальная теория как номотетическая наука должна четко отличаться от всякой философии социальной жизни, пытающейся определить сущность социальной действительности или наметить единый процесс общественной эволюции. Это отличие становится особенно заметным, когда мы касаемся проблемы проверки обобщений.

Каждый научный закон относится к эмпирическим фактам как таковым во всем их разнообразии, а отнюдь не к их подспудной общей сути, и, следовательно, каждое новое открытие в охватыва­емой этим законом области воздействует на него тут же и непосредственно — или частично подтверждает его, или делает недействительным. И поскольку научные законы относятся к повторяющимся фактам, они автоматически применимы и к бу­дущему и к прошлому, а новые события в охватываемой законом сфере должны браться в расчет либо как подтверждающие или опровергающие обобщение, основанное на прошлых событиях, либо как требующие дополнения этого обобщения новым.

Таким образом, прямая зависимость обобщений от новых событий и новых открытий есть существенный критерий социаль­ной науки как противоположности социальной философии.... Социальный теоретик должен следовать их примеру и методиче­ски искать только такие обобщения, которые могут быть фальсифицированы новыми фактами, и должен оставлять эмпири­чески недостижимые сущности там, где им и должно быть и где они имеют действительную, хотя и другую, значимость — в философии.

Конечной проверкой социальной теории, как мы подчеркивали по ходу всех наших рассуждений, будет ее применение на практике, и таким образом ее обобщения будут проверены возможной неудачей. Однако практическое применение не есть экспериментирование.... Различие между экспериментом и приме­нением двояко. 1. Сами проблемы обычно различаются по сложности. Эксперимент, с помощью которого мы проверяем научный закон, искусственно упрощен исходя из частной теорети­ческой проблемы, в то время как при применении научных результатов для достижения практической цели мы имеем дело с гораздо более сложной ситуацией, требующей использования нескольких научных законов и вычисления их взаимодействия.... 2. В лабораторных экспериментах вопрос о немедленной практической ценности успеха или неудачи исключается ради их теоретической ценности.... Во всех так называемых социальных экспериментах, сколь мал бы ни был их масштаб, присутствует вопрос об их практической цене, потому что объектами этих экспериментов оказываются люди; представитель социальных наук не может игнорировать вопрос о влиянии своих «экспери­ментов» на будущее тех, на кого они воздействуют. Следователь­но, он почти никогда не может быть оправдан, если рискует неудачей ради проверки своей теории.... Это означает, что кроме использования только таких обобщений, которые могут вступить в противоречие с новыми данными, он не должен дожидаться случайно представившихся ему данных, а должен искать их, должен применить метод систематического наблюдения.... Его гипотеза не может рассматриваться как полностью верифициро­ванная до тех пор, пока он последовательно не проведет поиска могущих противоречить ей данных, и не докажет, что эти противоречия только кажущиеся, объяснимые вмешательством определенных факторов.

Если допустить, что социальная теория удовлетворительно выполняет свою задачу и продвигается в открытии новых законов, которые могут быть применены для регуляции социального становления, то что будет результатом этого для социальной практики? Прежде всего ограничения, с которыми до настоящего времени боролась социальная практика, будут постепенно устра­нены. Поскольку теоретически возможно определить, какие социальные воздействия должны применяться к определенным, уже существующим установкам для того, чтобы произвести определенные новые установки, и какие установки должны развиваться по отношению к уже существующим общественным ценностям для того, чтобы побудить личность или группу произвести некие новые общественные ценности, то во всей сфере человеческой жизни нет ни одного явления, которое рано или поздно не оказывалось бы под сознательным контролем. В приро­де социального мира или в природе человеческого сознания нет объективных препятствий, способных существенно оградить социальную практику от постепенного достижения той же степени эффективности, что и в практике индустриальной. Препятствия носят лишь субъективный характер.

Это, во-первых, традиционная оценка общественной деятель­ности как похвальной самой по себе, уже в силу одних только ее намерений.... Второе препятствие для развития совершенной социальной практики — хорошо знакомое нежелание сторонников «здравого смысла» принять контроль научной техники. Против этого нежелания существует только одно оружие — успех. Именно это показывает нам история индустриальной техники.<…>

Но наиболее значительная трудность, которую должна преодо­леть социальная практика, прежде чем достичь уровня эффектив­ности, сравнимого с эффективностью индустриальной практики, заключается в трудности применения научных обобщений. Законы науки абстрактны, в то время как практические ситуации конкретны, и для того чтобы определить, какие практические вопросы может помочь разрешить данный закон или каковы научные законы, которые могут быть применены для решения данного практического вопроса, требуется специальная интеллек­туальная деятельность. В естественной сфере эта интеллектуаль­ная деятельность была воплощена в технологии, и только с тех пор, как технолог встал между ученым и практиком, материальная практика определенно приобрела характер сознательной и плано­мерно развиваемой техники и перестала быть зависимой от иррациональных и часто неразумных традиционных правил. Если материальная практика нуждается в технологии вопреки тому, что обобщения, которые физическая наука предоставляет ей, уже экспериментально проверены, но эта нужда еще более настоятель­на в общественной практике, где применение научных обобще­ний — первая и единственная их экспериментальная проверка.

Мы не можем вступать здесь в детальные разъяснения, какой должна быть социальная технология, но мы должны принять в расчет главный пункт этого метода — общую форму, которую предполагает всякая конкретная проблема социальной техники. Какой бы ни была цель социальной практики — модификация личностных установок или социальных институтов — в попытках достичь ее мы никогда не найдем элементов, которые бы нам хотелось использовать или модифицировать, изолированными и пассивно ожидающими нашего воздействия; они всегда включены в активные практические ситуации, сформированные независимо от нас и с которыми должна согласовываться наша деятельность.

Ситуация — это набор ценностей и установок, с которыми индивид или группа имеют дело в процессе деятельности и по отношению к которым планируется эта деятельность и оценива­ются ее результаты. Ситуация включает три вида данных: 1) объективные условия.., которые в данный момент прямо или опосредованно воздействуют на сознательный статус индивида или группы; 2) предшествующие установки индивида или группы, которые в данный момент оказывают действительное влияние на их поведение; 3) определение ситуации, т.е. более или менее ясную концепцию условий и осознание установок. Определение ситуации с необходимостью предваряет любой акт воли, потому в данных условиях и с данным набором установок возможно неисчислимое множество действий, и одно определенное действие может появиться, только если эти условия отобраны, истолкованы, определенным образом объединены и если достигнута опреде­ленная систематизация установок, так что одна из них становится доминирующей и субординирует другие... Когда ситуация разре­шена, результат деятельности становится элементом новой ситуации...

В то время как задача науки состоит в аналитическом разложении путем сравнительного изучения всего процесса деятельности на элементарные факты и она должна, следователь­но, игнорировать разнообразие конкретных ситуаций для того, чтобы найти законы причинной зависимости абстрактно изолиро­ванных установок или ценностей от других законов и ценностей, задача техники состоит в том, чтобы обеспечить средства рационального контроля над конкретными ситуациями. Очевидно, что ситуация может быть контролируема либо изменением условий, либо изменением установок, либо изменением и тех и других, и в этом отношении легко охарактеризовать роль техники как применения науки. Сравнивая ситуации определенно­го типа, социальный техник должен определить, какие доминирую­щие ценности или доминирующие установки обусловливают ситуацию в большей мере, чем остальные, и в дальнейшем вопрос будет только в изменении этих ценностей или установок желаемым образом с помощью знания социальной детерминации, содержа­щегося в социальной теории.

Разумеется, может так случиться, что вопреки адекватному научному знанию общественных законов, допускающих модифи­кацию этих факторов, наши попытки влиять на ситуацию или потерпят поражение, или произведут ситуацию еще более нежелательную, чем та, которой мы хотели избежать. Значит, недостаток скрывается в нашем техническом навыке.... И по­скольку нельзя ожидать от каждого практика полной научной компетентности и еще более невозможно заставить его разрабо­тать научно обоснованный и детальный план действий для каждого конкретного случая в отдельности, то особая задача социального техника состоит как раз в том, чтобы подготовить — с помощью науки и практического наблюдения — подробные схемы и планы действий для всех разнообразных типов ситуаций, которые можно найти в данном направлении социальной деятель­ности, а практику оставить задачи отнесения данной конкретной ситуации к надлежащему типу. Это та самая роль, которую играли все организаторы социальных институтов, но техника как таковая должна быть более сознательной и методически совер­шенной, а каждая сфера социальной деятельности должна иметь своих профессиональных техников. Эволюция общественной жизни делает необходимыми постоянное развитие и модификацию социальной техники, и мы можем надеяться, что эволюция социальной теории постоянно будет давать социальному технику новые и полезные научные обобщения; последний должен, следовательно, находиться в постоянном соприкосновении как с социальной жизнью, так и социальной теорией, а это требует более глубокой специализации, чем та, которую мы видим сейчас.

Однако каким бы эффективным ни стал этот тип социальной техники, его применение всегда будет иметь определенные пределы, вне которых более полезным будет другой тип техники. В самом деле, намеченная выше форма социального контроля предполагает, что индивид или группа рассматриваются как пассивный объект нашей деятельности и что мы от случая к случаю изменяем для него ситуации в соответствии с нашими планами и намерениями. Но применение этого метода все более и более затрудняется по мере того, как ситуации становятся все более и более сложными, от случая к случаю новыми и неожи­данными, все более подверженными собственной рефлексии ин­дивида.<...>

Мы предположили при посредстве этого аргумента, что возможно производить любые желаемые ценности и установки, если развита соответствующая техника, но это предположение практически оправдано только в том случае, если мы найдем личностные установки, которые не могут не откликнуться на класс стимулов, которые общество способно применить к ним. И мы ясно видим эту склонность. Каждый индивид имеет широкое множество желаний, которые могут быть удовлетворены только за счет его инкорпорации в общество. Среди общих образцов желаний мы можем перечислить: 1) желание нового опыта, свежих стимулов; 2) желание признания, включая, скажем, сексуальный отклик и общее социальное одобрение, обеспечивающееся различными способами — от показа украшений до демонстрации ценности путем научных достижений; 3) желание властвовать, или «воля к власти», выраженная в собственности, домашней тирании, политическом деспотизме, основанных на инстинкте ненависти, способном сублимироваться в похвальные амбиции; 4) желание безопасности, основанное на инстинкте страха и негативно выражающееся в ситуации несчастности, переживаемой индивидом, оказывающемся в состоянии постоянного одиночества или в условиях социального табу. Общество и в самом деле выступает агентом подавления многих желаний индивида; оно требует от него быть нравственным, подавляя по крайней мере те желания, которые несовместимы с благополучием группы, но тем не менее оно является единственной средой, в которой могут быть удовлетворены какие бы то ни было его представления и же­лания.<...>

Посредством примеров мы указываем здесь некоторые пробле­мы, с которыми мы столкнулись при изучении польских крестьян и для которых данное исследование представляет собой удачный отправной пункт.

1. Проблема индивидуализации. Насколько индивидуализация совместима с социальной сплоченностью? Какие формы индивидуализации могут рассматриваться как социально полезные или социально вредные? Какие формы социальных организаций дают возможность максимального проявления индивидуализма?<...>

2. Проблема эффективности. Отношение между индивидуаль­ной и социальной эффективностью. Зависимость эффективности от различных индивидуальных подходов и от различных форм социальной организации.<;...>

3. Проблема анормального поведения — преступность, бродяжничество, проституция, алкоголизм и т. д. В какой степени анормальное поведение есть неизбежное проявление врожденных потенций индивида и в какой обязано своим существованием социальным условиям?<...>

4. Проблема занятости. Современные разделение и организация труда приносят огромное и постоянно растущее количественное преобладание занятий, которые почти полностью лишены стимулов и потому представляют небольшой интерес для работаю­щего. Этот факт с необходимостью глубоко затрагивает проблему человеческого счастья, и хотя бы только поэтому восстановление стимулов к труду — одна из важнейших проблем, стоящих перед обществом.<...>

5. Отношения полов. Среди множества проблем, попадающих под этот заголовок, две представляются нам проблемами фундаментального значения — первая главным образом социопсихологическая, вторая главным образом социологическая: 1) каким образом в отношениях полов может быть достигнут максимум взаимного отклика при минимуме вмешательства в случае интереса; 2) каким образом различные системы отношений между мужчиной и женщиной могут воздействовать на общую социальную эффективность группы.<...>

6. Проблема общественного счастья....Мы уверены, что проблема заслуживает исключительного специального рассмотре­ния и с теоретической и с практической точек зрения и что намеченный выше социологический метод дает наиболее надежное направление ее изучения.

7. Проблема борьбы рас (национальностей) и культур. <...>

8. Тесно связана с предшествующей проблема идеальной организации культуры. Это старейшая и крупнейшая социологическая проблема, лежащая на границе между теорией и практикой. Существует ли совершенная форма организации, которая соеди­нит широчайший индивидуализм и сильнейшую общественную организацию, которая, используя все человеческие потенции, исключит любую анормальность, приведет в гармонию высочай­шую эффективность и величайшее счастье? И если возможна одна и только одна такая организация, придет ли она автоматически как результат борьбы между культурами и как выражение закона выживания наиболее пригодной..? Или такая организация должна быть вызвана к жизни сознательной и рациональной социальной техникой, изменяющей исторические условия и подчиняющей все культурные различия одной совершенной системе? Или, наоборот, такой единый идеал невозможен? Наверное, существует множество форм совершенной организации общества.., и каждая нация просто попытается привести свою собственную систему к возмож­но большему совершенству, извлекая пользу из опыта других, но не имитируя его. В этом случае борьба рас и культур будет остановлена путем не разрушения исторических различий, а признания их ценности для мира и растущего взаимного узнавания и уважения. Каким бы ни было окончательное решение проблемы, очевидно, что единственным способом ее разрешения является систематическое социологическое изучение различных культур.