Данные А.П. Журавлева об оценках гласных звукобукв

Подводя итог сказанному, следует также обратить внимание на еще одну деталь в действии синестезии как одного из источников звукового символизма. В уже цитированной статье Э. Фишер-Йоргенсен ее автор задается вопросом: «почему все-таки «высокое» сочетается со «светлым» и почему даже частоты мы называем «высокими» и «низкими»? Отвечая на этот вопрос, Э. Фишер-Йоргенсен пишет: „Part of the explanation is probably that there are interrelations between the qualities designated by the adjectives. The qualities “high, bright, thin, light, small“ as against „low, dark, thick, heavy, big“ generally go together. If deaf persons feel i as small and thin, it will also be bright. This means that phonetic symbolism cannot be explained independently of the general phenomenon of synesthesia” (Fischer-Jorgensen 1978: 87). Если сопоставить это высказывание с упомянутой выше гипотезой Р. Брауна и Р. Наттэла о доминирующей роли размера и сопутствующих ему других «шкалах», а также с высказыванием Ф. Кайнца, положить, что действие синестезии проявляется не в том, что осуществляется транспозиция в сегментах [звук > «размер»], [звук > «свет»], [звук > «радость»], [звук > «тепло»] и т.д., а в том, что сначала реализуется транспозиция звук > размер (размер следует трактовать широко, включая не только понятия «величина», но и понятия «широкий-узкий», «толстый-тонкий», «дальний-близкий»), а затем уже происходит «внутренняя» транспозиция [размер > свет], [свет > радость], [свет > тепло] и т.п. Следовательно, применительно к звуковому символизму целесообразно различать «внешнюю синестезию» (звук > размер) и «внутреннюю» синестезию (размер >свет > радость и др.).

Хотя в ряде экспериментов (см., например, эксперименты С. Эртеля) шкала размера включается в «фактор» силы, размер может быть выделен и в отдельный, самостоятельный фактор. Так, В.И. Галунов, изучая поэтические ритмы, оцениваемые испытуемыми по 35 шкалам («признакам»), выделил с помощью факторного анализа, кроме хорошо известных 3 факторов («активный-пассивный», «слабый-сильный», «плохой-хороший»), еще 2 фактора: «фактор объема» («маленький-большой») и «фактор привычности» («странный-обычный») – см. Галунов / Тарасов 1976: 90-91.

15. Звуковой символизм и произвольность языкового знака

Поскольку существование всех форм звукового символизма на­ходится в резком противоречии с основными постулатами современ­­ной фонологии, решение вопроса о совместимости звуко­символических правил и произвольности языкового знака приобре­тает исключительно важное значение не только для фоноло­гии, но и для лингвистики в целом. Возможность сосу­ществова­ния звуко­симво­лизма и изменчивости фонетических систем в синхронии (от языка к языку) и диахронии (в процессе исторического развития языка) обусловлена, по крайней мере, следующими факторами.

1. Звуковой символизм как бы “дремлет”, по выражению А. Зиберера [Sieberer 1947: 40], в сознании человека и про­является лишь тогда, когда форма слова, развиваясь в полном соответствии с морфологическими и фонетическими законами данного языка, случайно приходит в соответствие (с точки зрения говорящего) с содержанием этого слова (при экспериментальном изучении звукового символизма и моделируется как раз “случайное” сближение ограниченного числа форм и смыслов). В процессе звуковой символизации происходит приписывание одному из двух структурно сходных, но не связанных от природы явлений опре­делённого условного значения. В основе возникшей таким путём вторичной (т.е. условной) связи между значеним и звучанием лежит транспозиция одних видов ощущений в другие, т.е. синестезия. Отсюда ясно, что, несмотря на противоположную направленность действия фонетических законов и звукосимволических регулярностей, действие первых не препятствует действию вторых: симво­лические значения приписываются звуковому комплексу уже после того (или в процессе того, но не ранее), как его новая, изменившаяся в результате исторического развития звуковая оболочка случайно приблизилась к его новому, изменившемуся, лексическому значе­нию. Когда мы говорим о “символических значениях звуков”, то, разумеется, имеем дело с плодом научной абстракции. Сами по себе, без приписанного каким-либо путём смысла, звуки не имеют никакого значения ни в опыте (при предъ­явлении звучания без предъявления смысла результаты экспери­ментов отрицательны [см., например, работы: Maltzman / Morisett / Brooks 1956; Brackbill / Little 1957]), ни в языке (сами по себе фонемы [a], [i] и т.д. никаким значением не обладают). Звуки приобретают значе­ние лишь под влиянием определённого “семантического стимула” [см. Sieberer 1947: 45], т.е. в сочетании с определён­ным смыслом: в опыте при искусственном приписывании двух или более смыслов, в языке – в составе слов и морфем с опре­делённым лексическим или деривационным значеним (см. Левицкий 1973: 90).

2. Звукосимволизм носит не абсолютный, а относительный характер. В языке символизируются не все понятия, а, как правило, крайние точки полярных понятий. В противном случае, т.е., если бы символическим значением обладали все или почти все слова данного языка, звукосимволизм утратил бы свою основную функцию – быть средством экспрессивности, наделять слово особой силой выразительности и тем самым обеспечивать ему особый лингвисти­ческий статус.

3. Несмотря на чёткие соответствия между определёнными акустическими (артикуляционными) и семантическими единицами, между теми и другими нет жёсткой связи. Так, большой размер может символизироваться звонкими согласными, а маленький – глухими (но не наоборот), понятие “быстрый” – верхними, а “медленный” – нижними гласными и т.д. Однако понятие “маленький” может символизироваться не только глухостью, но и латеральностью, верхним подъёмом и т.д. Поэтому при символизации того или иного понятия каждый язык реализует не все признаки сразу, а лишь ту часть потенциального набора-инварианта признаков, которой располагает фонетическая система данного языка.

4. Символизация того или иного понятия происходит не все­ми звуками, входящими в состав фонетической системы данного язы­­ка, и даже не всеми звуками, входящими в состав обозначения дан­ного понятия, а лишь с помощью ограниченного числа звуко­вых единиц. Например, семантическое противопоставление “ма­лень­­кий – большой” в немецком языке символизируется двумя парами фонетических единиц: звонкость – глухость, латеральность – дрожание (klein – gro?); в других языках в символизации этого семантического противопоставления участвуют по одной-две паре (ср. рум. mic – mare, венг. kis – nagy, фр. petit – grand, а противопоставление англ. big-little, как верно подметил Уэскотт, осуществляется не по гласным, а по согласным). Все перечисленные факторы, вместе взятые, и обеспечивают сосу­ществова­ние звукового символизма и произвольности языково­го знака.

Хотелось бы обратить внимание на то, что в некоторых работах российских исследователей термин «вторичный звуковой символизм» отождествляется с термином «конвенциональный» ЗС, т.е. такой, который порожден ассоциативными связями звука с определенными словами языка. Соответственно этому и мне, употребляющему термин «вторичный ЗС», приписывается приверженность к «ассоциативной теории». Следует категорически отклонить такое толкование моей позиции, восходящее, по-видимому, к нечеткому и неверному толкованию в книге А.П. Журавлева (см. Журавлев 1974: 23). Вот что пишет А.П. Журавлев, комментируя мою точку зрения, высказанную в статье [Левицкий 1969]:

«Иначе говоря, согласно второй точке зрения символика звуков является отсветом, который бросает понятийное значение слова на свою звуковую форму. Если случайно оказывается, что некоторый звук встречается в нескольких частотных словах со сходной семантикой, то эта семантика в обобщенном виде проецируется на данный звук, и теперь уже звук, даже отдельно взятый, вызывает подсознательные ассоциации, связанные с семантикой этих слов» (Журавлев 1974: 23).

На самом деле здесь А.П. Журавлев, скорее, интерпретирует работы И. Тэйлор. У меня в цитируемой А.П. Журавлевым статье говорится совершенно иное. Привожу довольно обширную цитату для того, чтобы читатель мог получить более полное представление о том, какую позицию я занимал тогда, когда звуковой символизм только-только становился предметом исследования в советском языкознании.

«В современной лингвистике признается совершенно очевид­ным тот факт, что звучание большинства слов во всех языках либо индифферентно по отношению к «теории» звукосимво­лизма, либо даже противоречит ей. В принципе звучание слова не имеет и не может иметь ничего общего с природой обозначаемого словом предмета или явления, ибо в этом слу­чае, действительно, не было бы возможным ни существование различных названий одного и того же предмета в различных языках, ни, тем более, изменение звуковой оболочки слова в процессе исторического развития языка. Все это, однако, не препятствует и не может препятствовать существованию так называемого вторичного звукосимволизма, когда гово­рящий стремится обнаружить корреляцию между звучанием слова, развивающимся в соответствии с фонетическими зако­нами, и значением этого слова. В этом случае мы имеем дело с явлением, функционально сходным с так называемой «народной этимологией». И там, и здесь говорящий стремится найти какой-либо «бросающийся в глаза признак предмета», чтобы сделать его представителем данного предмета и тем самым хотя бы частично устранить произвольность связи меж­ду звучанием и значением слова. С точки зрения логико-фи­лософской здесь действует закон соответствия формы содер­жанию: чем больше гармонии между звучанием и содержани­ем языкового знака, тем совершеннее восприятие этого зна­ка. С точки зрения психологии в основе вторичного звуко­символизма лежит, как указывал еще Ф. Кайнц, транспози­ция одних видов ощущений в другие (например, моторных в акустические, акустических в зрительные и т. п.). При произ­несении высокого тона, замечает Ф. Кайнц, в гортани появ­ляется чувство напряжения и тесного контакта, в то время как при произнесении низкого тона голосовые органы оказы­ваются в более расслабленном положении (Левицкий 1969: 124).

Таким образом, с самого начала я полагал, что в основе звукового символизма лежит синестезия. Чтобы не употреблять этого спорного термина, я вслед за Ф. Кайнцом использовал более нейтральный и более широкий термин «транспозиция одних видов ощущений в другие» (см. Левицкий 1973: 80). И в цитируемой статье, и в других работах я, действительно, говорю о приписывании звукам в определенных условиях некоторого символического значения (и именно поэтому называю звуковой символизм вторичным), но это приписывание осущетсвляется на основе их физических (акустико-артикуляционных!), а не ассоциативных свойств. Об этом также четко говорится в цитируемой статье (с. 127). Комментируя частоту употребления звуков /p/, /b/, /t/, /d/ в терминах родства, я писал:

«Надо полагать, однако, что это обстоятельство менее всего связано со звукосимволизмом и объясняется, видимо, другими причинами. В связи с этим следует заметить, что преимущественное употребление определенной фонемы при обозначении определенного понятия само по себе не может служить доказательством того, что такое употребление носит символиче­ский характер. Последнее может быть окончательно доказано только с помощью психолингвистических экспериментов» (см. Левицкий 1969: 127).

Это высказывание полностью опровергает приведенный выше комментарий А.П. Журавлева.

Выводы

Таким образом, изучение субъективного и объективного звуково­го символизма в разных языках позволяет сделать следующие выводы.

Звуковой символизм носит универсальный характер. Однако термин “универсальность” следует употреблять с известными огра­ни­чениями. Во-первых, звукосимволические законы являются статисти­ческими универсалиями. Они справедливы для большин­ства языков, но не обязательны для любого языка. Во-вторых, дей­ствие звукосимволических универсалий ограничено некоторым се­манти­ческим пространством, пределы которого определены сравни­тельно небольшим набором шкал. Имеется, очевидно, целый ряд таких понятий, символизация которых носит специфический, на­циональный характер (например, шкала “оцен­ки”) или таких, кото­рым свойственна полная звуко­символи­ческая индифферен­тность. В основе звукового символизма лежит транс­пози­ция одних видов ощущений в другие т.е. синестезия, и в этом смысле можно говорить об “отприродной” связи между звуком и смыслом. Однако “отприрод­ная”, синестезическая, связь звука и смысла, по-видимому, подверга­­ется “искажающему” воздействию множества других фак­то­ров, порождённых и обусловленных парадигматическими отно­ше­ниями единиц фонологических систем языков и синтагма­ти­ческими отношениями звуков, т. е. их комбинаторикой в рече­вом по­то­ке. Кроме того, на результаты психолингвистических экспериментов оказывают, очевидно, воздействие различные проце­дур­ные условия (инструкция, форма представления материала и т.п.). Поэтому ассоциативный механизм порождения звукового символизма нельзя исключить полностью.