Эмпириокритицизм (второй позитивизм)

Задачи «позитивной философии» акцентировались по-разному в зави­симости от того, какие методологические проблемы выдвигались на передний план на той или иной стадии развития науки. В первом по­зитивизме основное внимание уделялось проблемам систематизации научного знания и классификации наук. Эта проблематика остро ста­вилась в связи с углубляющейся дифференциацией научного знания и осознанием невозможности свести все многообразие наук к механике. На этапе второго позитивизма данная проблематика сохранялась. Вместе с тем на передний план вышли иные проблемы. Особое значе­ние приобретал вопрос об онтологическом статусе фундаментальных понятий, представлений, принципов науки, т.е. проблема их отождествления с самой исследуемой реальностью. Научные революции XIX столетия продемонстрировали, что многие из понятий и принципов, ранее включавшихся в научную картину мира и воспринимавшихся как абсолютно точный портрет реальности, были лишь вспомогательными абстракциями, от которых пришлось отказываться при расширении области объясняемых явлений. Т акова была судьба флогистона, теплорода, электрического и магнитного флюидов, которые вводились в картину мира в качестве представлений об особых невесомых субстанциях — но­сителях химических, тепловых, электрических и магнитных сил. В биологии представления о неизменных видах сменились на противополож­ные – виды организмов рассматривались как изменяющиеся, возникающие один из другого в процессе эволюции. Развитие математики в XIX столетии, связанное с открытием неевклидовых геометрий и применением аксиоматического метода в его формальном и формали­зованном вариантах, остро поставило проблему существования фунда­ментальных математических объектов, выяснения оснований их вклю­чения в структуру науки и их соотнесения с реальностью.

Конец XIX — начало XX в. знаменовали новую эпоху революцион­ных преобразований в естествознании. Она была начата двумя важны­ми открытиями в биологии и физике — открытием генов как носите­лей наследственности, изменивших прежнюю систему представлений о живой природе, и открытием делимости и сложности атома, которое привело к отказу от прежних представлений об атоме как неделимом и простейшем «первокирпичике» материи.

 

Проблема обоснования фундаментальных понятий и принципов науки

 

Второй позитивизм пытался решить проблемы обоснования фунда­ментальных научных абстракций в русле уже сложившейся методоло­гической программы. Он полагал, что эти проблемы будут решены, если последовательно устранять из науки метафизические суждения.

Лидерами второго позитивизма были Эрнст Мах (1838—1916) и Рихард Авенариус (1843—1896). Особое влияние на естествоиспытате­лей оказали работы Э. Маха, который был известным и достаточно ав­торитетным в то время ученым, внесшим вклад в разработку целого ряда направлений физики (теоретической и экспериментальной ме­ханики, оптики, акустики и др.).

Р. Авенариус был профессором Цюрихского университета и заня­тия философией также тесно сочетал с разработкой конкретных на­ук — биологии и психологии.

Оба лидера второго позитивизма считали, что источником заблуж­дений и трудностей в науке является ее «нагруженность метафизикой». Чтобы не повторять ошибок, связанных с включением в фундамен­тальные представления науки различных вымышленных сущностей типа теплорода и флогистона, нужно последовательно очистить от ме­тафизических положений не только теоретическое знание, но и науч­ный опыт. Мах отмечал, что опытные факты часто интерпретируются учеными с позиций неявно привлекаемой метафизики (когда ученый рассматривает данные опыта как проявление тех или иных скрытых сущностей). Это, по мнению Маха, приводит к заблуждениям в науке, мешает ее прогрессу. Критика опыта, нагруженного метафизикой, объявлялась важнейшей задачей «позитивной философии». В соответ­ствии с этой задачей Мах и Авенариус часто именовали свою филосо­фию эмпириокритицизмом. Данный термин впоследствии стал приме­няться для обозначения второго позитивизма.

Анализируя историю науки, Э. Мах, вслед за О. Контом, отмечал, что на ранних этапах наука была тесно связана с метафизикой. Внача­ле она развивалась в рамках теологической натурфилософии. В этот период складывались представления о наличии порядка в природе, установленного творцом, и о законах, которые обеспечивают этот по­рядок. Принципы неизменности количества материи, движения, не­разрушимости энергии, ньютоновские идеи об абсолютном про­странстве и времени также возникали в контексте теологической натурфилософии. Затем, начиная с Ньютона, в науке постепенно ут­верждается механическое воззрение на природу Мах рассматривал механицизм как одну из разновидностей метафизики. Он резко кри­тиковал механицизм, и эта критика находила отклик в умах некото­рых естествоиспытателей конца XIX — начала XX в. Мах оценивал механицизм как «искусственную гипотезу», которая обрела метафи­зический статус и превратилась в своеобразную мифологию, основан­ную на «фантастических преувеличениях»⁸.

Во всех этих критических оценках, которые Мах адресовал механи­цизму, рациональные моменты переплетались с неправомерными до­пущениями. Мах справедливо отмечал ограниченность механицизма и невозможность свести к механическим движениям все изучаемые на­укой процессы. Его критика представлений механической картины ми­ра об абсолютном пространстве и времени предвосхищала последую­щие идеи теории относительности. Даже в маховской критике атомизма имелись рациональные моменты. Они были частично спра­ведливы по отношению к представлениям механической картины ми­ра, в которой постулировалось существование неделимых атомов как

«первокирпичиков» материи. Представления о неделимых атомах были идеализациями, и их онтологический статус (отождествление с реаль­ностью), конечно, имел свои границы. Эти представления работали до сих пор, пока наука имела дело с диапазоном энергий, в которых действительно невозможно было обнаружить делимость атома. Идеализация неделимого атома была допустима и даже полезна для описания процессов в этом энергетическом диапазоне. Механика и физика XVII—XIX вв. в реальных опытах не выходила за рамки таких процес­сов. И только в конце XIX в. наука вплотную подошла к систематичес­кому исследованию взаимодействий, в которых обнаружилась дели­мость атома и его структурность. Критика Махом механистических представлений об атоме в этом отношении была методологически оп­равдана. Неоправданным было распространение этой критики на саму идею атомизма. Мах считал метафизической мифологемой не только механистическую концепцию атома, но и сами представления об ато­мистическом строении вещества. Убеждение в реальном, физическом существовании атомов, их движений и взаимодействий Мах сравнивал с верой в шабаш ведьм. Идеи атомистики он допускал только в качест­ве вспомогательного условного соглашения, позволявшего описывать некоторую область опыта, но не как характеристику физического мира.

В этом и состоял подход Э. Маха к проблеме обоснования фунда­ментальных научных абстракций и принципов. Он продолжал линию, уже намеченную в первом позитивизме Дж.С. Миллем и не выходив­шую за рамки юмистской традиции. Мах постулировал, что един­ственной реальностью и базой научного познания выступают элемен­ты опыта (явления). Причем явления он толковал как чувственные данные, ощущения. Научные законы Мах интерпретировал как эко­номный способ описания ощущений, представляющих данные на­блюдения. В научном исследовании эти данные, согласно Маху, и есть элементы чистого опыта, не нагруженного никакой метафизикой. Целью же научного познания является накопление опытных данных, а также отыскание таких понятий и законов, которые давали бы на­иболее экономное описание элементов опыта.

Теоретические законы, представления и понятия Мах рассматри­вал как сжатую сводку опытных данных, как способ их упорядочива­ния. По мере расширения опыта происходит смена теорий. Прежние теории отбрасываются и заменяются новыми, более экономно опи­сывающими опыт. Мах сравнивал теории с сухими листьями, которые отпадают «после того, как в течение известного времени давали воз­можность дышать организму науки»⁹. Если опытные факты представ­лены в науке прямыми описаниями, непосредственно фиксирующими наблюдения, то теории выступают косвенными описаниями на­блюдений. Они полезны постольку, поскольку мы не можем удержать в памяти все многообразие наблюдений, их заменяют теоретические описания. Важно только применять такие описания, которые соотно­сятся с опытными данными. Махистская концепция теоретических знаний как сжатого и экономного описания опыта перекликалась с идеями Дж.С. Милля и развивала их. Э. Мах отстаивал принцип «эко­номии мышления», который выдвигал в качестве методологического регулятива науки. Содержание этого принципа включало два аспекта. Первый, в соответствии с позитивистской традицией, требовал ис­ключить из теоретических описаний ссылки на метафизические сущ­ности, второй — чтобы из всех возможных теоретических описаний опыта выбиралось наиболее экономное.

Принцип экономии мышления выражал феноменалистскую трак­товку теоретических знаний. Полагалось, что в теории нет никакого нового содержания по отношению к элементам опыта. Но тогда труд­но понять, почему теория обладает предсказательной силой. Даже ес­ли сослаться в духе первого позитивизма на то, что имеется в виду не только актуальный, но и потенциально возможный опыт, то это не ре­шает проблемы. Утверждение, что теории способны описывать потен­циально возможный опыт (опыт будущего), по смыслу тождественно тривиальной констатации, что теории способны предсказывать. Вме­сте с тем принцип экономии мышления содержал и некоторые раци­ональные моменты. Первый его аспект перекликался с принципом, получившим название «бритва Оккама». Вильям Оккам (философ XIII в.) выдвинул этот принцип против схоластики, требуя не умно­жать сущности сверх необходимости. Галилей, создавая в XVII в. ос­новы механики, неоднократно использовал «бритву Оккама» в споре с идеями перипатетиков, которые канонизировали физику Аристоте­ля и космологию Птолемея.

Однако, в отличие от «бритвы Оккама», Э. Мах придал требованию «не умножать сущности сверх необходимости» экстремальную трактов­ку. Он вообще запрещал объяснение через сущность. Любую апелля­цию к сущности Мах объявлял метафизическим мифом. Такая трактов­ка резко снижала методологическую ценность принципа «экономии мышления» как средства критики вненаучных спекуляций.

Второй аспект этого принципа включал в свое содержание пробле­му выбора между разными теориями. Эта проблема стала активно об­суждаться в методологии науки XX в. Но уже в XIX в. она обозначилась в развитии естествознания. Ее проявлениями были соперничество фе­номенологической термодинамики с молекулярно-кинетической теорией тепловых процессов и соперничество электродинамики Ампера – Вебера с электродинамикой Фарадея – Максвелла.

Показательно, что в период создания теории электромагнитного поля Дж.К. Максвелл довольно длительное время переформулировал и полевых терминах уже известные в электродинамике Ампера – Вебера законы. Он придал им новую математическую форму, но оба варианта электродинамики до поры до времени описывали одну и ту же область фактов. Новые факты были обнаружены уже после формули­ровки Максвеллом системы фундаментальных уравнений электро­магнитного поля, когда были открыты предсказанные им электро­магнитные волны.

Постановка проблемы выбора теории даже в неявном виде была методологически перспективной. Во втором аспекте принципа «эко­номии мышления» эта проблема уже обозначилась, и был намечен возможный подход к ее решению. Речь идет о критериях принятия те­ории, дополнительных к требованию ее эмпирической проверки.

Позднее, уже в начале XX в., А. Эйнштейн отмечал, что научная те­ория должна удовлетворять двум критериям: быть обоснованной опытом и обладать внутренним совершенством. Критерий внутреннего совершенства в понимании Эйнштейна означал, что нужно стремить­ся отыскать небольшое количество принципов, позволяющих объяс­нять и описывать большое разнообразие явлений. В методологии на­уки этот внеэмпирический критерий принятия теории иногда обозначался как принцип простоты.

В концепции Э. Маха требование использовать из всех возможных теоретических описаний наиболее экономное включало некоторые черты этого принципа. Но именно в этом пункте в концепции возника­ли принципиальные трудности. Внеэмпирические регулятивы постро­ения теории косвенно свидетельствовали о том, что теорию недоста­точно рассматривать как сжатую сводку опытных фактов, что в ней имеется содержание, несводимое к простой совокупности эмпиричес­ких описаний. А это, строго говоря, противоречило махистской трак­товке теории.

 

Критика эмпириокритицизма и проблема преодоления наивно-реалистической гносеологии

 

При попытках решить реальные методологические проблемы науки позитивизм часто сталкивался с дилеммой: либо отказываться от ра­дикального эмпиризма и феноменологизма, либо не замечать логиче­ские противоречия в своей концепции. В наибольшей мере это относится к предложенной Э. Махом концепции реальности. Она была продолжением и обоснованием феноменалистских представлений о познании. Согласно Маху, элементы опыта (ощущения) и их функци­ональные отношения представляют собой единственную реальность, которую можно допустить, если последовательно проводить принцип устранения метафизики. Элементы опыта Мах объявил элементами мира. «Не вещи (тела), а цвета, тоны, давления, пространства, време­на (что мы обыкновенно называем ощущениями) суть настоящие эле­менты мира»¹⁰. Э. Мах подчеркивает: «Для нас материя не есть первое данное. Такими первичными данными являются, скорее, элементы (которые в известном определенном смысле являются ощущения­ми)»¹¹. Функциональные отношения между элементами мира позво­ляют сконструировать два типа процессов — физические и психичес­кие. Поскольку оба этих типа порождают комбинации одних и тех же элементов, постольку сами элементы не являются ни физическими, ни психическими. Они нейтральны. Э. Мах полагал, что таким путем он устраняет старые споры между материалистами и идеалистами. Первые полагали первичным материю (физическое), вторые — пси­хическое. Но поскольку и физическое и психическое построены из одних и тех же нейтральных элементов мира, постольку бессмыслен­но ставить вопрос, что из них первично, а что вторично. Эмпириокри­тицизм объявил себя новой (научной) философией, преодолевающей односторонности как материализма, так и идеализма. Но даже пер­вичный критический анализ этой концепции обнаруживал ее внут­реннюю противоречивость. Постулировав, что реальность — это ощу­щения и их комбинации, Э. Мах воспроизводил идеи философии Дж. Беркли и Д. Юма, т.е. один из вариантов той самой метафизики, которую он стремился исключить из научного познания.

В.И. Ленин и Г.В. Плеханов, критикуя махизм, особо подчеркива­ли это обстоятельство. Трактовка Махом вещей как комплексов ощу­щений почти текстуально совпадала с основным тезисом субъектив­ного идеализма Дж. Беркли.

Принцип нейтральности элементов мира Мах связывал с функци­ями ощущений и восприятий быть средством биологического при­способления организма к среде. Он отмечал, что в ощущениях и вос­приятиях нельзя отделить то, что относится к внешнему, а что к внутреннему миру организма.

Эту же точку зрения отстаивал и развивал Р. Авенариус. Он рассма­тривал познание как особый аспект жизнедеятельности, органично включенный в нее. Авенариус трактовал жизнь как процесс накопле­ния и расходования энергии. С его точки зрения стратегия выживания связана со стремлением организмов минимизировать затраты энергии в процессе адаптации к среде, экономно расходовать свои энергетические запасы.

Эту характеристику жизни Авенариус определял как принцип на­именьшей траты сил. Поскольку познание выступает аспектом жиз­ни, постольку, согласно Авенариусу, этот принцип распространяется и на познавательные процессы. Здесь он выступает в форме принци­па экономии мышления.

Организм в своем поведении постоянно трансформирует внешнее во внутреннее, а внутреннее во внешнее. Акты поведения выступают одновременно актами понимания мира. В человеческой жизнедея­тельности, согласно Авенариусу, интегрировано, слито то, что связа­но с внешней средой, и то, что связано с человеческой активностью. В опыте всегда есть интегральное единство субъективного и объек­тивного, физического и психического.

Такое единство Р. Авенариус характеризует как «принципиальную координацию «Я и мира». Идея принципиальной координации согла­совывалась с концепцией нейтральных элементов мира Э.Маха. Она подчеркивала, что опыт представляет собой изначальную реальность, в которой нет расщепления на субъект и объект. Такое расщепление, согласно Авенариусу, возникает в результате некритического воспри­ятия индивидами чужого опыта. Опыт любого индивида не ограничи­вается только личным чувственным опытом, он расширяется за счет научения, восприятия опыта других людей. Но в этом процессе, по Авенариусу, чужой опыт, который выступает таким же единством вну­треннего и внешнего, как и собственный, воспринимается и оценива­ется как нечто внешнее. В результате возникает представление о внешнем объективном и внутреннем субъективном, которые затем преобразуются в противопоставление субъекта и объекта, души и те­ла, материи и сознания. Чувственный опыт начинает рассматривать­ся как состояние души, как психическое. При таком подходе, подчер­кивает Авенариус, усвоение опыта других людей истолковывается как своеобразное вкладывание (вбрасывание) чужих ощущений и воспри­ятий в мою душу и тело. Истолкования такого рода Авенариус обозна­чает термином «интроекция» (от лат. intro — внутрь, iacere — бро­сать). Позднее этот термин стал применяться в психоанализе, обозначив включение в психику индивида взглядов, мотивов, обра­зов, установок других людей. Авенариус негативно оценивал идею интроекции, рассматривал ее как недопустимое расщепление интег­рального человеческого опыта на внутреннее и внешнее, субъектив­ное и объективное, духовное и телесное. Следствием интроекции, со-гласно Авенариусу, являются мифологические и метафизические объ­яснения, начиная с традиции первобытного анимизма (который наде­лял волей, чувствами и мыслями все вещи и явления окружающего мира) и кончая метафизическими представлениями о материальных и духовных субстанциях как основе явлений. С этих позиций Авенари­ус критиковал представления о сознании как функции мозга. Он рас­ценивал эти представления в качестве недопустимого проявления ин-троекции, порождающей противопоставление духовного и телесного.

Критики эмпириокритицизма, в том числе и В.И. Ленин, справед­ливо отмечали, что принципиальная координация Р. Авенариуса, как и махистская концепция «элементов мира», вовсе не выводит эмпи­риокритицизм за рамки полемики материализма и идеализма. Утвер­ждая, что единственной реальностью выступает чувственный опыт (ощущения, восприятия), а все остальное бытие представляет собой производное от ощущений, эмпириокритицизм, хотел он этого или не хотел, солидаризировался с позицией субъективного идеализма. А эта позиция, в свою очередь, приводила к противоречиям с дости­жениями науки. Ленин особо подчеркивал это обстоятельство. Исхо­дя из идей Маха и Авенариуса, нельзя без конфликта с наукой отве­тить на вопросы: «Существовала ли природа до человека?» и «Мыслит ли человек при помощи мозга?» Наука давала однозначный ответ на эти вопросы. Но принципиальная координация постулировала, что природная среда не может существовать вне Я, а тезис о том, что мышление есть функция мозга, также отвергался Авенариусом.

Возникает вопрос: почему же эмпириокритицизм, ориентирован­ный на то, чтобы стать философией науки, пришел к таким выводам, и было ли нечто, заслужившее внимания в его теории познания?

Положительным в эмпириокритицизме было его критическое от­ношение к наивно-реалистической теории познания, стремление преодолеть возникающие в ней противоречия.

Эта теория познания постулировала, что познавательное отноше­ние субъекта к объекту выступает как зеркальное отражение в созна­нии свойств, связей и отношений внешних вещей. Считалось, что по­знание начинается с живого созерцания, которое рассматривалось как такое воздействие вещей на органы чувств, в результате которого возникают чувственные образы вещей (ощущения, восприятия, пред­ставления). Постулировалось, что эти компоненты чувственного опыта зеркально отображают в сознании отдельные свойства вещей (ощущения) и вещи как целостные совокупности свойств (воспри­ятия и представления), благодаря чему человек может адекватно ори­ентироваться во внешнем мире.

Эта привычная для здравого смысла схема познания, лежащая в основании созерцательно-материалистических концепций, была подвергнута критике еще в XVIII столетии Беркли и Юмом. Напом­ним их аргументацию.

Допустим, мы получили в чувственном опыте образ некоторого предмета. Пусть это будет стол. Мы имеем в опыте ощущение цвета, формы, твердости и т.д. и этот комплекс ощущений обозначаем сло­вом «стол». Задача состоит в том, чтобы доказать, что этот комплекс является копией реального предмета. Как это можно сделать? Для этого нужно сравнить ощущения и восприятия предмета с самим предметом. Единственным способом такого сравнения может быть только опыт. Но сколько бы раз мы ни осуществляли опыт, мы будем получать ощущения и их комбинации. Мы будем сравнивать ощуще­ния, полученные в начальном опыте, с ощущениями в последующих опытах, т.е. сравнивать комплексы ощущений между собой, но не с предметом. Беркли, обобщая это рассуждение, подчеркивал, что идея может быть сравнена только с идеей, и нет такого эмпирического про­цесса, в котором идея могла быть сравнена с вещью.

Отсюда Беркли сделал вывод, что в теории познания не следует по­стулировать существование вещей как материальных образований вне нашего чувственного опыта. Логичнее считать, что первичной реаль­ностью являются ощущения, а вещи — это комбинации, комплексы ощущений, обозначаемые словесным знаком. В предложенной Берк­ли и Юмом концепции познания их оппоненты сразу же обнаружили множество уязвимых мест. Эта концепция при логически последова­тельном ее развертывании приводила к солипсизму — утверждению, что реально существуют только мои ощущения, чувственный опыт Я, а все остальное, в том числе и другие познающие субъекты, есть ком­плексы моих ощущений. Но тогда как отличить истинные комплексы от ложных, от галлюцинаций и как объяснить наличие общего пред­метного содержания чувственного опыта многих людей? Это пред­метное содержание обеспечивает коммуникацию и согласованные действия людей, их чувственный опыт является не только субъектив­ным, но и интерсубъективным.

Эмпириокритицизм воспроизводил многое из того, что уже было сказано Беркли и Юмом, и сталкивался с теми же парадоксами солип­сизма, которые возникали как следствие трактовки ощущений в каче­стве первичной реальности. На этом заострял внимание В.И. Ленин в книге «Материализм и эмпириокритицизм» (1909). Но, критикуя по­зитивистскую гносеологию, он противопоставлял ей теорию отраже­ния, интерпретированную в духе созерцательного материализма. Лишь в более поздних работах Ленин изменяет эту трактовку, подчер­кивая деятельностно-практическую природу познания и принципи­альную значимость для разработки гносеологии идеи К. Маркса о том, что объект дан познающему субъекту не в форме созерцания, а в форме практики. Однако в период написания своей книги, посвя­щенной критике эмпириокритицизма, он отстаивал идею познания как копирования, фотографирования, зеркального отражения внеш­них вещей. Очевидно, что эта точка зрения была противоположна традиции Беркли и Юма. Но из того факта, что берклианско-юмистская традиция столкнулась с серьезными трудностями, вовсе не выте­кало, что противоположная ей созерцательно-материалистическая точка зрения абсолютно верна и не имеет изъянов. Их-то и зафикси­ровали Беркли и Юм. Они, по существу, показали, что если исходить из трактовки познания как созерцания вещей внешнего мира, то тог­да нельзя обосновать ни то, что ощущения и восприятия есть образы вещей, ни само существование вещей вне сознания. И это был резуль­тат, который определял сдвиг проблем в теории познания. Строго го­воря, логически отсюда следовал вывод, что нужно оказаться от со­зерцательного подхода к познанию. Правда, этот вывод ни Беркли, ни Юм, ни их последователи не сделали. Они сделали другой, в общем-то, нелогичный вывод, что не следует говорить о реальности вне ощу­щений и что предметный мир следует рассматривать как комбинации элементов чувственного опыта.

Но проблемы, связанные с обнаружением парадоксов наивно-реа­листической теории познания, хотя в явном виде и не были зафикси­рованы, все же были обозначены. И с этим нельзя было не считаться.

Чтобы решить эти проблемы, нужно было по-новому подойти к трактовке отношения субъекта к объекту. Чувственное созерцание и в целом познавательное отношение субъекта к объекту необходимо бы­ло рассматривать не как первично данное, а как включенное в более широкий контекст человеческой жизнедеятельности.

Эмпириокритицизм попытался сделать определенные шаги в этом направлении, когда отмечал, что чувственный опыт выступает аспек­том жизни. Было рациональное содержание и в его тезисе об интег­ральном единстве внутреннего и внешнего в элементах чувственного опыта. Этот тезис был направлен против трактовки ощущений и вос­приятий как зеркального образа внешних объектов. И такой подход имел свои основания. Характер восприятия внешних объектов дей­ствительно определен не только свойствами этих объектов, но и осо­бенностями наших органов чувств и нервной системы, сформировав­шихся в ходе биологической и социальной эволюции. С позиций современных научных данных это положение подкреплено многочис­ленными фактами.

Адаптация человека и высших животных к окружающей среде связа­на со способностью нервной системы моделировать внешнюю среду, по­лучать и обрабатывать идущие из нее информационные сигналы. Мы живем в мире макрообъектов и макропроцессов, и для биологического приспособления важно выделить их устойчивые состояния. Это достига­ется благодаря тому, что моделирование таких состояний осуществляет­ся в нервной системе посредством электронно-ионных обменов, кото­рые протекают со скоростями, намного превышающими подавляющее большинство изменений окружающих нас макрообъектов.

Восприятие таких объектов, их свойств и состояний строится нервной системой так, что целый ряд их реальных изменений не фик­сируется в соответствующих чувственных образах. Допустим, мы име­ем зрительное восприятие стола. Мы видим его как предмет с жестки­ми границами. Но на уровне микропроцессов таких границ нет. Происходит диффузия молекул древесины и лакокрасочного слоя стола в окружающую его воздушную среду. Солнечный свет, который отражается от предмета, выбивает электроны в поверхностном слое его молекул (фотоэффект). Может происходить обмен между ионами и электронами атомов внешней среды и стола. Но все эти изменения не фиксируются в чувственном восприятии. Они протекают с такими скоростями и в таких пространственно-временных диапазонах, кото­рые не улавливает наша нервная система. Для биологической адапта­ции к среде эти изменения не имеют решающего значения. Важно воспроизводство в процессах изменения определенного, относитель­но устойчивого макрообъекта. Восприятие как образ такого объекта оказывается не копией и зеркальным отражением, а определенной схематизацией реальности. Информация о внешней реальности здесь соотнесена с особенностями приспособительной активности орга­низма и особенностями исторической эволюции, породившей опре­деленное строение органов чувств и динамику нервной системы.

Схематизирующую природу восприятия и его детерминацию свой­ствами нервной системы можно проиллюстрировать посредством сле­дующего мысленного эксперимента. Представим себе человекоподоб­ное существо, у которого в отличие от нас скорость передачи и обработки сигналов в нервной системе на несколько порядков мень­ше. Идея такого мысленного эксперимента была навеяна мне расска­зом одного писателя-фантаста*. Сюжет этого рассказа состоял в следующем. В среднеазиатской пустыне археолог обнаружил древний, засы­паемый песками город. На центральной площади стояли две многоме­тровые скульптуры мужчины и женщины. У археолога было ощуще­ние, что это какие-то необычные, не похожие ни на что неподвижные фигуры, сделанные из неизвестного материала. Он отколол кусочек этого материала от стопы одной из фигур. Потом вернулся в Москву, стал исследовать этот образец. В процессе химических экспериментов материал самоуничтожился. Следующая экспедиция не смогла найти город со странными скульптурами. Предположили, что он и его скульптуры были засыпаны песком. Потом была война. Короче, через много лет археолог решил еще раз посетить эти места. Ему удалось отыскать древний разрушенный город. Но когда он сравнил скульпту­ры на площади с их фотографией, которую он сделал много лет назад, то с ужасом убедился, что скульптуры поменяли позы. У женщины по­явилась гримаса боли, и она склонилась над поврежденным пальцем стопы. Мужчина принял угрожающую позу и начал доставать из-за спины какой-то предмет (неизвестное оружие). И тогда археолог по­нял, что это вовсе не скульптуры, а живые существа, антроподобные пришельцы из неизвестных миров.

У меня после прочтения этого рассказа возникли вопросы: а как воспринимали бы мир эти фантастические существа, у которых пере­дача сигнала по нервной ткани идет несколько лет? Что увидело бы такое существо в окружающем его мире? Наверное, оно воспринима­ло бы движение барханов подобно тому, как мы воспринимаем волны на море, и песчаная пустыня для него была бы чем-то вроде ряда волн на поверхности воды. Саженец дерева (прутик с несколькими листья­ми) и разросшееся за несколько лет из него дерево с развесистой кро­ной не различались бы им и не воспринимались как разные предме­ты. Скорее, в его восприятии это был бы какой-то один предмет как инвариант серии состояний развивающегося дерева. Если бы такое существо наблюдало за жизнью какой-то семьи, то за несколько лет, в которые его нервная система обрабатывала информацию о внешней среде, у отца семейства мог родиться и подрасти похожий на него сын. Существо выделило бы устойчивые генетические признаки этих двух индивидов и могло бы воспринимать их как один объект — носитель этих признаков.

К сказанному о схематизирующей функции чувственных образов можно добавить следующее. Они у человека не только определены его биологической активностью, но и зависят еще от социальных факто­ров. Наши восприятия формируются под воздействием предшествую­щего накопленного опыта и тех или иных ожиданий, на которые настраивает этот опыт. У взрослого человека формируется набор своеоб­разных эталонов распознавания объектов. Восприятие конструируется из предварительной комбинации этих эталонных образов, которые проецируются на объект, а затем конкретизируются и уточняются за счет уже непосредственного воздействия объекта на наши органы чувств. Большинство людей видят тени на асфальте от деревьев, домов других предметов как серо-черные. Но художник показывает нам, что ни многоцветные. У него более многообразные эталоны цветораспознавания предметов. Некоторые мастера, работающие в красильных производствах, различают в несколько сотен раз больше оттенков одного цвета, чем обычный человек. Профессия формирует у них более тонкие и дифференцированные восприятия цветов. Все эти и другие «отчисленные факты психологии и физиологии восприятия свиде­тельствуют о сложном взаимодействии внутреннего и внешнего, субъ­ективного и объективного в формировании чувственного опыта.

Эмпириокритицизм акцентировал понимание чувственного опыта как единства внутреннего и внешнего, и за это его критиковать не сле­дует. Критика должна быть адресована его интерпретации взаимосвязи «утреннего и внешнего в элементах чувственного опыта. Из самого факта этой взаимосвязи не следует вывод, который сделали Мах и Авенариус, что ощущения и восприятия должны рассматриваться как не­что первично данное, что не имеет смысла ставить вопрос об их отно­шении к внешним объектам. Напротив, если чувственный опыт рассматривать как аспект процессов жизнедеятельности, то этот во­прос обязательно возникает. Чувственный опыт служит средством ори­ентации в среде. В нем фиксируется информация об устойчивых, по­вторяющихся состояниях среды, которые выражаются в восприятиях в форме предметных образов.

Эмпириокритицизм не смог до конца последовательно провести свой тезис о включенности чувственного опыта в процессы человече­ской жизнедеятельности и поэтому не смог преодолеть узкие рамки берклианско-юмистской традиции.

Аналогично обстояло дело и с идеями Авенариуса о «принципи­альной координации», и с его отказом рассматривать сознание как функцию мозга. Здесь тоже были рациональные моменты, хотя выво­ды в целом вызывали справедливую критику.

Когда живой организм адаптируется к внешней среде, он активно выделяет в этой среде биологически полезные, биологически вредные и нейтральные факторы. Высокоразвитые организмы в поведенческих реакциях стремятся овладеть первыми, избегая вторых и ориентируясь по нейтральным факторам как сигналам, сопутствующим биологически важным. Одна и та же природная среда для разных организмов мо­жет быть различной. У каждого из них имеется своя экологическая ни­ша. В этом смысле можно говорить о принципиальной координации организма и среды. Но конечно же отсюда не следует, что природа не существует объективно, до и независимо от познающего субъекта.

Бесспорно и то, что сознание является функцией мозга. Этот вывод подтвержден многочисленными данными науки. Он необходим для по­нимания сознания, но недостаточен. Важно еще учитывать особеннос­ти человеческих коммуникаций, непосредственного и опосредованно­го общения, взаимодействия индивидуального и коллективного опыта, вне которых сознание не возникает. С современных позиций можно го­ворить о взаимодействии двух типов программ, в соответствии с кото­рыми развивается наше сознание, — индивидуальных, представленных нейродинамическими кодами мозга и, более широко, нервной систе­мой каждого человека, и надындивидуальных, представленных кодами культуры. Содержанием последних выступают программы поведения, общения и деятельности людей. В них закрепляется и передается из по­коления в поколение накапливаемый социальный опыт. Он может быть репрезентирован системой идей, знаний, ценностей, верований, образцов поведения и деятельности и т.п.

У человека при его рождении имеется относительно небольшой набор генетических программ, управляющих его реакциями на среду. Но в процессе социализации, обучения и воспитания над ними над­страивается все возрастающее количество программ поведения и дея­тельности, которые человек усваивает из культуры. Эти программы являются продуктами сознания и деятельности других людей, в том числе и уже ушедших поколений. Усваивая их, индивид формируется как личность и включается в те или иные области деятельности, где он решает соответствующие задачи. В этом процессе он может генериро­вать новые знания, новые образцы деятельности, новые ценности и идеалы. И если они соответствуют запросам общества, то они вклю­чаются в поток культурной трансляции, превращаются в феномены культуры и могут программировать поведение, общение и деятель­ность других людей. Идеи, знания, образцы, ценности обретают в культуре собственную жизнь, часто уже не подвластную воле и жела­ниям их творцов. Они могут видоизменяться в процессе трансляции, при их использовании следующими поколениями.

В результате сознание людей предстает как взаимосвязь индивиду­ального и общественного сознания. И если сознание рассматривать как функцию мозга, то его придется трактовать как функцию мозгов ог­ромного количества людей, включая людей прошлых поколений. Нейродинамические коды индивидов и коды культуры сложным образом и взаимодействуют в процессе функционирования сознания. Информа­ция, которая является содержанием этих кодов, не только передается, но и видоизменяется, обогащается в процессах этого взаимодействия.

Р. Авенариус в чем-то подходил к необходимости расширить пони­мание сознания, включая сюда не только биологические, но и соци­альные аспекты человеческой жизнедеятельности. Но эту проблемати­ку он четко не сформулировал и не обозначил подходов к ее решению, хотя трактовка познания как социально детерминированного процес­са открывала новые перспективы в философии науки. Но чтобы реа­лизовать эту программу, необходимо было радикально изменить уста­новки позитивизма и рассматривать науку не как сугубо автономное образование, а как взаимодействующую с различными формами по­знания и знания, относящихся к различным сферам культуры.

Такой подход был альтернативен позитивистским установкам. В принципе, он был представлен в работах К. Маркса. И был историче­ски важный сюжет, который мог бы открыть новые перспективы фило­софии науки. Он был связан с работами русских «эмпириокритиков» начала XX в. – А.А. Богданова, В.А. Базарова, П.С. Юшкевича, Н.В. Валентинова и других. Они выдвинули программу видоизменения эмпириокритицизма путем его соединения с идеями К. Маркса, а имен­но с требованием рассматривать науку в контексте деятельностного под­хода как связанную с развитием практического отношения человека к миру, включенную в социально-историческое развитие общества.

Строго говоря, эта программа уже не была вариантом эмпирио­критицизма. Те, кого вслед за Лениным называют «русскими эмпириокритиками», «махистами», развивали идеи Маркса. В этом отно­шении более правильно их именовать марксистами¹². Развиваемые ими идеи были нацелены на применение в теории познания и методо­логии науки фундаментального принципа Маркса, согласно которому объект дан познающему субъекту не в форме созерцания, а в форме практики. Этот подход преодолевал узкие рамки созерцательного ма­териализма и его концепцию познания как зеркального отражения вещей. В принципе, здесь содержался и ответ на утверждение Беркли (разделяемое и Юмом, и Махом), что в познании мы не имеем воз­можности сопоставлять идею с вещью (как подчеркивал Беркли, идею можно сравнивать только с идеей).

Любой акт практики предполагает взаимодействие субъекта и объ­екта, которые выступают аспектами, сторонами деятельности. Дея­тельность всегда целенаправленна и предполагает преобразование объ­екта как предмета деятельности в ее продукт (результат). Цель является идеальным образом продукта, который должен быть получен в деятельности. Цель управляет действиями субъекта, и, если эти дей­ствия приводят к должному результату, цель реализуется в продукте деятельности (опредмечивается). Практическое преобразование объ­екта и опредмечивание цели в результатах деятельности — это и есть тот процесс, в ходе которого многократно происходит переход от иде­ального образа к реальному предмету, сопоставление идеи и предмета.

Согласно марксистским установкам познание и практику необхо­димо рассматривать как целостную систему исторически развиваю­щейся деятельности людей. Хотя приведенные рассуждения не были четко выражены в работах «русских эмпириокритиков», они неявно содержались в их исследовательской программе, ориентированной на идеи К. Маркса об общественно-исторической и практически деятельностной природе человеческого познания. Эта программа стави­ла целью развить марксистский подход с учетом достижений науки конца XIX — начала XX в. и найти ответ на те методологические проб­лемы науки, которые обсуждал эмпириокритицизм.

Критикуя так называемых «русских махистов», В.И. Ленин прошел мимо этих эвристических положений их программы. Основные мотивы его критики были инициированы партийно-идеологическими интере­сами, и он сосредоточил внимание на обвинениях «русских махистов» в ревизионизме и отступлениях от материализма. При этом четко не про­водилось различие между созерцательным материализмом и материа­лизмом, ориентированным на деятельностный подход к познанию (по­следнюю трактовку Ленин излагал и отстаивал только в более поздних своих работах). Канонизация ленинской книги «Материализм и эмпи­риокритицизм» в советское время осложняла разработку методологиче­ских проблем науки с позиций деятельностного подхода. Приходилось апеллировать к высказываниям последних работ Ленина и интерпрети­ровать теорию отражения как теорию деятельности, при этом всячески маскируя несовпадение такой интерпретации с многими положениями «Материализма и эмпириокритицизма». Лишь в 60—70-х гг. у нас по­явились оригинальные школы философии науки, соединившие разра­ботку уже выявленной в западной литературе проблематики с новыми методами анализа. В этот же период кризис позитивистской программы стимулировал новые подходы в западной философии науки, многообра­зие которых обозначают часто термином «постпозитивизм».

Но все это было через пол столетие после второго позитивизма. А в течение всего этого полстолетия в западной философии науки про­должала доминировать позитивистская программа. Новым этапом ее разработки стал неопозитивизм.

 

Неопозитивизм (третий позитивизм)*

 

Становление неопозитивистской методологии. Логический атомизм

 

Между эмпириокритицизмом и неопозитивизмом была прямая пре­емственность. Основные программные установки предшествующего позитивизма были полностью сохранены и на третьем этапе его раз­вития. Методологические проблемы науки, которые были выявлены эмпириокритицизмом, в период становления неопозитивизма приоб­рели особую остроту.

Наука конца XIX — первой трети XX в. переживала своеобразную эпоху «бури и натиска». Революция в математике, начавшаяся еще в XIX в., и революция в физике конца XIX — первой трети XX в. актуа­лизировали проблему обоснования фундаментальных понятий и принципов науки. Критерии очевидности и наглядности, которыми широко пользовалась классическая наука, утрачивали свою ценность. Разработка неевклидовых геометрий показала, что сомнение в казав­шемся очевидным пятом постулате Евклида (о параллельных прямых) стало предпосылкой открытия неэвклидовых геометрий. Становление теории относительности и квантовой механики также было связано с пересмотром ряда как будто бы очевидных принципов классической физики, таких, как принцип неизменности пространственных и вре­менных интервалов при переходе от одной инерциальной системы от­счета к другой (пересмотрен в специальной теории относительности), как постулат о принципиальной возможности одновременно опреде­лить со сколь угодно большой точностью координаты и импульсы ча­стиц и описать их движение в терминах траекторий (пересмотрен в квантовой механике) и т. п.

Неопозитивизм предложил особый подход к обоснованию фунда­ментальных понятий и принципов науки. Он сосредоточил внимание на анализе языка науки и разработке логической техники такого ана­лиза, полагая, что применение в этих целях математической логики позволит реализовать идеал позитивной философии — решить проб­лемы методологии науки средствами самой науки. Истоками этого подхода были работы Б. Рассела в области обоснования математики и последующее развитие ряда его идей Л. Витгенштейном в знаменитом «Логико-философском трактате».

Математика в XIX — начале XX в. была своеобразным полигоном ло­гико-методологического анализа. Бурное развитие математики в этот пе­риод остро поставило проблему анализа ее оснований. Построение все новых теорий, относящихся к высшим этажам здания математики, тре­бовало укрепления фундамента этого здания. В качестве такого фунда­мента с середины XIX в. интенсивно разрабатывалась теория множеств. Понятие множества было представлено в обобщенной форме как любая совокупность элементов.

Особое внимание было уделено логической технике обоснования и доказательства. Интуитивное применение логики в математических доказательствах в ряде случаев уже оказывалось недостаточным. Тре­бовалось совершенствование самого логического аппарата. Эти по­требности стимулировали развитие символической (математической) логики. В XIX в. были разработаны основные идеи и принципы формализации логики. В конце XIX в. были сделаны важные шаги к построению ее первых, простейших и вместе с тем базисных форма­лизованных систем — исчисления высказываний и исчисления пре­дикатов (в их классическом варианте).

Разработка математической логики открывала новые перспективы построения теорий как аксиоматических формализованных систем. При таком построении исходные (базисные) термины теории фикси­руются в виде символов. Оговариваются правила образования формул как сочетания символов. Из исходных формул (аксиом) выводятся по заранее строго определенным правилам все другие формулы-выска­зывания теории. Такой вывод соответствует доказательству теорем. Теория в этом случае предстает как множество выводимых формул, как исчисление.

Выдающимся немецким математиком Д. Гильбертом была выдви­нута программа обоснования математики путем формализации всех ее теорий. Направление в обосновании математики, связанное с этой программой, получило название «формализм». В рамках этого на­правления полагалось возможным построение математики как систе­мы формализованных теорий, которые последовательно сводятся к формализованной арифметике натуральных чисел и к теории мно­жеств. Полагалось, что формализация этих теорий представит их как формальные системы с четко фиксированной логикой и откроет пути редукции математики к логике.

Идея сведения математики к логике имела давнюю традицию. Она высказывалась еще в XVII в. великим философом и математиком Г. Лейбницем. В конце XIX в. эта идея была возрождена в особой про­грамме обоснования математики, получившей название «логицизм». С разработкой формализма эти две программы были существенно сближены.

Разумеется, формализм как направление в обосновании математи­ки не следует отождествлять с самим методом формализации. Этот метод обладал эвристической ценностью. Формализация выявляла структуру, общую различным объектам, имеющую поле интерпрета­ций. Тем самым открывались возможности построения теорий, опи­сывающих новые объекты, для которых теории еще не были построе­ны. Но метод формализации не отменял и не заменял собой других приемов и методов построения научных теорий, в том числе и содер­жательно аксиоматических.

Формализм же преувеличивал возможности этого метода, полагая, что всю математику можно построить как систему исчислений. Позд­нее, в начале 30-х гг. XX в., математиком К. Геделем была доказана те­орема, согласно которой непротиворечивость формализованной сис­темы нельзя доказать ее собственными средствами.

В любой достаточно богатой формализованной теории есть нефор­мализуемый остаток. И невозможно построить всю математику как систему полностью формализованных теорий. Но это стало строго до­казуемым намного позднее выдвинутой Д. Гильбертом программы. Что же касается проблем обоснования математики, как они представ­лялись в конце XIX — начале XX в., то программы логицизма и фор­мализма находили поддержку у многих логиков и математиков.

Главные трудности обоснования математики были связаны в этот период с иными проблемами. Были обнаружены парадоксы в теории множеств, которая полагалась основанием математики.

Обобщение понятия множества как произвольной совокупности элементов предполагало, что в качестве элементов множества могут выступать и любые другие множества. Оперирование в математике с бесконечностями потребовало соответствующей их репрезентации в теории множеств. Так были введены понятия бесконечных множеств и множества всех множеств.

В теории множеств начали различать нормальное множество, не включающее себя в качестве своего элемента, и ненормальное множес­тво, которое включает в качестве элемента самого себя. Например, мно­жество всех людей как индивидов не есть отдельный человек. Это — нормальное множество. Примерами же ненормальных множеств могут служить список всех списков, каталог всех каталогов и т.п. Один из на­иболее впечатляющих парадоксов был обнаружен Б. Расселом и математиком Э. Цермело. Он был связан с проблемой: к какому типу отно­сится множество всех нормальных множеств? Поскольку речь шла о множестве всех нормальных множеств, то, как принадлежащее к классу нормальных, оно должно входить в этот класс, т.е. само быть нормаль­ным множеством. Но тогда оно становилось своим собственным эле­ментом и по определению должно относиться к ненормальным множе­ствам. Если же предположить, что это множество ненормально, то оно не должно принадлежать множеству всех нормальных множеств, т.е. не может включать себя в качестве своего элемента. В таком случае оно должно быть отнесено к числу нормальных множеств. Этот парадокс, получивший наименование парадокса Рассела — Цермело, может быть проиллюстрирован популярным примером, который известен как пара­докс брадобрея. Житель некоего города, будучи брадобреем, должен брить всех тех жителей города, кто не бреется сам. Бреет ли он сам себя? Любой утвердительный или отрицательный ответ на этот вопрос приво­дил к противоречиям.

Выход из парадоксов теории множеств был предложен Б. Рассе­лом, который интерпретировал их как результат логической непроясненности языка.

Согласно Расселу, парадоксы возникают в результате смешения уровней абстракции, когда один термин может обозначать абстрак­ции разного уровня. Эта идея была положена в основу расселовской теории типов, которая требовала четко разделять абстракции разных уровней и налагала запреты на их смешение. Она требовала различать язык, который говорит о признаках некоторого класса объектов, и ме­таязык, который говорит о классе классов. Парадоксы теории мно­жеств, согласно Расселу, являются результатом смешения языка и ме­таязыка.

В дальнейшем развитии логики и математики выяснилось, что подход Б. Рассела не является единственным и наилучшим, а также предложены другие методы устранения парадоксов. Подход Рассела находился в русле логицизма. В качестве необходимого компонента обоснования математики Рассел выдвинул программу логического анализа языка науки. Первоначально эта программа была разработа­на применительно к языку математики и логики, а затем была распро­странена на всю науку. Цель логического анализа определялась как прояснение смыслов терминов и высказываний с применением мате­матической логики. В совместной с А. Уайтхедом знаменитой книге «Principia Mathematica» Б. Рассел развил применительно к обоснова­нию математики разработанные Г. Фреге первичные системы матема­тической логики.

Теория типов была представлена как средство логического анализа. Другим важным его средством Рассел полагал разработанную им теорию дескрипций (описания). В ней различались два типа отноше­ния знаков к обозначаемому объекту — имена и описания. Имена не­посредственно указывают на объект (например, Лондон, Луна). Опи­сания характеризуют предмет по некоторым выделенным признакам. Среди них Рассел различал определенные описания, относящиеся к индивидуальным предметам (Лондон -- столица Англии, Луна – спутник Земли), и неопределенные описания, относящиеся к классу предметов (все четные числа делятся на два; все металлы электропро-водны).

Рассел считал, что различение имен и описаний принципиально важно для прояснения логической структуры языка, которая не со­впадает с его грамматической структурой. Такое несовпадение может быть источником многих заблуждений, связанных с приписыванием любым смыслам языковых выражений статуса имен, обозначающих реальные объекты.

Язык обладает способностью порождать из уже известных выраже­ний новые за счет операций со словами (терминами) по правилам грамматики. Это свойственно как языку науки, так и обыденному, ес­тественному языку. Например, можно сконструировать путем сочета­ния слов «брат», «Наполеон», «старший» выражение «старший брат Наполеона». Можно не знать, что был реально такой человек — Жозеф Бонапарт. Но могло оказаться, что Наполеон был самый старший в семье. В этом случае выражение «старший брат Наполеона» имело бы смысл, но не имело бы значения.

Различение смысла и значения предложил известный логик Г. Фреге. Он изображал его в виде схемы так называемого семантиче­ского треугольника:

 

 

Знак может иметь смысл (концепт), который обнаруживается в его связях с другими знаками в языковых контекстах, но не обяза­тельно иметь значение (денотат), т.е. обозначать предмет или класс предметов.

Рассел уточняет эти идеи в концепции описаний. Существуют обозначающие выражения, которые функционируют как имена пред­метов, но в реальности такие предметы не существуют. Такие выраже­ния имеют смысл в некоторых языковых контекстах, но не имеют де­нотата. Например, «Пегас» имеет смысл в контексте античных мифов. Но ему не соответствуют ни данные в опыте предметы, ни свойства и отношения классов таких предметов.

Абстракции этого типа являются такими вымышленными объек­тами (гипостазами), которым нельзя приписывать реального сущест­вования. Они соответствуют пустому классу. Чтобы не порождать ги­постазированных объектов, уместно заменить их описаниями в форме «X есть Р», где признак Р приписывается некоторому предме­ту. Тогда термин «Пегас» можно заменить описанием «X — конеобразный и крылатый». И путем подстановки вместо X любых реальных объектов установить, что «Пегас» обозначает пустой класс.

Сведение неопределенных имен, обозначающих класс, к описани­ям может облегчить выявление парадоксов. Если, например, обозна­чающее выражение «круглый квадрат» интуитивно воспринимается как противоречивое, то парадоксальность «множества всех нормаль­ных множеств» отнюдь не очевидно. Но если это неопределенное имя представить в форме дескрипции «X — как множество всех множеств включает самого себя в качестве своего элемента и как нормальное множество не включает самого себя в качестве своего элемента», то противоречие становится очевидным.

Своей теории описаний Рассел придавал философскую интерпре­тацию в духе номинализма. Как известно, в противовес реализму, ко­торый наделял общие понятия статусом существования в качестве особых идеальных сущностей, номинализм полагал реально сущест­вующими только единичные предметы. В концепции Рассела поня­тия рассматривались в качестве слов, обозначающих общие признаки некоторого набора единичных предметов. Они трактовались как «символические функции», а оперирование понятиями рассматрива­лось как «словесные операции».

Истинность неопределенных описаний, которые соответствовали общим понятиям, устанавливалась в расселовской теории дескрип­ций путем их редукции к определенным описаниям, которые соотно­сились с индивидуальными объектами. Тем самым выстраивалась идея уровневой иерархии. В рамках этого подхода открывались воз­можности различать высказывания об индивидах, о классах, о классах классов и т.д. А это, в свою очередь, коррелировало с идеями теории типов.

Развитие Расселом идей логического анализа шло рука об руку с разработкой математической логики. С одной стороны, они стимули­ровали эту разработку, а с другой — получали опору в создаваемых ло­гических исчислениях.

В «Principia Mathematica» Расселом совместно с Уайтхедом была предпринята попытка положить в основу логического языка, обеспе­чивающего строгую точность, язык логики высказываний и логики предикатов.

Здесь уместно сделать небольшое пояснение, касающееся основ­ных принципов построения исчислений, относящихся к этому фун­даментальному и вместе с тем исторически первому разделу символи­ческой логики¹³.

Логика высказываний (иначе ~ пропозициональная логика, от proposition — высказывание) основана на построении сложных вы­сказываний из простых.

Внутренняя структура простых высказываний при этом не рассма­тривается. Они принимаются как целое. Их возможными значениями являются истина или ложь. Из простых высказываний посредством пропозициональных связок «и» (&) — конъюнкция, «или» (v) — дизъ­юнкция, «если — то» (→) — импликация, «не» (Ί) — отрицание стро­ятся сложные высказывания. Они рассматриваются как пропозицио­нальные функции, аргументами которых выступают простые высказывания. В зависимости от того, какие значения истинности принимают простые высказывания, будут истинными или ложными образованные из них сложные высказывания.

Исчисление высказываний строится по всем канонам формализо­ванной теории. Вводятся элементарные формулы и с помощью связок конъюнкции, дизъюнкции, импликации, отрицания строятся более сложные. Таким образом выявляется логическая структура связи од­них высказываний с другими.

В логике предикатов делается новый шаг в построении формали­зованной системы рассуждения. В ней, в отличие от логики высказы­ваний, уже учитывается внутренняя структура высказываний.

В традиционной логике эта структура была представлена как связь субъекта и предиката, где субъект высказывания — это термин, пред­ставляющий предмет мысли, а предикат — присущее предмету свой­ство или отношение. Первоначально в аристотелевской логике пре­дикат толковался только как свойство, затем его понимание было расширено с включением отношения как особого вида предикатов.

Г. Фреге в 1879 г. предложил обобщенную трактовку предикатов как варианта функциональной зависимости. В этом подходе предикаты рассматриваются как пропозициональные функции P(x₁...x_n), где Р — предикат, a x₁...x_n — переменные, «пробегающие» по некоторой совокупности индивидов (предметной области). При подстановках на место x₁...x_n имен индивидов, относящихся к данной совокупности, мы получаем истинные высказывания, а при других подстановках – ложные. Например, предикат «столица» может дать истинные сужде­ния при подстановке имен «Москва», «Лондон», «Вашингтон» и т.п., но подстановка имен «Новосибирск», «Манчестер», «Нью-Йорк» приведет к ложным суждениям.

Важную роль в логике предикатов играют кванторы общности («все») и существования  («некоторые», «существуют»). Они исполь­зуются дополнительно к пропозициональным связкам логики выска­зываний (отрицанию, конъюнкции и др.).

С помощью кванторов формализуются высказывания о классах объектов: образуются общие высказывания xPx и экзистенциальные высказывания (высказывания существования) хРх. Например, «все люди смертны» может быть записано в виде импликации « x» (чело­век (х) —> смертен (х))», а «некоторые люди лысы» — в форме « х (че­ловек (х) & лысый (х))».

Общие высказывания xPx относительно некоторого класса пред­метов считаются истинными, если истинны все простые предложе­ния, образуемые подстановкой в х имен конкретных предметов «а», «b» и т.д., принадлежащих к данному классу (простые предложения Ра, Рb и т.д.) Экзистенциальные высказывания хРх считаются ис­тинными, если существует хотя бы один предмет «а», обладающий признаком Р, и соответственно имеется хотя бы одно простое истин­ное высказывание Ра.

Исчисления высказываний и предикатов позволяли формализо­вать процесс рассуждения, выявляли его логическую структуру. Но в них, как и во всякой формализованной системе, вводились опреде­ленные идеализации и упрощения.

Этот язык Рассел и Уайтхед использовали для целей обоснования математики в «Principia Mathematica» (PM). Успехи в разрешении па­радоксов теории множеств стимулировали попытки распространить язык РМ как универсальный на другие науки. Расселовская трактовка логического анализа языка была ориентирована на использование средств математической логики, с помощью которых полагалось про­яснить логическую структуру языка науки. Простые высказывания, из которых образуются сложные, Рассел называл атомарными, а слож­ные — молекулярными. Он придал им гносеологическую трактовку. Атомарные высказывания непосредственно фиксируют реальное «положение дел», присущие реальным предметам свойства или отноше­ния. Молекулярные высказывания опосредованно описывают реаль­ность, положение дел. Их истинность обосновывается редукцией к атомарным. Эта трактовка находилась в русле традиции эмпиризма и номинализма. Рассел подчеркивал, что развиваемая им философия, названная логическим атомизмом, вводит концепцию реальности, которую можно было бы назвать «абсолютным плюрализмом, поскольку она утверждает, что существует много отдельных вещей, и отрицает не­которое единство, составленное из этих вещей»¹⁴.

Идеи Рассела о придании языку РМ не только гносеологического, но и онтологического статуса разрабатывал его последователь Л. Витгенштейн. В «Логико-философском трактате» он развил расселовскую концепцию логического атомизма. Витгенштейн истолковал язык пропозициональной логики как модель мира, находящуюся к нему в отношении отображения.

Согласно этим идеям, существует однозначное соответствие меж­ду структурой языка РМ и структурой мира. «Граммофонная пластин­ка, музыкальная тема, нотная запись, звуковые волны, — писал Вит­генштейн, — все они находятся между собой в таком же внутреннем отношении отображения, какое существует между языком и ми­ром»¹⁵. Атомарные высказывания повествуют об элементарных собы­тиях мира, выражают атомарные факты. Атомарные факты просты, неразложимы и независимы друг от друга. Атомарные факты могут объединяться в более сложные, молекулярные факты. Мир, согласно этой концепции, предстает как совокупность фактов. «Мир, — считал Витгенштейн, — есть все, что происходит, мир — целокупность фак­тов, а не предметов. Мир определен фактами и тем, что это все фак­ты»¹⁶. Предложение выступает как образ факта, как его изображение. Оно по своей логической структуре должно быть картиной факта. «В предложении должно распознаваться столько же разных составля­ющих, сколько и в изображаемой им ситуации»¹⁷. Например, предло­жение «человек стоит под деревом» изображает ситуацию, в которой есть части — человек, дерево и положение человека относительно де­рева. Это отношение соответствия и позволяет понять предложение без какого-либо дополнительного объяснения его смысла. Факт — это то, о чем говорится в предложении, это то, что делает предложение истинным.

Но грамматическая форма языка может маскировать его логичес­кую структуру, в которой и обнаруживается соответствие языка и ми­ра. Это относится как к обыденному языку, так и к языку науки. «Язык, — писал Л. Витгенштейн, — переодевает мысли. Причем настолько, что внешняя форма одежды не позволяет судить о форме об­лаченной в нее мысли»¹⁸. Поэтому нужен логический анализ, прояс­няющий логическую структуру языка, выявляющий ее природу как повествование о фактах. В этом случае язык будет показывать струк­туру мира. Он не описывает эту структуру, но демонстрирует ее. Гра­ницы языка и есть границы мира.

В языке могут фигурировать не только высказывания о фактах, но и предложения, не имеющие фактического смысла. Витгенштейн по­лагает, что к ним относятся тавтологии и противоречия. Первые из них всегда истинны, вторые никогда не истинны. Предложения логи­ки и математики он интерпретирует как тавтологии. Они не зависят от фактов. Их смысл состоит в том, что они всегда истинные высказыва­ния, например, 2x2 = 4, сумма углов треугольника в евклидовой геометрии равна 2d. Тавтологии не говорят о фактах. «Например, мне ничего неизвестно о погоде, если я знаю, что либо идет, либо не идет дождь»¹⁹. Но они позволяют переходить от одних высказываний о фактах к другим, задают некоторую форму, структуру языка, который может показывать структуру мира.

Кроме предложений о фактах, а также выражений логики и матема­тики в языке науки могут встречаться метафизические (философские) положения. Они не являются ни высказываниями о фактах, ни тавто­логиями, ни противоречиями. Поэтому, согласно Витгенштейну, их следует считать не имеющими смысла: «Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны. Вот почему на вопросы такого рода невозможно давать ответы, можно лишь установ