Политические идеи Р. Иеринга

Выдающимся специалистом в области теории и истории государства и права во второй половине XIX в. был немецкий юрист Р. Иеринг. Им написаны всемирно известные работы «Дух римского права на различных ступенях его развития» и «Цель в праве». Здесь сформулировано немало идей, не утративших своего научного значения до сих пор и широко используемых современными политологами и юристами в их попытках осмыслить политико-юридическую реальность. Вот те из этих идей, которые находят наибольшее применение в науке наших дней.

1. О государственной власти, анархии и революции. По словам Р. Иеринга, «абсолютным, обусловленным целью самого государства требованием представляется то, чтобы государственная власть являлась в пределах государства высшею, преобладающею над всякою другою властью». Любая иная власть, «будет ли она исходить от отдельного лица или будет принадлежать многим, должна быть под государственною властью. Последняя должна быть над нею». Реализации такой задачи возможно добиться обеспечением перевеса «силы на стороне государственной власти» при ее взаимодействии «со всякою другою властью в пределах государственной территории... Казалось бы, - рассуждал Р. Иеринг, - вопрос этот легко разрешить с помощью... положения, по которому сила и власть всех» превосходят «силу и власть отдельных лиц». На этом положении обусловливается в товариществе гарантия «общего интереса против покушений на него интереса частного, так как первый отстаивают все совокупными силами, последний же преследуется лишь отдельными лицами, его личною силою. Та же противоположность интересов и охраняющей их власти повторяется и в государстве: с одной стороны, цель государственная (интересы всех) и призванная» к охране ее «государственная власть (мощь всех), с другой же - частный интерес и частная сила. Однако логика такого противоположения власти всех власти индивида применима лишь к тому случаю, когда власти всех сопротивляется отдельное лицо или меньшинство, но не к тому, когда сопротивление оказывает большинство... Между тем, опытом всех времен доказано, что государственная власть может иметь против себя почти все население и тем не менее быть в состоянии удерживать за собою командующее положение».

Как считал Р. Иеринг, подобные ситуации становятся возможными в силу действия двух факторов. Один из них - это «все те психологические мотивы, которые в случае борьбы между государством и народом склоняют чашу весов на сторону государства: сознание необходимости государственного порядка, расположение к праву и закону», вызываемый всяким нарушением порядка страх «за неприкосновенность лица и собственности», а также перед наказанием. Вторым фактором является «организация средств власти». Объясняя его значение, Р. Иеринг отмечал: «В сущности государственная власть есть выделенный для определенных социальных целей объем народной силы» - физической, умственной, экономической - и притом, несомненно, «значительно меньший того, какой остается за таким выделом у народа». Следовательно, в количественном отношении «естественный носитель власти - народ - всегда значительнее искусственного носителя ее - государства. Но такое отношение их друг к другу существенно видоизменяется тем, что власть государства организована, тогда как власть народа представляется простою субстанцией. Перевес организованной власти над неорганизованною можно уподобить превосходству сил человека, имеющего всегда под рукою один только, но острый меч, над другим человеком, имеющим мечей много, но тупых, не умеющим ими владеть и принужденным постоянно разыскивать их в минуту потребности».

По представлениям Р. Иеринга, «вытекающая отсюда мораль для государства заключается, с положительной стороны, в возможном усовершенствовании организации его собственной силы и, с отрицательной» стороны, «в воспрепятствовании организации угрожающих ему сил. Если всякое искусство нуждается в технике, то организацию в обществе средств власти можно назвать техникою государственного искусства». И если именовать «виртуозом всякого, доведшего технику до совершенства», то по отношению к упомянутому «виду техники» может идти речь о «виртуозности государств». Другое дело, что «техника, конечно, не есть нечто самое высокое в искусстве. Над нею царит идея, которой она должна служить».

О путях воспрепятствования «организации угрожающих государству враждебных элементов» Р. Иеринг счел возможным заметить следующее: «Так как организация совершается в форме союзов», то необходимы создание соответствующего законодательства об общественных объединениях и «бдительный административный надзор за ними». При этом осуществляющие такие задачи представители государства должны иметь в виду, что «средства власти союзов качественно не отличаются от средств государства, а в количественном отношении нет определенных границ увеличению их. Союз может обладать большим имуществом, чем государство, и если союз расширится за пределы государственной территории, то может насчитать большее число сочленов, чем государство подданных. Если к этому прибавить, что союз обладает совершенно тем же механизмом, как и государство, то становится понятна та опасность, какую представляет союз для государства. Деятельнейший сотрудник государства в преследовании социальных целей, когда он находится на стороне государства, союз превращается в опаснейшего врага его, избрав направление, противное государству».

В соответствии со взглядами Р. Иеринга, государство сможет нейтрализовать указанную опасность, если удержит «исключительно за собою право принудительной власти». Это предполагает, что всякий союз, который пожелает предоставленные ему законодательством права по отношению к его членам «осуществить путем механического насилия, должен обращаться к содействию государства, и от последнего вполне зависит установить законом условия, при которых оно признает возможным такое содействие». Только так «государство, согласно с требованиями понятия о высшей власти, достигает главенства над всеми союзами» своей территории, «не исключая и церкви; только посредством, с помощью государства эти союзы могут получить право принуждения и лишь на срок, признанный удобным со стороны государства. Это не что иное, как государственно-правовой прекарий, который, не взирая ни на какие противные ему договоры, государство может отнять во всякое время, потому что подобные договоры как противоречащие сущности государства недействительны и ничтожны».

Такому положению дел, продолжал свою мысль Р. Иеринг, противоречит теоретическое представление, «по которому достаточно согласия отдельного лица на предоставление другому принудительной над собою власти», чтобы эта власть действительно возникла. Если бы приведенное «мнение было правильно, то кредитор мог бы выговорить себе по отношению к должнику право Шейлока, а союз, на случай выхода из него кого-либо из членов, - обращения в свою пользу всего имущества такого члена, и государство» оказалось бы «низшим полицейским чином, приводящим в исполнение подобные соглашения». С точки зрения Р. Иеринга, указанная практика в государстве несовместима с верховенством его власти и не должна допускаться. Нормальная же ситуация в государственной организации заключается в том, что «автономия как отдельных лиц, так и союзов встречает пределы в критике государства, руководимой высшими соображениями общественной пользы: государству принадлежит принудительная власть, ему же - и суждение о том, ради каких целей подобает прибегать к ней».

По убеждению Р. Иеринга, «бессилие, немощь государственной власти - смертный грех государства, не подлежащий отпущению; грех, который общество не прощает, не переносит: государственная власть без власти - непримиримое в самом себе противоречие. Народы переносили самые жестокие злоупотребления государственною властью, зверство Аттилы и кесарское безумие римских императоров, нередко провозглашали героями деспотов, перед которыми пресмыкались во прахе. Опьяненные и восхищенные зрелищем стихийного величия, представляемого сосредоточением в одном лице человеческой власти, зрелищем дикой, непреоборимой силы, сокрушающей, подобно урагану, все, попадающееся ей на пути, народы прощали все и забывали, что они сами являлись жертвами этой силы. Однако и в состоянии умоисступления деспотия остается все еще государственною формою... Но анархия, то есть полное бессилие государственной власти, никоим образом не может быть названа государственною формою. Она - абсолютно антисоциальное состояние общества, разложение его. Всякий, полагающий ей конец, каким бы то образом ни было, огнем или мечом, будет ли то узурпатор или же чужеземный завоеватель, оказывает обществу услугу, является спасителем его, благодетелем, потому что самая невыносимая форма государственного состояния все-таки лучше полного отсутствия ее».

Причем «не легок для народа возврат от состояния государственной одичалости к государственному порядку. Он может быть совершен лишь с помощью железной руки, способной приучить народ снова к повиновению и покорности. Возврат этот совершается обыкновенно посредством деспотии», ставящей «на место произвола анархии произвол государственной власти». Так, «когда римский народ в период гражданских войн отвык от порядка и повиновения, явились римские кесари для восстановления государственной власти и ее прав, и терроризм воссел с ними рядом на престоле. Ужасы и бесчеловечие, которым предавались кесари, были лишь оргиями, которыми государственная власть праздновала свое возвращение. Они служили кровавым доказательством того, что государственная власть снова собралась с силами, что ей нечего бояться. Лишь по представлении этого доказательства наступил период умеренности».

Как полагал Р. Иеринг, совершенно иной характер, чем анархия, имеет революция. «Сходная во внешности с анархией в том, что и она является нарушением государственного порядка, революция существенно отличается от последней тем, что отрицает не вообще порядок, а только существующий, данный. Она желает тоже порядка, но иного, не того, который был до нее. Достигнет она успеха», ее называют революцией или переворотом; «потерпит неудачу, она получает название восстания, инсуррекции. Успех революции есть приговор, осуждающий государственную власть. Неудача инсуррекции - обвинительный приговор над нею самою».

2. О необходимости права и принуждения в государстве. Р. Иеринг спрашивал самого себя: «К чему закон и принуждение, если общество не требует от меня ничего иного, кроме того, что представляется моими собственными интересами?» Его ответ на этот вопрос таков: «Они необходимы по двум причинам. Первою является недостаточное» понимание. Не всякий обладает пониманием, «необходимым для того, чтобы знать, что общий интерес есть вместе с тем и его собственный. Для того, чтобы усмотреть выгоды, касающиеся исключительно отдельного лица, достаточно и самого слабого умственного зрения. Для этого достаточно политики ограниченного эгоизма, интересующегося лишь самим собой. Помышляя лишь о самом себе», этот эгоизм не заботится о других и жертвует ими, «чтобы спасти себя одного. Определяясь данным моментом, он выжидает до тех пор, пока опасность, которую он мог и должен был своевременно, при первом появлении ее, встретить и отразить, не постучится в его ворота и не поразит его самого». Так вот, по мнению Р. Иеринга, «закон есть единение разумных и дальнозорких, направленное против близоруких. Первые должны принуждать последних к тому, что требуется их собственным интересом». Не ради них самих, «не с тем, чтобы осчастливить, вопреки их желанию, а ради общего интереса. Закон есть необходимое оружие в борьбе интеллигенции со скудоумием».

Второй причиной необходимости политического принуждения «является злая или слабая воля, приносящая общий интерес в жертву собственному», ибо «частный интерес... заключает в себе для отдельного лица соблазн проявить свое Я» за счет общества. Иными словами, речь идет об эгоизме, который пользуется «ради самого себя выгодами и благодеяниями общества», но отказывает «последнему в исполнении его умеренных требований». Он рассуждает так: «Я предоставляю обеспечение» общих целей «другим, а сам буду преследовать исключительно свои собственные. Пусть другие распинаются за меня, я», со своей стороны, «буду заботиться только о себе». Однако «если бы все начали подражать такому эгоизму», то он «обчелся бы» и «пришел бы, напротив, к противоположному убеждению в необходимости содействовать общей цели в видах собственного интереса».

3. Об учете интересов людей в политике. Р. Иеринг, формулируя один из основных принципов правильной, с его точки зрения, государственной политики, писал: «Общество, рассчитывающее на успех, должно быть уверено в полной преданности» отдельных его членов «цели общества. Для такой уверенности необходимо, чтобы общество каждому» своему члену «доставляло полный эквивалент за его содействие. Неисполнением этого условия общество вредит собственной цели: интерес обделенного» члена «к обществу ослабевает», а вместе с тем «ослабевает и одна из сил, необходимых для движения всего механизма. Полное совпадение интересов каждого отдельного члена с интересами общества, то есть уверенность в том, что индивид», способствуя реализации интересов общества, способствует осуществлению своих интересов, - есть условие преуспевания общества. «Неравенство в разделении выгод, нарушение интересов отдельного члена влечет за собою нарушение интересов всего общества».

По словам Р. Иеринга, вообще «есть два вида интересов» людей: «ближайшие, осязательные, и отдаленные, доступные лишь опытному глазу... Истинная политика характеризуется дальнозоркостью по отношению к интересу» и предполагает понимание участниками политической деятельности тождественности «государства и народа, общности их интересов». Такая политика «есть дальнозоркое око, смотрящее вдаль, не останавливаясь на узкой сфере непосредственных интересов, которою ограничивается взгляд близорукого. В этом смысле и истинную политику деловой жизни можно назвать политикою разумного, дальновидного делового человека. Плохой делец понимает лишь ближайшую выгоду, он походит на плохого шахматного игрока, который бьет пешку и через то проигрывает партию. Настоящий деловой человек жертвует пешкой и выигрывает игру. Выражаясь отвлеченно, характерной чертой плохой деловой политики служит направление ее на отдельный акт, сосредоточение ее на преходящем моменте. Истинная же политика обнимает собою целое, заботится о будущем». Впрочем, правильная и неправильная государственная политика отличаются друг от друга тем же самым.

Отсюда ясно, почему люди, получившие хорошее политическое образование, относятся к государственным делам совершенно иначе по сравнению с лицами, у которых оно отсутствует. Политически образованный человек «сознает, что его собственное благополучие обусловлено благополучием» государства как целого, что, способствуя благу этого социального организма, он действует ради собственных интересов. В то же время политически необразованный человек «на удовлетворение требований, предъявляемых ему общежитием,... смотрит как на жертву, приносимую им чужим целям. Первому общественный интерес представляется собственным его делом, последнему - делом чужим».

4. О фактическом и правовом неравенстве классов в государстве. Как констатировал Р. Иеринг, «опыт показывает, что государственная власть служит далеко не всегда интересам всего народонаселения, а нередко одному наиболее могущественному сословию, и, следовательно, законодательство создает право соответственно не общим интересам всего общества, а лишь выгодам привилегированного сословия». При этом если диктующий законы «сильный вступает в союз со слабым», то «он составит такой договор товарищества, по которому на долю его выпадает львиная часть». Вот почему «устройство и порядок общества будут всегда соответствовать взаимному властному положению различных слоев или классов, из которых оно состоит. Победитель, присоединяя к своему государственному союзу побежденный народ, не поставит его в одинаковое с собою положение, а приведет в зависимость. Равным образом и в народе цельном, развившемся самобытно, более могущественное сословие всегда выразит перевес своей власти в правовых институтах. Неравенство права в этих случаях является» способом сосуществования сильных и слабых, «предположением, с которым связано мирное общежитие тех и других. И именно слабый наиболее заинтересован в том, чтобы, пока не произошло никаких изменений в первоначальном властном положении обеих сторон, не нарушался существующий порядок».

5. О невозможности одинакового права для всех народов и времен. По словам Р. Иеринга, «как врач не может прописывать всем больным одно и то же средство, а сообразует» избираемые им лекарства «с состоянием больного, так и право не может всюду создавать одни и те же определения, а должно, напротив, сообразоваться с состоянием народа, степенью его культуры, потребностями времени и, правильнее говоря, даже и не должно, а это само собою делается, это - сам собою слагающийся исторический факт. Идея о том, что право в сущности должно бы быть всюду одно и то же, ничуть не лучше идеи о том, что лечение всех больных должно бы быть одинаково. Универсальное право для всех народов - то же самое, что универсальное лекарство от всех болезней и для всех больных. Такое воззрение - ложное в самом основании своем», как и гармонирующее с ним теоретическое представление, что формула наилучшего государственного устройства - одна и та же для всех государств, независимо от исторической обстановки, в которой они существуют.

И «сколь мало врач противоречит себе, когда, смотря по состоянию больного, ныне прописывает ему то, что воспретил вчера, столь же мало, поступая» аналогичным образом, «противоречит себе и законодатель», ибо «жизненные условия общества варьируются точно так же, как и жизненные условия индивида». То, «что в одном месте излишне, в ином может быть необходимо, полезное в данном случае может оказаться вредным в другом». Причем «врач может ошибиться в выборе средств, точно так же и законодатель». К тому же и первым, и вторым «могут руководить различного рода предрассудки». В частности, хотя «уголовное право начинается там, где интересы общества требуют наказания», и последнее «должно иметь место всюду, где общество не может обойтись без него», но «здесь все зависит от индивидуального опыта, от склада жизни и нравственности различных народов и времен». Поэтому «отношение сферы применения наказания к сфере гражданской кривды, или, - что то же самое, - сфера преступления в обширном смысле, исторически изменчивы, точно так же как непостоянно и отношение области права к области нравственности».

6. О народе как гаранте стабильности юридических норм. По представлениям Р. Иеринга, желание государственной власти произвольно изменять законодательство сдерживает «единственно реальная сила, стоящая за закон, народ, смотрящий на право как на условие своего существования и на оскорбление этого права - как на смертельную обиду, наносимую ему самому; народ, от которого можно несомненно ожидать, что он вступится за свое право... Низкий мотив страха и опасения» перед народным сопротивлением произвольному изменению государственной властью законодательства, а также обходу его государственными чиновниками «побуждает государственную власть к соблюдению законов».

Этот мотив «не отказывает в своих услугах даже и тогда, когда нет высшего» мотива, «а именно уважения к закону ради того, что он закон. Гарантия закона и сверху, и снизу одинакова:... страх перед законом». Для простых граждан речь идет о страхе наказания за нарушения законов, для государственной власти - о страхе сопротивления ей народа, если она произвольно изменит законодательство. Иными словами, обеспеченность права от произвольных изменений его со стороны государственной власти «есть дело рук самого народа,... благо, которое... приобретается путем трудной борьбы, нередко кровавых подвигов».

7. О вреде исключительного господства права. Как полагал Р. Иеринг, «право не служит само себе целью, а лишь средством к достижению цели. Конечной целью как государства, так и права должно быть установление и гарантия жизненных условий общества», ибо «право существует для общества, а не общество для права». Поэтому «там, где... обстоятельства требуют, чтобы государственная власть пожертвовала или правом, или обществом, она не только уполномочена, но и обязана пожертвовать правом и спасти общество». Иначе и быть не может, поскольку «выше всякого отдельного закона, нарушаемого в таком случае, стоит всеобщий и высший закон сохранения общества».

Правда, отдельному лицу может быть позволено при подобном столкновении интересов, «когда приходится выбирать между правом и жизнью, жертвовать последнею». Оно «приносит в жертву только себя, между тем как общество и право продолжают свое существование». Но государственная власть, поступающая аналогичным образом, «совершает смертный грех», потому что в ее обязанность входит «осуществление права не ради самого права, а ради общества. Как капитан судна выбрасывает груз за борт, когда того требует безопасность корабля и экипажа, так и государственная власть поступает с законом, когда такой образ действий является единственным средством предохранить общество от важной опасности». Это – «обусловливаемое состоянием крайней необходимости» право государственной власти, которая «не только смеет», но и обязана «прибегать к нему».

Тем не менее «открытое нарушение закона остается прискорбным явлением, от которого законодательство по возможности должно оберегать государственную власть». Поэтому были выработаны юридические способы «облечения права крайней необходимости в законную форму». В частности, сюда относится право помилования. «С формальной стороны последнее представляется вторжением в правовой порядок»: преступник освобождается от наказания, «которым грозил ему закон». Как заметил Р. Иеринг, «если верно, что в уголовном праве должен господствовать закон, как и в гражданском праве», то помилования быть не должно. «Раз допускается последнее..., то тем самым нарушается принцип исключительного господства закона. Право сознает, что одним законом оно обойтись не может, что оно нуждается в помощи высшей, стоящей над законом справедливости, которая согласовала бы в отдельном случае наказание с требованиями правосознания».

С точки зрения Р. Иеринга, сказанное объясняет, почему «вполне совершенное правовое государство», то есть такое, где «государственная власть не могла бы повелевать или воспрещать что-либо, что не предусмотрено законом», нежизнеспособно. «Исключительное господство закона равносильно отречению общества от свободного употребления своих рук». Оно бы беспомощно взирало «на требования жизни, которые не предусмотрены в законе» или перед которыми «закон признал себя бессильным, неудовлетворительным». Отсюда вытекает, что «государственная власть не должна законом ограничивать возможность» собственной деятельности «более того, чем это требуется настоятельною необходимостью; в этом отношении лучше недоделать, чем переделать. Ложно верование в то, что интерес обеспеченности права и политической свободы требует возможно полного ограничения государственной власти законом.

В основе такого верования, - отмечал Р. Иеринг, - лежит странное представление о том, что государственная власть есть зло, с которым следует постоянно бороться. В действительности же государственная власть есть благо, относительно которого, как и относительно всякого другого, справедливо замечание, что ради возможности спасительного пользования таким благом необходимо мириться» со злоупотреблениями им.

К тому же «наложение на власть оков закона представляется не единственным средством к предупреждению злоупотреблений ею. Есть другое средство, оказывающее ту же услугу: личная ответственность. Таков был путь, к которому обратились древние римляне». Они предоставили «своим магистратам власть, весьма напоминающую власть монархическую, но требовали от них строгого отчета при сложении с себя должности».

8. Об укрупнении государств в ходе политической эволюции. Как считал Р. Иеринг, «каждому жизнеспособному государству присуще стремление расширить свои географические границы... Большие общественные организмы поглощают меньшие». Когда же поглощены малые и остаются одни большие, то «между последними возгорается борьба на жизнь и смерть, пока они не сольются в государственные организмы еще больших размеров». Таким образом, «формат государств постоянно увеличивается, начиная с наименьшего формата небольших государств классической древности». Причем «до сих пор не было еще... периода времени», в который отмеченное «стремление государств к расширению» не выказывалось бы «народами, более или менее могущественными». Скорее всего, в будущем эта тенденция, продолжаясь, приведет к созданию одного государства, охватывающего все население мира и весь земной шар.

9. Об идее общественного характера частного права. По убеждению Р. Иеринга, «все права частного права, хотя и имеют прежде всего в виду индивида, находятся однако под влиянием общества, сообразуются с требованиями его. Нет между ними ни одного права, относительно которого субъект мог бы сказать: “Это право - исключительно мое право; понятие этого права исключает возможность ограничения в моем пользовании этим правом со стороны общества”». Например, если вести речь о праве собственности, то «неправда, что собственность по самой «идее» ее заключает в себе право абсолютного распоряжения. Общество не может допустить и никогда не допускало собственности в таком виде... Если бы собственник мог замыкаться в собственности как в неприступной крепости», то «сопротивление всякого отдельного лица могло бы воспрепятствовать проложению... дороги, закладке крепости, - сооружений, от которых может зависеть благосостояние тысяч людей, развитие целой провинции, безопасность государства. Стоило бы одному лишь крикнуть: “Этот дом, эта земля, эти лошади, скот мои”, - и общество в бессилии, сложа руки, должно бы было взирать, как огонь, море, моровая язва распространяют всюду опустошение и как люди в случае войны вместо скота на себе таскают пушки. Принцип неприкосновенности собственности равнозначущ с преданием общества в руки неразумия, каприза и упрямства, самого резкого, преступнейшего эгоизма отдельного лица: “Пусть все погибнет, лишь бы уцелели мой дом, земля, скот!” Но действительно ли близорукий человек сохранит их? Опасности, угрожающие всем, угрожают и ему; море, огонь, чума, неприятель настигнут и его, и он погибнет под общими развалинами. Интересы общества суть в сущности и его интересы, и если общество ограничивает его право собственности, то делается это как ради» него самого, так и ради общества. В частности, руководствуясь указанными интересами, государство может с помощью увеличения подоходного налога, налогов на наследство и предметы роскоши «предупредить чрезмерное накопление частной собственности в отдельных пунктах, перевести избыток ее в государственную казну и через то» вызвать более соответствующее интересам общества разделение имущества, чем установившееся «под влиянием собственности, которая вполне справедливо может быть названа ненасытностью эгоизма».

Отсюда следует, что у индивида «нет ничего, принадлежащего исключительно» ему одному. Всюду рядом с индивидом «стоит общество или представитель» общественных «интересов - закон. Во всем общество является... партнером» индивида, требующим из принадлежащего индивиду «своей доли: доли... самого» индивида, его рабочей силы, тела, детей, имущества. «Право есть осуществленное партнерство индивида с обществом».

10. О возмездных и безвозмездных услугах как средстве удовлетворения потребностей граждан государства. Р. Иеринг рассматривал «переход от безвозмездности к системе возмездия» в человеческих отношениях, от связей людей, «основанных на щедротных услугах, к системе оборота» как «великую услугу обществу». Критикуя тех, которые думали иначе, он писал: «Большинство видит в подобном новшестве лишь ту невыгодную... сторону, что при нем становится необходимым немедленно платить за то, что прежде доставалось даром, и не замечает, что такой ущерб с избытком вознаграждается выгодами нового порядка вещей».

Для иллюстрации указанных выгод Р. Иеринг привел конкретный пример удовлетворения нужд путешественников двумя способами - безвозмездным гостеприимством и посредством создания системы гостиниц. «Конечно, - констатировал Р. Иеринг, - гостеприимство, широко растворяющее двери для усталого путника, прекрасная вещь, и не следует отрицать в нем известной поэтической прелести... Но, с практической точки зрения,... гостиница лучше гостеприимного дома». Гостиница всегда гарантирует путешественнику приют за деньги, которые совершенно избавляют его «от необходимости унижаться до просьб или от обязанности благодарить за благодеяние». В кошельке путешественника - его «свобода и полная независимость во время путешествия». Таким образом, учреждение гостиниц в стране, «где прежде путник принужден был выпрашивать себе приют, нельзя не признать громадным шагом вперед. Только с этой поры... страна действительно является открытой для путешественников. Содержатель гостиницы имеет для путешествия не меньшее значение, чем купец в деле менового оборота, обмена ценностей: оба гарантируют человеку удовлетворение известных его потребностей, являясь представителями организации этого удовлетворения, приспособленной к обороту, то есть основанной на началах возмездности».

По словам Р. Иеринга, «деньги, несомненно, имеют преимущество» перед безвозмездностью. «Только деньги в состоянии... в совершенстве установить реальную систему удовлетворения потребностей человека». Совершенство этой системы «заключается частью в ее экстенсивном распространении: деньги удовлетворяют все потребности человека, как высшие, благороднейшие, так и низшие, и притом в какой угодно мере; частью же - в том, что в этой системе все условия удовлетворения всевозможных потребностей сводятся к одному, бесконечно простому, вечно неизменному условию, легко поддающемуся вычислению - к деньгам», которые характеризуются так называемой «абсолютной необусловленностью».

Указанное качество денег Р. Иеринг объяснял так. «Услужливость обусловлена массою предположений, деньги же не обусловлены ничем, кроме самих себя. Услужливость требует, чтобы желающий воспользоваться ею умел сделать это ловко, искусно, не злоупотребляя ею. У нее свои прихоти и причуды, свое настроение духа: нередко она отворачивается именно от того и тогда, кто и когда в ней более всего нуждается. Во всяком случае границы ее крайне тесны. Все это чуждо деньгам. Они нелицеприятны, некапризны, непричудливы. Они не ограничены ни временем, ни пространством в смысле средства к удовлетворению потребностей».

Занимает ли лицо «высокое или низкое положение, пользуется ли или не пользуется известностью, будет ли оно туземного или иноземного происхождения» - для денег это все равно. «Деньги - истинный апостол равенства. Там, где речь идет о деньгах, смолкают все социальные, политические, религиозные и национальные предрассудки и различия... Эгоизм, преследуя только свои собственные интересы,... созидает в своей сфере царство совершенного равенства личности». Ведь «живейший интерес эгоизма заключается в том, чтобы быть к услугам всякого всегда и в произвольном размере: чем более от него ожидают, тем более и дает он; чем больше от него требуют, тем более он податлив». Вместе с тем «нельзя себе представить состояния невыносимее того, когда нам пришлось бы от услужливости ожидать удовлетворения всех наших потребностей; это был бы удел нищего! Наша личная свобода и независимость зиждутся на том, что мы можем и должны платить, - в деньгах кроется наша независимость, не только экономическая, но и нравственная».

Согласно воззрениям Р. Иеринга, «деньги не тождественны с возмездностью», хотя во многих случаях через них она проявляется. «Возмездность обусловливает собою известное действие, на которое подобным же действием отвечает и другая сторона. Юридическая форма возмездности - двусторонний или обременительный договор. Психологически необходимым условием умственного процесса при заключении подобного договора является обоюдное убеждение сторон в том, что каждая из них получит по договору нечто более ценное, чем то, что сама дает. Каждая сторона не только стремится к выгоде, но убеждена, что выгадывает, - без этого условия невозможен был бы никакой обмен. Поэтому определение исполнения договора противной стороной как эквивалента - как бы ни было справедливо подобное определение с точки зрения оборота - с точки зрения участвующих в договоре сторон представляется вполне неверным. Исполнение договора противной стороной, заключающееся только и единственно в эквиваленте того, что сделано с нашей стороны, психологически не в силах вызвать изменение в существующем положении сторон. Для этого необходим перевес, конечно, не в объективном, а лишь в субъективном смысле; необходимо, чтобы обе стороны были убеждены в личных для них выгодах обмена».

Р. Иеринг предполагал, что «это и бывает на самом деле по отношению к обеим сторонам. Кто продает за умеренную цену вещь, для которой он не находил абсолютно никакого употребления, тот улучшает свое экономическое положение, так как взамен совершенно непригодной для него вещи получает нечто пригодное» - деньги. Одновременно «в выгоде и покупатель, так как приобретает вещь за дешевую цену. Эта возможность обоюдного выигрыша при сделке основывается на различии субъективных потребностей, которыми определяется ценность вещи для известного субъекта. Каждая из сторон, вступающих в сделку, прилагает к оценке вещей или действий, составляющих предмет обмена, свой индивидуальный масштаб». В результате получается, что «обе стороны остаются в выгоде без ущерба друг для друга».

Р. Иеринг считал, что «только лицемер будет спорить против» логики двустороннего договора, согласно которой «каждый ищет собственной выгоды и убежден, что другая сторона поступает» аналогично. «Никто поэтому не считает себя обязанным быть благодарным своему контрагенту», ибо «всякий знает, что он вступил в сделку исключительно ради своих личных интересов. Такую логику этого правоотношения признало и право во всей ее силе, предоставляя эгоизму полный простор, лишь бы для достижения своих целей он не пользовался недозволенными средствами».

Указанные отношения, основанные на обоюдном эгоизме их сторон, в общественной жизни существуют как разветвленная система «операций гражданского оборота». И чем более удается этой системе в межличностных отношениях создать «исключительно на началах эгоизма гарантию удовлетворения человеческих потребностей и заменить благоволение, доброе расположение и бескорыстие жаждой приобретения и своекорыстием, тем лучше выполняет» она «свою задачу».

11. О вознаграждении в двух основных областях трудовой деятельности людей в государстве. По представлениям Р. Иеринга, «существуют две области социального труда. В одной из них деньги представляются единственною целью и двигателем всех совершающихся в ней операций. В другой же индивид, кроме денег, имеет в виду» еще и иную цель. Речь идет о получении идеального вознаграждения, которое может быть двух видов - внешним и внутренним. Под первым из них подразумевается «вознаграждение, выплачиваемое обществом или государственной властью» в виде признательности, чести, славы, высокого социального положения. Второй вид обозначает «удовлетворение, доставляемое самим трудом:... прелесть испытания своих сил, торжество открытия, изобретения, упоение творчеством, сознание пользы, принесенной человечеству». К сфере социального труда, где экономическое вознаграждение сочетается с идеальным, «относятся искусство и наука, церковная и государственная служба».

Как заметил Р. Иеринг, «чуткая на оттенки людская речь правильно разграничила, оттенила» указанные области социального труда. Касаясь одной, она «называет вознаграждение заработной платой». Характеризуя другую, людская речь «умышленно избегает это выражение, заменяя его» иными. «Писатель, композитор, врач получают не “плату за труд”, а “гонорар”, чиновник - содержание, жалованье, награду; актер и офицер – оклад». И это не просто «утонченная вежливость в выражениях». В основе такого явления лежит то, что на экономическую составную часть вознаграждения в искусстве и науке, на церковной и государственной службе «никоим образом нельзя смотреть как на плату за труд». В частности, государство отнюдь не вознаграждает труд своих чиновников денежными суммами, эквивалентными служебным усилиям этих лиц. Их оклады «нередко... значительно ниже меры, установившейся в обороте для оценки» аналогичного труда. «Банки и другие частные предприятия предлагают лицам, состоящим на государственной службе, которых они желают привлечь на службу к себе, значительно большее» жалованье, «чем получаемое ими от государства»; иногда «удесятеренный размер его». Поэтому «всякий, кто посвящает себя на службу государства..., должен иметь в виду не денежные выгоды, а призвание. Для того же, чтобы такое посвящение себя было полное, государство» снимает с лица, служащего ему, и берет «на себя заботу о поддержании его существования». Цель жалованья, выплачиваемого государством чиновнику, «заключается в том, чтобы дать» ему «экономическую возможность всецелого, безраздельного посвящения себя призванию службы».

Из такого понимания цели жалованья само собою вытекает воспрещение соединять с государственной службой занятия каким-либо промыслом гражданского оборота. «Будь жалованье заработною платою, как всякая иная плата за труд, нельзя было бы объяснить, почему государство должно воспрещать своим чиновникам увеличивать свои доходы побочными занятиями. Казалось бы, оно, напротив, должно было бы желать, чтобы чиновники этим путем пополняли» свое недостаточное содержание. «Но так как жалованье имеет значение средств, необходимых для поддержания жизни и доставляемых государством», то без упомянутого «воспрещения над государством тяготел бы постоянный упрек общества, что оно не дает своим слугам того, на что они имеют полнейшее право. Что государство, воспрещая чиновникам побочные занятия, имеет в виду не сохранение всех сил их для государственной службы, явствует из того, что воспрещение это относится как к самим чиновникам, так и к женам их. Жене председателя не следует открывать торговли модными товарами, жене майора не подобает иметь овощную лавку: муж, который потерпит что-либо подобное, тем самым откажется от занимаемого им места».

В то время как заработная плата обычно «дает трудящемуся более, чем средства к поддержанию жизни», жалованье государственного служащего «обеспечивает только последние». Но при этом следует не упускать из виду, что жалованье подразумевает именно поддержание жизни, сообразное со служебным постом и званием. Так что максимальные денежные суммы получают в виде жалованья чиновники, должности которых предоставляют им наибольшие властные полномочия. И хотя «размеры жалованья бывают велики», но и самые высокие оклады «часто едва достаточны для сообразного со служебным положением существования... Поэтому чиновник на службе не в состоянии что-либо отложить в виде экономии... Ремесленник, фабрикант, купец, не успевшие ничего в течение своей долгой жизни при напряженной деятельности скопить, доказывают, что или они своего дела не разумели, или плохо хозяйничали. Чиновник же, составивший себе службою состояние, свидетельствует о том, что либо он отказывал себе, в чем не следовало отказывать, либо присвоил нечто, не подлежавшее присвоению. При нормальных условиях чиновник, вступивший на службу без состояния», после смерти своей «оставляет обыкновенно жену, детей и долги». Однако относительная экономическая невыгодность профессии государственного служащего, как правило, с лихвой компенсируется идеальным вознаграждением за государственную службу, и прежде всего высоким социальным положением чиновника в государстве.

12. О принуждении граждан к государственной службе. Р. Иеринг отмечал, что к исполнению некоторых охватываемых ею «служебных обязанностей... государство принуждает» подданных совершенно так же, как принуждает их к уплате налогов: «они являются государственно-гражданскими обязанностями». По мнению Р. Иеринга, «основную причину применения в этих случаях принуждения следует искать не в необходимости подобной службы, - судьи столь же необходимы, как присяжные и солдаты, однако к последним применяется принуждение, к первым же нет, - а в том, что ее выполнить может всякий, не лишенный присущих большинству способностей». Кроме того, «вследствие непродолжительности этого рода службы, никто в ней не может видеть помехи в выборе для постоянной деятельности того или другого промысла. Между тем, настоящая государственная служба предполагает известный навык, опыт, приобретаемые долгою подготовкою, продолжительное и исключительное посвящение себя ей». Она требует от человека «принесения в жертву» всего его существования, «жертвы, которой государство без явной несправедливости не вправе требовать от того или другого лица. Оно должно ожидать принесения ее по доброй воле».

13. О нарушении основных законов человеческого общества. Как полагал Р. Иеринг, «самоубийцы, безбрачные, нищие нарушают основные законы человеческого общества не менее убийц, разбойников и воров. Для того, чтобы убедиться в этом, стоит только подвергнуть их испытанию посредством применения к ним кантовского понятия о “возможном в правовом отношении” (обобщение собственного образа действования), то есть представить себе образ действия их всеобщим. Общество при таком предположении должно бы было погибнуть в настоящем поколении».

14. Об аналогии в праве как способе правотворчества. По убеждению Р. Иеринга, распространение юридического правила на ранее не регулировавшиеся им общественные отношения по аналогии «заключает в себе дальнейшее образование самого права, показывая, что определение закона ложно связано с несущественным признаком, с отдельным видом вместо рода, и что, следовательно, узкие границы, в которых оно само себя заключило, должны быть расширены». Р. Иеринг считал, что распространение нормы права по аналогии «происходит всего чаще в том случае, когда во время обнародования закона были известны только определенные, отдельные виды рода» и лишь впоследствии «стали входить в употребление другие». Например, самые древние законы о фальшивых деньгах говорят только про чеканную монету. «Позднее же появляются бумажные деньги. Распространяя закон и на последние», юридическая теория руководствуется следующей мыслью: «Закон был определен для родового понятия денег» как открыто признанного средства обмена, но кажется прикрепленным к одному виду денег, а именно к монетам, ибо во время составления закона «род совпадал еще с этим одним видом». Однако сущность закона заключается не в том, что обозначается вид (монеты), а в обозначении того, «что обще всему роду», то есть деньгам.

15. О формальной осуществимости права. Согласно взглядам Р. Иеринга, «функция права состоит вообще только в его осуществлении. Что не реализуется, не есть право». Качество права, требуемое целью его осуществления, уместно назвать «формальной осуществимостью права». Под ней имеется в виду «легкость и надежность применения абстрактного права к конкретным частным случаям». В зависимости от «меньшего или большего расхода» духовных сил, требуемого этой операцией, а также от надежности или ненадежности ее результата возможно вести речь о большей или меньшей формальной осуществимости права. «При этом... объективная трудность или легкость применения правового положения определяется им самим, а именно тем, с трудно или легко узнаваемыми признаками» соединяются юридические определения. «Каждое правовое положение присоединяет к определенному предположению – “если кто-либо сделает то-то и то-то” - определенное следствие – “то должно совершиться то-то и то-то”». Чтобы применить его, следовательно, нужно, во-первых, «разыскать, существует ли предположение в конкретном случае», и, во-вторых, «лишь отвлеченно выраженное следствие выразить конкретно. Например, убыток, который кто-либо должен вознаградить, оценить деньгами».

Как утверждал Р. Иеринг, «чем общее и отвлеченнее определены предположения и следствия правового положения, тем труднее его конкретное применение; чем конкретнее и более внешне, тем легче». И «эта легкость конкретной распознаваемости абстрактного для практики важнее, чем логическая законченность отвлеченного содержания». Показательны в рассматриваемом отношении постановления о бесчестьи в древнейшем и более позднем римском праве. В первом следствие бесчестья, то есть наказание за него, состояло в определенной денежной сумме - двадцати пяти ассах. Во втором «оно было предоставлено усмотрению судьи». Если при действии древнейшего римского права устанавливалось, что бесчестье совершено, то присуждение двадцати пяти ассов потерпевшему «вытекало само собой». В более же позднем римском праве, напротив, для осуществления следствия установленного бесчестья требовалась «еще точная оценка индивидуальных отношений данного случая, например, социального положения оскорбителя и оскорбленного, времени, места и т.д.», так что определение наказания требовало от судьи немалых усилий.

Равным образом, рассуждал Р. Иеринг, и сама формулировка гипотезы юридического правила о бесчестьи может обусловить либо легкое, либо весьма затруднительное применение этой нормы. Так, если ее предположение «основано вообще на “оскорблении чести”», то исследовать, «существует ли данное предположение в частном случае, гораздо труднее, чем когда оно, как в некоторых древних законах, гласит об определенном, легко узнаваемом по внешним признакам факте». Например, «если кто» избил «другого, обвинил в преступлении» и т.п.

Иными словами, «постановления, которые... нескладно скроены, но соединены с внешними,... легко распознаваемыми признаками, в практическом отношении заслуживают предпочтения» перед «правовыми положениями», в которых «духовный вид и покрой» безупречны, но «формальная осуществимость оставлена без внимания». Более того, «важность этого последнего качества заключается не только в том, что операция применения права облегчается и упрощается, а следовательно может и ускоряться, но и в том, что им обеспечивается равномерное осуществление права. Чем нагляднее и заметнее для глаза определены признаки какой-либо классификации, тем вернее можно рассчитывать, что каждая вещь будет верно классифицирована; чем отвлеченнее, тем более возрастает опасность ошибок».

Приведенные суждения Р. Иеринга позволяют понять, почему идея формальной осуществимости права весьма часто ведет законодателя «к выработке юридической симптоматики», а именно принуждает в ходе правотворчества «переносить сущность» правового понятия на его «внешнюю сторону, для внутренних различий... приискивать внешние, возможно меткие признаки». Это делается следующим образом. Предположим, что законодатель «хочет нормировать» совершеннолетие и исходит из представления: «совершеннолетним должен быть тот, кто обладает нужной предусмотрительностью и твердостью характера, чтобы самостоятельно управлять своими делами». Как ни верна эта мысль, то есть, что совершеннолетие есть реализация указанного представления, «однако весьма превратно было бы провозгласить ее законом в этом отвлеченном виде. Сколько времени и труда было бы потеряно, чтобы открыть существование» такой реальности «в частном случае, какой неисчерпаемый источник споров открыл бы этим законодатель, какой свободный простор дал бы он этим произволу судьи и сколько бы жалоб на пристрастие возбудил бы он даже при безупречном применении... закона!» Каким же образом законодатель может избежать всего этого? Он заменяет отмеченное предположение другим, которое с ним находится «в известной правильной, хотя и не необходимой связи» и имеет «преимущество более легкой и надежной конкретной распознаваемости». Например, совершеннолетними признаются все лица, достигшие определенного возраста. «Это отступление от первоначальной» идеи законодателя, «эта замена в отвлеченном отношении очевидно более верного предположения менее правильным и верным, но практически легче распознаваемым, требуется» необходимостью обеспечения легкости применения права.

Та же самая необходимость вызывает к жизни, кроме подобных «овнешниваний» предположений юридических норм, и разнообразные «овнешнивания» следствий этих правил. Речь идет, в частности, о ситуациях, когда вместо абстрактного определения в форме сложной юридической конструкции назначаемого в каждом отдельном случае вознаграждения имеет место принятие заранее определенной суммы. Наконец, указанная необходимость обусловливает присутствие в праве презумпций, которые могут быть лишены силы доказательствами противного, фикций, не допускающих этой возможности, а также обязательных форм юридических действий. Так, при завещании без этих «форм было бы весьма трудно» верно «ответить на вопрос, распорядился ли кто-либо о своем наследстве или нет, и если распорядился, то как».