Современные этические теории

Вторая половина XIX — начало XX в. стали вре­менем суровых испытаний философских доктрин, ми­ровоззренческих и нравственных принципов и самих социальных систем на их истинность и человечность.

В целом эта эпоха стала временем перелома, знаме­новавшего собой конец классической и становление новой, современной философии и этики. Это вырази­лось в отходе от основных принципов и установок, характерных для всей классической этики, или их пе­реосмыслении в свете новых реалий, в появлении ог­ромного множества учений и школ, в изменении самих способов и подходов к традиционным проблемам.

Классическая философия человека и морали тради­ционно базировалась на культе разума и рациональ­ности, на оптимистической уверенности в закономер­ности и логичности устройства всего бытия и самого человека, способного к сознательному переустройству своей жизни на началах разумности, справедливости и человечности. Все случайное, неподлинное, неразум­ное, несправедливое, эгоистическое рассматривалось как временные характеристики Бытия, через которые посредством прогресса науки и просвещения, разви­тия человеческой сознательности проторит себе доро­гу Разум.

Вся классическая этика была пронизана гуманисти­ческими установками, а различия между течениями и школами касались в основном лишь средств обоснова­ния и утверждения идеалов гуманизма и справедли­вости, свободы и достоинства человека. Эти идеалы в категориальной форме выражались в понятиях «при­роды человека», его «сущности» и «назначения» и в конечном счете носили абстрактно-обобщенный харак­тер. Они как бы нависали над отдельным индивидом с его неповторимо личной судьбой и случайными эмпи­рическими интересами, требуя подчинения разумно-всеобщему началу.

В целом можно сказать, что классической филосо­фии человека была присуща уверенность в гармонии истины, добра и красоты как в самом бытии, так и в его познании. Отдельные «отщепенцы» историко-фи­лософского процесса — скептики, пессимисты, агнос­тики, индивидуалисты — своей исключительностью лишь подтверждали общее правило. Нравственность мыслилась как выражение истинной сущности челове­ка, его предназначения как разумного существа, даже если в своем эмпирическом бытии он был далек от нее. Разум должен был открыть и сформулировать принципы устройства мира на началах человечности, добра и красоты, и эта истина своей убедительной при­влекательностью должна была вдохновить людей на ее осуществление.

Ход истории в XIX—XX вв., казалось, полностью опроверг эти ожидания, а разум и наука, хотя и под­твердили свое торжество в познании и подчинении сил природы, обнаружили и свое бессилие в устройстве человеческой жизни. Претензии классической филосо­фии, исходящей из убеждения в закономерном устрой­стве мира и его движении в направлении прогрессив­ных идеалов, в разумности человека и создаваемого им мира цивилизации и культуры, в гуманистической направленности самого исторического процесса, ока­зались неподтвержденными. Поэтому потребовалось либо указание новых путей и способов для реализации этих претензий, либо разоблачение их иллюзорности и избавление человечества от напрасных ожиданий и надежд.

Менее всего указанные перемены сказались на хрис­тианской этике, никогда и не ориентировавшейся на окончательное разрешение нравственных проблем человека в земной жизни, легко укладывающей кри­зисные явления человеческой цивилизации в апокалиптическое видение этой жизни. Изменения, затронув­шие религиозную христианскую философию, вырази­лись поэтому прежде всего в том, что она постаралась совместить религиозную картину мира с данными на­уки за счет придания этой картине все более символи­ческого и иносказательного смысла, и в решительном «антропологическом» повороте всей религиозной про­блематики к социально-этическим проблемам лично­сти, проблемам ее нравственного самоопределения. В этом смысле выглядит символичным, что последний римский папа в молодости был философом-этиком.

Наиболее решительную попытку сохранения клас­сического наследия в перевернутом коренным образом виде предпринял марксизм, попытавшийся преодолеть самый существенный недостаток всей предшествующей философии — ее идеалистическое морализаторство через открытие материалистического понимания исто­рии. Свою заслугу он видел в том, что правильно раз­решил вопрос о взаимоотношении духа и материи, по­казав, что источником идей, сознания, ценностей, це­лей и идеалов является общественно-исторический про­цесс, развертывающийся на основе материального про­изводства. Этим марксизм стремился покончить с аб­страктным морализированием как средством измене­ния мира и перейти к пониманию морали как способа духовно-практического освоения действительности, сферы общественного сознания, разворачивающейся на основе общественного бытия.

Мораль должна была быть понята не как особая сфера духа — божественной воли, мира идей, некоего вселенского Разума, — противостоящая косной безду­ховной материи, не как самостоятельная область цен­ного и должного в противоположность убогому суще­му, а как продукт общественного производства, осно­вой которого является способ производства материаль­ных благ.

Одновременно марксизм постарался преодолеть и натуралистическое понимание человека и морали, ко­торая якобы выводилась из абстрактной «человечес­кой природы», а на самом деле бессознательным и скрытым образом уже присутствовала в этом понятии чело­веческой природы. И здесь мир должного и ценного, идеального, противостоял действительности изначаль­но и лишь по видимости выводился из нее, недаром разные философы выводили из одной и той же «при­роды человека» совершенно разное понимание его на­значения и призвания.

Ключ к пониманию сущности человека марксизм видел не на пути выявления некоторых абстрактно-общих признаков представителей человеческого рода, не в их биологическом или антропологическом бытии, а в изучении совокупности общественных отношений, создаваемых человеком.

Человек, будучи существом природы, своей мате­риально-практической деятельностью противостоит природе, преобразует ее для удовлетворения своих потребностей и в этом процессе получает мощное сред­ство для преобразования самого себя. Расширяя свои навыки и способности, человек опредмечивает их в продуктах своей практической деятельности, объекти­вирует свои «сущностные силы».

В этом процессе человек творит совокупный пред­метный мир культуры, содержащий в аккумулирован­ном виде совокупную всестороннюю деятельность и «сущностные силы» человечества, а также мир общес­твенных отношений, посредством которых он приоб­щается к этому миру культуры.

И каждый индивид становится человеческой лич­ностью только в процессе деятельного приобщения и освоения всего или маленькой части этого универсаль­ного культурного достояния, являющегося и результа­том, и предпосылкой дальнейшего развития человека и общества. Тем самым мир человеческой культуры и общественных отношений приобретает статус под­линной общественно-исторической сущности челове­ка, посредством приобщения к которой человек толь­ко и способен получить свои специфические харак­теристики, преодолевать свою индивидуальную ог­раниченность и превращаться в универсальное и духовное существо.

Поэтому проникнуть в сущность человека означает для марксизма исследование процесса общественной жизни и закономерностей ее развития вместе с обеспе­чивающими его явлениями сознания и духовной жиз­ни — целями, ценностями, идеалами.

Тогда и нравственные ценности, моральные качест­ва человека, его добродетели и пороки предстанут не как изначально данные ему от природы, а как вырабо­танные в процессе общественного развития. Естествен­ные предпосылки для возникновения тех или иных потребностей и способностей, природные факторы, влияющие на характер и содержание духовных про­цессов в человеке в ходе исторического процесса, по­степенно вытесняются, замещаются социально исто­рическими и культурными детерминантами. Вслед­ствие этого сами потребности, влечения, интересы, цели и ценности человека являются во все большей степени не природным, а общественно-историческим продуктом.

Все собственно человеческое в человеке — и в пер­вую очередь мораль и способность к духовному само­совершенствованию — результат общественно-исто­рического процесса, правильное (материалистическое) понимание которого становится в марксистской фило­софии главным объясняющим принципом для пости­жения всех форм духовности.

На материале становления капитализма Маркс раз­вил содержание и принципы материалистического по­нимания истории, представив ее как объективный ес­тественно-исторический процесс, протекающий хотя и с участием сознательно действующих индивидов, но в целом независимо от их сознания, воли и желаний. Решающим фактором для понимания всех проявлений этого процесса является способ производства матери­альных благ, который обусловливает социальный,.по­литический и духовный процессы жизни общества. Сознание есть не что иное, как осознание бытия, то есть его отражение и выражение, и понять его проис­хождение, содержание, роль и функции в обществе можно, только изучая устройство и функционирование самого общества, проникая в его структуру, ана­лизируя формы деятельности социальных субъектов.

Через выявление закономерностей развития спосо­ба производства материальных благ, смену обществен­но-экономических формаций Маркс выявил, как ему представлялось, общую логику развития человеческо­го общества, проник в историческую необходимость, обусловливающую как развитие общества, так и спо­собы осознания этого развития.

Благодаря этому воззрению изучение явлений нрав­ственной жизни было поставлено на почву объектив­ного исторического детерминизма. Общественное раз­витие имеет свою логику, которая специфическим об­разом осознается (отражается и выражается) моралью в присущей ей императивно-ценностной форме, в фор­ме выработки требований и ценностей. Их содержание исторически обусловлено и имеет объективный харак­тер, поэтому может быть выявлено не при помощи субъ­ективной рефлексии, а посредством анализа логики общественного развития. Тем самым этика получает возможность объективного познания и обоснования моральных ценностей и требований и может не просто описывать и систематизировать рефлексии морально­го сознания, но проникать в само содержание морали, закономерности ее развития и функционирования. Одновременно через сопоставление и сравнение мора­ли с другими видами сознания и формами духовного опыта человека этика оказывается способной выявлять ее специфику, особое место в структуре духовного ос­воения действительности.

Более того, марксистская этика свое преимущество перед всеми прочими разновидностями этической тео­рии видела в том, что она оказывается способной по­нять и объяснить сам характер присущих им заблуж­дений.

Драматическое несоответствие земной жизни и тре­бований Разума, велений Бога или ценностей и идеа­лов, выводимых из «человеческой природы», неспо­собность человека соответствовать своему «призванию», «назначению» или. «сущности» — всему тому, что философы обожествляли или против чего боролись — стало трактоваться как проявление идеалистического фетишизма.

Фетишизм этот в обыденном сознании проявлялся в воззрениях на мораль как нечто, изначально проти­востоящее человеческим желаниям и стремлениям, свя­зывающее человека и ограничивающее его возможнос­ти в жизни. В этических же теориях он проявлялся в утверждении изначальности и извечности такого по­ложения вещей, укорененности его в самом устройстве бытия, в несовершенстве и греховности самого челове­ка, вследствие чего даже самые оптимистические про­светительские теории оказывались бессильными уто­пическими прожектами.

В действительности извечность противостояния дол­жного сущему есть иллюзия, но объективно обуслов­ленная. Это результат отчужденного сознания, не осоз­нающего собственные предпосылки и детерминанты. Его источником являются стихийное социальное раз­деление труда и закрепляющая его частная собствен­ность, которые раскалывают человеческое общество, противопоставляют одни социальные группы другим, отчуждают общественное богатство человеческой сущ­ности — мира культуры от большинства людей, за­крепляя его за собственниками. Вследствие этого само накопленное общественное богатство, являющееся ре­зультатом и условием развития человечества — в том числе культура, мораль, наука, — предстает для боль­шинства как чуждая и неведомая сила, средство их угнетения, сфера принуждения и несвободы.

Частнособственническое общество утверждает такие формы жизнедеятельности, овладение которыми пред­полагает эгоистическую жизненную установку. В ус­ловиях, когда собственность является средоточием об­щественной силы и реальных возможностей само­утверждения, успех и благополучие индивидов оказы­ваются прямо связаны с силой собственнических ин­стинктов и эгоизма как стремления утвердиться за счет других.

В таких условиях общественная сущность челове­ка, пробивающаяся в возвышенно-бескорыстных стрем­лениях морали к укреплению уз коллективизма и со­лидарности, все более смещается на периферию об­щественной жизни — в узкую сферу личностного бы­тия индивидов — и в конечном счете вообще отрыва­ется от действительности в качестве самостоятельной сферы сознания. Таким образом, мораль перемещает­ся в идеальную — мыслимую, желаемую, требуемую форму существования. Обособившись от реальной дей­ствительности, она становится «выражением обществен­ных отношений, контроль над которыми люди потеря­ли». Именно при таких условиях она приобретает свой­ство быть идеальным укором несовершенной эгоисти­ческой жизни людей, переводить реальные социаль­ные проблемы в план морального осуждения, тем са­мым препятствуя их действительному разрешению.

Поэтому, с точки зрения марксизма, философский идеализм во всех проявлениях оказывается тождествен­ным морализирующему подходу к общественной жиз­ни, неспособным к реальному преодолению разрыва между миром идеальных ценностей и действительно­стью. Никакого развития просвещения, конструирова­ния идеально разумного и справедливого общества, ук­репления религиозной веры — ничего этого в принци­пе недостаточно для реализации постулируемой клас­сической этикой цели — гармонии истины, добра и человечности.

Конечно, развитие просвещения, совершенствование законов, воспитание в человеке верности духовным ценностям могут оказывать воздействие на жизнь посредством индивидуального духовного самопринуж­дения, однако очень ограниченное. В целом мораль­ные ценности, оторванные от прочного материального фундамента, остаются чисто идеологическим феноме­ном, фактом призывающего, обязывающего, вразум­ляющего и заклинающего сознания. На общественном уровне они образуют феномен официальной морали, которую все признают на словах и мало кто соблюдает на деле.

Только введение в этическую теорию социальной практики, направленной на преобразование обществен­ного бытия, преодоление социальных антагонизмов, обусловленных частной собственностью, способны пре­одолеть отчуждение и обеспечить моральное возвыше­ние жизни и возвращение морали на землю.

Таким образом, марксистская этика основывается на убеждении во всесилии социальной практики, спо­собной коренным образом преобразовать систему об­щественных отношений и тем самым саму человечес­кую природу. В отличие от всей предшествующей фи­лософии исторический оптимизм марксистской этики основывается не на вере, что мир устроен таким обра­зом, что в конечном счете истина и человечность со­впадают, а на убежденности, что этот идеал достижим в силу того, что он буквально создается самим челове­ком. При этом для его создания понадобились чрезвы­чайно сильнодействующие средства, перевернувшие не только идеализм с головы на ноги, но и весь мир: было признано, что «оружие критики», которым традици­онно пользовалась всегда философия, должно быть решительно заменено «критикой оружием». Этической максимой марксистской философии можно считать краеугольное положение «уничтожение частной соб­ственности», атак как само собой, посредством естест­венно-исторического процесса обобществления произ­водства и собственности ждать показалось слишком долго, то искоренение частной собственности оберну­лось уничтожением самих собственников.

Теоретической основой столь сомнительных, с точ­ки зрения гуманности и морали, практических революционных преобразований общества стало учение о классовой сущности морали, ее подчинении политике, допустимости и даже необходимости революционного насилия и диктатуры.

Подобно первобытным людоедам, лакомившимся человечиной в полной уверенности, что чужой — не человек, классовая мораль требовала уничтожения людей, не согласных с исторической необходимостью ликвидации частной собственности, а значит, поставившими себя вне человеческого общества и вне мора­ли прогрессивного класса. «Кто не с нами — тот про­тив нас, а кто против нас — тот враг, а не человек» — вот логика классового понимания морали, в соответст­вии с которым «индивиды и социальные группы ста­новятся объектом борьбы и революционного насилия лишь в той мере, в какой они отождествляют себя с реакционными общественными отношениями, высту­пают их сознательными и активными носителями»*. Излишне добавлять, что и «реакционность», и «меру» определять берется сам насильник...

* Марксистская этика. М., 1980. С. 206.

Классовая сущность морали с необходимостью при­водит к ее подчинению политике как более непосред­ственному и определенному способу реализации клас­совых интересов. Вследствие этого прогрессивная нрав­ственность «выводится из интересов классовой борь­бы пролетариата», и в ее основе «лежит борьба за ук­репление и завершение коммунизма».

Тем самым мораль лишалась своего своеобразия, специфики, превращалась в средство оправдания ути­литарной практики тех социально-политических сил, которые в данный исторический момент орудовали от имени исторической необходимости прогрессивного развития.

Такая мораль была необходима для оправдания диктатуры революционного класса, то есть для не свя­занной никакими законами, ни божескими, ни челове­ческими, опирающейся на открытое насилие власти, необходимой для разумного переустройства обществен­ных отношений и тем самым для преобразования при­роды человека.

Неудивительно, что такая концепция нравственнос­ти не могла найти достаточно последователей в индус­триально развитых странах, где частная собственность продемонстрировала экономическую эффективность и способность выступать условием человеческой автоно­мии, причем не только для тех, кто владеет этой соб­ственностью, но и для тех, кто ею не владеет. Ибо только потому, что контроль над общественными сред­ствами производства рассредоточен между многими не связанными между собой собственниками, никто не имеет над отдельным индивидом безраздельной влас­ти, и он может действовать относительно самостоятель­но. Но если сосредоточить все средства производства в одних руках, даже если это будут «представители всего общества», буквально все попадают в тиски аб­солютной зависимости.

Развитие частнособственнических отношений в ин­дустриальных странах не только обусловило появле­ние эффективного саморазвивающегося и саморегу­лирующегося рыночного производства, обеспечивше­го удовлетворение материальных потребностей все­го общества, но и позволило децентрализовать и деперсонализировать политическую и идеологическую власть.

Столкновение интересов собственников приводило к необходимости выработки такого государственного устройства и законов, которые защищали бы не одних от других, а интересы и права абстрактного человека как собственника вообще, даже если у него не было никакой другой собственности, кроме рабочих рук и головы.

Социальная несправедливость капитализма с его экономическим и имущественным неравенством ком­пенсировалась правовым и моральным равенством граждан и оказывалась несравненно более привлека­тельной, чем присущая феодализму «справедливость», в соответствии с которой богатыми должны быть толь­ко те, кто имеет власть и силу, а все остальные долж­ны прозябать под гнетом в бесправии и страхе.

Как ни странно, именно Маркс первым, оглядыва­ясь назад, открыл, что развитие капитализма и част­ной собственности подготовило развитие всех демо­кратических свобод, обеспечило права и достоинство абстрактной человеческой личности. Но всматриваясь в будущее, он ни разу не задумался над вопросом, что если это так, то не исчезнут ли все эти ценности вместе с уничтожением частной собственности?

Закономерно, что практическое испытание марксист­ская теория прошла в России — бедной, отсталой фе­одальной стране с вековыми самодержавно-деспотичес­кими и патриархально-общинными традициями, где никогда не существовало частной собственности для подавляющего большинства населения, где никогда не слыхали ни про какие права, кроме тех, что дозволе­ны начальством.

Теорию, по которой частная собственность превра­щается в общественную логикой своего развития, ки­нулись осуществлять в стране, еще не дожившей до частной собственности и соответствующей ей экономи­ческой, политико-правовой и нравственной надстрой­ке в виде демократических институтов и выражающих права и достоинство человека ценностей.

Поэтому неизбежным, хотя, хотелось бы верить, непредвиденным результатом смелых революционных преобразований общества по марксистско-ленинским чертежам стало построение тоталитарного общества тирании и несвободы — с деспотической властью, эф­фективно действующим репрессивным и идеологичес­ким аппаратом и превращением людей в колесики и винтики государственной машины.

Упразднение частной собственности и замена ее «об­щественной», а в действительности государственной, проводимое от имени исторической необходимости и в интересах угнетаемого и эксплуатируемого народа, обернулось невиданной концентрацией государствен­ной власти в руках партийно-государственного аппа­рата, еще большим угнетением и эксплуатацией чело­века со стороны государства. «Коллективная свобода объединившихся людей» предстала абсолютной зави­симостью человека перед государством и представля­ющими его чиновниками и всеми ужасами тоталитар­ного общества —нетерпимостью и грубым подавлением всякого инакомыслия и самостоятельности, полным пре­небрежением к жизни и счастью отдельного человека.

Общественное производство, основанное на государ­ственном централизованном планировании и управле­нии всеми процессами, создаваемое для преодоления частнособственнической конкуренции и рационализа­ции производства, в действительности лишило его внут­ренних стимулов к саморазвитию и потребовало воз­врата к методам внеэкономического принуждения в виде репрессий и идеологического внушения. В конечном счете такое производство создало для основной массы населения образ жизни, даже отдаленно не напомина­ющий цивилизованный уровень.

Итогом такого принудительного насаждения равен­ства и братства, солидарности и коллективизма, со­знательности и самоотверженности стало действитель­ное равенство всех в бесправии и бедности, полное равнодушие и даже отвращение человека к обществен­но полезному труду, общественному благу и вообще коллективистским ценностям.

Попытка преодоления идеалистического морализования в отношении к действительности посредством введения практики в этическую теорию обернулась еще большим утопизмом, когда самые грандиозные и блес­тящие предначертания классиков оказались жуткими карикатурами на идеалы достойной и нравственной жизни. Все это сильно скомпрометировало марксист­скую этику в глазах мыслящих людей и вынудило ее отступить к истокам. Создав одну из наиболее плодо­творных концепций морали — социально-историче­скую, она в полном соответствии с признанием прак­тики критерием истины в настоящее время оказалась занятой переосмыслением своих предпосылок, содер­жания и выводов.

Верность традициям научности попыталась выдер­жать натуралистическая этика конца XIX в., которая в отличие от прошлых ее разновидностей получила, как казалось ее создателям, надежный естественно­научный фундамент в виде эволюционной теории Дар­вина. Тем самым эволюционная этика должна была научным образом преодолеть спекулятивный характер прежних рассуждений о «природе человека» и вскрыть ее действительное содержание.

Теория Дарвина показала, что основой органиче­ской эволюции является естественный отбор. Дарвин вскрыл закономерности эволюционного развития жи­вой природы, продемонстрировав, что в процессе при­способления организмов к изменяющейся среде выжи­вают и размножаются те из них, кто сумел приобрес­ти полезные признаки, передаваемые по наследству. Те же, кто не сумел приспособиться, гибнут в борьбе за существование. Так происходит естественный отбор и накопление ценных для жизни свойств и качеств живых организмов, которые передаются по наследст­ву и совершенствуются. Тем самым эта теория наноси­ла удар по религиозно-идеалистической концепции человека и позволяла рассматривать высшие челове­ческие способности — мышление, язык, сознание, мо­раль — как результат природного развития, продукт природной эволюции.

Основоположниками эволюционной этики были Спенсер и Кропоткин. Первый из них рассматривал общественную жизнь и нравственность с точки зрения действия законов органической жизни и процессов ее эволюции. Он полагал, что человек, подобно всем животным организмам, приспосабливается к среде и его действия направлены к удовлетворению своих по­требностей, а тем самым к удовлетворению потребно­стей всего общества и его органической эволюции. Об­щественную эволюцию он представлял как длитель­ный и постепенный процесс приспособления биологи­ческой природы человека к природной и социальной среде, в ходе которого происходит выживание наибо­лее способных людей, за счет чего совершенствуется и все общество. Критерием поведения человека являет­ся удовлетворение им своих потребностей и приятная жизнь в свое удовольствие, а так как это возможно только в благополучном, стабильном обществе, то под­линно нравственным поведением является такое, что ведет к состоянию общественной гармонии и солидар­ности между членами общества.

Поэтому любая попытка преобразования или ломки общественных отношений расценивалась им как пато­логическая и противоестественная, нарушающая плав­ный ход природной эволюции. Никакая социальная алхимия, считал Спенсер, не способна превратить свин­цовые нравы в золото. И только время и естественный ход событий могут отбраковать не способные к жизни в этом обществе антиобщественные элементы и те нра­вы, носителями которых они являются. Только так возможен общественный прогресс.

Что касается второго, то Кропоткин считал, что ос­новным законом природы и главным фактором орга­нической эволюции является принцип взаимопомощи, который способствует выживанию видов живых существ в их борьбе с силами природы или другими видами. Именно эта общительность и взаимопомощь служат естественным основанием для развития нравственных способностей и морали в целом. Из этой общительнос­ти рождается привычка не делать другим того, чего не желаешь себе, которая означает признание равнопра­вия всех людей и представления о справедливости.

Вывод Кропоткина заключается в том, что понятия о добре и зле, справедливости, нравственные склон­ности человека и его способность к самопожертвова­нию глубоко коренятся в природе и должны оттуда выводиться и ею обосновываться.

Нужно сказать, что энергичная защита этих поло­жений Кропоткиным была вынужденной мерой, направ­ленной на защиту натуралистической эволюционной этики от... нет, не противников, а таких же последова­тельных сторонников дарвиновского учения. Ибо сла­бость натуралистической этики прошлого, когда из природы человека выводилась как его склонность к добру, так и ко злу, проявилась и в эволюционной этике. Кропоткин был вынужден полемизировать с английским профессором Гексли, виднейшим последо­вателем Дарвина и основоположником социал-дарви­низма.

Главная мысль Гексли состояла в том, что в процес­се эволюции природы основным ее содержанием явля­ется «борьба за существование». Вся жизнь природы, включая растения, животных и человека, есть не что иное, по Гексли, как «кровавая схватка зубами и ког­тями», отчаянная «борьба за существование, отрицающая всякие нравственные начала». Методы борьбы за существование, свойственные диким животным, есть сущность этого процесса, который захватывает даже человека с его бессовестным стремлением присвоить и удержать за собой все, что можно, пользуясь при этом самыми жестокими средствами.

Поэтому уроком природы является «урок органиче­ского зла», ибо природа определенно безнравственна.

Тем не менее результатом эволюции оказывается по­явление человека и общества. При этом неизвестно, откуда возникает «этический процесс», безусловно про­тивоположный урокам эволюции природы и направ­ленный на развитие цивилизации и человеческих вза­имоотношений.

В таком случае, если нравственное начало никоим образом не могло быть естественного происхождения, единственно возможным объяснением его появления остается происхождение сверхъестественное, божес­твенное. И приходится поздравить неверующего естес­твоиспытателя Гексли с приходом к учениям церкви.

Социал-дарвинисты пошли еще дальше и распрос­транили принципы биологической эволюции — естест­венный отбор и борьбу за существование на общество. Общественная жизнь стала рассматриваться как арена борьбы индивидов и социальных групп за выживание, где успеха добиваются наиболее сильные и приспособ­ленные к законам естественного отбора, отличающие­ся жестокостью и хитростью.

Тем самым санкционировались естественный харак­тер и непреодолимость социального неравенства, угне­тения и эксплуатации, агрессии и насилия как в об­щественной, так и в частной жизни. Искусственное же ослабление борьбы за существование под воздействи­ем цивилизации, культуры и традиционной «челове­колюбивой» морали приводит, по их мнению, к рас­пространению «неполноценных» и «дегенеративных» особей и целых социальных групп, из-за чего и проис­ходят все социальные беды.

И хотя социал-дарвинистская социология впрямую не касалась вопросов происхождения и сущности морали, своим пониманием человека и общества она про­демонстрировала слабости эволюционной этики, ее внутреннюю противоречивость.

Одновременно социал-дарвинизм стал, пожалуй, первым натиском на гуманистические идеалы с пози­ций настоящей естественной науки, а не из спекуля­тивных метафизических рассуждений. По своей содер­жательной направленности он почти совпал с филосо­фией жизни Ф. Ницше, ознаменовавшей окончатель­ную «переоценку всех ценностей» предшествующей фи­лософии, культуры и морали.

Своей концепцией радикального нигилизма Ницше продолжил и развил линию иррационализма в фило­софии XIX в., связанную с именами Шопенгауэра, Кьеркегора, Штирнера. Эта линия зародилась как ре­акция на неоправданный оптимизм классической фи­лософии в разумности устройства мира и совершен­ствовании общества, где на смену «неразумным» и «противоестественным» отношениям феодализма при­шел капитализм с присущими ему социальными про­тиворечиями, порождающими все новые столкновения, пороки и язвы общественной жизни, отнюдь не спо­собствовавшие благодушным иллюзиям о прогрессе ра­зума в истории. Человечество боится лишиться этих иллюзий, с которыми ему легче жить, однако вера в разумность происходящего и его гуманистическую на­правленность способна лишь углубить кризис, в кото­рый оно падает.

Поэтому в рационализме и традиционном гуманиз­ме, в его оптимистической вере в возможность переус­тройства жизни на принципах человечности эти фило­софы увидели безжалостную издевку над человеком, забвение отдельного человека и его личной свободы, превращение его в частицу всеобщего процесса, под­чиненного закономерной необходимости.

Тезису о закономерности и необходимости устрой­ства мира они противопоставили утверждение, что мир неразумен, познание человека ограничено, а движут им инстинктивные жизненные стремления, слепая воля, страх и отчаяние от конечности, бессмысленности и обреченности собственного существования.

Безусловно, наиболее заметной и яркой фигурой в этом ряду был Ф. Ницше, чье творчество оказало силь­нейшее влияние на развитие философии, культуры и массового сознания в XX в. Это не в последнюю оче­редь было следствием его творческой одаренности, яркого и образного, броского и афористического сти­ля его произведений, сознательного отказа от тяжело­весной «научности» официальной философии в поль­зу своей «веселой науки». Но несравненно в большей степени его влияние было обусловлено содержанием и идейной направленностью его творчества.

Свою задачу Ницше видел именно в том, чтобы раз­будить человечество, развеять его иллюзии, пребывая в которых, оно все глубже погружалось в состояние кризиса и вырождения. Для этого требовались силь­нодействующие средства, способные эпатировать, взбу­доражить публику. Поэтому Ницше не скупится на хлесткие высказывания, резкие оценки, философские парадоксы и скандалы. Свои произведения он считал настоящей «школой мужества и дерзости», а себя — подлинным философом «неприятных», «ужасных ис­тин», низвергателем «идолов», под которыми он по­нимал традиционные ценности и идеалы, и разоблачи­телем заблуждений, коренящихся даже не в слабости познания, а прежде всего в человеческой трусости!

Множество раз называет он себя «первым имморалистом», настоящим «безбожником», «антихрис­том», «всемирно-историческим чудовищем», «дина­митом», призванным взорвать болото устоявшихся представлений.

Ницше стремится за обыденными представлениями культурного сознания, за «ценностями» цивилизации и культуры — религии, морали, науки, постичь под­линную сущность бытия — инстинктивное стремление жизни к самоутверждению. Жизнь понимается им как неупорядоченное и хаотичное развертывание внутрен­не присущей бытию энергии хаоса, ниоткуда не выво­димым и никуда не направленным потоком, подчиня­ющимся безумию оргиастического начала и полностью свободным от всяких нравственных характеристик и оценок. В античной культуре символом такого пони­мания жизни Ницше считал экстаз бога вина, удалого разгулья и веселья Диониса, символизирующий для человека чувство силы и могущества, блаженства вос­торга и ужаса от своего раскрепощения и полного сли­яния с природой.

Однако энергии жизни присуще проходить в своем развертывании периоды подъема и спада, созидания и разрушения жизненных форм, усиления и ослабления инстинктивного стремления к самоосуществлению. В целом же это суровая и беспощадная борьба различ­ных проявлений жизни, отличающихся наличием в них «воли к жизни» и «воли к власти» над другими ее проявлениями.

Поэтому, по Ницше, «сама жизнь по существу сво­ему есть присваивание, нанесение вреда, преодоление чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насиль­ственное навязывание собственных форм, аннексия и... эксплуатация».

Эксплуатация, угнетение, насилие не есть поэтому принадлежность какого-то несовершенного, неразум­ного общества, а есть необходимое проявление живой жизни, следствие воли к власти, которая именно и есть воля жизни.

Более сильная воля к жизни и власти подавляет ослабленную волю и господствует над нею. Это закон жизни, однако он не может искажаться в человечес­ком обществе.

Человек — одно из несовершенных проявлений жизни, который хотя и превосходит других зверей хитростью и предусмотрительностью, своей изобрета­тельностью, но безмерно уступает им в другом отно­шении. Он неспособен жить полностью непосредствен­ной инстинктивной жизнью, подчиняясь ее жестоким законам, ибо под воздействием сознания и его иллю­зорных представлений о своих «целях» и «предназна­чении» его жизненные инстинкты слабеют, а сам он превращается в неудавшегося, больного зверя.

Сознание, разум, стремится упорядочить жизнен­ную энергию бытия, оформить и направить жизненный поток в определенное русло и подчинить его ра­зумному началу, символом которого в античности был бог Аполлон, и если это удается, то жизнь ослабевает и устремляется к самоуничтожению.

Общественная жизнь и есть борьба дионисического и аполлоновского начала в культуре, первое из кото­рых символизировало торжество здоровых инстинк­тов жизни, а второе — переживаемый Европой дека­данс, то есть доведенное до крайности ослабление воли к власти, приведшее к доминированию в европейской культуре противоестественных ценностей, подрываю­щих сами источники жизни.

Разложение и деградация европейской культуры обусловлены, по Ницше, ее краеугольными основани­ями — христианской моралью человеколюбия, непо­мерными амбициями разума и науки, «выводящими» из исторической необходимости идеи социального ра­венства, демократии, социализма и вообще идеалы оп­тимального устройства общества на началах справед­ливости и разумности. На эти ценности традиционно­го гуманизма Ницше и обрушивается со всей своей силой, показывая их противоестественную направлен­ность и нигилистический характер. Следование им ос­лабляет человечество и направляет волю к жизни на Ничто, на саморазложение.

Именно в ценностях христианской морали, идеалах разума и науки Ницше разглядел «мошенничество высшего порядка», обличением которого он без уста­ли занимался всю жизнь, выдвинув лозунг «переоцен­ки всех ценностей».

Христианство представляет собой «чудовищное за­болевание волн» и возникает из страха и нужды, сре­ди самых слабых и убогих носителей ослабевшей воли к жизни. Оно пронизано поэтому ненавистью и отвра­щением к здоровой жизни, маскируемой верой в «со­вершенную небесную жизнь», которая изобреталась только для того, чтобы лучше оклеветать эту, земную. Все христианские фантазии являются признаком глу­бокого истощения и оскудения жизни настоящей, ее болезни и усталости, так что само христианство живет наркотизацией человеческих бедствий.

Однако оставаясь проявлением, хоть и больной, но все же воли к жизни, христианство, чтобы выжить среди сильных и жестоких, изобретает узду для силь­ных и бесстрашных посредством самого необузданно­го морализаторства, отождествления себя с моралью. Через культивирование моральных ценностей христи­анства больная жизнь улавливает здоровую и губит ее, причем тем вернее, чем глубже распространяются идеалы самоотречения, самопожертвования, милосер­дия и любви к ближнему.

Такая традиционная человеколюбивая мораль трак­туется Ницше как «воля к отрицанию жизни», «скры­тый инстинкт уничтожения, принцип упадка, униже­ния». Христианская мораль изначально пронизана жертвенностью, она вырастает из рабского состояния и стремится распространить его на своих поработите­лей, изобретая для этого Бога. Вера в Бога требует сознательного принесения ему в жертву своей свобо­ды, гордости, достоинства, открытого самоуничиже­ния человека, обещая взамен небесное блаженство.

Ницше очень тонко обыгрывает основные положе­ния христианской морали, вскрывая ее лицемерный и лживый характер.

«Кто унижает себя, тот хочет возвыситься», — ис­правляет он проповедь Христа.

Требование самоотверженности и бескорыстия, «не искать выгоды» он расшифровывает как моральный фиговый листок для выражения бессилия — «я уже не умею найти своей пользы...».

Невыносимое для слабой воли сознание, что «я ниче­го не стою», приобретает в христианской морали вид «все ничего не стоит, и жизнь эта тоже ничего не стоит».

Аскетический идеал святости, культивирование бес­страстия и страданий есть для него попытка придать смысл бессмысленности страдания, когда от него из-за собственной слабости невозможно избавиться, ибо любой смысл лучше полной бессмысленности. Бесстрас­тие есть лишь духовная кастрация человека и, подры­вая корень человеческих страстей, можно только унич­тожить саму жизнь.

Сострадание и любовь к ближнему есть лишь обо­ротная сторона болезненной ненависти к себе, ибо эти и другие добродетели явно вредны самому их облада­телю, а полезны и поэтому лицемерно восхваляемы они его конкурентами, стремящимися с их помощью связать их обладателя. Поэтому, заключает Ницше, «если у тебя есть добродетель, значит, ты ее жертва!».

Кроме того, посредством милосердия и сострадания христианская мораль искусственно поддерживает слиш­ком многое из того, что должно было бы погибнуть и дать дорогу более властным проявлениям жизни.

Существенным в морали является, по Ницше, од­но — что она всегда есть «долгий гнет» и проявление стадного инстинкта в отдельном человеке.

И хотя религия и проповедуемая ею мораль явля­ются необходимыми и полезными для подавляющей массы, для стада, для людей сильных и независимых, представляющих господствующую расу, все это стано­вится лишним. Тем не менее они могут пользоваться этим лишним средством своего господства над стадом, чтобы лучше принудить его к повиновению, не дела­ясь сами пленниками убогой морали. Ибо наряду с этой убогой моралью, требующей принесения челове­ка в жертву Богу, есть и другие высшие «морали», в которых в жертву приносится сам Бог!

«Мы должны освободиться от морали, чтобы уметь морально жить!» — восклицает Ницше, провозгла­шая необходимость переоценки «вечных ценностей», отказа от морали рабов и восстановления прав жизни. Это доступно только для повелителей, сильных и сво­бодных умов, держателей несокрушимой воли, владе­ющих собственным мерилом ценностей и назначающих себе меру уважения и презрения к другим. Это под­линные аристократы духа, которые не ищут единомыс­лия с другими, сохраняют «пафос дистанции» и при­вычку «смотреть свысока». Они сохраняют независи­мость от догм обыденной морали, свободны от ее пут и испытывают отвращение ко всей моральной болтовне о долге, самоотверженности, святости, ибо сами по­лагают себе свои законы.

Эта «мораль господ» есть мораль силы и эгоизма, который «есть существеннейшее свойство знатной души», под которым Ницше понимал «непоколебимую веру в то, что существу, «подобному нам», естествен­но, должны подчиняться и приносить себя в жертву другие существа».

Эта мораль тоже имеет определенные обязанности, но только по отношению к себе подобным и равным, — по отношению же к существам низшего ранга «можно поступать по благоусмотрению... находясь по ту сто­рону добра и зла». «В каждом поступке высшего чело­века, — презрительно бросает Ницше в сторону рядо­вого обывателя, — ваш нравственный закон стократ нарушен».

Ницше легко и оригинально разделывается с про­блемой «свободы воли», которой мучилась предшес­твующая этика. Всякая воля есть проявление инстинк­тов жизни, и в этом смысле она не свободна и не ра­зумна. Нужно говорить не о свободной и несвободной воле, а о сильной, которая властвует и повелевает и берет на себя ответственность, и слабой воле, которая лишь подчиняется и исполняет. Первая свободна в той степени, в какой сильна, а вторая — несвободна в том же смысле.

Поэтому мораль свободы и достоинства существует только для высших людей, а для прочих доступна лишь рабская мораль самоотречения и аскетизма, в которой ослабленные инстинкты жизни разряжаются не во вне, а а внутрь человеческой души агрессией саморазрушения.

С этих же позиций разделывался Ницше с «науч­ным» гуманизмом социалистов и демократов. «Фана­тики братства», как он их назвал, так же, как и хрис­тианская мораль, игнорируют законы природы, стре­мясь ликвидировать эксплуатацию, преодолеть природ­ное неравенство людей и навязать им «общее стадное счастье зеленых пастбищ». Это неизбежно будет при­водить к одинаковому результату — ослаблению и деградации человечества, ибо человек всегда развива­ется в борьбе и соперничестве, а неравенство и эксплу­атация есть необходимое условие жизни.

В морали социалистического общества воля Бога заменяется выводимой из истории общественной поль­зой и общим благом, на страже которого ставится го­сударство. При этом интересы отдельного человека ничего не значат, почему Ницше рассматривает социа­лизм как младшего брата деспотизма, при котором го­сударство стремится превратить человека из личности в орган коллектива. Человек, естественно, этому пы­тается противиться, и тогда обязательным средством насаждения верноподданнических чувств, сознания и покорности поступков становится государственный тер­роризм.

В такой морали все, что выделяет и возвышает от­дельную личность над общим уровнем, всех страшит, всеми осуждается и подлежит наказанию. Государство проводит уравнительную политику, нивелируя всех, естественно, по низшему уровню, вследствие чего де­мократическая форма правления есть, по Ницше, форма измельчания и обесценивания человека и низведения его на уровень посредственности.

Таким образом, философия Ницше явилась своего рода откровением и ушатом холодной воды для тради­ционной классической этики, ориентированной на гу­манистические идеалы и прогресс разума. Его идея о том, что «не существует никакой предустановленной гармонии между споспешествованием истине и благом человечества»*, стала одной из центральных в фило­софии ценностей в XX в.

* Ницше Ф. Соч.: В 2 т. T.I. M., 1990. С. 458.

Своей «философией жизни» он страстно стремился разрушить представления о человеке как «твари», как об объекте и средстве для достижения чуждых ему целей и помочь самосозиданию в нем «творца», сво­бодного деятеля. Ницше старался преодолеть представ­ление о морали как объективной системе понуждений, норм и запретов, не зависящих от человека, отчужден­ных от него и подавляющих его, и представить ее как сферу свободы.

Своим творчеством он защищал жизненную силу и ценность индивидуализма, с которым связывал новое понимание гуманизма, однако с неизбежностью при­ходя на этом пути к абсолютизации субъективизма и относительности моральных ценностей, к противопос­тавлению аристократической морали («все позволено») и морали низших существ.

Ницше сумел теоретически предвидеть и выразить существенные характеристики моральной практики социалистического переустройства общества, но не увидел внутреннего родства своего «нового порядка» с тоталитарными общественными системами. Ибо пра­ва и свободы морали избранных у Ницше компенсиро­вались бесправием и безжалостным подавлением пле­беев. Мораль «сверхчеловеков» оказалась сверхчело­веческой моралью, свободной от моральных обязан­ностей перед человечеством и пронизанной презрени­ем к общечеловеческим ценностям.

Неудовлетворенность состоянием этики на фоне успехов естественных и точных наук, развития науч­ной методологии, опирающейся на описания, система­тизацию фактов, постановку опытов и построение тео­рий на основе принципов и правил логики, привела в XX в. к кардинальному повороту в развитии этики. Этика обратилась к логическим и методологическим основаниям собственного знания и занялась вопросом о том, каким образом вообще строятся этические тео­рии и в каком смысле они могут претендовать на ста­тус научности. Стремление к преодолению «дурного плюрализма» этических теорий, проистекающего из спекулятивной природы философских рассуждений о человеческом поведении, о его стремлениях и ценнос­тях, его «сущности» и из забвения основных принци­пов подлинно научной методологии, привело этику к превращению из «практической философии» в мета-этику.

Это название означало, что этика стала рассматри­ваться как метатеория, то есть теория о теории, о том, почему и каким образом строятся этические теории и почему они не в состоянии прийти к общезначимым выводам. Это означало сознательный отказ от иссле­дования явлений нравственной жизни и поведения че­ловека по крайней мере до уяснения природы этичес­кого знания и возможностей этики соответствовать общим принципам научности.

Метаэтика базировалась на методологии неопози­тивизма, стремящегося очистить философию от мета­физических спекуляций о том, что не может быть пред­метом научного познания, и рассматривающего ее не как теорию о мире, а лишь как метод рассуждений.

Метаэтика не возражала против существования эти­ческих теорий о моральных ценностях и идеалах, вы­водимых из природы человека, воли Бога, абсолют­ных идей или даже мистической исторической необхо­димости, с соответствующими практическими, то есть нормативными, выводами, но она решительно возра­жала, чтобы эти теории претендовали на авторитет научного знания, на объективную истинность. Пони­мая истинность как соответствие теоретических суж­дений фактическому положению дел, метаэтика стави­ла задачу проанализировать природу этических и мо­ральных суждений, прежде чем приписывать им ис­тинность и требовать их выполнения.

На этом пути она практически самоустранилась от познания природы морали, обоснования ее ценностей и идеалов и свелась к анализу моральных суждений и оценок, выраженных в языке, — к анализу языка мо­рали.

Этим она сильно разочаровала тех, кто ждал и тре­бовал от этики именно решения нравственных проблем, получения определенных ответов на вопросы, как нуж­но жить, что делать, в чем смысл жизни человека, если он есть, и тому подобные, не понимая, что научных ответов на них, то есть общих для всех и единственно верных, просто с точки зрения научной этики — метаэтики не существует.

Начало метаэтики связывают с творчеством Дж. Мура, которому приписывают заслугу разоблаче­ния «натуралистической ошибки» всей предшествующей этики, обусловившей ее научную несостоятельность.

В автобиографии Мур сам признает, что мотивом его деятельности было не стремление добавить к мно­гочисленным теориям о поведении человека и его счастье еще одну, а скорее недоумение по поводу наго­воренного и написанного другими философами, стремящимися осчастливить человечество, которое тем не менее продолжает жить так, как будто бы эти теории в не имеют к нему отношения. При этом Мур еще не отрицал возможности существования нормативной этики, объективности существования моральных ценностей, требуя лишь, чтобы научная этика осознавала каждый свой шаг на пути к их постижению и избегала ошибок.

Самой главной, коренной ошибкой всей предшес­твующей этики он посчитал неправомерное отождес­твление моральной ценности, добра как оно есть само по себе, с объективными свойствами существующей действительности — естественной или сверхъестествен­ной, «сверхчувственной», метафизической реальнос­ти. Первые из них он назвал натуралистической эти­кой, которая определяет понятие добра через соотне­сенность его с явлениями и свойствами естественного мира, а вторые — метафизической этикой, определя­ющей добро через указание на сверхчувственную, не данную в чувственном опыте реальность.

Разновидностями натуралистической этики являет­ся этика гедонизма, утилитаризма, эволюционизма и все прочие, выводящие ценность и обязательность до­бра из естественных проявлений человека, которые можно выявить на опыте.

Разновидностями метафизической этики являются религиозные концепции добра и долга и спекулятив­ные философские доктрины, игнорирующие опытное научное познание и умозрительным способом прони­кающие в сверхчувственную реальность, увлеченно описывающие устройство «мира идей», «саморазвер­тывание абсолютной идеи» или даже вскрывающие ни в каком опыте не данную мистическую «историческую Необходимость», которую нельзя ни увидеть, ни по­щупать. Сам Мур не доводил рассуждения до таких выводов, но они с неизбежностью следовали из его концепции.

Понятно, что метафизическая этика никаким обра­зом не может претендовать на научность, ибо всегда прежде всего опирается на разгоряченную фантазию своих создателей, не допускающую никакой опытной проверки. Однако мысль Мура глубже. Он считает, что даже если бы сущестововали опытные средства познания сверхопытной реальности, метафизическая этика лишь разделила бы судьбу натуралистической этики, впадающей в пресловутую «натуралистическую ошибку», определяющую добро через указание на ка­кие-то явления и свойства действительности, которые человек ценит, к чему стремится, но которые вовсе не являются сами по себе добром. Здесь происходит оши­бочная инверсия в сознании — из распространенных представлений, что удовольствие, польза, здоровье, богатство, слава, деньги и есть нечто желанное и цен­ное, а поэтому является для субъекта добром, этика переворачивает суждение и делает заключение, что добро — это удовольствие, польза, здоровье, богатст­во, деньги...

Очевидно, что таким образом определяемое добро все больше начинает напоминать то анекдотическое добро, про которое было сказано в одной эпитафии: «Здесь покоится человек, который испытывал непре­одолимую тягу к добру, особенно — чужому!»

Действительно, как только в результате подобной процедуры человек отождествит добро с какой-то вещью или свойством действительности и ринется его преследовать, о морали уже говорить не придется, все средства окажутся оправданными, и добро легко обер­нется злом.

Даже такая ценность, как здоровье, которая на пер­вый взгляд кажется абсолютным благом, нельзя, по Муру, отождествить с моральным добром, ибо здоровье характеризует лишь нормальное и энергичное состоя­ние организма, но не направление его деятельности. И далеко не все нормальное является добром, так что бывают случаи, когда во имя идеалов добра приходится жертвовать не только здоровьем, но даже жизнью.

Например, эволюционная этика совершает натура­листическую ошибку, когда пытается на основании наличия в природе установленного опытным путем эволюционного процесса вывести объективные крите­рии добра из развития природы, отождествив его с «усилением жизни», «распространением жизни вширь и вглубь», «улучшением приспособляемости к выжи­ванию».

Но «выживание сильнейшего не означает, как кто-то может подумать, что выживает тот, кто лучше при­способлен к достижению хороших целей». Ибо в при­роде нет целей, а эволюционная теория лишь устанав­ливает, какие причины вызывают такие-то следствия, и «являются ли они добром или злом — судить об этом данная теория не претендует»*.

* Мур Дж. Принципы этики. М., 1984. С.111.

Во всех попытках вывести содержание понятия до­бра из свойств природы Мур беспощадно вскрывает неправомерное и бессознательное наделение природы присущим сознанию ценностным содержанием, а за­тем якобы выведение этого содержания при помощи наблюдения и опыта.

Но откуда тогда это понятие добра в сознании, как его можно определить иначе? То, что оно есть и люди пользуются понятием добра — очевидно. Теперь ста­новится понятным, что его невозможно определить научным способом, через указание на что-то отличное от самого добра, через отождествление его с чем-то иным, определяющим добро: удовольствие, наслажде­ние, польза, здоровье, богатство, сохранение и укреп­ление жизни, — все это может лежать как в основе добра, так и зла (эгоизма, злой воли).

Поэтому Мур вынужден признать, что добро неоп­ределимо посредством эмпирических или логических процедур, ибо оно есть простое, неразложимое, первич­ное понятие, интуитивно представленное в сознании.

В этом отношении понятие добра напоминает поня­тие «желтого», объяснить содержание которого невозможно слепому, тому, кто еще не знает, что такое «жел­тое». Понятие добра интуитивно самоочевидно, но на­учно неопределимо. Первое должно обеспечивать об­щезначимость морали и предохранять моральные суж­дения от субъективизма, ибо интуиция одинакова для всех людей, а второе — оставляет за человеком свобо­ду морального самоопределения.

Однако очевидно, что такая позиция никак не спо­собствовала обоснованию гуманистической морали, ибо интуиция — слишком шаткая опора для подобного обоснования. Мур фактически дал негативные опреде­ления добра, оставив позитивное его содержание на усмотрение субъекта, что открывало дорогу субъекти­визму, релятивизму и даже иррационализму в пони­мании моральных ценностей.

Появление Мура было символичным, ибо знамено­вало возникновение нового типа философа — не обли­чителя-моралиста, а трезвого, рационального анали­тика, свободного от всяческих предрассудков, от дав­ления авторитетов религии, общественного мнения, даже от псевдонаучных соображений, опирающегося только на здравый смысл и логику и в то же время оставляющего человеку простор для ценностного са­моопределения, не навязывающего никому окончатель­ных выводов. В условиях развернувшегося идеологи­ческого натиска на человека такая философия остав­ляла интеллигенту с рациональным складом мышле­ния возможность критического отношения к навязывае­мым ценностям и свободу нравственного выбора. Все это и предопределило популярность неопозитивистской метаэтики, вырастающей из муровской концепции.

В своем дальнейшем развитии метаэтика прошла стадии эмотивизма (А. Айер, Б. Рассел, Р. Карнап) и лингвистического анализа морали (С. Тулмин, Р. Хеар, П. Ноуэлл-Смит), между которыми можно поставить Л. Витгенштейна. В их творчестве формаль­ный анализ моральных суждений, который Мур рас­сматривал как средство решения этических проблем, превращается в самоцель, становится единственной за­дачей этики, стремящейся быть научной.

Эмотивизм в своем анализе моральных суждений пришел к выводу, что они не высказывают ничего о положении вещей в мире, а являются лишь выражени­ем эмоционального состояния субъекта, выражают склонности и желания говорящего и одновременно служат повелением для слушающего. Поэтому их не­возможно проверить опытным путем, они не являются ни истинными, ни ложными, ибо ничего фактического не утверждают. Эти суждения поэтому же нельзя ни обосновать, доказать, ни опровергнуть.

Их функции — выразить эмоции и установки гово­рящего и повлиять на эмоции других. Все моральные суждения вообще можно представить, считает эмотивизм, как иррациональные реакции на ситуацию. Они лишены внутренней структуры и даже могут быть свер­нуты, заменены жестом, интонацией или просто выра­жением лица.

Понятно, что такая позиция является углублением субъективистского понимания морали, полной утратой объективного основания моральных суждений и вся­кого критерия для сравнения и оценки моральных по­зиций.

Поэтому эмотивизм неизбежно дополнялся принци­пом терпимости в этике, требованием отказа от попы­ток сравнения моральных позиций, и в конечном ито­ге это вело к моральному нигилизму и цинизму, при­знающим равнозначимость нравственного и безнрав­ственного.

Столь одиозные выводы и неспособность обосновать общезначимость нравственных ценностей послужили толчком для создания новой формы метаэтики — шко­лы лингвистического анализа, стремящейся смягчить нигилистические выводы этики эмотивистов.

Однако в конечном счете аналитики пришли дру­гим путем к тем же выводам: моральные суждения не могут быть истинными или ложными, они недоказуе­мы с помощью фактических знаний, нормативная эти­ка не может быть построена научным способом.

Образец лингвистического анализа морального язы­ка дает Л. Витгенштейн в своей «Лекции об этике». Целью его рассуждений является выяснение характе­ристик «добра» и вообще того, что важно, ценно, «что делает жизнь стоящей». В языке люди пользуются для выражения этого содержания ценностными сужде­ниями или повелительными. Что стоит за этими суж­дениями, имеют ли они объективное содержание, которое можно зафиксировать, сопоставить с дей­ствительным положением вещей и тем самым выяс­нить их истинность или ложность, — вот задача для анализа.

Прежде всего можно увидеть, что повелительные и ценностные суждения легко соотносятся между собой: «делай то-то, потому что это правильно, хорошо» или «это хорошо, поэтому делай так». Высказывая лишь первую половину, мы как бы подразумеваем вторую. Но вот можно ли установить фактическую истинность ценностного суждения, то есть переформулировать его так, чтобы оно что-то утверждало или отрицало? То, что можно проверить, верифицировать чисто опыт­ным путем без лишних дискуссий и апелляций к Богу, мировому разуму, «ходу истории»?

Оказывается, в определенном смысле можно, а в другом — нельзя.

Ценностные суждения высказываются людьми в обычном, тривиальном, относительном смысле и в эти­ческом, абсолютном.

Когда мы говорим «хороший стул», «замечатель­ный пианист», «правильная дорога», то мы высказы­ваем ценностные суждения об относительной ценности предмета или явления, то есть о пригодности, о соот­ветствии определенной цели. Так, хороший стул — это такой, который наиболее пригоден к тому, чтобы сидеть на нем прочно, удобно, красиво, крепко и уме­ло сделанный, подходящий интерьеру и т. д. Замеча­тельный пианист —означает оценку степени умелости, талантливости, технических возможностей пианиста, его успеха у публики и т. д. Все эти характеристики, раскрывающие смысл нашего суждения, могут быть проверены путем их сопоставления с фактическим поло­жением дел.

Еще понятнее дело обстоит, когда люди говорят о правильности определенной дороги, имея в виду опре­деленную цель, — путь будет правильным относительно этой цели, что поддается верификации.

Получается, что «каждое суждение об относитель­ной ценности есть просто суждение о фактах, и его можно сформулировать так, что оно вообще переста­нет казаться суждением о ценности»*.

* Историко-философский ежегодник. М., 1989. С. 240.

Правильная дорога, правильный путь — это «путь, двигаясь по которому придете туда-то», а неправиль­ный — по которому туда не попадете.

В морали же ценностные суждения употребляются не в относительном, а в абсолютном смысле", то есть безотносительно к определенной конкретной цели, об­ладающей эмпирическими характеристиками и допус­кающей опытную проверку. Вместо суждений «хоро­ший теннисист» или «хороший бегун», которые оце­нивают определенные качества относительно конкрет­ной цели, здесь говорят «хороший человек», не имея в виду конкретной цели, а как бы апеллируя к абсолют­ному идеалу человека, которого не существует в эмпи­рическом мире и который именно поэтому допускает всяческие произвольные спекулятивные интерпретации.

«Правильный путь» в этическом, абсолютном смысле означает не что иное, как суждение «абсолютно пра­вильная дорога», то есть такая, увидев которую, каж­дый или пошел бы по ней, или чувствовал стыд, если бы не пошел. Все эти этические суждения высказыва­ются именно в абсолютном смысле, апеллируя именно к таким абсолютным целям, которые каждый должен признать и следовать им. Но очевидно, что это химе­ра, ибо никакое фактическое положение дел не обла­дает само по себе принудительной силой абсолютной ценности, некоей абсолютной истинностью и одинако­вой для всех убедительностью. Именно с такими хи­мерами имеют дело религия и этика, чьи суждения кажутся имеющими смысл лишь по аналогии с сужде­ниями об относительных ценностях. И если эти последние имеют фактическое основание, вследствие чего могут представлять интерес для науки, то этические и религиозные суждения не имеют такого смысла и оз­начают выхождение за пределы обладающего естествен­ным значением языка.

Вывод, который делает Витгенштейн, полностью соответствует неопозитивистской философии. «Этика, поскольку она проистекает из стремления сказать не­что об изначальном смысле жизни, об абсолютном до­бром и абсолютно ценном, не может быть наукой... Но она все же является свидетельством определенного стремления человеческого сознания, которое я лично не могу перестать глубоко уважать и которое никогда в жизни не стану осмеивать»*.

* Историко-философский ежегодник. С. 245.

Сфера моральных ценностей — это сфера «невыра­зимого», «мистического», очень важного для челове­ческой жизни, но располагающегося за пределами на­учного познания, вследствие чего научная этика не может быть нормативной, а нормативная этика не яв­ляется научной. Этика должна заниматься теоретичес­ким анализом, а не решением практических проблем, не имеющих научного решения. Моральные ценности, нормы, принципы, идеалы, необоснуемы научным спо­собом в принципе, ибо такова их природа; их можно принять или отвергнуть, но невозможно определить их истинность и предпочтительность одних другим.

Такая позиция была явно направлена против на­укообразного морализаторства, за объективность на­учного взгляда на мир, а значит, и за нейтральность в мировоззренческих, ценностных вопросах, терпимость к чужим взглядам, позициям, убеждениям. Она выра­жала точку зрения либерального индивидуализма, стре­мящегося с рационально-критических позиций сохра­нить за собой независимость в мировоззренческих и нравственных вопросах в условиях нарастания тенден­ций ко все более тотальному обобществлению жизни человека в XX в. Но эта практическая цель достига­лась именно за счет отказа от научного решения нравственных проблем и оборачивалась теоретическим обоснованием субъективизма и релятивизма в морали. Раз мораль — сфера мистического и невыразимого, то нет объективных критериев добра и зла, и каждый может жить, как ему нравится.

Такой вывод хотя никогда не делался философами-«аналитиками», но он неизбежно вытекал из их теоре­тических представлений.

Либерал