Аюркгейм О разделении общественного труда

В каждом из нас, сказали мы, есть два сознания: одно, общее нам со всей нашей группой, которое, следовательно, представля­ет не нас самих, а общество, живущее и действующее в нас; дру­гое, наоборот, представляет то, что в нас есть личного и отлично­го, что делает из нас индивида. Солидарность, вытекающая из сходств, имеется тогда, когда коллективное сознание точно по­крывает все наше сознание и совпадает с ним во всех точках; но в этот момент наша индивидуальность равна нулю. Она возникает только тогда, когда группа занимает в нас мало места. Мы имеем тут две противные силы, центростремительную и центробежную, которые не могут возрастать в одно и то же время. Мы не можем развивать­ся одновременно в двух столь противоположных направлениях. Если мы имеем сильную склонность поступать и мыслить самостоятельно, то мы не можем быть особенно склонны к тому, чтобы поступать и мыслить, как дру­гие. Если идеал состоит в том, чтобы создать себе собственную, индивиду­альную физиономию, то он не может состоять в том, чтобы походить на вся­кого. Кроме того, в момент, когда эта солидарность проявляет свое действие, наша личность, можно сказать, исчезает, ибо мы — более не мы, а коллек­тивное существо.

Социальные молекулы, которые были бы связаны только таким образом, могли бы двигаться с единством только в той мере, в какой они не имели бы собственных движений, как это происходит с молекулами неорганических тел. Вот почему мы предлагаем назвать этот вид солидарности механическим. Мы называем ее так только по аналогии со сцеплением, соединяющим меж­ду собой частицы мертвых тел, в противоположность тому, которое дает един­ство живым телам. Окончательно оправдывает это название то, что связь, соединяющая индивида с обществом, вполне аналогична той, которая свя­зывает вещь с лицом. Индивидуальное сознание, рассматриваемое с этой точки зрения, есть простое следствие коллективного типа и следует всем связям, налагаемым на него владельцем движения. В обществе, где эта со­лидарность очень развита, индивид, как мы это увидим, не принадлежит себе; он буквально вещь, которой располагает общество. Поэтому в таких соци­альных типах личные права еще не отличаются от вещественных.

Совсем иначе обстоит дело с солидарностью, производимою разделени­ем труда. Тогда как первая требует, чтобы индивиды походили друг на дру­га, последняя предполагает, что они отличаются одни от других. Первая воз­можна лишь постольку, поскольку индивидуальная личность поглощается в коллективной; вторая возможна только, если всякий имеет собственную сферу действия, т.е. является личностью. Итак, нужно, чтобы коллективное сознание оставило открытой часть индивидуального сознания, для того чтобы

в ней установились те специальные функции, которых оно не может регла­ментировать; и чем обширнее эта область, тем сильнее связь, вытекающая из этой солидарности. Действительно, с одной стороны, всякий тем теснее зависит от общества, чем более разделен труд, а с другой стороны, деятель­ность всякого тем личнее, чем специальнее. Без сомнения, как бы ограни­чена она ни была, она никогда не бывает вполне оригинальной; даже в сво­их профессиональных занятиях мы согласуемся с обычаями, навыками, ко­торые нам обши со всей нашей корпорацией. Но в этом случае испытываемое нами иго менее тяжело, чем когда все общество давит на нас, и оно оставля­ет гораздо больше места проявлению нашей инициативы. Здесь, значит индивидуальность целого возрастает вместе с индивидуальностью частей.. Эта солидарность походит на ту, которая наблюдается у высших животных Каждый орган в самом деле имеет тут свою особую физиономию, свою авто­номию и, однако, единство организма тем больше, чем явнее эта индивиду­ализация частей. На основании этой аналогии мы предлагаем назвать орга­нической солидарность, происходящую от разделения труда.

Таким образом, общее сознание, взятое в целом, имеет все менее силь­ных и определенных чувств; средняя интенсивность и средняя степень оп­ределенности коллективных состояний все уменьшается... Даже весьма ог­раниченное приращение... только подкрепляет этот вывод. Замечательно, в самом деле, что единственные коллективные чувства, ставшие более интен­сивными, суть именно те, которые имеют объектом не социальные вещи, а индивидуальные. Для этого нужно, чтобы индивидуальная личность стала более важным элементом общественной жизни; а чтобы она могла приобре­сти это значение, недостаточно, чтобы личное сознание каждого увеличи­лось абсолютно, но нужно еще, чтобы оно увеличилось больше, чем общее сознание. Нужно, чтобы оно освободилось от ига этого последнего и чтобы, следовательно, это последнее потеряло свою первоначальную власть и опре­деляющее действие. В самом деле, если бы отношение между этими двумя членами осталось то же, если бы объем и жизненность обоих развились в тех же пропорциях, то коллективные чувства, относящиеся к индивиду, также остались бы теми же и ни в коем случае уже не могли бы сами возрасти. Они зависят единственно от социального значения индивидуального фактора, а это последнее, в свою очередь, определяется не абсолютным развитием это­го фактора, но относительной величиной части, выпадающей ему в совокуп­ности социальных явлений...

Единственная, по-видимому, черта, которую одинаково представляют все религиозные понятия, как и чувства, та, что они общи известному числу индивидов, живущих вместе, и что, кроме того, они имеют довольно высо­кую среднюю интенсивность. Известен факт, что, когда более или менее сильное убеждение разделяется группой людей, оно неизбежно принимает религиозный характер; оно внушает сознаниям то же почтительное уваже­ние, что и собственно религиозные верования. Значит, очень вероятно... что религия соответствует весьма центральной области общего сознания...

Но история ставит вне сомнения, что религия охватывает все более и бо­лее уменьшающуюся часть социальной жизни. В начале она простирается на все — все, что социально, религиозно; оба слова суть синонимы. Потом мало-помалу функции политические, экономические, научные освобождаются от

религиозных, устанавливаются отдельно и получают все более резкий свет­ский характер. Бог, если так можно выразиться, который присутствовал во всех человеческих отношениях, прогрессивно удаляется от них; он предо­ставляет больше простора свободной игре человеческих сил. Индивид меньше чувствует себя лицом, которое заставляют действовать, он больше становится источником самопроизвольной деятельности. Словом, область религии не только не увеличивается параллельно с областью мирской жизни, но все более и более сокращается. Этот регресс не начался в какой-нибудь определенный момент истории, его фазы можно проследить с самого начала социальной эволюции. Он, следовательно, связан с основными условиями развития об­ществ и свидетельствует, таким образом, что имеется постоянно уменьша­ющееся число верований и чувств, которые достаточно коллективны и силь­ны, чтобы принять религиозный характер. Это значит, что средняя интен­сивность общего сознания все уменьшается.

Такое доказательство имеет преимущество перед предыдущим: оно доз­воляет установить, что тот же закон регрессирования применим к репрезен­тативному элементу общего сознания, как и к элементу эмоциональному...

Уменьшение числа поговорок, пословиц и т.д. по мере развития обществ является другим доказательством, что коллективные представления стано­вятся также все менее определенными. У первобытных народов формулы этого рода весьма многочисленны. «Большинство рас западной Африки, — говорит Эллис, — обладают обширной коллекцией пословиц; они имеются для всякого обстоятельства, — особенность, общая им с большинством на­родов, сделавших мало прогресса в цивилизации». Более развитые общества только в первое время своего существования богаты ими. Позже не только не производится новых пословиц, но и старые мало-помалу истираются, теряют свое собственное значение и кончают даже тем, что перестают быть вовсе понимаемыми. Что их излюбленная почва находится в низших обще­ствах доказывается тем, что в наше время они удерживаются только в низ­ших классах. Но пословица — это сгущенное выражение коллективного пред­ставления или чувства, касающегося определенной категории предметов. Невозможно даже, чтобы были подобные верования или чувства, которые не фиксировались бы в этой форме. Так как всякая мысль стремится к полному своему выражению, то, если она обща известному числу индивидов, она непременно в конце концов заключается в формулу, одинаково общую им. Всякая продолжительная функция создает себе орган по своему подобию. Напрасно, значит, для объяснения упадка пословиц ссылались на наш ре­альный вкус и наш научный дух. В разговорный язык мы не вносим такой заботы о точности и такого пренебрежения к образам; наоборот, мы нахо­дим много удовольствия в сохранившихся до нас старых пословицах. Кроме того, образ — не необходимый элемент пословицы; это лишь одно из средств, но вовсе не единственное, которым конденсируется коллективная мысль. Только эти короткие формулы становятся слишком узкими, чтобы содержать разнообразие индивидуальных чувств. Их единство не находится в отноше­нии с происшедшими изменениями. Поэтому они удерживаются, только принимая более общее значение, чтобы затем мало-помалу исчезнуть. Орган атрофируется, потому что функция не имеет упражнения, т.е. потому что есть меньше коллективных представлений, достаточно определенных, чтобы зам­кнуться в определенную форму...

Новые общества, заменяющие прежние, не начинают своего пути как раз там, где последние остановили свой. Разве это возможно? Дитя продолжает не старость или зрелый возраст своих родителей, но их собственное детство Значит, если хотят дать себе отчет о пройденном пути, то нужно рассматри­вать последовательные общества только в одну и ту же эпоху их жизни. Нуж­но, например, сравнивать средневековые христианские общества с первобыт­ным Римом, этот последний с начальной греческой общиной и т.д. Тогда констатируют, что этот прогресс или — если угодно — этот регресс происхо­дил непрерывно...

По мере того как все другие верования и обычаи принимают все менее религиозный характер, индивид становится объектом своего рода религии. По отношению к достоинству индивида мы имеем уже свой культ, который, как и всякий культ, имеет свои суеверия. Это, если угодно, общая вера; но, во-первых, она возможна только благодаря гибели других и, следовательно. не сумеет произвести тех же действий, что эта масса потухших верований. Возмещения нет. Кроме того, если она коллективна, поскольку разделяется группой, она индивидуальна по своему объекту. Если она обращает все воли к одной и той же цели, то эта цель не социальная. Она занимает, следователь­но, совсем исключительное положение в коллективном сознании. Всю свою силу она получает, конечно, от общества, но не к обществу привязывает она нас, а к нам самим. Следовательно, она не составляет настоящей социать-ной связи. Вот почему был справедлив упрек теоретикам, создавшим из это­го чувства исключительное основание своих нравственных теорий, что они разрушают общество. Мы поэтому можем заключить, что все социальные узы. происходящие от сходств, прогрессивно ослабляются.

Сам по себе этот закон достаточно показывает всю важность роли разде­ления труда. Действительно, так как механическая солидарность идет на убыль, то и социальная жизнь должна уменьшиться или какая-нибудь дру­гая солидарность должна мало-помалу заместить первую. Нужно выбирать. Напрасно утверждают, что коллективное сознание расширяется и укрепля­ется параллельно с индивидуальным. Мы доказали, что оба эти члена изме­няются в обратном отношении друг к другу. Однако социальный прогресс не состоит в непрерывном разложении; наоборот, чем дальше, тем сильнее у общества глубокое осознание самих себя и своего единства. Необходима. значит, какая-нибудь другая социальная связь, которая бы производила этот результат; но не может быть другой, кроме той, которая происходит от раз­деления труда.

Если, кроме того, вспомнить, что механическая солидарность даже там. где она наиболее сопротивляется, не связывает людей с такой силой, как разделение труда, что, кроме того, она оставляет вне сферы своего действия большую часть теперешних социальных явлений, станет еще яснее, что со­циальная солидарность стремится стать исключительно органической. Имен­но разделение труда все более и более исполняет роль, которую некогда ис­полняло общее сознание; оно главным образом удерживает вместе соци­альные агрегаты высших типов...

Механическая солидарность, существующая в начале одна или почти одна. прогрессивно утрачивает почву; мало-помалу берет верх органическая соли­дарность; таков исторический закон. Но когда изменяется способ, каким люди солидарны, то не может не измениться строение общества. Форма тела

непременно изменяется, раз молекулярные сродства не те же, что прежде. Следовательно, если предыдущее положение верно, то должны существовать два социальных типа, соответствующих этим двум родам солидарности.

Если попытаться мысленно установить идеальный тип общества, у кото­рого связь зависела бы исключительно от сходств, то должно представить его себе как абсолютно однородную массу, части которой не отличаются друг от друга и, следовательно, не приложены друг к другу, которые, словом, лише­ны всякой определенной формы и организации. Это была бы настоящая со­циальная протоплазма, зародыш, откуда возникли все социальные типы. Мы предлагаем назвать характеризованный таким образом агрегат ордой.

Правда, еше не наблюдали доподлинно общества, которое бы во всем соответствовало этим признакам. Однако можно постулировать его существо­вание, так как низшие общества, т.е. те, которые наиболее близки к этой первобытной стадии, образованы путем простого повторения агрегатов это­го рода. Почти совершенный образец этой социальной организации мы на­ходим у индейцев Северной Америки. Например, всякое ирокезское племя состоит из некоторого числа частных обществ (самое большое охватывает восемь таких обществ), которые все представляют указанные нами черты. Взрослые обоих полов там равны между собой. Находящиеся во главе вся­кой из этих групп сахекы и вожди, совет которых управляет общими делами племени, не пользуются никаким преимуществом. Само родство тоже не организовано, ибо нельзя дать этого имени распределению масс по поколе­ниям...

Мы даем название клана орде, которая перестала быть самостоятельной и стала элементом более обширной группы, и даем имя сегментарных обществ с клановой основой народам, состоящим из ассоциации кланов. Мы гово­рим об этих обществах, что они сегментарны, чтобы указать, что они обра­зованы повторением подобных между собой агрегатов, аналогичных коль­цам кольчатых; а об этом элементарном агрегате — что он клан, так как это слово прекрасно выражает его природу, в одно и то же время семейную и политическую. Это — семья в том смысле, что все составляющие его члены смотрят на себя как на родственников и что на деле они в большинстве слу­чаев — единокровные родственники. Именно порождаемые общностью крови сродства, главным образом, держат их соединенными. Кроме того, они под­держивают между собой отношения, которые можно назвать семейными, так как их встречают в обществах, семейный характер которых неоспорим. Я го­ворю о коллективной мести, о коллективной ответственности и — с тех пор как появляется индивидуальная собственность — о взаимном наследовании. Но с другой стороны, это не семья в настоящем смысле слова, ибо, чтобы составить часть его, нет необходимости иметь с другими членами клана оп­ределенные отношения единокровности. Достаточно представить внешний признак, который вообще состоит в факте обладания тем же именем. Хотя предполагается, что этот знак указывает на общее происхождение, подобное гражданское состояние составляет, в действительности, очень мало доказа­тельное и весьма легко имитируемое свидетельство. Поэтому клан насчиты­вает многих иностранцев, и это дозволяет ему достигнуть размеров, которых никогда не имеет собственно семья; он обнимает очень часто несколько тысяч человек. Кроме того — это основная социальная единица. Главы кланов — единственные общественные власти.

Эту организацию можно было бы назвать политико-фамильной... Но как бы ни называть эту организацию, она, точно так же как организация орты продолжение которой она составляет, не допускает, очевидно, другой соли­дарности, кроме той. которая происходит от сходств, так как общество об­разовано из подобных сегментов, а эти последние, в свою очередь, заключа­ют только однородные элементы. Без сомнения, каждый клан имеет соб­ственную организацию и, следовательно, отличается от других; но солидарность тем слабее, чем они разнороднее, и наоборот. Для возможно­сти сетментарной организации необходимо, чтобы сегменты были подобны друг другу, без чего они не были бы соединенными, и в то же время, чтобы они отличались, без чего они потерялись бы друг в друге и исчезли бы...

Расположение кланов внутри общества и, следовательно, конфигурация этого последнего могут, правда, изменяться. То они просто расположены др\г подле друга, образуя как бы линейный ряд: это мы встречаем у многих пле­мен североамериканских индейцев. То каждый из них — и это уже печать высшей организации — заключен в более обширной группе, которая, обра­зовавшись через соединение нескольких кланов, имеет собственную жизнь и особое имя; каждая из этих групп, в свою очередь, может быть включена со многими другими в еще более обширный агрегат, и из этого ряда после­довательных включений вытекает единство общества в целом...

Итак, если человек не зависит от переменной среды, то непонятно, в силу чего мог бы он изменяться; поэтому общество не вторичный, а главный фак­тор прогресса. Оно — реальность, которая столь же малое дело наших рук. как и внешний мир; мы, следовательно, должны приноровиться к ней. что­бы быть в состоянии существовать, и раз она изменяется, должны изменяться и мы. Следовательно, для прекращения прогресса необходимо, чтобы настал момент, когда социальная среда пришла бы в стационарное состояние, а мы только что видели, что такая гипотеза не имеет за собой никакой научной вероятности...

Та же причина, которая увеличивает значение коллективной (социальной) среды, влияет на органическую среду так, что делает ее более доступной дей­ствию социальных причин и подчиняет ее им. Чем больше индивидов жи­вут вместе, тем общая жизнь богаче и разнообразнее; но, чтобы это разнооб­разие было возможно, необходима меньшая определенность органического типа, необходимо, чтобы он был в состоянии разветвляться...

Не следует подобно Спенсеру представлять социальную жизнь как про­стую равнодействующую индивидуальных природ: наоборот, скорее послед­ние вытекают из первой. Социальные факты не представляют простого про­должения психических фактов; по большей части последние не что иное, как продолжение первых внутри сознании. Это положение весьма важно, так как противоположная точка зрения каждую минуту подвергает социолога риск\ принять причину за следствие и наоборот. Например, если (как это часто случается) в организации семьи видят логически необходимое выражение человеческих чувств, присущих всякому сознанию, то опрокидывают реаль­ный порядок фактов; как раз наоборот: социальная организация отношении родства вызвала чувства родителей и детей. Они были бы совсем иные, если бы социальное строение было иным, и доказательством этого служит то. что.

действительно, отцовское чувство неизвестно во многих обществах. Можно было бы привести много других примеров подобной же ошибки.

Бесспорна та истина, что нет ничего в социальной жизни, чего бы не было в индивидуальных сознаниях; но все, что в них находится, взято ими из об­щества. Большая часть наших состояний сознания не появилась бы у изоли­рованных существ и происходила бы совсем иначе у существ, сгруппирован­ных иным образом. Значит, они вытекают не из психологической природы человека вообще, но из способа, каким ассоциировавшиеся люди воздейству­ют друг на друга, сообразно числу их и степени сближения. Так как они — продукты групповой жизни, то только природа группы может объяснить их...

Спенсер сравнивает в одном месте работу социолога с вычислением ма­тематика, который из формы известного числа ядер выводит способ, каким они должны быть комбинированы, чтобы держаться в равновесии. Сравне­ние это не точно и не приложимо к социальным фактам. Здесь скорее форма целого определяет форму частей. Общество не находит в сознании вполне готовыми основания, на которых оно покоится; оно само создает их себе.

Этого довольно, думаем мы, чтобы ответить людям, надеющимся доказать, что все в обществе индивидуально, так как общество состоит только из инди­видов. Без сомнения, оно не имеет другого субстрата; но раз индивиды обра­зуют общество, то происходят новые явления, которые имеют причиной ас­социацию и которые, воздействуя на индивидуальные сознания, образуют их в большей их части. Вот почему — хотя общество ничто без индивидов — каж­дый из этих последних скорее продукт общества, чем виновник его...

Сокращено по источнику: Дюркгейм Э. О разделении общественного труда // Западноевропейская социология XIX — начала XX века. М., 1996. С. 256—309.