Русская нация и национальность

Национальность — категория этническая, нация — социально-истори­ческая, государственно-геополитическая. Каково взаимодействие между ними? Вероятно, подразумевая проблему гарантий, обеспечения равно-достоинства, равноправия в национальном вопросе, а также выражения и проведения национальных интересов на державном уровне, в доктрине обсуждается конструкция органической демократии. По замыслу ее раз­работчиков, комбинация органичности с демократичностью, означающая полную и естественную гармоничность национальных связей, достигается в этнически чистом, гомогенном обществе.

Ручательства национального в моноэтническом — предельно прозрач­ный доктринальный тезис. Можно ли им целеориентировать практику? Учитывая мобильность населения, результаты миграционных и коммуни­кационных потоков межнациональных прорастаний, эффектов диффузии, смешения кровей, этническая чистота, унитарность недостижимы. Отсю­да и недопустимость жесткой сцепки этнического с государственным. «Национальное государство стало сегодня слишком большим для решения

Ί Раздел VI

малых проблем и слишком малым для решения крупных проблем», — го-ΐ ворит Белл. Интересующая нас первая часть утверждения интерпретирует-ся сквозь призму предостережения: обрушиваемая на головы малых этни-, ческих групп и действующая по попустительству многочисленного этноса государственная махина не способна породить ничего, кроме акций слона L в посудной лавке. Так уже было. Сошлемся на приснопамятный примера третьего рейха, где погоня за этнической чистотой, катализирующей соли- дарное проявление национального государства, возбудила резню, направ-. ленную миграцию, дискриминацию лиц неарийской масти. На подобное возможно решиться (не беря в расчет соображений гуманитарных) при ус-, ловии: а) относительной малочисленности некоренных этносов, неспособ­ных на решительный, связанный с издержками отпор; б) наличия жесткой, склонной к десижионизму власти, располагающей мощной карательно-при­казной машиной подавления. Поскольку резня и агрессия могут быть эпи­зодом, но не образом жизни, отмечаемый вариант — крайность, навеваемая нежизнестойкими, гуманитарно вырожденными формами, склонными к недолговечной деструкции: создание оазиса благоденствия для иного этноса в ущерб остальным инициирует законное, упорное и всегда в итоге побеж­дающее сопротивление.

По этой причине сосредоточимся на оценке менее деструктивных, гу­манитарно более адаптированных тенденций упорядочения национальных отношений в реальной практике. В спектре возможных начал националь­ного устроительства просматриваются такие линии:

1. Легально-легитимная дискриминация, воплощаемая со знаком как «плюс», так и «минус». Первый случай — под любым предлогом и без него (через корпоративность) предоставление преимуществ коренному эт­носу — всяческие цензы, клаузулы, экивоки, проводящие ущемление прав национальных меньшинств (современная Балтия). Второй случай — на­правленное патронирование нацменьшинств (т. е. в заранее оговариваемых случаях) с поддержанием общегражданского равноправия (национальные квоты в образовании, управлении и т. п.— бывший СССР, США).

Серьезный изъян такой системы, представляющей реальность, — пита­ние взаимной этнической неприязни. И малодушие, и великодушие, и доб-росердие, и жестокосердие в национальных отношениях обоюдоостры: акцентируя натуралистические, филогенетические черты и признаки, в ко­торых индивид не волен, тем самым обостряя взаимоподозрительность, раздражительность, нервозность, они подтачивают устои добропорядоч­но-добрососедского существования. В этой ситуации, как известно, про­игрывают все.

Η ациональло-г осударств е а пая идеология

: 2. Национально-культурная автономия. Схему национально-культурной автономии следует трактовать широко. Речь здесь идет не о нации, обла­дающей атрибутикой государственности, а о национальности. Националь­ность есть прежде всего язык, культура, традиции, обычаи. Так как в кон­тактах мало- и многочисленных народов имеется лишь один рыча1 I противостояния незаведомой ассимиляции, каковым выступает язык, в це- i Лях сохранения этносов необходимо обеспечить беспрепятственное пра-во на языкопользование и языковладение. Широкое толкование националь-НО-культурной автономии, не вводя обязательность территориальной ' концентрации, предполагает предоставление святого права на собственный язык, осуществляющий доступ к корням — культуре предков. Практиче­ская реализация этого права связывается, как подчеркивалось, не с анкла-визацией этносов, а с гарантиями двуязычия при иррадиированном суще­ствовании. Ставка на язык вполне солидна, достаточна для создания базы этнического воспроизводства.

Этнические русские сливаются с русифицируемыми группами (татары, карелы, коми, башкиры, чукчи, мордва, буряты, якуты, осетины, адыги, дагестанцы, тувинцы, ингуши, калмыки, чеченцы, кабардинцы, балкарцы, черкесы и др.) и наоборот. В данной естественной обстановке избежать бытового шовинизма, а затем расизма возможно лишь: а) корректным, вни­мательным отношением к интересам национальностей, предполагающим максимальное их удовлетворение; б) недопущением единого государст­венного языка, отягчающего элементом принудительности. В современ­ном мире с обострением конкуренции культур знания одного языка (при здорово честолюбивом стремлении социального роста) недостаточно; при открытости доступа к освоению местных и мировых языков каждый во­лен решать, какими языками и как владеть.

3. Инициация государственности согласно политической формуле о пра­ве наций на самоопределение. Формула эта, перекочевавшая к нам из за­падноевропейского социал-демократического лексикона, применительно к почве использовалась из принятой большевиками общей наступательной ноты. Логика борьбы за власть, расчетов, надежд на мировую революцию, разработка утопии социальной гомогенизации, всеобщего братания насе­ления вели к смешению фактически двух вопросов: достойной жизни эт­нических общностей в многонациональной стране и неизбежности натура­листических и экзистенциальных различий на государственной стадии социальности (иной, кроме примитивно-первобытной догосударственной фазы, мы не знаем). Даже краткое толкование нации как групповой целост­ности, наделенной культурно-исторической, политической, хозяйственной,

391 Раздел VI

территориальной этнической атрибутикой, влечет понимание неравномер­ности, дифференцированное™ условий и способов жизни: одни нации устроены лучше, другие хуже. Таким образом, политический лозунг о праве наций на самоопределение кроме конъюнктуры ничего не несет, он ничего не утверждает и не решает.

В практике Запада из всех национал-образующих комплексов (этниче­ское, политическое, культурно-историческое, территориальное, экономи­ческое) центрируется политическое, к которому привязывается вначале территориальное, затем экономическое, культурно-историческое и лишь в последнюю очередь этническое. Такая стратегия с порога (уровня зако­нодательства) снимает уйму проблем, генерируемых многонационально-стью. Скажем, в Великобритании проживает 77% англичан, в Испании — 70% испанцев; хотя в этих странах идут довольно острые межнациональ­ные процессы (Ольстер, страна басков), возможность политической суве­ренизации этнических меньшинств (по закону исторической необратимо­сти) серьезно не обсуждается.

В России, к несчастью, не переварившей большевистского прошлого, в реестре националобразующих признаков почему-то обосабливают этни­ческое, с которым последовательно сочленяют культурно-историческое, экономическое, территориальное и только в конце политическое. По отно­шению к Западу доходящая до правила асимметрия. В России на 1989 г. проживало 81,5% русских (это число количественно соответствует доле коренного этноса в ведущих западноевропейских странах). Из 20% нерус­ской части населения России более трети — выходцы из других стран и республик: еще около трети — проживает за пределами национальных ав­тономий; следовательно, «реальными носителями национальных устрем­лений могут считаться только немногим более трети (35,5%) нерусских, живущих в РФ. А они составляют всего-навсего 6,6% (!) от общего коли­чества населения»¹⁶.

Мировой опыт не допускает модели действия согласно формуле права наций на самоопределение. На фоне этого 6,6% — много это или мало? Данная цифра, какой бы незначительной по конкретному выражению она ни казалась, достаточна для заявления прав на национально-культурную, но не государственную автономию (суверенизацию). Россия не Русь, но союз племен, объединившихся вокруг Руси: Россия не нация, но целый мир, се­мья, родина народов (Г. Федотов, В. Соловьев) и таковой должна для них остаться. Национально-территориально-государственный принцип России

Национально государственная идеология

себя исчерпал. В нашем политическом пространстве нельзя обосабливать одну национальность как субъект государственности. Самоопределение на­рода — исторический акт, но в условиях России во избежание тотальной резни решаться он должен как культурно-экзистенциальная, бытовая, а не территориально-государственная процедура (серьезный тактический про­мах — придание реабилитации потерпевших народов характера не поли­тической, а переселенческо-территориапьной кампании), Россия — соеди­нение равноправных народов, интегрируемых на началах партнерства, сотрудничества, единства исторического и фактического существования. Общность жизни — принцип консолидации; всякое отступление от него грозит катастрофой.

Ввиду прочности межэтнических и русско-национальных связей вы-_. пячивание любого партикулярного этноинтереса породит и межнацио­нальный, и русско-этнический вопрос, решить цивильными средствами который невозможно. (Неумолимая статистика приводит печальную циф­ру —150 тыс. погибло к настоящему дню в этнических конфликтах.)

Вывод, к которому подводим мы, заключается в проблематизации те­зиса о праве всякой национальности на государственность. Россия, где проживает 176 этнических групп, не может быть второй Африкой. Россию нельзя ни понять, ни представить вне векового державостроительства, основанного на объединении русского этноса с народами Севера, Дальне­го Востока, Кавказа, Балтии, Восточной Европы, Северо-Западной и Сред­ней Азии. О русской национальности возможно говорить в контексте сво­бодного выбора лица, не вникающего в онтогенетику и проводящего этнокультурную самоидентификацию. Русские не националисты: «Мы выше зоологической щепетильности и весьма безразличны к расовой чис­тоте; это нисколько не мешает нам быть вполне славянами. Мы довольны тем, что в наших жилах течет финская и монгольская кровь; это ставит нас в достойные, братские отношения с теми расами-партиями, о которых человеколюбивая демократия Европы не может упомянуть без презрения и оскорблений»¹⁷. О русской нации определенно возможно говорить во времени прошлом: в отношении настоящего и будущего определенно вы­сказываться сложно: пока неотчетливы принципы скрепляющей нацию государственности. Сдается, что прав был Н. Бердяев, сетовавший: «Дух русского народа плавает в безграничности и безбрежности, в стихийности. Он не сосредоточен еще и не оформлен для исторического выявления и действия»¹⁸. Время стихийного плавания, однако, весьма затянулось; для

¹⁶В каком состоянии находится русская нация // Наш современник. 1993. № 3. С 150.

"Русская идея. М., 1992. С. 121

^Бердяев Η А Сила России // Биржевые новости. 1916. 4 янв.

393 Раздел VI

историческою выявления и действия настала пора и сосредоточиться, и оформиться.

6.10. РУССКАЯ НАЦИОНАЛЬНОСТЬ И ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ

По справедливому замечанию И. Ильина, Россия есть не случайное нагромождение территорий и племен, но живой, исторически выросший и культурно оправдавшийся организм, подлежащий произвольному рас­членению. Прав и К. Аксаков, подмечавший необыкновенную сознатель­ность и логичность хода явлений в российской истории. Внутренний стер­жень, задающий системный строй, логичную органическую подпочву тока российской жизни, обусловлен географической средой — самой стихией, естественной реальностью обитания русских.

По своему географическому ландшафту Восточноевропейская равни­на — весьма неблагоприятный регион для ведения составляющего базис существования сельского хозяйства. Если в Западной Европе сельскохо­зяйственные работы производятся с февраля по ноябрь (с двухмесячным мертвым сезоном), то в России для подобной деятельности пригодны все­го 130 дней, из которых 30 суток — сенокос и 100 — земледелие. Следу­ет также принять во внимание и низкую урожайность обрабатываемой земли. Практически не меняющаяся в веках урожайность традиционно­го российского Нечерноземья: сам 2 — сам 3 на десятину, что составля­ет чистых 16 пудов с гектара. Такая производительность труда достигалась в крупном помещичьем хозяйстве. В мелком крестьянском она оказыва­лась гораздо ниже. На свое поле (за вычетом барских отработок) кресть­янин мог потратить 20—25 человеко-дней (на десятину пашни) и собрать урожай сам 1,5—2. Стремление повышать урожайность через интенсифи­кацию труда (вторичная вспашка, боронование) успехом не венчались: причиной тому была не лень, а элементарная нехватка времени. Как вид­но, особенности критического земледелия на Руси, характеризуясь низ­кой урожайностью, препятствовали наращиванию производства товарно­го хлеба. То же можно сказать и об обеспечивающем удобрениями полевой труд скотоводстве. По норме внесения удобрений на три поля требуется содержать 6 голов скота; в действительности же крестьянин со­держал (за чистый сенокос накашивалось 300 пудов сена; учитывая, что по рациону норма сена на одну голову составляет приблизительно 120 пу­дов на корову, 180 — на лошадь, 30 — на овцу, просчитывается, сколько голов скота в хронической бескормице содержалось крестьянами) лишь

Национа льно-г ос у дарственная идеология

О 0,5—1,5 головы на поле, что приводило к нерегулярной удобряемое™ осевных площадей (по Туле поля удобрялись раз в 9—15 лет; по Ниж-.../ Новгороду — раз в 20 лет; по Волоколамску — раз в 24 года)¹⁹. Та­м образом, плодородие восстанавливалось исключительно за счет па-в, что влекло экстенсификацию производства, требуя распашки новых ощадей. Железная логика обеспечения расширенных циклов производ-а ставила перед лицом экспансии. Отсюда отечественная колонизация —следствие не природной агрессивности, не якобы врожденного нам им­перского комплекса, а суровой экономической необходимости. Российское имперостроительство было вынужденным: инспирируясь низкоурожай- ным малоземельем, исходно оно нацеливалось на приращение географи-ческого богатства страны как предпосылки ее выживания, l· Теоретически безусловно, что существует два способа наращивания географического пространства — талассократия и теллурократия: захват территорий морским и земным путем. «Всем племенам Европы, — указы­вает С. Соловьев, — завещано историей высылать поселения в другие час- ТИ света, распространять в них христианство и гражданственность; запад- ным европейским племенам суждено совершать это дело морским, восточному племени, славянскому, — сухим путем»²⁰.

Удел России, утверждает Н. Данилевский, не покорять и угнетать, а, ос­вобождая, восстанавливать. В иных частях света колонизация вершилась как захват; по отношению к местному населению пришельцы проводили политику нещадного истребления. Освоение Северной Америки сопрово­ждалось насильственным переселением и массовым уничтожением индей­цев; освоение Австралии протекало как планомерная ликвидация абориге­нов. Резервация и тщательно продуманный, досконально разработанный геноцид — инструментарий западноевропейской колонизации. Ничего по­добного не практиковалось в России, колонисты которой действовали не огнем и мечом, не инкорпорацией через отчуждение, а перенесением и пе­рениманием образа жизни. В итоге складывался тип ненасильственного, весьма прочного симбиоза в варианте взаимозаинтересованного мутуализ­ма, а не алчного паразитизма. Развертывая этот сюжет, обратим внимание на такие черты русской колонизации:

1. Бескровность, обеспеченная свободным расселением, а не государ­ственным завоеванием. Движение на запад, сопряженное с конфликтами с индустриально развитыми народами, на ограниченных территориях ве­дущими интенсивное хозяйство, было заказано. Для выживания у России

"По данным Л. Милова.

^Соловьев С М. Избр. труды. М.. 1883. С 28.

395 Раздел VI

потому оставались иные пути географического перемещения: север, юг, восток. В своих последовательных накатах плавные волны набирающей силу колонизации по данным векторам сталкивались с характерными осо­бенностями в виде: а) разреженности колоссальных девственных про­странств: в) более низкого уровня местных цивилизаций, заинтересован­ных в наращивании адаптационных потенциалов. Эти потенциалы и предоставлялись русскими, выступавшими в роли субъектов модерниза­ции окраин. Суть, следовательно, в том, что, желая того или нет, Россия естественно предоставляла неконкурентоспособной периферии шанс вы­хода в мировую историю, причем в отличие от аналогичных процессов во­вне, выхода с гарантией этнического сохранения.

2. Центрально-административное властвование. Минимальный объем получаемого прибавочного продукта (вследствие низкой урожайности, узкой кормовой базы) в целях наиболее эффективной утилизации предо­пределял жесткую его централизацию. Абсолютистско-деспотический тип правления на Руси потому не блажь, а закономерность, диктуемая поис­ком оптимального модуса бытия для выживания и относительно органич­ного развития.

Административно-командная система с примитивной государственно­стью (отсутствие страты слуг — свободного слоя, атрофия гражданского общества, по европейским меркам поздняя секуляризация культуры и др.) в качестве правила существования распространялась за границы Руси на потенциальные просторы России. Применительно к колонизации реаль­ность централизма вытекала из необходимости направленной моральной и материальной поддержки первопроходчества в удаленных и неблагопри­ятных районах противостояния конкурентам — захватчикам с запада и востока.

Подобный облик нашей государственности, конечно, связан с издержка­ми, к каким надо отнести автономность, доминирование, превалирование над народной жизнью: наше государство делал народ, но у нас было госу­дарство без народа; однако несомненным достоинством централистского государства в наших условиях была стабильность. Во-первых, российский империализм исключал национализм — заслуга недопущения в России ге­ноцида проистекала из сильной роли центра. Во-вторых, централизм обу­словливал консолидацию России как единого национально-государственно­го образования. Распад России, происходивший в XX в. дважды, был связан именно с обвалом централистской государственности. В 1917 г. при провозглашении советской власти помимо Прибалтики, Финляндии, Поль­ши, Кавказа, Туркестана, не пожелавших принять новый этос жизни, по законам цепной реакции пошла внутренняя дезинтеграция традиционной

Ηационально государственная идеология

России с кристаллизацией выкидышей, социальных недоносков — карли­ковых республик, автономий, суверенитетов (от деревенских, уездных, во­лостных до губернских и областных). Империи держатся либо идеей, либо централизмом; через пять лет, в 1922 г., процесс спонтанной эффузии был пресечен за счет усиления централизма.

1991 год породил по форме отличные, а по содержанию типологичные явления. Детонатором роспуска СССР стало не Беловежское соглашение, а развал центрально-аппаратных институтов.

Мы не знаем доподлинно, какой проект модернизации страны вынаши­вал Ю. Андропов, а потому не можем его оценивать. Заслуживает под­держки, однако, в его деятельности на посту главы государства сугубая ос­торожность в подходе к демонтажу централизма. Выше говорилось о наличии социальных инвариантов, констант, воспроизводящихся в про­грессивных пертурбациях социумов. Одна из таких констант — децентра­лизация, связанная с воплощением более мобильных самоорганизующих­ся малых форм. То, что это так, — бесспорно. Вопрос в том, как к этому подойти. Провести общецивилизационное начало возможно лишь благо­даря его ландшафтной привязке — проекции на конкретную социально-ис­торическую и культурную почву. Почва же наша — централизм. Развал центра повлек государственную катастрофу — этот драматический эпизод обязывает принять: нельзя безоглядно ломать сложившиеся в веках архе­типы. Децентрализация — не конъюнктурный прием, а привитие нового способа жизни, переходить к которому следует не импульсивным плете­нием декларативных словес, а продуманной фактической передачей функ­ций центра местам с адаптацией законодательства, очерчиванием компе­тенции центральной и периферической систем власти.

3. Сохранение у покоренных народов культурно-национальной автоно­мии. Как указывалось, освоение новых земель не влекло геноцида. На спра­ведливый вопрос «почему?» есть только такой ответ. В отличие от варва­ров, шедших завоевывать более развитые культуры и при соприкосновении с ними оказывавшихся неспособными пользоваться их плодами, русские не озабочивались завоеванием культур. Издревле — везде и всегда — они бо­ролись за территории. Вступая на них и встречая схожие общества с ми­нимумом прибавочного продукта, русские не разрушали местные типы культур, а вживались в них. Возникала заинтересованность в отправлении общих хозяйственно-экзистенциальных функций на базе не экспортируе­мых (экстенсивность русского производства не позволяла налаживать та­кого рода экспорт), а местных укладов. Последнее способствовало едине­нию с инородцами, сохранению их навыков, традиций, культурных регулярностей жизни (сложности начались позже — в связи с завозом из

397 ш

Раздел VI

более развитого центра аллохтонных социальных и индустриальных тех­нологий, дискредитировавших традиционные устои жизни и влекших раз­рушение местных этносов — прямых и непосредственных носителей этих устоев). Подобное обстоятельство позволяло русским нейтрализовывать сильнейшую мотивацию антизахватнической борьбы, связанную, говоря словами Катона Старшего, с неприятием «новых порядков» — всего прив­несенного, идущего в разрез с национальным, самобытным, патримони- апьным.

4. Веротерпимость. Мягкое протекание колонизации с установлением обоюдовыгодного сотрудничества, взаимопрорастанием устоев, традиций, культурной кооперации исключали свойственную всякой колонизации борьбу с неверными в рамках навязчивого воинствующего миссионерст­ва. В России не было инквизиции в отношении и чужих, и своих: притес­нение иноверных (баптистов, штундистов), гонения на еретиков (стриголь­ников, жидовствующих) или даже преследования старообрядцев настолько отличаются по масштабам от западноевропейских религиозных войн, машины конфессионального подавления, что их даже затруднитель­но рассматривать как одно и то же явление. Вот почему в России невоз­можен проект узкоориентированного, конфессионального идеократическо-го государства. И, похоже, заблуждался В. Соловьев, ставивший на христианский принцип как основу внутренней и внешней политики. Все­российская теократия с православием a tout prix (во чтобы то ни стало) — химерическая утопия; столь же иллюзорен, но все-таки более приближен к традициям русской ментальности духовный идеал А. Хомякова — иде­ал всемирного государственного братства, фундированного космополити­ческой (прямо в духе мормонов) любовью и свободой.

Изложение подводит к следующим заключениям:

— избегающая национализма — этого блока этнической самонадеянно­сти с политиканством — российская государственность оформлялась и проистекала не из племенного, а из геополитического начала. Последнее, предотвращая насильственную русификацию, лишение национально-ду­ховных корней, собственной поступи в истории, благоприятствовало со­хранению этносов на окраинах;

— как следствие мягкой, бескровной, базирующейся на взаимодействии симбионтов, обоюдовыгодной колонизации — синтетический вид русской национальности. Лексически допустимо: хорошо немцам, плохо францу­зам, но не допустимо: хорошо или плохо русским. Принято: россиянам.

Практическая философия жизни, материализуемая в языке, препятству­ет самому намеку на подрыв комплексности этнических основ русскости.

________ Национально-государственная идеология

^J согласии с классической идеей Jus gentium (международное право) рос­сийский национальный мир совершенно естественно оформлялся как •.право народов, а не народа. Это, однако, не отменяет роли русского эт­носа как носителя (с позиций диахронии) культуры и державных ценно-; стей. Русский вопрос в России не подлежит обострению. В противном 'случае страну ожидают тяжкие дни надрывных кровопускательных ис­пытаний;

— централизм, абсолютизм, самодержавноегь, печальная неразвитость гражданских институций породили тлетворное разделение субъекта власти ■ и субъекта культуры — черты, ответственной за многие пороки и лишения отечественной жизни. Наряду с этим ослабление центральной государст­венности традиционно инициировало в России расколы по этническим и цивилизационным признакам. Исходя из отчетливо просматриваемых в российской истории осцилляции, связанных с изменением территориаль­ных и этнических конфигураций и наполнений России как государствен­ной целостности и происходящих ввиду трансформации балансов в сцеп­ках державного сильного центра — национального выбора становящихся слабых периферий, факторами консолидации в истории оказывались: а) го­сударственность (декретирующий аппарат), б) русский этнос и русскоя­зычные анклавы, выполняющие общецивилизацпонную миссию. В настоя­щий момент распада русскоязычных анклавов и невозможности ткрытого государственного насилия возможность контроля центробежных потоков или какой-то реставрации прежней России (если озабочиваться этой зада­чей) покоится на: а) использовании такого средства величия, как природ­ное богатство — территории, пространство, сырье; б) усилении централь­ного макрорегулирования для проведения модернизации: субъектом жизнеспособных реформ у нас всегда было государство — от петровско­го абсолютизма (первая европеизация России) до большевистскою авто­кратизма (последняя европеизация России). Принимая в расчет масштабы, громадье российского целого, средством обеспечения индустриально-ци-вилизационных рывков на нашей почве может быть только правительство. К несчастью, действия его — это также традиция — сковывает бюрокра­тизм (истоки коего Н. Бердяев связывает с массовым завозом государст­венных чиновников из Германии) — специфический пресс, орудие пытки, «злее которого никто ничего не изобрел в течение веков». Оттого, испыты­вая потребность в реформах, но понапрасну теряя темпы, власть зачастую озабочивается не столько программой реформ, сколько борьбой с вызы­вающими их причинами. Данное обстоятельство навевает горестный вы­вод: «В наших реформах и революциях все тот же двигатель — крепост-

399 Раздел VI

ной, раскольник, бунтовщик»²¹. Исторически ситуация для России естест­венная, а по сути — противоестественная. Потому, уточняя мысль В. Бер-ви-Флеровского, можно сказать: основа нашего процветания — сильная государственность вкупе с чувством своевременной реформации у правя­щего слоя.

Фундированная не националистическим принципом крови, а экзистен­циальным началом выживания российская государственность есть пла­вильный котел, куда, избегая порабощения и уничтожения извне, многие народы стремились добровольно (Армения, Грузия, Украина). В обмен на эксплуатацию географических пространств они получали этническую, ис­торико-культурную защиту. В этом — контрапункт, пафос государствен­ного союза нерусских с русскими, союза, который не выдерживает испы­таний гримасой агрессивного окраинного национализма (эскалация суверенизации).