2015-02-14
9204
Отмеченный выдающийся специалист в области юриспруденции, родившийся в Австрии и долго работавший в США, создал учение о политико-правовой реальности, которое считал «чистым» от искажений последней, присутствующих, с его точки зрения, в работах других правоведов. И, действительно, сформулированные Г. Кельзеном теоретические положения, приведенные далее, отчасти стали новым словом в юридической науке. Они изложены прежде всего в сочинении «Чистая теория права» (использовалось американское издание 1970 г.), а также в иных публикациях, указанных в списке литературы.
1. О понятии государства. Г. Кельзен считал ошибочной распространенную в юриспруденции идею, что «государство как коллективное целое, выступающее в качестве субъекта воли и действий, существует независимо от права и даже предшествует последнему». Причем «государство выполняет свою историческую миссию, создавая право, «свое» право, объективный правопорядок, а затем само ему подчиняется, т.е. обязывает и управомочивает себя посредством … собственного права».
По мнению Г. Кельзена, государственное объединение следует понимать не в виде «независимой от права социальной реальности». Прежде всего нужно исходить из того, что государство есть организованная человеческая группа. Поэтому ему свойственны черты, характерные для такой ассоциации. В частности, отмечал Г. Кельзен, «когда люди живут вместе в группе, здесь возникает идея, согласно которой определенное поведение является хорошим, а иное – плохим. Другими словами, члены группы должны вести себя при конкретных условиях специфическим образом. В результате индивидуум, желающий в указанных обстоятельствах противоположного поведения и действительно ведущий себя в соответствии с личным желанием, понимает, что поступал не так, как ему следовало». Это означает наличие в сознании членов группы «норм, регулирующих их взаимную деятельность».
Таким образом, по Г. Кельзену, всякая социальная организация существует как нормативное регулирование поведения входящих в нее лиц на основе вырабатываемых в ходе отмеченного упорядочения социальных норм. «Если говорится, - заявлял он, - что определенное общество конституируется нормативным порядком, регулирующим взаимную деятельность множества людей, то нужно осознавать: порядок и общество – не две различные вещи, а одна и та же; общество ничего не включает, кроме этого порядка».
Отсюда неизбежно заключение. Ассоциация человеческих индивидуумов или, выражаясь иначе, организованная группа либо общество функционирует в качестве нормативного порядка.
Но государство – ассоциация, существующая как регулирование поведения охватываемых ею лиц прежде всего на базе права. Поэтому сделанный вывод справедлив и для государственной организации. Она представляет собой нормативный порядок. Притом этот порядок – специфический. Государство, по словам Г. Кельзена, «является корпорацией, т.е. сообществом, конституированным нормативным порядком, который создает органы, прямо или косвенно призванные осуществлять свои функции в соответствии с принципом разделения труда. Порядок, конституирующий это сообщество, есть правовой порядок». Вот почему верно утверждение: государство суть правопорядок и наоборот. Такова «предпосылка истинной юридической науки». Следовательно, «никогда не бывает (да и не может быть), чтобы государство, существующее до права, сначала создавало право, а потом ему подчинялось».
Согласно взглядам Г. Кельзена, правовой характер государственной организации проявляется во всех ее фундаментальных свойствах. И это относится к двум основным трактовкам понятия государства в юриспруденции – широкой и узкой. Речь идет соответственно о понимании государственной организации в смысле объединения людей, живущих на определенной территории под властью независимого правительства, с одной стороны; и об управляющем выделенной ассоциацией «бюрократическом аппарате», также часто рассматриваемом в виде государства, с другой. С точки зрения Г. Кельзена, эти структуры связаны в качестве «целостного» и «частичного» правопорядков.
Как он констатировал, «государство обычно называют политической организацией», выражая идею, что всякая такая корпорация «есть порядок принуждения». Однако здесь подразумеваются «принудительные акты», которые именно право «связывает с предусмотренными им условиями».
Государственную организацию именуют и обладающей суверенитетом. Приведенное свойство государства тоже выражается через право. Во всяком случае, суверенитет означает, что осуществляющее государственное управление правительство не подчинено праву никакого другого государства.
Правовая природа государственной организации обнаруживается и иначе. Например, по «традиционной теории, государство как социальное единство состоит из трех элементов: населения, территории и … государственной власти». Но «выделенные элементы могут определяться только юридически».
Скажем, население – это люди, принадлежащие к государству. И на вопрос о том, почему конкретные человеческие индивидуумы характеризуются указанным образом, возможен единственный ответ: они подчиняются одному праву. «Попытки найти какую-либо иную связь, объединяющую лиц с разными языками и взглядами, разделенных расовыми и религиозными барьерами, взаимоисключающими интересами и классовыми противоречиями, обречены на неудачу».
Государственная территория есть «определенным образом ограниченное пространство». Причем «ясно, - полагал Г. Кельзен, - что ее единство - отнюдь не естественно-географическое». Границы государства устанавливаются на основе права. Не случайно одна государственная организация может включать районы, разделенные местностями, которые принадлежат другим подобным ассоциациям.
Относительно же власти государства очевидно, что «государственно-властные отношения отличаются от остальных властных отношений» следующим. Люди, осуществляющие государственную власть, во-первых, уполномочены это делать правом и, во-вторых, выполняют свои государственно-властные функции посредством правотворческой и правоприменительной деятельности.
К тому же государственная власть «может выражаться только в специфических средствах: в крепостях и тюрьмах, в пушках и виселицах», в иных сооружениях и механизмах. Но все это – «мертвые предметы; они становятся орудиями государственной власти» лишь при одном условии: когда ими пользуются действующие в соответствии с правом человеческие индивидуумы, которые зачастую «одеты в полицейскую и солдатскую форму». Поэтому государственная власть по своей сути оказывается действенностью права.
Осуществляющий эту власть человеческий коллектив выступает как система государственных органов. Причем функционирование в качестве таковых группы индивидуумов означает, что усилия последних по правотворчеству, применению и соблюдению права приписываются всей государственной организации. Отсюда в работниках аппарата государства оно олицетворяется. И государственная организация может быть определена в виде персонифицированного правопорядка.
Если бы в его пределах упомянутые усилия по правотворчеству, применению и соблюдению права реализовывались одним-единственным человеком, то такой гипотетический правопорядок являлся бы полностью централизованным. Наоборот, подобная структура была бы абсолютно децентрализованной в случае, когда указанной деятельностью занимались бы входящие сюда люди без какого-либо исключения. Однако, по учению Г. Кельзена, в реально существующей государственной организации оба эти варианта невозможны. Она неизменно функционирует как относительно централизованный персонифицированный правопорядок, характеризующийся наличием совокупности лиц, которые выполняют общегосударственный задачи, в том числе по правотворчеству и правоприменению.
Традиционная теория государства, писал Г. Кельзен, просматривает факт, что эта корпорация присутствует во времени, ибо конкретные государственные ассоциации возникают и исчезают. В силу отмеченного обстоятельства существенной чертой государства являются временные рамки его наличия в истории. И правовая природа государственной организации также здесь обнаруживается. Ведь вопрос о временных границах от появления до разрушения государства – исключительно правовой.
Наконец, в соответствии с воззрениями Г. Кельзена, последнее фундаментальное свойство государственной ассоциации, равным образом демонстрирующее ее правовой характер, - действенность или эффективность на занимаемом пространстве. Оно означает: не может быть названа государством организация, которая в целом не обеспечивает в своих территориальных пределах реализацию собственного права. Так что живущим в ней людям не гарантируется «минимум коллективной безопасности» или мира, «который есть условие существования относительно устойчивого сообщества, конституированного нормативным порядком». Вместе с тем, безусловно, представляет собой государство ассоциация, где сформулированное право в основном не остается пустыми словами, а создает подобного рода замиренное пространство для входящих сюда человеческих индивидуумов.
2. О понятии права. Одним из своих достижений Г. Кельзен считал теоретический вывод о «тождестве государства и права». Однако это тождество – не полное, а частичное. Суть его выражается в уже сформулированной идее, согласно которой государство есть правопорядок.
В то же время в теории Г. Кельзена государственная организация, где неизменно присутствует право, и само оно – разные вещи. Причем при определении права автор рассматриваемой доктрины, по его собственному выражению, не пожелал «вязнуть в антропоморфных метафорах» и поэтому довольствоваться представлением, что «право есть «воля» государства». Он пошел другим путем, указав: право «состоит из норм, является совокупностью или системой норм», ибо люди обращаются к праву как к предписаниям для взаимного поведения. Но слово «норма», использованное в приведенной дефиниции, у Г. Кельзена содержит иной смысл, чем в учениях многих предшествующих и современных ему правоведов.
Эти юристы, также часто именовавшие право системой норм, видели в каждой из них «термин для обозначения фактической регулярности» в социальной жизни. При таком понимании если случай человеческого общения описывается как «нормальный», то имеется в виду что «происходит нечто, которое и действительно склонно обычно случаться». Когда дела обстоят указанным образом, налицо норма. И присутствует ее нарушение при отступлении от анализируемой закономерности взаимодействия людей.
Изложенное определение нормы предполагает: она всегда выявляется и функционирует не в одной, а в нескольких сходных ситуациях человеческого поведения. Этот факт демонстрирует ее непременный общий характер для упомянутых однопорядковых случаев. Отсюда индивидуальной нормы, а именно опосредующей единственное стечение обстоятельств, просто не существует.
Г. Кельзен же при трактовке права понимал под нормой другое. Для него «смысл слова «норма» есть то, что чему-нибудь следует быть» и, в частности, представление, согласно которому людям при определенных условиях нужно вести себя специфическим образом. Поэтому норма представляет собой предписание об обязательном поведении. И ее словесное выражение – это «заявление о должном».
Акт команды неизменно оказывается проявлением воли. Ведь всякий, кто приказывает, велит, чтобы предписываемое стало реальностью. Иными словами, фраза «ты должен» подразумевает «я велю». В результате норма выступает «смыслом акта воли». Поскольку же нет препятствий для закрепления в норме любого желательного поведения как обязательного, то содержание ее, безусловно, определяется произвольно.
Предписывать людям поступать так или иначе возможно и индивидуальным, и общим способом. Вот почему, по Г. Кельзену, норма способна иметь либо индивидуальный, либо общий характер. Она обладает первым, когда приказывается «специфическая часть» поведения конкретного человека. Норме присущ общий характер во всех остальных случаях ее наличия.
Например, к индивидуальным нормам относится приговор суда, гласящий, что «вор Смит должен быть заключен в тюрьму на один год», равно как и приказ отца своему сыну Тому: «Закрой это окно». Притом при направлении команды точно перечисленному ряду людей и объявлении необходимым только одного детально определенного элемента манеры действий формулируется столько индивидуальных норм, сколько указано адресатов. Это означает, что три индивидуальных нормы налицо в случае отцовского приказа «сыновьям Тому, Дику и Гарри поздравить с пятидесятилетием их учителя, мистера Джонса». Общий же характер нормы присутствует, если абстрактно описанная в типичных чертах «часть поведения устанавливается в качестве обязательной для особо выделенного класса лиц», как, скажем, наблюдается в предписании, по которому «компетентным судьям следует наказывать всех воров лишением свободы».
Но даже норма, адресованная одному конкретному человеку, может иметь общий характер, когда она должна реализовываться в заранее неизвестном числе сходных случаев. Так, это происходит в следующей отцовской команде уже упоминавшемуся Тому: «Тебе надлежит посещать церковь каждое воскресенье». Здесь приказывается «некоторый в общем смысле определенный курс поведения».
Разница в трактовке норм, использованной при определении права как их системы, между кельзеновской теорией и доктриной многих других юристов вызвала любопытное последствие. Отмеченные правоведы понимали право более узко, чем Г. Кельзен. В частности, если для первых оно включало в отдельном государстве только сформулированные или санкционированные суверенной властью общие правила поведения, выраженные в законах, подзаконных нормативных актах, иных документах, то для второго право охватывало и индивидуальные нормы, закрепленные в многообразных постановлениях административных государственных органов, в судебных решениях по конкретным делам, а также в сделках между различными лицами.
Однако объем содержания кельзеновской дефиниции права этим не исчерпывается. Сюда входят нормы международного и примитивного права – опять-таки общие наряду с индивидуальными.
Разумеется, Г. Кельзену не был известен сделанный в науке конца XX в. вывод, что примитивная или догосударственная социальная система представляет собой взаимодействие структур, подпадающих под определение Дж. Остином «независимого политического общества», в каждой из которых имеется собственное право как совокупность приказов суверена. Причем такие политические организации контактируют на основе правил, функционально тождественных международному праву эпохи существования государств (см. Дробышевский С.А. Политическая организация общества и право как явления социальной эволюции. Красноярск, 1995. С. 83 и 132).
По-видимому, в случае обладания Г. Кельзеном этой информацией его определение права стало бы обобщением лишь двух вещей. Во-первых, приказов суверена в примитивных и государственно организованных «независимых политических обществах»; во-вторых, международного права, рассматриваемого в качестве действующего и до, и после образования государств. Но при любом решении вопроса о степени обоснованности данного предположения ясен факт: анализируемая дефиниция в кельзеновской теории отражает общие черты внутригосударственного, международного и, вдобавок, примитивного права, интерпретированных без учета приведенного научного вывода конца XX в.
Прежде всего обязательной характеристикой столь широко трактуемого права, по Г. Кельзену, является принудительность. Ведь оно «регулирует человеческое поведение путем привязывания специфических принудительных актов как последствий к определенным обстоятельствам», установленным в виде условий. И при сопротивлении лица указанным актам, скажем, законному лишению жизни, свободы, материальных или иных благ, подобного рода меры реализуются «с применением физической силы». А это предполагает понимание принудительности права «не в том смысле, что … представление» о его нормах «осуществляет психическое принуждение» по отношению к людям.
Правда, некоторые такие предписания позволяют конкретное человеческое поведение, никого не заставляя действовать или воздерживаться от поступков. Но приведенный факт, согласно кельзеновской доктрине, не противоречит принудительности права по простой причине. Анализируемые нормы «имеют смысл лишь в сочетании с другими …, которые устанавливают акты принуждения».
Формулируя каким способом и когда, кто и кого должен заставлять, право «защищает подчиненных ему индивидов» от противоправного насилия. Вместе с тем эта система предписаний в кельзеновском понимании отнюдь не всегда умиротворяет социальную среду, где существует. По словам Г. Кельзена, «невозможно обоснованно утверждать, что правовое состояние обязательно есть состояние мира».
Неотъемлемой чертой права выступает также действенность или эффективность совокупности его норм. Система принудительных предписаний может быть признана правом в территориальных пределах своего функционирования только при одном условии. Она здесь оказывается «в общем и целом … действенной», то есть проводится в жизнь.
Как долго это должно происходить Г. Кельзен пояснял примером. После победы революций во Франции в конце XVIII в. и России в начале ХХ в. «другие государства обнаружили явное нежелание истолковывать» системы принудительных норм, возникшие в результате разрушения старых порядков, как право, «а акты революционных правительств» считать «правовыми, потому что во Франции был нарушен принцип монархической легитимности, а в России – отменена частная собственность на средства производства». Между прочим, в силу второго из указанных обстоятельств «суды США отказались признать акты русского правительства правовыми», объявив данные документы «актами не государства, а банды гангстеров». Однако, когда обсуждаемые революционно созданные системы принудительных норм «обнаружили … длительную действенность», международное сообщество расценило их в качестве права.
По кельзеновской доктрине, последнее устанавливается исключительно людьми, конкретными человеческими проявлениями воли. Имея в виду это установление или позитивацию, включающую формулирование, изменение и отмену отдельных предписаний, Г. Кельзен именовал все право как систему принудительных, действенных норм позитивным. И хотя он также называл ту же самую реальность объективным правом, рассматриваемое политико-юридическое учение вошло в историю под авторским наименованием «позитивистской правовой науки».
С ее позиций, нормы, составляющие право, в принципе адресованы людям. Но возможны и иные ситуации. В частности, в древних обществах, писал Г. Кельзен, правовыми предписаниями регулировалось «поведение животных, растений и даже неодушевленных предметов», наравне с поступками человеческих индивидуумов. «Это … объясняется анимистическими представлениями», согласно которым «душой» обладают, кроме людей, и перечисленные природные объекты, в связи с чем «их отличие» от человека «не … существенно». Следовательно, нормы права «могут применяться как к людям», так и к остальным выделенным естественным явлениям.
В соответствии с анализируемой теорией, каждое подобное предписание выступает для его адресатов и в виде возможностей в установленных рамках поступать произвольно, и в форме требований определенного поведения; выражаясь по-другому, в качестве субъективных юридических прав и обязанностей. Отсюда упомянутые возможности и требования не есть реальность, отдельная и независимая от правовых норм.
И Г. Кельзен, естественно, считал ошибочным «традиционное» для юриспруденции воззрение, сводящееся к утверждению: «Право в субъективном смысле», куда включены субъективные юридические права и обязанности, «противополагается праву в объективном смысле, а именно … системе норм, как отличная от него сфера». По кельзеновским взглядам, система норм, являющаяся позитивным или объективным правом, представляется людям, кому она предписана, их многообразными субъективными правами и обязанностями. Причем юридические возможности поведения одного лица создаются правовыми требованиями, предъявляемыми к поступкам другого либо других. Поэтому ситуация, описываемая указанием на право конкретного субъекта, может быть охарактеризована и посредством ссылки на обязательство иного или иных. В итоге она по сути оказывается единственным стечением обстоятельств, рассматриваемым с разных углов зрения.
3. О санкциях в праве. По мнению Г. Кельзена, к таковым относятся принудительные акты, предусмотренные правовыми нормами в качестве последствий определенных фактов. В зависимости от характера последних в понятие «санкция» вкладывается различное содержание.
Когда акт принуждения установлен как реакция на определенное человеческое поведение и преследует цель препятствовать этим поступкам, он представляет собой санкцию «в специфическом и узком смысле слова». Посредством предписывания санкций в данном понимании вводятся юридические запреты того, что называется правонарушениями или противоправными деяниями. Вот почему, согласно кельзеновской доктрине, «существует корреляция» между таким представлением о санкции и понятием правонарушения. Санкция в специфическом и узком смысле слова «есть последствие правонарушения», выступающего ее непременным условием.
Обсуждаемые реакции на противоправные деяния предстают во внутригосударственном праве в двух формах. Речь идет о наказании и принудительном исполнении.
Их общая черта – «причинение зла» адресатам права. Например, изъятие денег или ограничение свободы. Разница между наказанием и принудительным исполнением заключается в отсутствии при первом и наличии при втором факта «заглаживания» вызвавшего санкцию правонарушения. Он предполагает восстановление положения, которое соответствует нормам права, и, следовательно, устранение противоправно причиненного вреда. Скажем, гражданин А уклоняется от исполнения своей обязанности предоставить гражданину Б определенную вещь. Принудительное исполнение означает изъятие у А этого предмета либо равноценной суммы денег и передачу отнятого Б.
Другое дело, что при наказании имущественного характера у правонарушителя тоже забираются вещи и денежные средства. Однако изъятое не отдается потерпевшему от противоправного деяния, а поступает в распоряжение государства.
По представлениям Г. Кельзена, санкция в рассматриваемом понимании «не обязательно должна быть направлена против правонарушителя». Ее объектом способны стать и иные люди. В частности, возможны санкции в отношении родственников лица, совершившего противоправное деяние.
В случае же правонарушения организации санкции за это применимы и к ней. Причем в число таких принудительных мер допустимо включать, кроме обычно здесь подразумеваемых имущественных изысканий, лишение свободы и смертную казнь. Внутригосударственное право может в виде исключения из уголовно-правового принципа индивидуальной ответственности устанавливать: когда преступником является индивид в своем качестве члена, равно как и органа ассоциации, не только указанный человек, но все участники организации или определенные, особо важные руководящие структуры подлежат наказанию в форме лишения свободы либо жизни.
С точки зрения Г. Кельзена, иногда санкции как предусмотренные правом принудительные акты оказываются последствиями не правонарушений, а тесно связанных с последними других стечений обстоятельств. Они делятся на две группы.
Первую составляют ситуации, где принудительный акт предписывается в качестве реакции против совершенного противоправного деяния, осуществляемой в отношении индивидуума, лишь подозреваемого в этом правонарушении. Так, к отмеченной группе принадлежит случай, когда полиция вправе задержать конкретное лицо, если имеются данные о том, что расследуемое преступление – дело его рук.
Вторую группу образуют стечения обстоятельств иного рода. В них принудительный акт есть применяемая к определенному человеку мера против правонарушения, не ставшего реальностью, но ожидаемого. Например, сюда относятся нередко практиковавшиеся в прошлом во время войн юридические ограничения свободы граждан воюющей страны, находящихся на вражеской территории. В эту группу следует классифицировать и факты, когда полиция реализует подчас принадлежащее ей полномочие подвергать людей «защитительному аресту» с целью не допустить угрожающую указанным индивидам «незаконную агрессию».
Но термин «санкция» используется в кельзеновском учении и еще в одном понимании. Он обозначает все установленные правом принудительные акты без исключения. Скажем, здесь имеется в виду насильственное помещение в специальные заведения лиц, которые поражены болезнями, опасными для общества, а также принудительное снесение строений для предотвращения распространения пожара. Размышления об анализируемом термине в этой самой широкой трактовке его содержания неизбежно приводят к выводу о верности формулы: в государстве «применение силы в отношениях между людьми есть либо правонарушение, либо санкция».
4. О юридической действительности правовых норм. По теории Г. Кельзена, таким предписаниям присущ специфический способ идеального существования в сознании своих адресатов. А именно наличие нормы для определенного круга человеческих индивидуумов означает, что предусмотренное ею поведение воспринимается в выделенной социальной общности необходимым и правовое предписание понимается как обязывающее к повиновению входящих сюда лиц. При данных условиях норму здесь называют юридически «действительной». Если же эти предпосылки отсутствуют, то правовое предписание в обсуждаемом коллективе рассматривается «недействительным». Выражаясь иначе, члены социальной общности не считают себя должными ему подчиняться.
Согласно излагаемой доктрине, «основанием действительности одной нормы может быть лишь действительность другой». Последнюю образно называют «высшей» по отношению к «низшей», существование которой обосновывается.
Типичная логика рассуждения о действительности норм при анализе их системы иллюстрируется Г. Кельзеном следующим примером. «Когда … человек насильственно … через повешение … лишает жизни» согражданина, «возникает вопрос: почему этот акт есть … исполнение наказания, а не умышленное убийство?» Причина проста. «Он … предусмотрен в качестве должного» судебным приговором. А эта индивидуальная норма действительна, поскольку возникла в результате применения содержащегося в уголовном кодексе общего предписания, гласящего: при условиях, наличных в данном случае, следует назначить смертную казнь. Уголовный же кодекс действителен в силу его принятия законодательным органом, уполномоченным так поступать конституцией.
Правда, писал Г. Кельзен, иногда утверждают, что действительность нормы можно обосновывать фактом установления указанного правового предписания какой-либо властной инстанцией. Однако приведенное суждение ошибочно.
В самом деле, только компетентный орган власти способен формулировать действительные правовые предписания. Но его компетенция может основываться лишь на норме, уполномочивающей создавать подобные вещи. Следовательно, орган власти подчинен этой норме. И именно она выступает основанием юридической действительности правовых предписаний, исходящих от упомянутого органа.
По сути дела здесь имеется силлогизм. Его первая посылка: должно следовать предписаниям, сформулированным конкретной властной структурой. Вторая посылка силлогизма: выделенный орган власти создал определенную норму. Вывод: установленное таким образом правовое предписание юридически действительно.
В соответствии с учением Г. Кельзена, если взять все нормы позитивного права, то действительность очень многих из них возможно вывести из установлений, входящих в образовавшуюся совокупность. И тем не менее есть позитивные правовые предписания, относительно которых этого совершить нельзя.
Прежде всего они существуют во внутригосударственных системах юридических норм, включающих международное право в виде собственной части, как, скажем, происходит, когда конкретные государства признают его в своих конституциях. Например, в ситуации анализируемого рода такой документ принят основавшими новую государственную организацию переселенцами на ранее безлюдной территории. Записанные в отмеченной конституции правовые нормы не имеют в качестве основания юридической действительности какое-либо предписание позитивного права.
Аналогичное заключение очевидно и применительно к некоторым нормам международного права при рассмотрении его государствами единственной правовой системой, подчиняющей себе внутригосударственные юридические предписания без какого-либо исключения. В частности, речь идет о норме «договоры должны соблюдаться», обосновывающей действительность многих установлений международного права. Ведь последние, естественно, не в состоянии придать юридическую силу ей самой.
Но если это предписание недействительно как правовая норма, то подобный вывод неизбежен и касательно значительной части всего позитивного права. Равным образом допущение отсутствия юридической силы, например, у конституционного установления государства, придающего здесь действительность иным внутригосударственным правовым предписаниям, предполагает признание и их недействительности.
Такие заключения абсурдны. Следовательно, нужно отвергнуть предположение, откуда они логически вытекают. Вот почему в рассматриваемых обстоятельствах, согласно кельзеновским взглядам, надлежит исходить из противоположной гипотезы, постулировав юридическую силу норм позитивного права, действительность которых не основывается на его других предписаниях.
Этот постулат Г. Кельзен именовал «основной нормой». Однако данное название нельзя счесть удачным, имея в виду содержание, вкладываемое в обсуждаемой теории в термин «норма», с одной стороны, и саму авторскую характеристику приведенного постулата, с другой.
Доказательство верности предложенной оценки идеи основной нормы элементарно. По кельзеновскому учению, реальность, отражаемая указанной идеей, не является позитивной нормой, а представляет собой всего лишь сделанное в ходе познания «допущение» действительности предписаний позитивного права, не получающих юридическую силу из подобных установлений. Но, опять же по воззрениям Г. Кельзена, никаких других норм, кроме позитивных, нет. В частности, он отмечал: «Чтобы существовать, то есть стать действительной, норма должна быть установленной актом воли или – как этот принцип нередко формулируется – отсутствует императив без императора, команда без командира. Норма, созданная актом воли, случающимся в реальном мире, есть позитивная норма … Принимаются во внимание лишь позитивные нормы и, поскольку только люди могут иметь волю, то нормы, конституированные исключительно человеческими актами воли». Попытки же «демонстрировать действительность норм, которые не выступают смыслом человеческих актов воли, не должны устанавливаться или позитивироваться для приобретения своей действительности», неприемлемы для позитивистской правовой науки.
Итак, вопреки ранее изложенному кельзеновскому тезису, в случаях, когда предпринимается анализируемое допущение, действительность предписаний позитивного права не основывается на нормах. Вместе с тем следует поддержать выводы автора описываемой доктрины об обязательных условиях, при которых юридическую силу позитивных правовых установлений надо постулировать.
Одно из таких условий – факт создания системы норм, где действительность каждого из предписаний обосновывается упомянутым допущением либо непосредственно, либо опосредованно. Причем сам этот постулат конституирует единство системы позитивных норм по очевидной причине. Все они имеют в данном допущении общее основание своей юридической силы, хотя и формируют «иерархическую структуру выше- и нижестоящих» установлений.
Но есть и другое условие постулирования действительности правовых предписаний. Допускается юридическая сила лишь в общем и целом действенной системы принудительных норм. При этом под «действенностью» рассматриваемых установлений понимается реальное подчинение им людей.
Относительно соотношения действительности и действенности права Г. Кельзен критиковал две, на его взгляд, ошибочных доктрины – так называемые «идеалистическую» и «реалистическую» теории. Первая предполагает, что «действительность права совершенно не зависит от … действенности» отмеченной системы норм. Вторая утверждает «о тождественности действительности и действенности права».
По кельзеновскому учению, выделенные научные позиции являются «крайностями». Между ними находится верное решение проблемы соотношения действительности и действенности права, сводящееся к формуле: подобно тому как невозможно отвлечься от действенности права, определяя его действительность, точно так же нельзя и отождествлять обсуждаемые феномены.
Конкретная диалектика здесь такова. Прежде всего действенность правовых норм должна наступать вслед за их установлением, чтобы все право и отдельные юридические предписания не утратили своей действительности. И тем не менее существует множество случев, когда нормы считаются имеющими юридическую силу, «хотя они недейственны (либо пока еще недейственны)».
Правда, не может оцениваться в качестве действительного правовое предписание, которое никогда не реализуется на практике. Иными словами, минимум действенности или эффективности нормы права представляет собой предпосылку юридической силы этого предписания.
Вот почему правовые установления – и общие, и индивидуальные - утрачивают действительность при недейственности по причине длительного непроведения в жизнь. Это есть ситуация так называемого desuetudo или «обычая наоборот». Его «функция … состоит в отмене действительности существующей нормы». И, как заметил Г. Кельзен, таким образом «даже писаное право может упраздняться посредством правового обычая», признаваемого источником юридических предписаний.
Если система правовых установлений в целом утрачивает действенность, то и каждая входящая сюда норма перестает быть действительной. Однако при недейственности определенного предписания системы права последняя сохраняет юридическую силу.
Установление, приказывающее нечто такое, о чем заранее известно, что оно произойдет по законам природы, недействительно. По учению Г. Кельзена, всегда нужно допускать возможность противоречия между предусмотренным в действительной норме и фактическим поведением людей. Когда обнаруживается факт, несовместимый с некоторым законом природы, «от этого закона следует отказаться … и заменить его другим, согласующимся с … фактом». А противоправные поступки, встречающиеся не слишком часто, «еще не основание для того, чтобы правоведение сочло недействительной нарушаемую … норму». При формулировании законов природы естествознанию надлежит «ориентироваться на факты». Обстоятельства же «человеческого действия и бездействия, напротив, должны ориентироваться на правовые нормы, описываемые правоведением».
Г. Кельзен выделял четыре сферы действительности внутригосударственного права. Это – содержательная или материальная, а также личная, пространственная, именуемая иногда территориальной, и временная.
Что касается первой из них, то имеются в виду урегулированные правом «различные области человеческой деятельности». Например, существуют юридические нормы, которые упорядочивают «экономическое, религиозное, политическое поведение» людей и т.д.
Понятие содержательной сферы действительности, в частности, «используется … в случае федеративного государства». Скажем, когда по конституции этого сообщества его субъект может издавать правовые предписания только в определенных секторах общественной жизни, а регламентирование остальных «входит в компетенцию федерации».
По теории Г. Кельзена, содержательная сфера действительности всей системы внутригосударственного права неизменно неограничена. Так обстоят дела потому, что государство «в силу своей природы может регулировать деятельность подчиненных ему людей во всех областях».
Под личной сферой действительности права подразумевается совокупность человеческих индивидуумов, чье поведение упорядочено юридическими нормами. И эти предписания зачастую имеют разное содержание «для людей, отличающихся друг от друга по языку, религии, расе, полу или профессии». Причем, отмечал Г. Кельзен, если в данном случае «имеет смысл говорить о «разделении» государства», то речь идет о дифференциации рассматриваемой социальной целостности «по личному признаку».
Термин «пространственная сфера действительности» внутригосударственного права характеризует распространение силы юридических норм по территории страны. В соответствии с кельзеновскими взглядами, «обычное понятие о государстве основано на простом допущении»: устанавливаемые здесь правовые предписания без какого-либо исключения «равным образом действительны» на всем пространстве, занимаемом указанным политическим организмом. Однако такое проедставление ошибочно, даже несмотря на наличие стран, в каждой из которых выраженные в законах общие правовые нормы имеют юридическую силу везде в пределах государственных границ. Ведь в любой стране, кроме общих предписаний права, обязательно существуют и индивидуальные правовые нормы, действительные лишь для отдельных частей территории государства.
Согласно концепции Г. Кельзена, «теоретически централизованное государство» есть сообщество, где право «состоит только и исключительно» из установлений, обладающих силой на всем пространстве этой политической целостности. Децентрализованное же государство упорядочивается правом, чьи нормы действительны единственно для фрагментов территории страны. Но, как уже отмечалось, реально функционирующие государства «никогда не бывают полностью централизованными» или совершенно децентрализованными. «Они всегда лишь частично централизованы и … децентрализованы», приближаясь «то к одному, то к другому идеальному типу».
Не случайно расчленение государства на отдельные территориальные единицы означает, подчеркивал Г. Кельзен, что некоторые нормы функционирующего здесь права действительны лишь для части занимаемого страной пространства. Одновременно в государстве неизменно присутствуют и правовые предписания с юридической силой, распространяющейся на его территорию в целом. В результате внутригосударственное право состоит из норм с разными пространственными сферами действительности.
И те из подобных установлений, которые имеют силу только для определенной области страны, могут, регулируя один предмет, отличаться друг от друга по содержанию. Притом сама этого рода дифференциация правовых норм в различных частях территории государства способна происходить по многообразным причинам: географическим, национальным, религиозным, а также иным.
Наконец, существующие в стране юридические предписания в их совокупности определяют продолжительность своей силы. В итоге устанавливается временная сфера действительности системы внутригосударственного права, то есть исторический период, когда оно действует.
Основные принципы здесь просты. Во-первых, срок функционирования, пути модификации и упразднения конкретной нормы формулируются либо в ней, либо в другом правовом предписании. Так, конституционные установления государства обычно в целом раскрывают принятый в данном политическом сообществе порядок изменения юридических правил. Во-вторых, норма внутригосударственного права обладает юридической действительностью до тех пор, пока эта сила не прекращается предусмотренным им способом.
Последнее правило называется «принципом легитимности». Он, с точки зрения Г. Кельзена, применим к праву государства «лишь с чрезвычайно важным ограничением». Таковым выступает свершившаяся в стране революция.
Отмеченное событие означает, что действовавшая до этого факта система внутригосударственного права потеряла юридическую силу способом, ею не допускаемым, и оказалась замененной новой. В частности, наиболее общие правовые нормы страны, обычно закрепляемые в конституции, были неправомерно трансформированы.
В ходе обсуждаемых потрясений предположение действительности дореволюционного права сменяется постулатом юридической силы принудительных, действенных норм, введенных революцией. И международное право санкционирует выделенную метаморфозу, ибо содержит следующее позитивное установление. Лицо или группа, независимые от остальных человеческих индивидуумов и эффективно управляющие населением определенной территории посредством формулирования и проведения в жизнь действенных принудительных норм, образуют вместе с подчиненными государство, где упомянутые предписания являются правом.
В соответствии с кельзеновской доктриной, действительность выступает способом существования всякой из множества нормативных систем. И юридическая сила правовых норм здесь является только частным случаем. Причем «в зависимости от природы основания действительности» выделяются «два разных типа нормативных систем – статический и динамический».
Предписания, принадлежащие к первому, считаются действительными по причине своего содержания. Скажем, так обстоят дела в системе норм, где одна приказывает ее адресатам быть правдивыми, а остальные конкретизируют данную команду, требуя от людей держать обещания, запрещая им мошенничать и лжесвидетельствовать.
Приведенный пример показывает, что в этом типе нормативных систем из содержания установления, находящегося на определенной ступени иерархии предписаний, логически выводится содержание норм, расположенных на более низких ступенях. И лишь поэтому в статической нормативной системе любое «высшее» установление обеспечивает для «низших» основание их действительности.
Нормативная система динамического типа построена по-другому. В ней всякое высшее предписание определяет только то, каким образом должны создаваться низшие общие и индивидуальные нормы. Выражаясь иначе, более высокое установление лишь «уполномочивает» нормотворческую инстанцию.
Так, в частности, происходит в следующих обстоятельствах. Отец приказал сыну идти в школу. На вопрос мальчика, почему ему надлежит повиноваться, последовал ответ: приказ отдан родителем, а ребенку необходимо выполнять подобные команды. Если же далее сын спросит, по какой причине он обязан слушаться отца, то любопытство удовлетворят посредством заявления, согласно которому Бог велел детям подчиняться родителям. Заповеди же творца мироздания – руководство к действию для верующего.
Здесь связаны три нормы: «Ребенок должен посещать школу» по приказу отца, «Детям следует повиноваться родителям» в силу команды Бога, а также «Людям надлежит исполнять предписания Всевышнего», согласно религиозной морали. И содержание каждого предыдущего установления невозможно логически вывести из следующего, то есть более высокого.
Впрочем, этот принцип свойствен любой нормативной системе динамического типа. В ней отдельное предписание действительно лишь потому, что оно создано предусмотренным высшей нормой способом.
С точки зрения Г. Кельзена, иногда описанные типы смешиваются. Именно к числу подобных смешений принадлежит система правовых установлений, все же имеющая «в основном динамический характер».
В праве присутствуют многочисленные предписания, посредством которых правотворчество только передается от одной властной инстанции к другой. Но существуют и нормы, позволяющие дедукцию содержания других юридических установлений как частного из общего.
Тем не менее, по кельзеновским представлениям, «правовая норма действительна не потому …, что ее содержание» выводится логическим путем из высшего предписания, а поскольку «она создана определенным … способом». Отсюда следует вывод: «Всякое произвольное содержание может быть правом». Юридическая норма в принципе способна закреплять любое человеческое поведение.
Когда же в государственно организованном обществе, где она имеет силу для определенных людей, последним адресовано действительное неправовое предписание, требующее противоположного, налицо ситуация конфликта двух норм – юридической и иной, предположим, принятой добровольным социальным объединением. Правда, в государстве, кроме этого рода противоречий, случаются и другие – между отдельными установлениями функционирующего здесь права.
Для разрешения конфликтов юридических и неправовых норм, полагал Г. Кельзен, используются три правила. Первое представляет собой провозглашение государством предписаний, противоречащих праву, недействительными. Второе заключается в установлении возможности признания их таковыми и процедуры этого. А третье означает способ действий компетентных государственных структур, реализуемый, если они не считают нужным прибегать к уже сформулированным правилам. На практике рассматриваемый метод сводится к надлежащей реакции правоохранительных органов на совершенное правонарушение, которое состоит в следовании конкретным лицом норме, противоречащей праву. Однако Г. Кельзен отмечал, что применение государством третьего правила «крайне нежелательно» как политическая мера.
Иначе, согласно описываемой доктрине, требуется поступать при конфликтах действительных предписаний в рамках системы внутригосударственного права. Прежде всего не может быть противоречия между двумя юридическими нормами при расположении одной на высшей, а другой – на низшей ступени в их иерархии. Ведь когда нижестоящее предписание считается действительным, оно должно соответствовать вышестоящему.
При конфликте же норм одной ступени иерархической структуры системы права сначала следует обратить внимание на время вступления в силу находящихся в противоречии установлений. Если речь идет об общих нормах, созданных неодновременно, то более позднее предписание «отменяет действительность» принятого раньше согласно принципу lex posterior derogat priori. И так обстоят дела независимо от того, в каких из признанных источников права конфликтующие нормы присутствуют и сформулированы ли обсуждаемые установления одним или разными правотворческими органами. При этом предполагается, что субъекты правотворчества уполномочены вводить в действие модифицируемые, а не неизменные юридические предписания.
Однако противоречащие друг другу общие нормы могут создаваться одновременно. Например, опубликован закон, где они содержатся.
В подобных обстоятельствах нужно различать два варианта разрешения коллизии. Когда правовые предписания являются полностью взаимно исключающими, орган, преодолевающий конфликт, вправе сделать выбор между ними. А при всего лишь частичном противоречии юридических норм одну надлежит толковать в качестве ограничивающей действительность другой, как, скажем, происходит в приведенном Г. Кельзеном следующем примере.
В законе провозглашены отчасти несовместимые нормативные положения: «Всякий, кто совершил … правонарушение, должен быть наказан» и «Лица, не достигшие четырнадцати лет, не подлежат наказанию». Правоприменителю необходимо эти законодательные установления интерпретировать вполне определенным образом: «Всякий, кто совершил … правонарушение, за исключением лиц, не достигших четырнадцати лет, должен быть наказан».
Иногда в конкретной ситуации оба описанных варианта толкования невозможны. Тогда остается лишь заключить, что в результате процедуры правотворчества предписано нечто, не имеющее смысла, согласно которому людям нужно вести себя, как указано. Иными словами, юридическая норма не сформулирована.
5. О соотношении права и морали. Г. Кельзен относил к морали или нравственности все неправовые социальные нормы и вместе с тем утверждал: в ней «никакие принудительные акты не предписываются в качестве санкций». Однако в корпорациях внутри государства имеются неюридические социальные нормы с указанными последствиями для нарушителей правил. И в анализируемой доктрине такой факт признан, когда отмечено: «Поведение, посредством которого орган корпорации нарушает возложенную на него уставом обязанность, обусловливает санкцию, направленную против … органа». Последняя заключается в «обязанности загладить вред, причиненный этим поведением».
Отсюда можно сделать вывод, что в рассматриваемой теории присутствует и более узкое понимание морали, куда включены неправовые социальные нормы, кроме выделенных корпоративных. Причем оно предполагает: «Санкции морали … состоят лишь в одобрении соответствующего норме поведения и в осуждении противоречащего».
Г. Кельзен не обращал внимание читателей своих книг на разницу между трактовками морали, здесь используемыми. Но в его рассуждениях о соотношении правовых и моральных предписаний установленное различие иногда ясно обнаруживается.
Относительно общих черт права и морали в обсуждаемой концепции, в частности, присутствуют три идеи. Во-первых, юридические и нравственные нормы в состоянии предписывать одни и те же вещи. Как заметил Г. Кельзен, самоубийство может запрещаться и моралью, и правом; храбрость и целомудрие способны быть нравственными и юридическими обязанностями.
Во-вторых, мораль и право действуют не только на внешнее поведение человека, но и на его внутренний мир. Скажем, смелость в качестве нравственной добродетели проявляется не просто в душевном свойстве бесстрашия, а и в поступках в социальной среде, обусловленных этим личным качеством. И если право препятствует совершению людьми умышленных убийств, то оно запрещает как причинение смерти одному индивидууму другим посредством внешнего поведения, так и намерение достичь отмеченного результата.
В-третьих, правовые и моральные нормы, с одной стороны, предписывают нечто, направленное против каких-либо человеческих склонностей или интересов, и, с другой, сами создают подобного рода мотивацию. Притом действенность установлений права и морали означает, что порожденные ими склонности или интересы конкретных людей оказываются сильнее присущих данным лицам мотивов отступать от упомянутых норм.
По учению Г. Кельзена, в государстве «не существует абсолютной» или «единственно-действительной морали, исключающей возможность действительности всякой другой». Здесь функционирует лишь одно право, но много систем нравственности, зачастую противоречащих друг другу по содержанию. И нельзя выделить моральную ценность, которая присутствует в каждой из них. Так, необоснованно утверждение, что все системы морали требуют охранять мир в человеческих взаимоотношениях. В самом деле, в войне нередко усматривают моральную ценность, ибо боевые столкновения позволяют проявить ряд добродетелей. Поэтому если иметь в виду содержание норм нравственности, то «ничто не должно обязательно считаться хорошим или плохим», добродетельным или порочным, достойным или недостойным «при всех возможных обстоятельствах».
В условиях, когда действительными в государстве являются и право, и разнообразные системы морали, утверждение, что право нравственно по содержанию, имеет следующий смысл. Юридические нормы соответствуют одной из многих моральных систем, в данном случае выступающей в качестве критерия оценки права. И оно «по своей природе» отнюдь не «представляет собой некий … минимум» нравственности, вопреки мнению некоторых ученых. Ведь не существует никакого общего для всех систем морали содержания, это минимум составляющего. Так что нравственное право с позиций одной системы морали непременно выступает аморальным, если оценивается с точки зрения другой, противоречащей первой. Например, внутригосударственное позитивное право может в общем и целом отвечать нравственным представлениям правящей группы подчиненного ему населения и при этом быть несовместимым с моралью иного социального слоя.
Вот почему «учение о том, что «преступление» обязательно означает нечто аморальное, а «наказание» - нечто позорное», для Г. Кельзена «неприемлемо» по простой причине. «Соответствующие оценочные суждения, - писал он, - весьма относительны».
Но есть, по кельзеновским взглядам, и «признак, с необходимостью присущий всем … моральным системам». А именно любая из них функционирует как социальные нормы. Поскольку же и право неизменно является таковыми, то и оно в излагаемом смысле формы своей жизни «по своей природе морально», ибо состоит из социальных норм, устанавливающих определенное человеческое поведение в качестве должного. Причем при признании тождества «хорошего» и «соответствующего норме», а также при принятии определения права в виде норм оказывается, что «хорошо» поступать правомерно.
Согласно излагаемой доктрине, возможна ситуация, где некоторая система нравственности предписывает соблюдать юридические установления при всех обстоятельствах. Между прочим, этого требовала мораль, провозглашенная апостолом Павлом в послании к римлянам. Однако сама по себе действительность позитивных правовых предписаний не зависит от их соответствия или противоречия любой совокупности норм нравственности.
Описание соотношения морали и права Г. Кельзен нашел нужным конкретизировать, рассмотрев в данной связи вопрос о справедливости. Его логика здесь безупречна. Ведь справедливость есть «требование» нравственности и одновременно «присущая людям добродетель», проявляющаяся в их взаимном поведении.
В соответствии с анализируемой теорией, ценность справедливости присутствует не во всякой моральной норме, а лишь в такой, «которая предписывает человеку, в особенности законодателю или судье, определенное обращение с другими людьми». Скажем, установление нравственности, запрещающее самоубийство, не может быть нормой справедливости, ибо оно не приказывает одному индивидууму определенного обращения с кем-либо из остальных. Иными словами, хотя самоубийство и аморально, его все же «нельзя считать справедливым». Напротив, запрет хоронить самоубийцу на общем кладбище и кару за попытку лица лишить себя жизни верно оценивать в качестве выражений норм справедливости в силу очевидного обстоятельства. Отмеченные меры означают определенное обращение с человеком со стороны социальной группы при известных условиях.
Нормы справедливости, по Г. Кельзену, способны вызывать поведение, заключающееся в формулировании юридических предписаний. При этом предполагается создание установлений права с содержанием, соответствующим конкретному пониманию идеала правильного обращения с людьми. Отличающихся же друг от друга трактовок такого образцового поведения в любом отдельном государстве обычно столько, что фактически действительными «постулируется больше число весьма различных, а иногда и взаимоисключающих норм справедливости». Но право всякой конкретной страны имеет юридическую силу независимо от соответствия или противоречия этим правилам.
Г. Кельзен классифицировал их на два типа – «метафизический» и «рациональный». Первому свойственна интерпретация норм справедливости как по самой своей сути исходящих из инстанции, существующей вне основанного на опыте человеческого познания, то есть трансцендентной. Установления метафизического типа не могут быть поняты человеческим разумом. В справедливость, в них воплощаемую, и в наличие инстанции, откуда они исходят, следует верить. И идеал, выражаемый той или иной метафизической нормой, абсолютен. Это означает принципиальное исключение им возможности какого-либо другого идеала справедливости.
В частности, пример здесь возможно взять из учения Платона. «Справедливость, - по воззрениям этого мыслителя, - требует, чтобы обращение с людьми соответствовало трансцендентной идее блага, недоступной рациональному познанию». Подобного рода метафизическим предписанием выступает и широко известный евангельский принцип любви: «За зло должно воздавать … добром, не противиться злу, а, напротив, любить злодеев и даже своих врагов».
Нормы справедливости рационального типа понятны для человеческого разума. По своей сущности они не предполагают веры в существование трансцендентной инстанции, например, Бога, хотя иногда и интерпретируются в виде в конечном счете исходящих от таковой. Обсуждаемые предписания подчас могут быть истолкованы как созданные актвми людей в доступном человеческому опыту мире и неизменно являются относительными в том смысле, что допускают возможность наличия противоречащих им установлений этого рода.
Так, к рациональному типу норм справедливости принадлежит принцип «каждому свое». Сюда же относятся предписание воздаяния «зла за зло, добра за добро»; правило «со всеми людьми должно обращаться одинаково», пропагандируемое коммунистами установление «от каждого – по способностям, каждому – по потребностям».
Применение норм справедливости в большинстве случаев предполагает политический порядок с нормотворческой властной инстанцией, формулирующей право. Во многих случаях именно ей адресуются требования надлежащего обращения с людьми. Скажем, реализация на практике принципа «каждому свое» немыслима без действительности в политически организованном обществе системы правовых норм, созданной здесь властными органами. Последняя определяет, что есть «свое» для «каждого», на которое он может претендовать, поскольку иные несут корреспондирующие юридические обязанности. Причем формуле «каждому свое» соответствует позитивное право с любым содержанием, ибо само рассматриваемое предписание не дает ответа на решающий для его проведения в жизнь вопрос: как понимать «свое», подобающее каждому?
Однако Г. Кельзен приводит пример и нормы справедливости, способной действовать без обращения к правотворческой властной инстанции. Это заповедь любви к ближнему такого характера: нужно помогать всякому, «кто – по собственной вине или безвинно – страдает либо находится в беде».
Некоторые нормы справедливости выполняют охранительную функцию относительно права в обществе, где они действуют. Между прочим, подобную роль играет предписание «ты должен обращаться с другими так же, как хочешь, чтобы обращались с тобой», часто именуемое «золотым правилом». Но есть и иная формулировка данной нормы. А именно «не делай другим того, чего не хочешь, чтобы причиняли тебе».
Правда, при буквальном понимании этого установления оно по ряду причин несовместимо с существованием государства и права. Речь идет о следующем. Прежде всего, когда человек должен обращаться с другими так, как хочет, чтобы вели себя с ним, применение санкций к правонарушителям почти всегда исключается, ибо последние очень редко желают претерпевать неблагоприятные последствия за противоправные деяния. Но право не в состоянии функционировать без проведения в жизнь санкций.
Далее, отдельные виды поведения, которые должны быть юридически запрещены для обеспечения самосохранения государства, не представляются некоторым людям нежелательными применительно к себе. Отсюда если преследуется цель гарантировать существование государственной организации, то мало требовать от человека не обращаться с другими так, как он не хочет, чтобы поступали по отношению к нему. Например, умный и хитрый индивидуум может не возражать против попыток остальных лиц ввести его в заблуждение при заключении договоров и сам действовать аналогичным образом в собственном кругу общения, опираясь на «золотое правило». Но государство, не запрещающее гражданам обманывать друг друга при вступлении в контрактные связи, не выживет.
Вдобавок, люди обыкновенно не хотят подвергать свои жизни опасности. Следовательно, законодателю нельзя устанавливать правовые нормы, требующие так рисковать, когда он подчиняется «золотому правилу», понимаемому дословно. Однако этого рода юридические предписания во многих случаях необходимы для поддержания существования государства, скажем, в ситуации войны.
Наконец, человеческие индивидуумы, даже находящиеся в одинаковых условиях, подчас хотят разного. То, что одно лицо считает хорошим обращением для себя, иным может восприниматься в качестве плохого. Вот почему в государственной организации при реализации буквальной трактовки «золотого правила» неизбежно возникновение множества конфликтов, способных обречь упомянутое сообщество на распад.
В силу указанных причин, полагал Г. Кельзен, в государстве может быть позволена для воплощения на практике лишь единственная интерпретация обсуждаемого постулата справедливости: каждому необходимо обращаться с другими так, как он должен хотеть, чтобы поступали с ним, согласно общей норме, применимой ко всем. Но поскольку о содержании ее «золотое правило» ничего не сообщает, предполагая наличие права, которое устанавливает обязательные предписания для обращения с людьми, то неизбежен вывод. «Золотое правило» мирится с любым правом, в результате охраняя его от перемен.
Когда же в государстве конкретная заповедь образцового обращения с людьми требует изменения действующей здесь системы юридических предписаний, данное установление, в соответствии с рассматриваемым учением, выполняет преобразовательную функцию. Например, последняя осуществляется евангельской нормой, гласящей, что «по справедливости» все в нынешнем государственно организованном обществе, в том числе право, должно подвергнуться радикальной трансформации, ибо противоречит надлежащему устройству социальной жизни «грядущего Царства Бога». Ведь там предполагается общественный строй, характеризующийся изменением «всего наличного на его противоположность», в результате чего сытые станут голодными, слепые прозреют, плачущие засмеются и т.д.
При исследовании проблемы справедливости в соотношении с правом Г. Кельзен стоял на «научно-рациональных» теоретических позициях и признавал, что из сформулированных как нормы идеалов обращения с людьми «ни один не исключает возможности другого». Причем не удается выявить элемент, общий для содержания таких картин образцового человеческого поведения.
Скажем, согласно установлению, отождествляющему справедливость с воздаянием, провинившегося нужно наказать, а имеющего заслугу - вознаградить. По норме же, требующей обращаться с каждым, исходя из его потребностей, «провинность и заслуга вообще не принимаются во внимание». Подобным образом правила справедливости зачастую предполагают в обществе в качестве необходимой систему права, больше или меньше ограничивающую возможности человека действовать по собственному усмотрению. Но известна и заповедь должного обращения с людьми, приказывающая предоставлять им полную свободу. И данное предписание «исключает действительность» всякого другого.
Отсюда Г. Кельзен вывел заключение: научное понятие справедливости есть всего лишь представление об общей норме, предписывающей определенное обращение с людьми. Здесь отсутствует информация о конкретном содержании такого поведения. Иными словами, это понятие является «совершенно пустым в содержательном отношении».
Едва ли приведенное суждение способно помочь государственному аппарату в его работе по правовому регулированию. Вряд ли возможно рассчитывать и на пользу при осуществлении подобных усилий от идеи автора обсуждаемой доктрины о том, что в человеческой жизни следует довольствоваться относительной справедливостью, усматриваемой во всяком праве, а также в обеспечиваемом им в большей или меньшей степени состоянии мира и безопасности. Кельзеновский теоретический подход, по которому «науке не следует … предписывать, как должно обращаться с людьми», а надо только проанализировать различные нормы указанного рода и констатировать отсутствие в их содержании общего элемента, не отвечает нуждам совершенствования правотворчества и реализации права в любом государстве.
Чтобы этого добиваться, по-видимому, необходимо ставить перед правоведением и иные цели. А именно оно должно установить, какие представления о справедливости из всех существующих соответствуют либо противоречат задачам самосохранения и прогрессивного развития государственно организованного общества, где функционирует правовое регулирование, в разных исторических условиях. Далее в рамках правоведения надлежит на такой основе вырабатывать рекомендации государственному аппарату каждой конкретной страны об отношении к воплощающим упомянутые воззрения многообразным нормам в ходе деятельности законодателей и правоприменителей по формулированию и проведению в жизнь юридических предписаний.
В анализируемой теории отмечено, что среди юристов распространена идея о наличии правил «исходящей от природы справедливости», обыкновенно именуемых «естественным правом». Притом существует немало по-разному толкующих его доктрин, которые раскрывают соотношение норм этой справедливости с системой позитивных правовых установлений.
Одну группу выделенных учений Г. Кельзен считал концепциями «истинного» или «собственно» естественного права. Правда, входящие сюда теории в кельзеновских сочинениях называются и иначе. Здесь нередко ведется речь об «истинных» доктринах естественного права. Все они характеризуются рядом черт.
Прежде всего такие учения не принимают во внимание различие между юридической нормой и законом природы. Как известно, последний гласит в ситуации связи двух элементов: если есть А, то имеется Б. И без каких-либо исключений. Правовое же высказывание, выражающее смысл юридической нормы, в указанных обстоятельствах утверждает: когда присутствует А, следует быть
