double arrow

Русская геополитика

Красным шрифтом в квадратных скобках обозначается конец текста на соответствующей странице печатного оригинала

IV. РЕВИЗИЯ ГЕОПОЛИТИКИ

Как уже отмечалось, в России уже в XIX веке существовала традиция географического детерминизма, представленная прежде всего трудами Л.И. Мечникова. В XX столетии эта традиция раскололась, как раскололась вся русская культура. Одна ветвь геополитической мысли стала развиваться в Советской России, другая – в Русском Зарубежье. [c. 230]

Можно считать, что единственным автором, развивавшим геополитический подход в Советской России, был профессор страноведения географического факультета Ленинградского государственного университета 20–30-х гг. В.П. Семенов-Тян-Шанский, который, как и Ратцель, использовал термин “антропогеография”. В результате обобщения представлений зарубежных (Ратцеля, Э. Реклю и др.) и русских (А.И. Воейкова, П.П. Семенова-Тян-Шанского, В.И. Ламанского и др.) исследователей о связях территориально-политических (прежде всего государственных) образований и культурных особенностей человечества с их природными предпосылками и историческими особенностями процесса освоения пространства, В.П. Семенов-Тян-Шанский создал целостную глобальную концепцию геополитики 177.

Ее принципиальные моменты сводятся к следующему:

1) представление об “антропогеографии” как об “итоговом”, синтетическом и многоуровневом знании в структуре географической науки, как о географии “территориальных и духовных господств человеческих сообществ” 178 или “страноведении территориального господства” 179;

2) привнесение в традиционный географический детерминизм антропологических установок, рассматривающих деятельность человека, в особенности экономическую, как важнейшее звено в процессе формирования территориального господства на базе тех или иных географических факторов 180;

3) выделение и характеристика форм “могущественно-территориального владения” как совокупного результата действия природных, исторических, экономических и культурных факторов развития, территорий 181;

4) исследование развития “чрезматериковой” системы территориально-политического могущества России, ее преимуществ, недостатков и перспектив;

5) разработка на русском материале представлений о колонизационных базах как генераторах и гарантах территориально-политического могущества 182;

6) политико-географическое районирование и картографирование России (выделение “цельных в политико-географическом отношении местностей”).

Теория В.П. Семенова-Тян-Шанского в отличие от аналогичных западных концепций не абсолютизировала природно-географический, биологический, исторический, расовый, этнический или иные факторы геопространства либо их сочетания (вроде “жизненного пространства”) в качестве причин развития территориально-политических систем. Антропогеографизм русского ученого требовал рассматривать их в единстве, в том числе с факторами экономического [c. 231] и социокультурного характера, и в первую очередь – как результаты человеческой деятельности “в сфере материальной и духовной”.

Геополитическая концепция В.П. Семенова-Тян-Шанского не получила дальнейшего развития в СССР, хотя советская геополитическая реальность (в частности, освоение территорий азиатской части Советского Союза) в главных чертах складывалась именно по его проекту – путем целенаправленного, исходившего из имперских интересов создания в обозначенных им пределах “колонизационных баз будущего” (Уральской, Туркестанской, Алтайской, Прибайкальской) 183 новых мощных в социально-экономическом отношении регионов, обеспечивших стране геополитическую стабильность в годы мировой и холодной войн 184.

Одним из первых, кто обратился к геополитической проблематике в Русском Зарубежье, был русский историк, социолог и публицист крайне монархического толка Иван Лукьянович Солоневич (1891–1953). Сопоставляя личные свободы в России и в США и Англии, он прямо относит их на счет географического фактора. “Американская свобода, как и американское богатство, – пишет он, – определяются американской географией; наша свобода и наше богатство ограничены русской географией”. Русский народ никогда не будет иметь такие свободы, какие имеют Англия и США, потому что безопасность последних гарантирована океанами и проливами, а наша может быть гарантирована только воинской повинностью. Из всех же “несвобод” воинская повинность является первой. Говоря же о бедности России, он отмечает, что она не имеет никакого отношения к политическому строю. Она “обусловлена тем фактором, для которого евразийцы нашли очень яркое определение: географическая обездоленность России”. “История России есть история преодоления географии России”, – заключает Солоневич 185. В этот ряд нельзя, конечно, не поставить и Л.Н. Гумилева, чья теория этногенеза неотрывна от всестороннего учета им влияния и воздействия факторов среды и прежде всего географии в самом широком смысле этого слова.

Среди русских геополитиков следует назвать и группу ученых-эмигрантов, известных как “евразийцы”: Н.С. Трубецкой, И.А. Ильин, П.Н. Савицкий, Г.В. Вернадский, Г.Ф. Флоровский, Л.П. Карсавин и др. Их объединяла идея о России как особом мире, на развитие которого оказал сильное влияние материк Евразия. Концепция развивалась на основе почвенной теории, и ими был введен геополитический термин “месторазвитие”. Под ним понималась неповторимая географическая среда, в которой происходит становление как отдельного человека, так и крупных человеческих сообществ.

Экономист, географ и философ Петр Николаевич Савицкий (1895–1968) – пожалуй, первый и единственный русский автор, [c. 232] которого в полном смысле слова можно назвать геополитиком. Савицкий окончил экономический факультет Петроградского Политехнического института, до первой мировой войны был близок к кадетам. В 1916–1917 гг. работал в русском посольстве в Норвегии. В 1920 г. был секретарем П.Б. Струве – руководителя иностранных дел штаба Врангеля. После поражения белой армии выехал в Болгарию, где работал техническим редактором журнала “Русская мысль”, затем переехал в Чехословакию, где стал приват-доцентом на кафедре экономики и статистики Русского юридического факультета в Праге, а с 1928 г. – также Русского института сельскохозяйственной кооперации. В 1921 г. вместе с князем Н.С. Трубецким возглавил евразийское движение, в котором геополитические факторы играли центральную роль. Именно Савицкий в большей степени из всех евразийцев интересовался геополитикой.

Несмотря на симпатии к Советскому Союзу, которые были характерны не только для откровенно просоветского крыла евразийцев (парижский кружок, издававший газету “Евразия”), с которым Савицкий официально порвал отношения, но и для самых умеренных и консервативных элементов. После взятия советскими войсками Праги в 1945 г., Савицкий был арестован и осужден на 10 лет. В лагерях он познакомился с сыном поэта Николая Гумилева Львом, который стал его учеником, а впоследствии одним из лучших современных русских этнографов и историков. В 1956 г. Савицкий был реабилитирован и вернулся в Прагу, где и умер спустя 12 лет.

Мировоззрение Савицкого, как и большинства других евразийцев, складывалось под влиянием трудов славянофилов Данилевского и особенно Леонтьева. Это была разновидность революционного славянофильства, сопряженного с центральной идеей особости исторической идентичности “великороссов”, не сводимой ни к религиозной, ни к этнически славянской сущности. В этом аспекте они были более всего близки к Константину Николаевичу Леонтьеву (1831–1879), сформулировавшему важнейший тезис – “славянство есть, славизма нет”, то есть “этническая и лингвистическая близость славянских народов не является достаточным основанием, чтобы говорить об их культурном и характерном единстве”. Евразийское движение по набору излюбленных тем и концепций было удивительно близко к немецким консервативным революционерам. Так же, как и консервативные революционеры, евразийцы стремились сочетать верность истокам с творческим порывом в будущее, укорененность в русской национальной традиции с социальным модернизмом, техническим развитием и политикой нетрадиционных форм. На этом основано и осторожно позитивное отношение евразийцев к Советскому государству и к Октябрьской революции. [c. 233]

Основная идея Савицкого заключается в том, что Россия представляет собой особое цивилизационное образование, определяемое через качество “срединности”. Одна из его статей – “Географические и геополитические основы евразийства” (1933) – начинается такими словами: “Россия имеет гораздо больше оснований, чем Китай, называться "Срединным Государством"”. Если “срединность” Германии, ограничивается европейским контекстом, а сама Европа есть лишь “западный мыс” Евразии, то Россия занимает центральную позицию в рамках всего континента. “Срединность” России для Савицкого является основой ее исторической идентичности – она не часть Европы и не продолжение Азии. Она – самостоятельный мир, самостоятельная и особая духовно-историческая геополитическая реальность, которую Савицкий называет “Евразией”.

Это понятие обозначает не материк и не континент, но идею, отраженную в русском пространстве и русской культуре, историческую парадигму, особую цивилизацию. Савицкий с русского полюса выдвигает концепцию, строго тождественную геополитической картине Маккиндера, – только абстрактные “разбойники суши” или “центростремительные импульсы, исходящие из географической оси истории”, приобретают у него четко выделенный абрис русской культуры, русской истории, русской государственности, русской территории. Россия-Евразия у Савицкого предстает в том же свете, как у Ратцеля.

Если Маккиндер считает, что из пустынь хартленда исходит механический толчок, заставляющий береговые зоны (“внутренний полумесяц”) творить культуру и историю, то Савицкий утверждает, что Россия-Евразия (= хартленд Маккиндера) и есть синтез мировой культуры и мировой истории, развернутый в пространстве и времени. При этом природа России соучаствует в ее культуре.

Россию Савицкий понимает геополитически, не как национальное государство, но как особый тип цивилизации, сложившейся на основе нескольких составляющих – арийско-славянской культуры, тюркского кочевничества, православной традиции. Все вместе создает некое уникальное, “срединное” образование, представляющее собой синтез мировой истории.

Великороссов Савицкий считает не просто ответвлением восточных славян, но особым имперским этническим образованием, в котором сочетаются славянский и тюркский субстраты. Этот момент выводит его на важную тему – тему Турана. Обращение к Турану в качестве позитивной ориентации было скандальным для многих русских националистов. Так, Савицкий косвенно оправдывал монголо-татарское иго, благодаря которому “Россия обрела свою геополитическую самостоятельность и сохранила свою духовную независимость от агрессивного романо-германского мира”. Такое отношение [c. 234] к тюркскому миру было призвано резко отделить Россию-Евразию от Европы и ее судьбы, обосновать этническую уникальность русских.

“Без татарщины не было бы России” – этот тезис из статьи Савицкого “Степь и оседлость” 186 был ключевой формулой евразийства. Отсюда прямой переход к чисто геополитическому утверждению: “Скажем прямо: на пространстве всемирной истории западноевропейскому ощущению моря, как равноправное, хотя и полярное, противостоит единственно монгольское ощущение континента; между тем в русских “землепроходцах”, в размахе русских завоеваний и освоении – тот же дух, то же ощущение континента” 187. И далее: “Россия – наследница Великих Ханов, продолжательница дела Чингиза и Тимура, объединительница Азии. …В ней сочетаются одновременно историческая “оседлая” и “степная” стихия”.

Фундаментальную двойственность русского ландшафта – ее деление на Лес и Степь – заметили еще славянофилы. У Савицкого геополитический смысл России-Евразии выступает как синтез двух реальностей – европейского Леса и азиатской Степи. При этом такой синтез не есть простое наложение двух геополитических систем друг на друга, но нечто цельное, оригинальное, обладающее своей собственной мерой и методологией оценок.

Россия-Евразия не сводится целиком к Турану. Она – нечто большее. Но в отношении Европы, которая все выходящее за рамки своего “берегового” сознания считает “варварством”, самоквалификация русских как “носителей монгольского духа” является провокацией, открывающей историческое и духовное превосходство евразийцев.

Одним из главных факторов исторического процесса, с точки зрения Савицкого, является тесная связь жизни народа с его географической основой – его “месторазвитием” (термин, введенный в научный оборот Савицким). Концепция “месторазвития” играет важнейшую роль в его теории. Этот термин представляет собой точный аналог понятию “ландшафт”, как оно трактуется “политической географией” Ратцеля и немецкой геополитикой в целом. В этом понятии отражается “органицизм” евразийцев, точно соответствующий немецкой “органицистской” школе и резко контрастирующий с прагматизмом англосаксонских геополитиков. Если бы Спикмен был знаком с трудами Савицкого, то его негодование относительно “метафизического нонсенса” было бы еще более сильным, чем в случае с Хаусхофером. Так, в работе “Географический обзор России-Евразии” Савицкий пишет: “Социально-политическая среда и ее территория “должны слиться для нас в единое целое, в географический индивидуализм или ландшафт” 188. Это и есть сущность “месторазвития”, в котором объективное и субъективное [c. 235] сливаются в неразрывное единство, в нечто целое. Это концептуальный синтез. В том же тексте Савицкий продолжает: “Необходим синтез. Необходимо умение сразу смотреть на социально-историческую среду и на занятую ею территорию” 189. В этом Савицкий близок к Видаль де ла Блашу. Подобно французскому геополитику, обосновывавшему неделимость Франции единством культурного типа независимо от этнической принадлежности жителей Эльзас-Лоррэн, Савицкий считает, что “Россия-Евразия есть “месторазвитие”, “единое целое”, “географический индивидуум” – одновременно географический, этнический, хозяйственный, исторический и т. д. и т. п., “ландшафт” 190. Россия-Евразия есть такое “месторазвитие”, которое является интегральной формой существования многих более мелких “месторазвитий”.

Через введение понятия “месторазвитие” евразийцы уходили от позитивистской необходимости аналитически расщеплять исторические феномены, раскладывая их на механические системы – применительно не только к природным, но и к культурным явлениям. Апелляция к “месторазвитию”, к “географическому индивидууму” позволяла евразийцам избежать слишком конкретных рецептов относительно национальных, расовых, религиозных, культурных, языковых, идеологических проблем. Интуитивно ощущаемое всеми жителями “географической оси истории” геополитическое единство обретало тем самым новый язык, “синтетический”, не сводимый к неадекватным, фрагментарным, аналитическим концепциям западного рационализма. В этом также проявилась преемственность Савицкого русской интеллектуальной традиции, всегда тяготевшей к осмыслению “цельности”, “соборности”, “всеединства” и т. д.

Очень важным аспектом теории Савицкого является принцип “идеократии”. Савицкий полагал, что евразийское государство должно строиться, отправляясь от изначального духовного импульса, сверху вниз. А следовательно, вся его структура должна созидаться в согласии с априорной Идеей, и во главе этой структуры должен стоять особый класс “духовных вождей”.

Идеократия предполагала главенство непрагматического, нематериального и некоммерческого подхода к государственному устройству. Достоинство “географической личности”, по Савицкому, состоит в способности подниматься над материальной необходимостью, органически включая физический мир в единый духовно-созидательный импульс глобального исторического делания. Идеократия – термин, который объединяет все формы недемократического, нелиберального правления, основанного на нематериалистических и неутилитаристских мотивациях. Причем Савицкий сознательно избегает уточнения этого понятия, которое может воплощаться и в теократической соборности, и в народной монархии, и в [c. 236] национальной диктатуре, и в партийном государстве советского типа. Такая широта термина соответствует чисто геополитическим горизонтам евразийства, которые охватывают огромные исторические и географические объемы. Это попытка наиболее точно выразить интуитивную волю континента.

Очевидно, что идеократия прямо противоположна прагматико-коммерческому подходу, доминировавшему в доктринах Маккиндера, Мэхэна и Спикмена. Таким образом, русские евразийцы довели до окончательной ясности идеологические термины, в которых проявлялось исторически противостояние моря и суши. Море – либеральная демократия, “торговый строй”, прагматизм. Суша – идеократия (всех разновидностей), “иерархическое правление”, доминация религиозного идеала.

Взгляды Савицкого на идеократию резонируют с идеями немецкого социолога и экономиста Вернера Зомбарта, делившего все социальные модели и типы на два общих класса – “герои” и “торговцы”. На геополитическом уровне термин “герой”, “героизм” утрачивает метафорический, патетический смысл и становится техническим термином для обозначения юридической и этической специфики идеократического правления.

Роль Савицкого и, шире, русского евразийства в развитии геополитики как науки огромна. И странно, как мало внимания уделяется этому направлению в западных учебниках. В лице Савицкого мы имеем совершенно сознательного, ответственного и компетентного геополитика, который полноценно и обоснованно выражает позицию хартленда, причем отталкиваясь от наиболее глубинных – русских – его областей. Геополитическая доктрина Савицкого – это прямая антитеза взглядам Мэхэна, Маккиндера, Спикмена, Видаль де да Блаша и других талассократов. Причем только в данном случае речь идет о законченном и развернутом изложении альтернативной доктрины, подробно разбирающей идеологические, экономические, культурные и этнические факторы.

Сравнение идей русских евразийцев с теориями немецких геополитиков-континенталистов (Хаусхофер, Шмитт и т. д.), которые также пытались построить собственную геополитическую теорию как антитезу стратегии “Морской силы”, показывает, что у немцев в этом направлении пройдена лишь половина пути, а у русских (в первую очередь у Савицкого) мы имеем дело с законченной и непротиворечивой, полноценной картиной мира. В этом смысле можно вывести некоторый закон: “Чем ближе воззрения немецких континенталистов к русскому евразийству, чем полнее принимают они Ostorientierung, тем последовательней и логичней их доктрины, эффективней их политические проекты, созданные на геополитической основе”. [c. 237]

Ближе всего к Савицкому подошли германские национал-большевики – в частности, Эрнст Никиш, – которые прекрасно осознавали двойственность геополитического положения Германии, чья “срединность” относительна и вторична по сравнению с абсолютной культурной и континентальной “срединностью” русских. Отсюда они делали вывод, что Германия не может претендовать на роль геополитического синтеза, что она должна сделать выбор между юго-западной, славянофобской, католической и, в некоторых аспектах, талассократической (буржуазной) Германией (вместе с Австрией) и северо-восточной германо-славянской, социалистической, русофильской, протестантской и спартанской Пруссией. Никишу принадлежит знаменитый геополитический тезис – “Европа от Владивостока до Флессинга”, и только такой подход со стороны немцев гармонично вписывается в последовательное континентальное евразийство. Естественно, что линия антикоммуниста и славянофоба Гитлера – как бы ни пытались корректировать ее некоторые намного более исторически ответственные консервативные революционеры и геополитики – не могла не привести к тому, что Германия надолго утратила свое историческое бытие в результате кошмарного поражения, нанесенного именно теми силами, “вечный союз” с которыми только и мог обеспечить немцам соучастие в мировом господстве теллурократии.

Лев Николаевич Гумилев (1912–1992) – историк, этнолог, философ, доктор исторических и географических наук – собственно геополитические темы в своих трудах не затрагивал, но его теория этногенеза и этнических циклов продолжает линию органицистского подхода и отчасти географического детерминизма, которые составляют сущность геополитики уже у Ратцеля, Челлена, Хаусхофера и др.

Теория Гумилева является на сегодняшний день сильнейшей философско-исторической концепцией, с которой не могут сравниться ни спекуляции таких известных и серьезных авторов, как Данилевский, Шпенглер, Тойнби, Коллингвуд, Ясперс, ни тем более такие поверхностные и сомнительные построения, как геополитика или “Конец истории” Фукуямы.

Суть теории Гумилева сводится к следующему 191:

1) основным действующим лицом истории являются этносы, поскольку они представляют собой наиболее устойчивые и активные человеческие общности, охватывающие всех людей, поскольку нет человека вне этноса, и каждый человек принадлежит только к одному этносу; этнос – система, развивающаяся в историческом времени, имеющая начало и конец; этнос есть сам дискретный процесс этногенеза; [c. 238]

2) универсальный критерий отличия этносов между собой – стереотип поведения – особый поведенческий язык, который передается по наследству, но не генетически, а, как показал М.Е. Лобашев, через механизм сигнальной наследственности, основанной на условном рефлексе, когда потомство путем подражания перенимает от родителей и сверстников поведенческие стереотипы, являющиеся одновременно адаптивными навыками;

3) системными связями в этносе служат ощущения “своего” и “чужого”, а не сознательные отношения; ощущение реальности стереотипа порождает самосознание и противопоставление “мы – они”;

4) единство этноса поддерживается геобиохимической энергией биосферы, эффект которой определяется как пассионарность – непреоборимое стремление к достижению какой-либо цели, пусть даже иллюзорной, но для осуществления которой ее носители (пассионарии) готовы пожертвовать как собственной жизнью, так и жизнью своего потомства; психологически пассионарность проявляется как импульс подсознания, противоположный инстинкту самосохранения, как индивидуального, так и видового;

5) в зависимости от соотношения пассионарного импульса (Р) и инстинкта самосохранения (J) Гумилевым описано три характерных поведенческих типа: пассионарии (P>J); гармоничные люди (P=J); субпассионарии (P<J);

6) статистически в этносе преобладают гармоничные особи; доли пассионариев и субпассионариев в процентном отношении незначительны, но изменение их количеств определяет геобиохимическое состояние этноса как закрытой системы дискретного типа (по классификации А.А. Малиновского);

7) в зависимости от удельного веса пассионарности этнос в своем жизненном цикле (то есть в процессе этногенеза) проходит ряд стадий: фазу подъема пассионарности (скрытую, или инкубационную, и явную), фазу предельной пассионарности (акматическую); фазу надлома (то есть резкого спада пассионарности); инерционную фазу (постепенный спад пассионарности; фазу потери пассионарности (фаза обскурации); мемориальную фазу, когда после некоторой регенерации пассионарности этнос превращается в реликт, являющийся верхним звеном геобиоценоза определенного ландшафта;

8) вспышка этногенеза является результатом пассионарного толчка, то есть определенной органической мутации, которая в свою очередь вызывается либо непосредственно космическим облучением поверхности земли вдоль определенной линии, либо посредством передачи пассионарного признака генетически – благодаря половым контактам пассионариев с менее пассионарными особями; процесс этногенеза характеризуется угасанием энергии живого вещества (пассионарности) из-за сопротивления среды; этот процесс в [c. 239] любой момент может быть прерван внешним вмешательством, особенно в моменты перехода от фазы к фазе, и при этом этнос частью истребляется, частью “рассыпается розно”;

9) этносы имеют сложную структуру, включая в себя субэтносы, консорции и конвиксии, и сами составляют более сложные структуры – суперэтносы, объединяемые общей доминантой; между разными этносами возможны следующие типы связи: симбиоз (добрососедство), ассимиляция (слияние), ксения (добровольное объединение без слияния), химера (объединение без слияния путем подчинения одного этноса другим, чуждым ему по доминанте), война за господство на определенной территории (внутри суперэтноса), война на истребление (при враждебных контактах на суперэтническом уровне);

10) поскольку импульс пассионарности имеет чисто энергетический характер, направленность расходования этой энергии зависит от выбора доминанты – определенной идеи, чаще всего религиозной, которая составляет мироощущение и жизненную программу ее носителей; все мироощущения делятся на жизнеутверждающие (теистические и оптимистичные) и жизнеотрицающие (атеистические и пессимистичные); при этом только первый тип мироощущений может стать основой нормальной жизни этноса, тогда как жизнеотрицающее мироощущение порождает антисистемы, общности людей, для которых ложь является принципом действия и усилия которых направлены на разрушение биосферы в любых ее проявлениях.

Между тем гумилевская теория в своем становлении и развитии столкнулась с рядом препятствий вненаучного характера, что не позволяет принимать ее без критики.

В философии истории, созданной Гумилевым, можно выделить целый ряд сильных и слабых сторон. Начнем с сильных. Теория построена профессиональным историком с учетом огромного исторического и историографического материала, что практически исключило использование в обобщениях недостоверных сведений и непроверенных фактов. Теория позволяет объяснить чрезвычайно многие “темные места” истории и исторической науки, причем она применима не только к любому хронологическому или географическому отрезку мировой истории, но и к любому “жанру” истории – истории культуры, политической истории, истории климата, этнической истории и т. п. Теория представляет собой достаточно удачный, что само по себе редкость, синтез различных наук – географии (включая геофизику и климатологию), экологии, психологии, социологии, истории (включая археологию и источниковедение).

Теперь слабые стороны. Теория не нашла своего систематического изложения: отсутствуют строго разработанные дефиниции, нет [c. 240] четкого свода основоположений; она раскрывается либо сумбурно, либо через применение к огромному фактическому материалу, причем в последнем случае иногда весьма противоречиво и идеологизированно (в частности, автор оставляет возможность упрека в антисемитизме, что, видимо, является одной из причин игнорирования его теории многими группами мировой научной общественности). Аргументация в ряде случаев представляется запутанной или случайной; например, главная причина этногенеза усматривается в мутациях, вызванных космическим облучением биосферы, а в подтверждение этого приводится наблюдение, согласно которому ряд вспышек этногенеза произошел примерно в одно и то же время и при этом территориально слагается в одну примерно прямую линию. Между тем сам Гумилев отмечает, что между отмеченными им точками в монотонных ландшафтах, населенных инертными этносами, облучение не привело к этногенным результатам. Эти результаты сказались только на стыках ландшафтов, а сами линии (которые, заметим, можно проводить по историческим картам с достаточной произвольностью) более напоминают геодезические. Стыки ландшафтов при этом чаще всего примерно совпадают с границами между этносами (ибо каждый этнос приспосабливается к определенному ландшафту или группе ландшафтов). Сам же Гумилев отмечает, что именно контакты разных этносов, и особенно суперэтносов, благодаря различию стереотипов поведения и перепадам уровней пассионарности, рождают новые идеи, новые стереотипы поведения иновые этносы. Здесь становится неясным, зачем вводить дополнительную причину этногенеза в виде космического излучения. Кажется, что в этом сказывается только дань наследуемым концепциям – геополитике Савицкого и учению об энергии живого вещества Вернадского. Гипотеза о космическом воздействии на историю человечества, разработанная русскими космистами Вернадским, Циолковским и Чижевским, конечно, очень красива, логична и не может быть исключена, однако, перефразируя Лапласа, следует отметить, что вполне можно обойтись и без этой гипотезы. Гумилев очень часто и почти навязчиво использует выражения “причинно-следственные связи” и “причинно-следственные цепочки”. Для него совершенно ясно и не вызывает никаких сомнений, что все должно иметь свои причины, причем причины естественные, природные, и одна и та же причина при одних и тех же условиях порождает одни и те же следствия (крайне важно отметить, что представление об иерархии сущего является для Гумилева столь же непреложной истиной, хотя она еще не вполне доказана наукой). Он с плохо скрываемым презрением отвергает философию в пользу “ясных и точных” естественных наук. Но в этих науках нет достаточного [c. 241] критицизма, чтобы осмыслить само представление о причине и происхождении этого представления.

Кроме того, и это особенно важно с точки зрения философии, Гумилев ставит историю людей в сильную зависимость от истории идей, разделяя последние всего на две группы – жизнеутверждающие (оптимистичные и теистические) и жизнеотрицающие (пессимистичные и атеистические). Тем самым он невероятно упрощает историю религий и, соответственно, обедняет свою собственную теорию. Очевидно, что далеко не все атеистические идеи пессимистичны и не все оптимистичные – жизнеутверждающи. Его заявления о некоем “теистическом буддизме”, о православии, отрицающем Ветхий Завет, и о том, что все человеческие жертвоприношения связаны с сатанизмом, более чем сомнительны с точки зрения религиоведения.

Стремление удалить из концепции Гумилева все теоретические конструкции, введенные “сверх необходимости” (“бритва” Оккама), порождает критику данной концепции “справа” (то есть идеалистическую критику). Если мы признаем экзистенциальную идею, которая может быть выражена в религии, морали, культуре, праве, идеологии, достаточным условием для стимулирования этногенеза, нам уже будут не нужны гипотезы о пучках космических излучений и соответствующих им линиях пассионарных толчков, о связанных с излучением мутациях в человеческом организме и о пассионарности как особом органическом свойстве. Остается только последовательность фаз эволюции человеческих общностей, связанная со сменой господствующего общественного императива. Общественный императив, который является центральным компонентом любой экзистенциальной идеи, оказывается не символом, а движущей силой этногенеза; его изменение определяется не возрастанием энтропии, а простой сменой поколений и связанным с ней изменением характера воспитания (а следовательно, и характера усвоения экзистенциальной идеи).

Для сверхнапряжений и совершения “исторических деяний” не нужна никакая дополнительная энергия из космоса. В каждом человеке достаточно энергии для чего угодно, но эта энергия не всегда имеет достаточные стимулы для ее расходования. Уровень растраты жизненной энергии зависит не от ее количества, а от интенсивности стимулирования. Если будет смысл, то тщедушный и слабый станет сильным; если же смысла нет, то и сильный, энергичный человек будет чахнуть в бездействии. Только экзистенциальная идея, которая вдохновляет человека на действия, может служить причиной взрыва активности людей.

Главным достижением теории Гумилева следует считать то, что он на огромном историческом материале выявил однотипную [c. 242] последовательную смену фаз наиболее стабильных человеческих общностей (определяемых им как этнические) – от первоначального объединения людей на основе их общего стремления следовать неким достаточно отвлеченным идеалам до превращения этой общности в нестойкий конгломерат безыдейных эгоистов.

Сам Гумилев не формулировал геополитических выводов на основании своей картины мира. Это сделали его последователи в период ослабления (а потом и отмены) марксистской идеологической цензуры. Такое направление в целом получило название “неоевразийство”, которое имеет, в свою очередь, несколько разновидностей. Не все они наследуют идеи Гумилева, но в целом его влияние на эту геополитическую идеологию колоссально.

Первая разновидность неоевразийства (самая основная) представляет собой законченную и многомерную идеологию, которую сформулировали некоторые политические круги национальной оппозиции, противостоящие либеральным реформам в период 1990–1994 гг. Речь идет о группе интеллектуалов, объединившихся вокруг газеты “День” (позже “Завтра”) и журнала “Элементы” 192.

Эта разновидность основывается на идеях Савицкого, Г. Вернадского, кн. Н. Трубецкого, а также идеолога русского национал-большевизма Николая Васильевича Устрялова (1890–1938) – приват-доцента Московского университета (1913–1916), руководителя бюро печати в правительстве Колчака, профессора Харбинского университета (1920–1924). В 1935 г. он вернулся в СССР, был профессором экономогеографии Московского института инженеров транспорта, в 1937 г. арестован и погиб в заключении.

Анализ исторических евразийцев признается в высшей степени актуальным и вполне применимым к настоящей ситуации. Тезис национальной идеократии имперского континентального масштаба противопоставляется одновременно и либеральному западничеству, и узкоэтническому национализму. Россия видится как ось геополитического “Большого пространства”, ее этническая миссия однозначно отождествляется со строительством империи.

На социально-политическом уровне это направление однозначно тяготеет к евразийскому социализму, считая либеральную экономику характерным признаком атлантического лагеря. Советский период российской истории рассматривается в сменовеховской перспективе как модернистская форма традиционного русского национального стремления к планетарной экспансии и “евразийскому антиатлантистскому универсализму”. Отсюда “прокоммунистические” тенденции этой версии неоевразийства.

Наследие Льва Гумилева принимается, но при этом теория пассионарности сопрягается с учением о “циркуляции элит” итальянского социолога Вильфреда Парето, а религиоведческие взгляды [c. 243] Гумилева корректируются на основании школы европейских традиционалистов (Генон, Эвола и т. д.).

Идеи традиционалистов – “кризис современного мира”, “деградация Запада”, “десакрализация цивилизации” и т. д. – входят важным компонентом в неоевразийство, дополняя и развивая те моменты, которые были представлены у русских авторов лишь интуитивно и фрагментарно.

Кроме того, досконально исследуются европейские континенталистские проекты (Хаусхофер, Никиш, “новые правые” и т. д.), за счет чего горизонты евразийской доктрины распространяются и на Европу, понятую как потенциально континентальная сила. Это мотив, совершенно чуждый историческим евразийцам-эмигрантам, которые писали основные произведения в ситуации, когда США еще не имели самостоятельного геополитического значения и тезис о различии Европы и Запада еще не получил должного развития. Неоевразийство, внимая европейским континенталистам, признает стратегическую важность Европы для геополитической законченности и полноценности евразийского “Большого пространства”, особенно учитывая то, что именно фактор неустойчивого разделения геополитической карты Европы привел к поражению СССР в холодной войне.

Другой особенностью неоевразийства является выбор исламских стран (особенно континентального Ирана) в качестве важнейшего стратегического союзника. Идея континентального русско-исламского альянса лежит в основе антиатлантистской стратегии на юго-западном побережье Евразийского материка. Надоктринальном уровне этот альянс обосновывается традиционным характером русской и исламской цивилизаций, что объединяет их в противостоянии антитрадиционному, светско-прагматическому Западу.

В этом направлении неоевразийства картина всех геополитических проектов применительно к актуальной ситуации достраивается до своей полноты, так как и идеологически, и стратегически, и политически, и позиционно неоевразийский проект представляет собой наиболее полную, непротиворечивую, законченную и исторически обоснованную противоположность всем разновидностям западных геополитических проектов (как атлантистских, так и мондиалистских).

Мондиализм и атлантизм выражают две разновидности геополитической идеологии крайнего Запада. Европеизм и умеренный континентализм европейских геополитиков представляет собой промежуточную реальность. И наконец, неоевразийство “Дня”, и особенно “Элементов”, выражает радикально антизападную точку зрения, смыкающуюся со всеми остальными альтернативными геополитическими проектами – от европейского национал-большевизма до [c. 244] исламского фундаментализма (или исламского “социализма”) вплоть до национально-освободительных движений во всех уголках третьего мира.

Другие разновидности неоевразийства менее последовательны и представляют собой адаптацию всего комплекса вышеназванных идей к меняющейся политической действительности: либо речь идет только о прагматическом экономическом “евразийстве”, призванном воссоздать экономическое взаимодействие бывших республик СССР (проект президента Казахстана Н. Назарбаева), либо об обосновании экспансионистских тезисов (“великодержавный” проект В.В. Жириновского), либо о чисто риторическом взывании к “евразийской общности” для сохранения единства русских и национальных меньшинств (в большинстве своем этнических тюрок и мусульман) в составе РФ (проект некоторых деятелей правительства Б. Ельцина), либо о чисто историческом интересе к наследию кружка Савицкого, Трубецкого, Сувчинского, Карсавина и др. в эмиграции. Но все эти версии искусственны, фрагментарны, непоследовательны и не могут претендовать на самостоятельную и серьезную геополитическую идеологию и методологию. Поэтому подробнее останавливаться на них не имеет особого смысла.

Заметим только, что любые апелляции к евразийству и Евразии, какой бы ограниченный смысл ни вкладывали в эти понятия те, кто их использует, прямо или косвенно отсылают именно к тому неоевразийскому проекту, который выработан в кругах оппозиции и оформлен в работах авторов “Дня” и “Элементов”, так как только в этом контексте употребление слова “евразийство” оправдано и преемственностью русской геополитической школы, и соотнесенностью с общим веером геополитических проектов планетарного масштаба, существующих вне России.

Советская реальность в геополитическом смысле во многом совпадала с концепциями Савицкого и других евразийцев, хотя об их прямом влиянии на советское руководство достоверных данных нет. Во многом близкие к евразийцам сменовеховцы и национал-большевики – особенно Н.В. Устрялов – явно влияли на большевиков и особенно на Сталина, хотя никогда не занимали высоких постов и часто оканчивали свою жизнь в лагерях. Часть евразийцев – Эфрон, Карсавин и др. – открыто сотрудничали с СССР, но также благодарности не получили. Однако анализ советской внешней политики – вплоть до начала перестройки – приводит к выводу, что она постоянно следовала именно евразийскому курсу, никогда не заявляя об этом открыто.

И здесь можно лишь строить предположения: либо существовала какая-то неизвестная организация внутри советского режима, которая руководствовалась идеями Савицкого, адаптируя их к [c. 245] актуальным политическим реальностям и облекая в официальную “марксистскую” лексику, либо объективное положение хартленда вынуждало СССР по инерции делать те шаги, которые должно было бы делать геополитически сознательное континентальное государство – Евразия.

Геополитика де-факто всегда существовала в Советском Союзе, несмотря на отстранение (или самоустранение) географов от ее разработки. Достаточно упомянуть так называемую доктрину Брежнева, в соответствии с которой СССР не мог допустить формирования в соседних странах прозападных режимов, что повлекло вторжение в Чехословакию и Афганистан.

В опубликованных после 1985 г. работах советских историков, политологов, экономистов, отчасти географов поставлены и на конкретном материале сделаны попытки решения таких проблем, как оценка геостратегии мировых держав и их вовлеченности вдела разных регионов, прочности сформировавшихся глобальных и внутрирегиональных связей между странами, соотношения в них экономических, политических и военных компонентов. С позиций нового политического мышления переосмыслена их роль в совокупном влиянии различных стран, включая СССР, на состояние международных дел в глобальном и региональном масштабе, соотношение интеграционных и дезинтеграционных тенденций, их географический диапазон, политический смысл и глубина в мире и в отдельных регионах, в особенности в Европе 193.

Официально признанная “фашистской” и “буржуазной псевдонаукой” институционально геополитика в СССР не существовала. Ее функции выполняло несколько дисциплин – стратегия, военная география, теория международного права и международных отношений, география, этнография и т. д. И вместе с тем общее геополитическое поведение СССР на планетарной арене выдает наличие довольно рациональной с геополитической точки зрения модели поведения. Стремление СССР укрепить свои позиции на юге Евразии, в “береговой зоне”, проникновение в Африку, дестабилизирующие действия в Южной Америке (призванные внести раскол в пространство, контролируемое Северо-Американскими Штатами по доктрине Монро) и даже вторжение советских войск в Афганистан (для того, чтобы рассечь американскую “анаконду”, стремившуюся приблизить стратегические границы талассократии вплотную к южным границам “географической оси истории”) и т. д. Такая последовательная и геополитически обоснованная политика СССР указывает на существование какого-то “центра решений”, где должны были сводиться воедино результаты многих традиционных наук и на основании этого “сведения”, “синтеза” приниматься важнейшие стратегические шаги. Однако социальная локализация этого [c. 246] “криптогеополитического” центра представляется проблематичной. А.Г. Дугин излагает версию, что речь шла о каком-то секретном отделе советского ГРУ.

Собственно же геополитика развивалась исключительно маргинальными диссидентскими кружками. Самым ярким представителем этого направления был историк Лев Гумилев, хотя он никогда не использовал в своих работах ни термина “геополитика”, ни термина “евразийство” и, более того, стремился всячески избежать прямого обращения к социально-политическим реальностям. Благодаря такому “осторожному” подходу ему удалось опубликовать даже при советском режиме несколько книг, посвященных этнографической истории.

С начала перестройки в Москве имели своих корреспондентов мондиалистские центры. Ключевой фигурой здесь является директор НИИ системных исследований, академик Д.М. Гвишиани, который с 1965 по 1985 г. был заместителем председателя Государственного комитета Совета Министров СССР по науке и технике, а в 1985– 1986 гг. – заместителем Госплана СССР. Мондиалистская теория конвергенции была той идеологической основой, на которую ссылались М.С. Горбачев и его советники, осуществившие перестройку. Показательно, что руководители “Трилатераля” (Дэвид Рокфеллер, Жорж Бертуэн – тогда глава Европейского отделения – и Генри Киссинджер) в январе 1989 г. побывали в Москве, где их принимал президент СССР Горбачев, а сам Жак Аттали поддерживал личные контакты с российским президентом Борисом Ельциным.

При этом за несколько лет до начала советской перестройки аналогичный проект начал реализовываться в Китае, с которым представители “Трехсторонней комиссии” установили тесные отношения с конца 70-х. Но геополитические судьбы китайской и советской перестроек были различны. Китай настаивал на “справедливом” распределении ролей и на соответствующих сдвигах в идеологии Запада в сторону социализма. СССР пошел по пути уступок значительно дальше.

Следуя за логикой американских мондиалистов, Горбачев начал структурное преобразование советского пространства в сторону “демократизации” и “либерализации”. В первую очередь это коснулось стран Варшавского договора, а затем и республик СССР. Началось сокращение стратегических вооружений и идеологическое сближение с Западом. Но в данном случае следует обратить внимание на тот факт, что годы правления Горбачева приходятся на период президентства в США крайних республиканцев – Рейгана и Буша. Причем Рейган был единственным за последние годы президентом, последовательно отказывавшимся участвовать во всех мондиалистских организациях. По убеждениям он был жесткий, [c. 247] последовательный и бескомпромиссный атлантист, либерал-рыночник, не склонный ни к каким компромиссам с “левыми” идеологиями даже самого умеренного демократического или социал-демократического толка. Следовательно, шаги Москвы, направленные на конвергенцию и создание “мирового правительства” со значительным весом в нем представителей Восточного блока, на противоположном полюсе имели самые неблагоприятные идеологические препятствия. Атлантисты Рейган и Буш просто использовали мондиалистские реформы Горбачева в сугубо утилитарных целях. Добровольные уступки хартленда не сопровождались соответствующими уступками со стороны “морской силы”, и Запад не пошел ни на геополитические, ни на идеологические компромиссы с самоликвидирующейся Евразией. НАТО не распустился, а его силы не покинули ни Европу, ни Азию. Либерально-демократическая идеология еще более укрепила свои позиции.

После распада Варшавского договора и СССР геополитика стала в российском обществе снова актуальной. Отмена идеологической цензуры сделала возможной, наконец, называть вещи своими именами. Не удивительно, что первыми в возрождении геополитики приняли участие национально-патриотические круги (газета “День”, журнал “Элементы”). Методология оказалась настолько впечатляющей, что инициативу перехватили и некоторые демократические движения. В скором времени после перестройки геополитика стала одной из популярнейших тем всего русского общества.

Современные российские исследователи внесли свой вклад в разработку проблем геополитики в последние годы. Одним из первых пособий по геополитике в постсоветской России следует считать брошюру Э.А. Позднякова “Геополитика”, опубликованную в 1995 г. Во многом отдавая дань традиционным подходам, в одной недавно вышедшей работе геополитика выступает как дисциплина, предметом которой является “использование государствами пространственных факторов при определении и достижении политических целей” 194. По мнению К.В. Плешакова, геополитика может быть “определена не просто как объективная зависимость внешней политики той или иной нации от ее географического местоположения, а как объективная зависимость субъекта международных отношений от совокупности материальных факторов, позволяющих этому субъекту осуществлять контроль над пространством” 195.

Согласно Плешакову, в целом “классическая” геополитика и ревизионистская (последняя развилась после второй мировой войны) достаточно хаотично сосуществовали и сосуществуют бок о бок. Никакого мало-мальски унифицированного геополитического учения не сложилось; сложились достаточно устойчивые его компоненты, которые в той или иной конфигурации присутствуют в большинстве [c. 248] всех концепций. В числе этих компонентов Плешаков выделяет следующие 196:

1. Предсказуемость и регулируемость, иными словами – “научность” международных отношений как на глобальном, так и на региональном уровнях. Зародившись на волне позитивизма XIX века, понятие “научности”, лишившись, правда, своей изначальной категоричности, сохранилось до сих пор. Международные отношения представляются не как стихийное взаимодействие множества факторов, но как эволюционный процесс, повинующийся объективным закономерностям, хотя и осложненный многовариантностью и многофакторностью истории.

2. Эта подконтрольность международных отношений в силу своего определенного детерминизма зависит не столько от человеческой воли, будь то воля вождя, доминирующей общественной группы или большинства нации в целом, сколько от географической среды, в которой эта нация развивается.

3. Соответствующие географические факторы сводятся, по сути, к природно-климатическим (месторасположение, рельеф, климат, территория) и цивилизационно-политическим (расположение данной нации относительно других наций). Географические факторы определяют важные характеристики бытия нации в мировом концерте держав: характер экономического развития и взаимодействия с внешним миром, степень склонности к экспансии и возможность ее реального осуществления, место в общецивилизационном развитии на том или ином историческом этапе.

4. Склонность к максимально возможному увеличению своей мощи (что в зависимости от обстоятельств принимает формы экономического преобладания, политического господства, прямых территориальных приращений и т. д.) естественна для государства как для своего рода здорового организма. Эта склонность не носит ни единовременного, ни циклического характера, она постоянна. Параметры ее заданы географическими факторами, но конкретное возрастание государственной мощи происходит в контексте мировой истории, во взаимозависимости с другими государствами. Возникнув как проекция дарвинизма с его борьбой за существование как движителем эволюции, постулат о естественной склонности государства к наращиванию своей мощи в той или иной форме сегодня рассматривается как форма существования динамики исторического процесса.

5. Дихотомия “морские” нации – “континентальные” нации является одной из осей исторического развития, которое проистекает через взаимодействие с этой дихотомией. Диапазон взаимодействия покрывает весь спектр отношений – от военного конфликта до военного союза. Тем не менее разделение наций на “морские” и [c. 249] “континентальные” сохраняет значительный потенциал конфликтности, хотя он и снизился в XX веке. При этом понятие “морские” нации отчасти утратило комплиментарный оттенок, и о безусловном преобладании “морских” наций над “континентальными” более говорить не приходится.

6. Дихотомия “центр – периферия” – другая ось истории. Она может трактоваться в совершенно разных терминах. Классическая геополитика будет описывать ее в терминах конфликта между континентальным центром и приморской периферией, а ревизионистская – скорее в терминах экономической или политической взаимозависимости. Тем не менее геополитика, как бы она ни рассматривала систему (или подсистему) международных отношений, всегда нацелена на противоречия между центральным и периферийным элементом в этой системе или подсистеме.

7. Геополитика связана со степенью освоения человечеством вещественного мира. Полное распределение контроля над территорией земного шара породило глобальный геополитический расклад. Научно-технический прогресс с каждым своим шагом изменял географические факторы бытования наций. Сначала развитие мореплавания связало мир в единую систему и дало “морским” нациям полное превосходство над “континентальными”. Затем развитие сухопутных коммуникаций (главным образом железных дорог) ликвидировало преимущество “морских” народов, сделав возможным быстрое овладение (экономическое, военное, политическое) континентальными пространствами. Последовавшее развитие воздухоплавания в очередной раз изменило геополитическое положение всех наций (Великобритания, например, в военном отношении перестала быть островом). Дальнейшее освоение пространства в военных целях – сначала атмосферы, а затем и космоса – принесло новые радикальные подвижки, окончательно подорвав традиционные понятия территориального (пространственного) суверенитета и “естественной” безопасности (США в значительной степени утратили свою геополитическую неуязвимость, предшествовавшую ракетно-ядерной эре). Эволюция вооружений как часть процесса овладения вещественным миром, высшей степенью которого на сегодняшний день является ядерное оружие, изменила геополитику буквально для каждого государства мира.

8. Несмотря на то, что ведущей державой мира после второй мировой войны стали Соединенные Штаты, геополитический центр мира по-прежнему находится в Евразии. Есть разные мнения на тот счет, какой субрегион Евразии является ключевым для контроля над нею или – что более реалистично в условиях многополярного мира – для существенного участия в контроле над нею, однако, несколько изменив формулу Маккиндера, будет по-прежнему [c. 250] верно сказать: “Кто контролирует Евразию, контролирует мир”. Как ни парадоксально, но собственно США, как и в XIX веке, по-прежнему остаются на геополитической периферии.

9. С начала 60-х гг. XX века в мире постепенно утверждается многополярность, при которой различные центры силы, неравные между собой по совокупной мощи и по набору ее характеристик, в различной конфигурации обеспечивают баланс сил. При этом существуют не только глобальные, но и региональные центры силы.

10. Суть геополитики как феномена главным образом связана с идеей контроля над пространством. Выступая на первых стадиях развития человечества как достаточно примитивная идея (борьба за прямой контроль над сопредельными территориями), сегодня контроль над пространством чрезвычайно диверсифицирован и в большинстве случаев не может быть описан в категориях прямого военного или политического контроля; с развитием технологий, с растущей взаимозависимостью мира контроль над пространством принимает новые, отчасти транснациональные формы, например экономический, коммуникационный или информационный контроль. Это связано с тем, что развитая цивилизация осваивает новые измерения пространства. В ряде случаев это ведет к неприменимости традиционных форм контроля, самой традиционной из которых является прямой военный контроль.

Примерно так Плешакову видятся основные компоненты геополитических исследований на начало 90-х гг. В условиях существования множества различных концепций, которых трудно даже отнести к нескольким школам, естественно, что даже в отношении этих компонентов нет полного консенсуса; однако, как представляется, в том или ином наборе большинство их присутствует во всех современных геополитических работах. На эти компоненты, вычлененные им из литературы, автор и будет опираться при формулировании своей модели взаимодействия геополитики и идеологии.

Геополитика же в свете сказанного выше может быть, с точки зрения автора, определена не просто, как объективная зависимость внешней политики той или иной нации от ее географического местоположения, а как объективная зависимость субъекта международных отношений от совокупности материальных факторов, позволяющих этому субъекту осуществлять контроль над пространством.

Поставив своей задачей выяснить, “в чем данная научная дисциплина устарела и какие поправки на современность ей необходимы, как данная дисциплина могла бы быть использована для удовлетворения конкретных российских государственных потребностей”, К.Э. Сорокин пришел к выводу, что в ней существуют два раздела – геополитика “фундаментальная”, изучающая развитие геополитического пространства планеты со своей, разумеется, точки обзора, [c. 251] и геополитика “прикладная”, вырабатывающая принципиальные рекомендации относительно генеральной линии поведения государств или группы государств на мировой сцене. Причем последнюю Сорокин считает возможным именовать “геостратегия” 197. Очевидно, что такой подход позволяет выйти за традиционные, чисто пространственные параметры, оторваться от географического детерминизма и разработать геополитику как самостоятельную политологическую дисциплину, призванную всесторонне исследовать основополагающие реальности современного мирового сообщества.

ПолитологК.С. Гаджиев, в целом соглашаясь с такой постановкой вопроса, главную проблему все же видит в том, чтобы решительно отмежеваться от традиционного понимания геополитики как дисциплины, призванной изучать исключительно или преимущественно пространственный аспект международных отношений и лежащий в основе этого подхода географический детерминизм, а также от трактовки геополитики как внешнеполитической стратегии, направленной на экспансию и гегемонию. В ходе своего исследования Гаджиев стремился показать назревшую необходимость пересмотра фундаментальных принципов, параметров и методологических принципов изучения современного мирового сообщества.

Одно из направлений решения данной проблемы Гаджиев видит в том, чтобы по-новому интерпретировать саму частицу “гео” в термине “геополитика”: “…геополитика в традиционном ее понимании исходила из признания роли географического или пространственно-территориального фактора в детерминации поведения и политики конкретного государства на международной арене. В современном же мире, если даже теоретически допустить правомерность такого подхода, сами географические и пространственно-территориальные параметры мирового сообщества и, соответственно, отдельно взятых стран и народов в их отношениях подверглись существенной трансформации. Особенное значение имеет тот факт, что традиционная геополитика – при всех расхождениях между ее адептами – была разработана в рамках евроцентристского мира. В современном же мире все это радикально изменилось”.

По мнению К.С. Гаджиева, большинство геополитиков как западного, так и советского направлений независимо от своих симпатий и антипатий трактовали мировые реальности в контексте биполярной геополитики, и поэтому нет необходимости сколько-нибудь подробно анализировать их идеи и концепции. Гаджиев считает, что по мере ослабления жесткой структурированности биполярного мира и выдвижения на политическую авансцену новых стран и регионов идеи зачинателей геополитики начали подвергаться существенной корректировке. Это отчасти было связано с наметившимся осознанием [c. 252] все более растущего числа исследователей конца евроцентристского мира и наращиванием тенденций к региональному сотрудничеству в различных частях земного шара.

Вместе с тем многие из современных геополитических исследований в России уже не могут быть отнесены к геополитике в собственном смысле этого термина. Так, из трехста восьмидесяти страниц учебника К.С. Гаджиева “Геополитика” (1997) только первые тридцать страниц посвящены традиционной геополитической проблематике. Гаджиев полагает, что данная проблематика была связана с европоцентристским миром, который ушел в прошлое. На этом основании делается попытка создать особый раздел политологии, учитывающий географические факторы. Кроме того, как и многие другие авторы, Гаджиев полагает, что развитие техники, особенно средств коммуникации, резко изменило роль географической среды. Поэтому в целом волну современных “геополитических исследований” можно скорее назвать “псевдогеополитикой” или преодолением геополитики. Последнее можно, в частности, сказать о теории Л.Н. Гумилева, в которой значение географических факторов, хотя и сильно подчеркивается, однако оказывается лишь звеном в сложной цепи взаимодействий, причем звеном далеко не основным. Роль такового в этой теории играет скорее религия.

Исключение из современной российской литературы, посвященной геополитике, составляет фундаментальная работа А.Г. Дугина, который придерживается строго традиционного взгляда на эту отрасль знания. Дугин подчеркивает значения закона противостояния талассократии и теллурократии как основного закона геополитики. Кроме того, он с особой симпатией относится к таким геополитикам, как Карл Хаусхофер и Карл Шмитт, вопрос о связи которых с нацистами для него решается в пользу этих авторов: и связи эти были не столь глубоки, и ценность их изысканий не должна ставиться в зависимость от политических пристрастий, да и сам по себе нацизм не во всем был так уж плох.

Вице-президент Академии естественных наук РФ, академик B.C. Пирумов в своей работе “Некоторые аспекты методологии исследования проблем национальной безопасности” обращает внимание на то, что в связи с фундаментальными изменениями, происходящими в сегодняшнем мире, отмечается усиление внимания к концепциям геополитики. Вместе с тем он прослеживает “недоразвитость” методологии проведения геополитических исследований. Пирумов предложил понимать под геополитикой науку, изучающую процессы и принципы развития государств, регионов и мира в целом с учетом системного влияния географических, политических, военных, экологических и других факторов 198. У Пирумова к геополитическим факторам относятся: [c. 253]

1) географические;

2) политические;

3) экономические;

4) военные;

5) экологические;

6) демографические;

7) культурные, религиозные, этнические.

Представитель политической географииВ.А. Колосов считает, что в нынешнюю динамичную эпоху изменениям подвержены все бывшие геополитические константы – географическое положение, расстояние и геопространство, территориальная расстановка политических и военно-стратегических сил в мире и т. д. Однако это вовсе не означает уменьшения значения геополитических факторов в целом. По мнению Колосова, в попытке понять эти изменения и состоит суть новой геополитики взаимозависимости, “географической” геополитики 199.

В ней можно выделить следующие коренные черты. Во-первых, это акцент на изучение взаимодействия между элементами территориальных систем, а не только на различия между ними. На передний план выдвигаются задачи исследования геополитического значения сложившейся картины движения ресурсных, товарных, финансовых и людских потоков, глобальных систем управления (например, ТНК) и др.

Во-вторых, геополитика взаимозависимости должна становиться все более “многомерной”; для нее недостаточно оперировать только политическими или экономическими показателями или даже их совокупностью. Наложение нынешних динамичных сдвигов на инерционные социальные структуры приводит ко все большей мозаичности, пестроте, гетерогенности современного мира. При объяснении этой усложняющейся картины не обойтись без историко-культурных факторов, не “улавливаемых” традиционными подходами.

В-третьих, геополитика взаимозависимости сталкивается с задачей изучения деятельности новых субъектов политической деятельности на мировой арене. Нынешняя национально-государственная система организации общества испытывает серьезный вызов, заставляющий искать новые институциональные формы, которые позволили бы сохранить управляемость мира 200. Многочисленные малые и мельчайшие государства ныне не в состоянии целиком справиться с внутренними проблемами, приобретающими глобальный масштаб. Используя только межгосударственные отношения, все труднее или даже невозможно разрешить и межгосударственные конфликты. Усиление взаимозависимости в мире укрепило новые политические силы, сфера деятельности которых выходит далеко за рамки даже самых крупных государств. Этими силами являются: [c. 254]

1) транснациональный бизнес;

2) неправительственные международные организации (объединения партий, религиозные, женские, молодежные);

3) сепаратистские движения в многонациональных государствах;

4) движения народов, не имеющих государственности и расселенных на территории нескольких стран;

5) партизанские и подпольные оппозиционные движения, также нередко базирующиеся за границей;

6) террористические организации, рассматриваемые как опасная угроза стабильности даже в самых мощных державах.

Все это, тем не менее, не свидетельствует о кризисе государств. Однако они вынуждены искать возможности передачи части своих ком


Понравилась статья? Добавь ее в закладку (CTRL+D) и не забудь поделиться с друзьями:  



Сейчас читают про: