Из истории вопроса

Представление о центральном звене психологического механизма творчества многолетними традициями связано с психологией творческого мышления, с исследованиями «процесса творчества».

Рассмотрение наиболее известных направлений в исследовании творческого мышления, характерных для раннего периода развития психологии творчества (интуитивизм, теория бессознательной работы, теория конструктивного интеллекта, концепция проб и ошибок, теория детерминирующих тенденций и интен-циональной направленности, концепция понимания, психология решения задач и др.), показывает, что все их достижения не выходят за границы описательно-объяснительного знания и эмпирического подхода¹. Это отчетливо обнаруживается, например, на результатах наиболее общей для всех перечисленных направлений проблемы — выделения стадий (актов, этапов, ступеней, фаз, моментов и т. п.) творческой деятельности и их классификации.

В отечественной науке комплекс таких стадий применительно к художественному творчеству был описан уже Б. А. Лези-ным (1907). Им выделялись стадии труда, бессознательной работы и вдохновения. Труд, согласно Б. А. Лезину, необходим для наполнения сферы сознания содержанием, которое затем должно перерабатываться бессознательной сферой; он необходим также для стимуляции бессознательной работы и вдохновения; бессознательная работа сводится к отбору типичного. «Но как эта работа совершается, об этом, конечно, нельзя судить, это тайна, одна из семи мировых загадок» (Лезин, 1907). Вдохновение представляет собой не что иное, как «переклады-

¹ Обзор литературных данных, отображающих упомянутые направления, см.: Пономарев Я. А. Психология творческого мышления. М., 1960. В отечественной литературе данные проблемы рассмотрены в работах С. Л. Рубинштейна, В. Н. Пушкина, А. М. Матюшкина, Л. И. Анциферовой, О. К. Тихомирова.

вание» из бессознательной сферы в Сознание уже готового вывода.

Характеристика стадий творческого процесса занимала центральное место в труде П. К. Энгельмейера (1910), согласно которому процесс работы изобретателя следует подразделять на акты: желания, знания и умения.

Первый акт (интуиции и желания, происхождения замысла) начинается с интуитивного проблеска идеи и заканчивается уяснением ее самим изобретателем. Пока налицо лишь гипотетическая идея, вероятный принцип изобретения, на уровне которого в научном творчестве стоит гипотеза, а в художественном — замысел.

Второй акт (знания и рассуждения, выработки схемы или плана) дает полный или выполнимый план, схему, где налицо все необходимое и достаточное. Механизм этого акта состоит в производстве опытов как в мыслях, так и на деле. Изобретение вырабатывается как логическое представление. Оно оказывается готовым для понимания. Его дальнейшее выполнение уже не требует творческой работы.

Третий акт (умения, конструктивного выполнения изобретения) не требует творчества. Выполнение изобретения на этом этапе с полной уверенностью в успехе может быть поручено всякому опытному специалисту.

Суммируя характеристики всех трех актов, П. К- Энгель-мейер пишет: «Покуда от изобретения имеется только идея (I акт), изобретения еще нет: вместе со схемой (II акт) изобретение дается как представление, а III акт дает ему реальное существование. В первом акте изобретение предполагается, во втором—доказывается, в третьем—осуществляется. В конце первого акта — это гипотеза, в конце второго — представление; в конце третьего — явление. Первый акт определяет его телеологически, второй — логически, третий — фактически. Первый акт дает замысел, второй — план, третий — поступок».

Психологичен, по мнению П. К. Энгельмейера, в полной мере лишь первый акт, т. е. интуитивное возникновение замысла, гипотезы, появление новой идеи. Говоря о психологической физиономии первого акта, П. К. Энгельмейер выдвигает на первое место проблему интереса, связывая с ней все специфические способности творческой личности.

Применительно к техническому и научному творчеству аналогичные стадии были описаны А. М. Блохом (1920). Подобно Энгельмейеру, он говорил о трех актах: 1) возникновения идеи (гипотезы, замысла), 2) ее доказательства и 3) реализации.

Ф. Ю. Левинсон-Лессинг, рассматривая научное творчество, полагал, что этот процесс слагается по крайней мере из трех элементов: 1) накопления фактов путем наблюдений и экспериментов, 2) возникновения идеи в фантазии, 3) проверки и развития идеи.

Аналогичные стадии выделялись в те годы и зарубежными авторами, например Рибо (1901), Уоллесом (1926) и многими другими². Эту традицию продолжают сейчас за рубежом и некоторые современные исследователи, например автор широкоизвестной «Синектики» Гордон (1961).

Классификации, предлагаемые разными авторами, многим отличаются друг от друга, но в своем общем виде они имеют примерно следующее содержание.

Первый этап (сознательная работа)—подготовка — особое деятельное состояние, являющееся предпосылкой для интуитивного проблеска новой идеи.

Второй этап (бессознательная работа)—созревание — бессознательная работа над проблемой, инкубация направляющей идеи.

Третий этап (переход бессознательного в сознание) — вдохновение— в результате бессознательной работы в сферу сознания поступает идея изобретения, открытия, вначале в гипотетическом виде.

Четвертый этап (сознательная работа) — развитие идеи, ее окончательное оформление и проверка.

Для описанного типа классификации характерна опора на выделение чувственных оттенков и подчеркивание бессознательной работы. В более позднем периоде характеристики чувственных оттенков, упоминания о бессознательной работе встречаются все реже. Они заменяются «более строгими», «более объективными» положениями. В целом классификации приобретают более дифференцированные формы.

Например, в работе П. М. Якобсона (1934) процесс творческой работы изобретателя подразделяется уже на семь стадий: 1) период интеллектуальной готовности; 2) усмотрение проблемы; 3) зарождение идеи — формулировка задачи, 4) поиск решения; 5) получение принципа изобретения; 6) превращение принципа в схему; 7) техническое оформление и развертывание изобретения.

Аналогичные стадии оказались выявленными в итоге многочисленных работ по психологии, направленных на изучение хода решения задач, возникающих в самых различных обстоятельствах. Предметом исследования были такие задачи: требующие для решения лишь житейского опыта; для решения которых оказываются необходимыми некоторые специальные научные знания — арифметические, геометрические, алгебраические, физические, географические, биологические и др.; требующие сообразительности; возникающие при переводе иностранного текста, в шахматной игре, в конструктивной деятельности и т. п.

² Примерно такие же этапы были отмечены в трудах Гельмгольца, Пуанкаре, взгляды которых позднее описаны Адамаром («Исследование психологии в процессе изобретения в области математики». Перев. с франц. под ред. И. Б. Погребысского. М, 1970).

При сопоставлении такого рода работ обнаруживаются некоторые различия как по линии количества выделенных этапов, так и по линии их детальной характеристики, но общее явно преобладает. Всюду выделяются последовательно сменяющие друг друга фазы: 1) осознание проблемы; 2) ее разрешение; 3) проверка.

Переход от первой фазы ко второй трактуется как путь нисхождения от фактов к гипотезе, от непосредственно созерцаемого к абстрактному, от известного к неизвестному, от восприятия к собственно мыслительному аспекту решения; как путь, ведущий к открытию принципа, связывающего разрозненно представленные в проблеме факты в единое целое, подготавливающего вскрытие понятия, охватывающего все многообразие фактов проблемы.

Переход от второй фазы к третьей рассматривается обычно как дедукция, как восхождение от абстрактного к конкретному, от гипотезы, вскрывающей понятие, содержащее в себе принцип решения, обратно к фактам — к практике.

В руслах этих наиболее общих и основных фаз намечается ряд имеющих известную самостоятельность этапов.

1. Осознание проблемы. В ходе осознания проблемы подчеркивается момент возникновения проблемной ситуации. Если задача не дана в готовом виде, ее образование связывается с умением «видеть вопросы». Усмотрение вопроса констатируется обычно на основании наличия сопровождающей эмоциональной реакции (удивления, затруднения), которая затем характеризуется как непосредственная причина, заставляющая внимательно рассмотреть ситуацию, что и приводит к пониманию имеющихся данных.

Осмысление и понимание этих данных иногда выделяется в самостоятельный этап. Нахождение общего положения для всех разрозненных данных несколько проясняет взаимоотношения между ними. Понимание имеющихся фактов в свете общих теоретических положений той области знания, к которой решающий относит эти факты, определяет собой следующий этап — постановку проблемы (вопроса). Некоторые авторы связывают этот момент со специальным «умением ставить вопросы». Постановка вопроса понимается как этап, содержащий уже более общее представление о возможном решении и в первую очередь выбор направления, в котором надо искать ответ на поставленный вопрос, ту «умственную платформу», точку зрения, план, проект решения, направляющую цель, которая играет решающую роль на следующих этапах. Таким образом, осознание проблемы завершается постановкой вопроса.

2. Выработка гипотезы. Отсюда начинается разрешение проблемы. Этот этап чаще всего квалифицируется как кульминационный пункт решения, как его центральное звено, как своеобразный скачок, т. е. решающий переход от того, что видно, к

тому, что отсутствует. Как и на предшествующем этапе, наибольшее значение здесь придается прошлому опыту, привлечению теоретических положений, обобщенное содержание которых выводит решающего далеко за пределы наличных знаний. Использование ранее приобретенных знаний в качестве средств решения путем осмысления их и переноса в новые условия дает возможность сопоставления части условий, на основе чего строится догадка, гипотеза (предположение, идея, взятое на пробу понятие, предположительный принцип решения и т. п.).

Как отдельный этап разрешения проблемы иногда выдвигается развитие решения, где выработанная гипотеза принимается как действующая идея, как возможный, хотя еще и сомнительный способ толкования проблемы. Действующая идея проявляет ситуацию, обнаруживает ее промежуточные звенья и те скрытые связи, в которых находятся факты ситуации. Если же выдвинутая гипотеза не оправдывается, она заменяется другой.

На этом этапе подчеркивается особая роль применения известных правил, всякого рода знаний, с помощью которых осуществляется анализ и синтез исходных данных. Особое значение придается эксперименту, вид которого (умственный, действенный) зависит от рода задачи.

В конце концов на основании одной из гипотез обнаруживается в достаточной степени выраженная возможность связать данные факты единой логической нитью и вскрыть отношения их друг к другу, что и характеризует собой следующий этап, где одна из гипотез превращается в принцип решения, в рабочее понятие, на котором останавливается поиск.

Найденный принцип решения распространяется последовательно на все данные в проблеме факты, собирая их в единое целое, благодаря чему возникает возможность дать окончательное решение проблемы в строго логической форме. Вырабатывается суждение, фиксирующее решение проблемы. Пробное понятие, заключающее в себе принцип решения, превращается в логически завершенное.

3. Проверка решения. Завершающим этапом является логическое доказательство истинности данного суждения и проверка решения средствами практики. При благоприятных условиях удачно выдвинутая гипотеза превращается в теорию.

Первый из приведенных нами типов классификации более психологичен. Однако закономерности бессознательной работы обычно относились здесь к числу «мировых загадок». Хотя некоторые попытки дать общее представление о механизме центрального звена предпринимались, их содержание и в то время было тесно связано с характером профессиональной деятельности авторов. Приведем для примера точки зрения литературоведа и лингвиста Д. Н. Овсянико-Куликовского (1907) и рефлексолога В. М. Бехтерева (1924).

Свое представление о центральном звене механизма творческой деятельности Д. Н. Овсянико-Куликовский связывал с интуицией, с бессознательной работой. Основным средством в этом отношении он рассматривал язык. Слово, согласно Овся-нико-Куликовскому, — сложный психический процесс, принадлежащий к тому отделу психики, который называется мыслью. Психическая работа мысли сопряжена либо с тратой, либо со сбережением умственной силы. Сберегают ее те стороны мысли (от простейших ассоциаций до настоящих умозаключений), которые протекают в бессознательной сфере. В больших умах здесь осуществляется научная, философская и художественная интуиция, у гениев — вырабатываются великие творческие идеи. Работа эта происходит бессознательно, самопроизвольно, автоматически, не приковывая к себе внимания. Симптомом же и мерилом траты умственных сил служит именно внимание — психический акт, составляющий принадлежность сферы сознания.

В процессе мышления в сознании держится только значение слова; артикуляция и, что особенно важно, грамматическая форма слова (при использовании родного языка)—не осознаются, а осуществляются автоматически. Это последнее обстоятельство, т. е. бессознательность грамматических форм, и есгь важнейшее условие для освобождения умственной силы, в них накопленной. Освобожденная сила устремляется на лексическое значение слов. Она обрабатывает этот материал в новом направлении, подсказанном грамматической апперцепцией: грамматическая категория существительного превращается в логическую категорию вещи, грамматическая категория глагола — в логическую категорию силы и т. п. Логическая мысль — новая высшая форма мысли, возникающая за счет силы, сбереженной грамматической мыслью. Вклад бессознательной сферы в сферу сознания тем больше, чем больше он изобилует априорными категориями и общими идеями как формами мысли, силою которых сразу объединяется, объясняется, упорядочивается материал, данный в сознании. Психическая организация человека есть некоторая система сил. К ней применим закон сохранения энергии: язык сохраняет психической энергии больше, чем тратит,— остаток идет на художественное и научно-философское творчество.

В. М. Бехтерев трактует творческую ситуацию как раздражитель. Собственно, творчество есть не что иное, как реакция на такой раздражитель. В своем продуктивном выражении оно выступает как результат окончательного разрешения этой реакции или, что то же самое, определенной совокупности рефлексов.

Действие раздражителя, составляющего проблемную ситуацию, состоит в следующем. Данный раздражитель возбуждает рефлекс сосредоточения. Этот рефлекс в свою очередь вызывает благоприятный для деятельности мимико-соматический рефлекс.

В итоге обеспечивается подъем энергии, связанный с действием сосудодвигателей и гормонов внутренней секреции, возбуждающих мозговую деятельность.

Сосредоточение в сопутствии с мимико-соматическим рефлексом образует в мозговой деятельности доминанту³. Последняя привлекает к себе возбуждения из всех других областей мозга. Вокруг доминанты концентрируется путем воспроизведения прошлого опыта весь запасный материал, так или иначе относящийся к раздражителю-проблеме. Вместе с тем все другие процессы мозговой деятельности, не имеющие прямого отношения к раздражителю-проблеме, затормаживаются.

Таким образом, сама проблема на определенный период деятельности становится предметом сосредоточения — доминантой. Воспроизводимый под влиянием такой доминанты материал подвергается соответствующему отбору, анализируется и синтезируется на основе выработанного раньше соответствующего опыта.

Для всякого творчества, пишет В. М. Бехтерев, необходима та или иная степень одаренности и соответственное воспитание, созидающее навыки в работе. Последнее развивает склонность в сторону выявления природных дарований, благодаря чему в конце концов возникает почти непреодолимое стремление к творческой деятельности. Непосредственным же определением ее задач является окружающая среда в форме данной природы, материальной культуры и социальной обстановки, последней— в особенности (Бехтерев, 1924).

Второй тип классификации сложился как следствие отказа не только от поисков механизмов бессознательной работы, но и от признания ее как факта.

Рассмотрение второго типа классификации показывает, что данная или подобная шкала этапов может успешно применяться для анализа хода решения любой более или менее сложной познавательной проблемы. Однако уже простое наблюдение за ходом решения такого рода проблемы говорит о том, ч-то полный акт мышления может не совпадать с завершением решения какой-либо познавательной проблемы как достаточно сложной практической задачи. Отмеченные выше основные фазы, равно как и подчиненные им этапы, выступают не как психологически различные, следующие друг за другом этапы мышления, а именно как этапы решения познавательной проблемы: каждый из таких этапов может представлять собой психологически завершенную мыслительную задачу или распадаться на несколько таких задач. Результат каждого этапа специфичен своей гно-

Термин «доминанта» употребляется в данном случае в том же самом значении, в котором он представлен в «Учении о доминанте» А. А. Ухтомского (Ухтомский А. А. Собр. соч, т. 1). Вместе с тем В. М. Бехтерев делает оговорку, что к аналогичному понятию доминанты рефлексологическая школа пришла самостоятельно.

сеологической характеристикой, своим местом ё ходе конкретной деятельности, направленной на достижение той или иной конкретной цели, на удовлетворение той или иной потребности, т. е. тем, что не раскрывает еще специфики решения самой мыслительной задачи.

Нетрудно заметить, что только что описанные фазы и этапы могут быть с полным успехом использованы в целях анализа решения той или иной проблемы в масштабах не только индивидуального, но и общественного познания, притом такого решения, длительность которого иногда превышает сроки смены поколений.

Отсюда следует, что описанные стадии (фазы, этапы, акты и т. п.) творческого процесса есть по существу стадии решения познавательных проблем, далеко не тождественных задачам мыслительным.

Абстрактно-аналитический подход обнаруживает, что ход решения познавательных проблем нельзя сводить целиком к психическому процессу, а саму проблему нельзя отождествлять с мыслительной задачей. Такое отождествление — следствие нерасчлененности терминов «познание» и «мышление», «деятельность» и «психическая деятельность»: в действительности их денотаты принадлежат различным структурным уровням организации познавательной деятельности.

В общем виде этот вопрос подробно рассматривался нами в других работах (Пономарев, 1967, 1967а; Пономарев, Тюхтин, 1970). Здесь мы воспроизведем лишь наиболее очевидные положения.

В нашей философской и психологической литературе термины «познание» и «мышление» чаще всего употребляются в одном и том же смысле, хотя уже поверхностный анализ обнаруживает, что они не синонимы. Чтобы наглядно показать это, проделаем весьма простые рассуждения.

Жестоко закрепим за термином «мышление» тот его общепринятый смысл, в котором мышление выступает как функция мозга. Уже в таком случае нельзя отождествить данный смысл с тем, который вкладывается в термин «общественное познание». Последнее отражает реальность, связанную с деятельностью коллективов, общества. Мозг присущ лишь индивидам. Поэтому мышление как функция мозга свойственно только индивидуальному познанию.

В индивидуальном познании человека обычно выделяют две ступени: высшую — опосредствованную, вербально логическую и низшую — непосредственно чувственную. Анализ фило- и онтогенеза индивидуального познания говорит о том, что в филогенезе высшая ступень индивидуального познания складывалась в общении индивидов, в их совместной деятельности, направленной на удовлетворение общественных потребностей групп этих индивидов. Такого рода общественная деятельность разви-

вала и самих индивидов. Лишь после своего достаточного развития, т. е. после прохождения всех необходимых и достаточных для такого развития этапов, после достижения известной зрелости общественного познания, оно смогло стать (путем интериоризации) достоянием каждого достаточно интеллектуально развитого индивида. Высшая форма индивидуального познания по своему происхождению всегда остается формой общественного познания, хотя на своих высших этапах развития такое познание способно осуществляться в известных условиях и пределах (определяемых в том числе и факторами разделения труда) и отдельно взятыми индивидами. Вместе с тем, рассматривая общественное познание, мы не найдем в нем низшей — непосредственно чувственной — ступени. У общества нет специальных органов чувств, которые бы обеспечили ему данную ступень познания. Продукты общественного познания существуют лишь в форме понятий, зафиксированных посредством языка (и других аналогичных формах — носителях общественного познания). Высшая форма индивидуального познания не существует реально в отрыве от низшей — чувственной — формы. Мышление как функцию мозга нельзя представить себе оторванным от чувственности.

Взаимоотношения общества и индивида строятся по принципу «опредмечивания способностей» индивидов, включения их в сферу общественных отношений людей, общественного производства, развитие которых подчиняется специфическим для них социальным закономерностям, и последующего присвоения индивидами этих опредмеченных, включенных в общественное производство человеческих способностей.

Богатства общественного производства, общественного познания слагаются из продуктов деятельности индивидов, но эти богатства не представляют собой простой суммы данных продуктов. Попадая в сферы развития общественного производства, общественного познания, продукты деятельности людей приобретают новую функцию. Они становятся условиями и предметами деятельности других индивидов, преобразуются ими. Через случайность (деятельность отдельных индивидов) в развитии общественного познания проявляется необходимость, определяемая не законами психической деятельности самого индивида, а законами развития общественного производства. Индивиды — звенья, опосредствующие взаимодействия социальной формы.

Если мы, рассматривая развитие общественного познания, станем объяснять, например, тот факт, что теория относительности появилась после развития классической механики индивидуальными психологическими особенностями мышления Эйнштейна и Ньютона, то впадем в грубейшую ошибку. Направление развития науки от Ньютона к Эйнштейну определяется закономерностями развития общественного познания, а не закономерностями, управляющими мышлением индивида.

Каждый современный индивид застает уже сложившийся общественно-исторический опыт, представленный промышленностью, наукой и т. п. Этот опыт — интеграл определенных способностей индивидов, развитие которых само в свою очередь определялось этим опытом, происходило во многих поколениях людей и не только не является продуктом деятельности какого-либо отдельного индивида, но и по самой своей сути не могло быть таким продуктом. Индивид присваивает часть этого опыта и в меру своих сил обогащает его.

Термин «мышление», взятый в его психологическом смысле, не тождествен, конечно, и термину «индивидуальное познание».

Индивидуальное познание есть прежде всего одна из форм конкретной деятельности человека. Уже поэтому исследование такого познания как конкретной формы деятельности выходит за пределы предмета психологии. Психология не раскрывает познания индивида в его конкретной полноте. Она исследует лишь психологический структурный уровень организации этой конкретной деятельности.

Возвратимся ко второму типу традиционной классификации «стадий творческого процесса».

Традиционная психология мышления в большинстве случаев лишь констатировала факты усмотрения проблемы и постановки вопроса, вскрытия принципа и нахождения решения, давала логическую характеристику следующих друг за другом звеньев познавательной задачи, связанных одной общей целью деятельности. Она не объясняла психологически самого главного — каков психологический механизм «усмотрения» проблемы и постановки вопроса, как, посредством каких психологических механизмов осуществляется перенос и выработка гипотезы, выявляется принцип ее решения и т. п.

Уделяя много внимания выявлению стадий решения познавательной задачи и их соотнесению друг с другом, психология мышления не объясняла вместе с тем, каким образом осуществляется переход от одной стадии к другой, не раскрывала в достаточной мере внутреннего содержания каждой из отдельно взятых стадий, не обращала внимания на те события, которые происходят в то время, пока решение задерживается на какой-либо одной стадии. Отождествляя познавательную проблему с задачей мыслительной, а тем самым и мышление с познанием, логическое с психологическим, она не могла не только должным образом изучить, но даже выделить собственный предмет исследования.

Этот же недостаток психологии мышления отчетливо выделялся и в некоторых попытках теоретического освещения ее состояния.

Так, например, С. Л. Рубинштейн (1957) совершенно справедливо считал главным недостатком психологического исследования мышления то, что за внешними результативными выра-

жениями мыслительной деятельности не вскрывается процесс, к ним приводящий. Однако это, несомненно, правильное само по себе положение влечет за собой необходимость дальнейшего уточнения самого понятия «процесс».

Если воспользоваться общеупотребительным определением процесса как совокупности последовательных изменений какого-либо предмета или явления, как последовательной закономерной смены состояний в развитии чего-либо, не внося в это определение необходимых уточнений, то нельзя не натолкнуться на противоречия.

Действительно, в психологии мышления имеется множество уже отмеченных выше подробных и точных описаний хода решения познавательной задачи, в которых скрупулезно зафиксированы последовательные изменения позиции субъекта. Почему же эти описания не представляют собой отображения процесса? Они, безусловно, отображают известный процесс. Поэтому и возникает вопрос: является ли процесс, представленный различными стадиями решения познавательной задачи, процессом психическим или же он оказывается процессом логическим, а может быть в нем содержится и то и другое, но неизвестно, в каком взаимоотношении. Даже если предположить, что данному явлению присуща и психологическая природа, то остается нерешенным вопрос: исчерпывает ли характеристика этого процесса психологическую характеристику сущности мышления?

Таким образом, мы приходим к выводу, что ход решения познавательных задач нельзя сводить целиком к психическому процессу, а познавательную проблему не следует отождествлять с задачей мыслительной. Познавательная задача может совпадать с мыслительной лишь при предельно ограниченном объеме первой. Но такое совпадение возможно только в предельном случае и далеко не обязательно. Наоборот, наиболее типично разделение познавательной и мыслительной задач. В большинстве проблемных ситуаций решение познавательной задачи предполагает решение длинного цикла мыслительных задач, когда благодаря неизбежным многократным превращениям психического процесса в его продукт (и наоборот) возникает цепочка знаний, прерывающих собой поток мышления, квантующих его. В психологическом плане мышление не тождественно не только общественному познанию, но и индивидуальному познанию.

Необходимость комплексного подхода к проблеме творчества в полной мере распространяется и на изучение творческого процесса.

Впрочем, на то обстоятельство, что далеко не все стадии творческого процесса психологичны, в отечественной литературе неоднократно обращалось внимание уже в раннем периоде исследования. По мнению П. К- Энгельмейера (1910), М. А. Блоха (1920) и других исследователей, в полной мере психологич-

ным оказывается лишь первый акт (этап) процесса творчества— возникновение замысла, гипотезы, появление новой идеи.

Говоря о психологическом механизме этого этапа, большинство авторов начального периода связывали его, как это уже неоднократно нами упоминалось, с интуицией, бессознательной работой, противопоставляя ее логическому анализу.

Положение о том, что познавательная задача находится исключительно в компетенции психологии, оказалось характерным для периода 30—40-х годов, т. е. именно тогда, когда психологический анализ мышления в значительной степени замещался теоретико-познавательным и логическим анализом.

В 50-х годах точка зрения на психологию процесса творчества меняется. А. Н. Леонтьев (1954) выделяет в процессе решения новой для человека задачи два основных этапа — нахождение принципа решения и его применение, считая наиболее выраженным предметом психологического исследования именно события первого этапа. И. С. Сумбаев (1957), характеризуя процесс творчества, в принципе повторяет точку зрения П. К. Эн-гельмейера и М. А. Блоха. Отчетливое разграничение логического и психологического в анализе познавательно-психологического механизма проводит Б. М. Кедров (1958). Аналогичной точки зрения стали придерживаться с того времени и многие другие авторы. Подобная точка зрения встречается не только в работах психологов, но и философов. Несводимость процесса научного творчества к логическим операциям отмечает, например, П. В. Копнин (1965), считая такое утверждение почти общепризнанным. Новые знания не только могут не следовать логически из предшествующих, но и вступать с ними в противоречие. «Скачок мысли в процессе открытия совершается интуитивно, и наука определенное время оперирует положением, истинность которого она не может строго логически обосновать» (Копнин, 1965). Однако нельзя сказать, что такая позиция оказалась со временем единственной. Правильнее говорить о том, что в подходе к разрешению вопроса о закономерностях получения новых знаний до сих пор сохраняются две издавно существующие противоположные тенденции. Согласно одной — достижение нового знания есть плавный логический акт; другая— связывает достижение нового знания с обязательным отступлением от ранее установленной логики, с вклиниванием интуитивного момента.

На стороне первой тенденции — практические успехи, наличие постоянно совершенствующегося логического аппарата, казалось бы, ведущего к «логике открытия». Это не единственный козырь «логической концепции». Многим она импонирует «строгостью» методологической позиции, твердым противостоянием интуитивизму. Чтобы не отдать всю логику на откуп иррационализма, надо понять логический механизм интуиции — этого требует, например, В. С. Библер (1967).

На стороне второй тенденций — описания хода открытий, зафиксированные в истории науки, воспоминания многих творцов науки, никак не укладывающиеся в рамки логической концепции. Опираясь на них, сторонники второй тенденции утверждают, что процесс научного творчества не сводится к производству логических операций. Выводное знание, оказываясь новым, продуктивным, не является творческим. Путь к принципиально новым, творческим результатам лежит через интуитивные решения, процесс которых не осознается их созидателями.

Сторонники второй тенденции не отвергают, конечно, роли логики в научном открытии. Она необходима как на стадии его подготовки, так и на стадии разработки. Однако переход от первой стадии к последней осуществляется интуитивным путем, не сводимым к механизмам выводного знания.

Вместе с тем научный анализ интуиции до сих пор сводился в большинстве случаев лишь к описанию достигнутых с ее помощью результатов. И если ход логического вывода хорошо известен науке, то о механизме творческой интуиции наука почти ничего не может сказать. Это и есть главная причина, в силу которой понятие интуиции чаще всего оттесняется за грани науки.

Но если правы сторонники второй тенденции, то вместе с тем за грани науки оттесняется и один из центральных вопросов исследования научного творчества.

Возникает естественный вопрос: стоит ли отдавать «без боя» теоретическую интерпретацию интуиции на откуп мистическому интуитивизму? Не рациональнее ли попытаться изучить механизм интуиции с диалектико-материалистических позиций? Весьма вероятно, что этот механизм лежит не в сфере логического, а в сфере интимно-психологического. Тогда выход в эту сферу и будет путем преодоления мистификации интуиции.

Плодотворную почву для углубления понимания поставленного вопроса дает анализ современных кибернетических моделей научного творчества.

В шестидесятые годы на фоне пестрой и смутной картины разнообразных исследований научного творчества несомненную рельефность получило направление машинного моделирования познавательных процессов. Добившись существенных практических успехов, широкого распространения своей точки зрения, некоторые представители этого направления заявили, что они склонны считать современные машинные программы решений сложных познавательных проблем, использующие так называемые эвристические методы — «эвристические программы», чуть ли не единственным плодотворным путем исследования интеллектуальной стороны творчества человека, теорией творческого мышления.

Особенность эвристических программ состоит, как известно, в стремлении приблизить слепой «систематический» машинный

поиск решения к более экономному и эффективному способу человека. Новый тип программ, по мысли его авторов, должен опираться на ту особенность поиска человека, которая называется догадкой, делающей поиск зрячим, опрокидывающей необходимость исчерпывающего перебора вариантов.

Термин «догадка» не имеет определенного научного значения. В эвристических программах «догадки» представлены комплексами формализованных «эвристических» правил (способов, приемов, методов, эвристик), выведенных на основе анализа решения проблем человеком.

Примером таких догадок могут служить, конечно, не только те, которые использовались для составления машинных программ (например, эвристики, взятые из теории и практики шахматной игры и позволяющие резко сокращать число подлежащих рассмотрению ходов в каждой позиции при составлении программ для игры в шахматы (см., например, Ньюэлл, Шоу, Саймон, 1967), но и те, совокупность которых предлагается в качестве общей методики решения математических задач Пойей (1959), и те, к которым прибегают авторы методик решения изобретательских задач (см., например. Альтшуллер, 1961, 1956).

Каждое из таких правил при составлении программ для электронных вычислительных машин строго формализуется; внутри сферы действия каждого из них тип и последовательность операций жестко соответствуют принципам строгой дедукции; однако в связях между правилами нет аналогичной жесткости; комплекс таких правил не тождествен алгоритму в его строгом понимании (см., например, Ланда, 1967).

Отсутствие жестких связей внутри комплекса опирающихся на догадки правил (эвристик) приводит к тому, что эвристический поиск не гарантирует, подобно систематическому, успеха, но существенно расширяет класс задач, решения которых могут быть переданы компьютерам.

Против утверждения о том, что кибернетические модели, основанные на эвристическом программировании, отображают некоторые стороны интеллектуальной деятельности человека, нельзя выдвинуть принципиальных возражений. Такая их характеристика бесспорна. Полемике подлежит группа других, тесно взаимосвязанных между собой вопросов: 1) действительно ли посредством эвристических программ моделируются решения именно творческих задач, может ли эвристическое программирование претендовать на разработку теории творческого мышления по данному основанию; 2) какие именно стороны человеческой деятельности отображаются средствами эвристического программирования: та ли сторона, которая подчиняется логическим законам, или интимно-психологическая сторона, или же их комплекс; 3) в каком отношении находится эвристическое программирование к двум противоположным тенденциям в под-

ходе к изучению вопроса о закономерностях достижения новых знаний, к какой тенденции оно примыкает — к «логической» или к «интуитивной», или же оно преодолевает обе эти тенденции.

Переходя к вопросу о том, действительно ли эвристические программы моделируют решения творческих задач, сопоставим положения авторов эвристических программ с теми, которые сложились в предшествующей им психологии творчества, что, кстати сказать, отчасти проделано ими самими. Пионеры эвристического программирования — Ньюэлл, Шоу и Саймон — достаточно отчетливо высказывают свое отношение к предшествующим исследованиям психологии творчества, например в статье «Процессы творческого мышления» (1965)-

«Что подразумевается под объяснением творческого процесса? В литературе, опубликованной по этому вопросу, описывались этапы мышления при решении трудных проблем и обсуждались процессы, которые имели место на каждом этапе. Интерес фокусировался особенно на наиболее драматических и таинственных сторонах творчества — на бессознательных процессах, которые, как предполагается, протекают в течение «инкубационного периода», на воображении, включенном в творческое мышление, и его значении для эффективности мышления и, наконец, на явлении «озарения», внезапном инсайте, который завершает решение проблемы, исследуемой длительный период времени».

Авторы отдают долг вежливости исследованиям всех этих вопросов, называя их «интересными». Но именно лишь долг вежливости. Затем они просто отмахиваются от них, не находя в подобного рода исследованиях достаточной научности.

В данном контексте целесообразно воспроизвести позицию А. В. Брушлинского (1967), выступающего против разделения терминов «воображение» и «мышление» на том основании, что первое очень часто определяют как «относительно свободную и произвольную» часть, сторону творчества, которая не подчиняется чисто логическим законам мышления. А. В. Брушлинский не находит в современных исследованиях воображения необходимой степени научности, хотя и не отрицает, что за явлениями, описываемыми как воображение, скрывается известный смысл. А. В. Брушлинский допускает мысль о том, что в психологическом смысле мышление действительно выходит за пределы логических законов, имеет известный «остаток». Но этот остаток нельзя называть воображением, поскольку неизвестно, каким он подчиняется законам.

Как уже мы отмечали, сторонники сведения теории творческого мышления к теории машинного решения сложных познавательных проблем, в частности Ньюэлл, Шоу и Саймон, фактически игнорируют упомянутый «остаток». Однако этот «остаток» немедленно дает о себе знать в их же собственных рассуждениях, идущих теперь уже под несколько иным углом

зрения, — там, где авторы непосредственно сталкиваются с необходимостью оценить правомерность отнесения моделируемых ими решений проблем к проблемам творческим по какому-либо критерию. Недостатки использованных при этом критериев (которые рассмотрены нами в первой главе данной работы, с. 12) приводят к тому, что различия между задачами, требующими либо творческих, либо нетворческих решений, стираются, а место творческой деятельности занимает нетворческая.

Обратимся ко второму вопросу — вопросу о том, какую сферу мыслительной деятельности человека отображают эвристические программы: ту, которая подчиняется логическим законам, или интимно-психологическую, или их комплекс.

Есть точка зрения, согласно которой кибернетические модели в плане рассматриваемого вопроса универсальны: прибегая к средствам логики в исполнительном алгоритме, реализующим какую-либо отдельно взятую догадку (эвристическое правило, эвристический метод), они впитывают в себя и сами догадки, т. е. явления интимно-психологические (согласно рассматриваемой точке зрения), охватывая тем самым обе сферы. Насколько справедлива такая позиция?

Истинность проецирования природы одной из сторон данных моделей на логическое не вызывает сомнений. Спорным может быть лишь правомерность проецирования ее другой стороны на сферу интимно-психологического⁴.

Необходимо, однако, признать, что претензия на психологичность природы рассматриваемых моделей, несомненно, имеет ряд важных оснований. Пожалуй, самое главное из них — способ выработки эвристических правил.

Такие правила не выводятся непосредственно логически, как, например, в случае составления систематических программ. Здесь составители эвристических программ используют иные источники. Они обращаются к теории проблем, решение которых предстоит программировать, например к теории шахмат — при составлении программ для игры в шахматы, к теории музыки— при составлении программ сочиняющих музыку. Обычно данные, сосредоточенные в теориях, оказываются недостаточными. Тогда помощь оказывает непосредственное обращение к деятельности человека, успешно решающего аналогичные проблемы.

Конечно, любая сфера логической интеллектуальной деятельности человека вместе с тем и психолсгична, поскольку, например, любые дедуктивные операции, совершаемые мыслящим человеком, имеют строго определенный психологический механизм, четкость работы которого — необходимое условие соответствия хода этих операций правилам дедукции. Однако логическая сторона интеллектуальной деятельности может быть отвлечена от ее психологического механизма, от познающего субъекта, в то время как ее интимно-психологическая сторона не допускает подобного отвлечения.

Методами получения исходных данных в последнем случае оказываются использование собственного опыта и наблюдения за ходом решения проблем другими людьми, т. е. самонаблюдение, наблюдение и опрос⁵, — те самые пути, которыми пользуется (и ограничивается) традиционная психология при изучении мышления человека-Общность методов, используемых эвристическим программированием и традиционной психологией мышления, не ограничивается лишь областью добывания исходных данных. Аналогичны и принципы анализа полученного. Они сводятся к рассмотрению результативной стороны решения проблемы и ее составных звеньев. Аналогично и совершенствование накапливаемых данных — в обеих сферах оно происходит путем постепенных эмпирических обобщений.

Можно, конечно, упрекать [как это делает, например, В. Н. Пушкин (1967)] некоторых составителей эвристических программ в том, что они в силу неосведомленности не используют всего богатства, накопленного традиционной психологией мышления. Однако — это частный упрек. Принципиально все они находятся на уровне такой психологии, хотя и повторяют зачастую уже ранее проделанную ею работу. К тому же у составителей эвристических программ есть по сравнению с представителями традиционной психологии известные преимущества: гипотезы и теории традиционных психологов весьма трудно поддаются строгому контролю; однако относительно успешное решение проблемы электронной вычислительной машиной, работающей по эвристической программе, не может быть достигнуто, если положенные в основу этой программы эвристики далеки от истины. Поэтому можно утверждать, что эвристические программы выступают тем самым также и в функции средств проверки теорий и гипотез традиционной психологии мышления. Такое очевидное их преимущество перед традиционной психологией и дает право связывать эвристическое программирование с теорией творческого мышления.

Получается, что современные исследования в области искусственного и машинного моделирования познавательных процессов принципиально способны впитать в себя и практически впитывают (отбрасывая, уточняя, совершенствуя) все то, что содержится в традиционной психологии мышления. Притом кибернетическое моделирование интеллектуальной деятельности человека с помощью электронных вычислительных машин оказывается необходимым (а может быть, и решающим) дополнением к принципам традиционных психологических исследований, поднимающим результаты этих исследований до ранга относительно точного знания, степень приближенности которого может быть во всяком случае в известной мере установлена.

⁵ Таковы, например, методы Пойи, а также Ньюзлла, Шоу, Саймона, Рейт-мана и многих других.

При таком подходе положение, согласно которому эвристическая программа для электронной вычислительной машины является единственно возможной теорией творческого мышления, едва ли можно опровергнуть.

Это важно в методологическом отношении- Тот факт, что на сегодняшний день решение некоторых сложных проблем человеком значительно эффективнее, чем электронной вычислительной машиной, программа которой построена на эвристических принципах, сам по себе еще ни о чем не говорит: эвристическое программирование— молодая отрасль кибернетики, только что набирающая силы, и судить по ее первым шагам о пределах ее принципиальных возможностей было бы ошибкой. Вместе с тем, принимая безоговорочно положение, согласно которому эвристические машинные программы и есть теория творческого мышления, мы тем самым принимаем однозначное решение проблемы соотношения мышления человека с работой моделирующей его электронной вычислительной машины (Пушкин, 1965): то и другое должно быть принципиально тождественным. В таком случае проблема исследования творческого мышления предельно упрощается. Вопрос о том, представляет ли достижение нового знания логический акт или оно предполагает обязательное отступление от ранее установленной логики, опосредствуется интуицией, отпадает. Эвристическое программирование занимает место долгожданной «логики открытий». Отпадают и другие острейшие вопросы исследования механизмов научного творчества, связанные с неосознаваемостью процесса выборки нового принципа, нового подхода к решению проблемы. Соответствующие высказывания творцов науки при таком подходе должны быть отнесены к разряду иллюзий.

Казалось бы, это весьма подкупающее принципиальное решение. С другой стороны, оно предельно консервативно. Оно находится в явном противоречии со множеством эмпирически накопленных данных об интуитивности, неосознаваемости процесса достижения нового знания. Несомненно поэтому: многие исследователи никак не могут принять такое решение безоговорочно (хотя большинство из них не затрагивает, не касается в своих работах интуитивных, неосознаваемых моментов творчества).

Но кто же повинен в сложившейся ситуации? Кто повинен в том, что положение: «Теория машинной программы и есть теория творческого мышления» — вызвало такие бурные споры, а не было просто отвергнуто как явно несостоятельное?

Может быть, претензии исследователей в области машинного программирования решений сложных познавательных проблем оказались необоснованно нескромными? Нет. Как нами было уже показано, для возведения эвристических программ в ранг теории творческого мышления у авторов этих программ были достаточные основания. Однако этими основаниями по-

служила именно традиционная психология мышления. Видимо, претензии авторов машинных программ не самопроизвольны. Они санкционированы традиционной психологией.

Получается, что спор о правомерности или неправомерности теоретических претензий авторов эвристических программ превращается в спор о предмете психологии мышления, в вопрос о необходимости пересмотра ее традиционных устоев.

Очень интересен сам по себе тот факт, что эвристическое программирование как бы дифференцирует предмет психологии мышления (в этом и состоит его важный вклад в психологическую теорию мышления)- То, что прежде было представлено в нем глобально, нерасчлененно,— раздваивается. Некоторая его часть (достигшая соответствующего уровня научности) как бы поглощается, ассимилируется машинными программами и выпадает из круга актуальных психологических проблем, переставая быть проблемой, переходя в область изучеР"«го⁶. Но за изученным остается «нечто», известный «остаток», о котором говорил А. В. Брушлинский. Это «нечто», этот «остаток» и попадает теперь в зону пристального внимания психологов. Предмет психологии мышления приобретает весьма ценную динамику, приводящую к постоянному углублению его содержания.

Для решения вопроса о том, моделирует ли эвристическое программирование интимно-психологическую сферу, решающее значение имеет выяснение природы эвристических правил и их комплексов. В данном смысле это — «ахиллесова пята» кибернетических моделей творчества.

Создание машинных программ еще не означает создания теории человеческого мышления. Об этом говорил, например, О. К- Тихомиров (1967а), рассматривая факты несовпадения решения задач человеком и машиной. Об этом говорил И. М. Ро-зет (1967), показывая, что эвристические программы нельзя отождествлять с психологическими закономерностями, подобно тому, как приемы мнемотехники не могут быть приравнены к законам памяти.

В. Н- Пушкин (19676) обратил особое внимание на вопрос о причинах, обусловливающих такие обстоятельства. Сопоставляя эвристические приемы с эвристической деятельностью человека, он подчеркнул, что современные эвристики, понимаемые как приемы, учитывают только результат такой деятельности. Совершенствование теории автоматов требует постоянного углубления понимания процессов выработки приемов. Последнее и составляет прямую задачу психологии творческого мышления.

Поскольку источник построения эвристических программ — решение сложных проблем человеком, постольку уровень раз-

⁸ Хотя это и ие означает, что изученным оказывается психологический механизм этой части.

Вития этой области знания находится в полной зависимости от того, в какой мере продвинуто изучение человеческого решения. Совершенно очевидно, что догадка, составляющая основу эвристических планов, берется составителями эвристических программ лишь как совершившийся факт (на макроуровне); процесс возникновения догадки (микроуровень) остается не вскрытым.

Известно, что исследования макроуровня решения проблем человеком имеют многовековую давность и описаны многими авторами. Готовность этих данных к использованию при составлении эвристических программ зависит от степени их обобщенности, систематизированности (установления связей внутри комплекса эвристических правил). Однако до сих пор принципы обобщения и систематизации черпаются из самого же макроуровня и поэтому они условны, субъективны. В этом смысле создание современных эвристических программ можно было бы сравнить с искусством соединения металлов в сплавы, каким оно было вплоть до второй половины XIX в., т. е. до возникновения металлографии.

Рассмотрим третий вопрос: в каком отношении находится эвристическое программирование к двум противоположным тенденциям в подходе к изучению проблемы закономерностей достижения новых знаний; к какой тенденции оно примыкает — к логической, интуитивной или же оно преодолевает обе эти тенденции?

Как только что было показано, утверждение, согласно которому эвристическое программирование будто бы преодолевает противоположность логической и интуитивной концепций, основано на слабостях традиционной психологии мышления: ведь изучение процесса возникновения догадки недоступно не только эвристическому программированию, но и самой традиционной психологии мышления.

В последнее время разными авторами многократно высказывались мнения о том, что эвристическое программирование не охватывает ключевых звеньев психологической стороны мышления. Но эти мнения чаще всего не подкрепляются доказательствами, ограничиваясь ссылками на то, что такое программирование не вскрывает процесс, приводящий к тем или иным внешним результативным выражениям мышления.

Мы уже говорили, что само по себе указание на необходимость вскрытия процесса мышления важно, но еще недостаточно для решения поставленного вопроса. Для этого необходимо установить, какой процесс имеется в виду: логический (и тот, стоящий за ним психологический процесс, который изучался традиционной психологией мышления) или интуитивный — интимно-психологический.

Но первая тенденция отрицает саму реальность интуиции, считает ее фикцией.

Становится очевидным, что решение вопроса об отношении эвристического программирования к логической и интуитивной концепциям творчества зависит прежде всего от того, как понимается само взаимоотношение этих концепций, как понимается взаимоотношение логического и психологического.

В теоретическом плане трудности решения вопроса взаимоотношения логического и психологического связаны, как нам представляется, с уже рассмотренной нами специфической особенностью современного состояния психологической теории, с пониманием вопроса о природе психического. Серьезным тормозом на пути действенного анализа взаимоотношения логического и психологического оказывается широко распространенное до сих пор неправомерное сведение психического к идеальному.

Это сведение приводит к тому, что микроанализ достижения нового знания выпадает из зоны внимания исследователей. Психические события описываются лишь в их предметной отнесенности как идеальные образы вещей, и единственной формой научного анализа мышления оказывается логический анализ его продуктов, выраженных в данной предметной отнесеииости. Такая подмена и влечет за собой сведение интеллектуального механизма открытий, изобретений всецело к цепи логических операций.

Детальный анализ вопроса об отношении логического и психологического выходит за пределы задачи данной работы. Мы рассмотрим только одно ключевое положение, связанное с выявлением той реальности, которая составляет исходную основу любого предмета логического исследования, положение, связанное с выявлением собственно логического в его исходных формах, т. е. с пониманием логического не как науки о нем, или логического, добытого в специальных теоретических исследованиях, а как явления, непосредственно присущего объективной реальности, вне зависимости от того, исследуется оно познающим человеком или не исследуется.

Однако прежде-чем непосредственно перейти к рассмотрению взаимоотношения психологического и логического, необходимо рассмотреть в самом общем виде вопрос о внутренней неоднородности психического, о наличии внутри его различных структурных уровней организации.

Как уже упоминалось, в онтологическом аспекте психическое рассматривается нами как один из структурных уровней организации жизни, как сигнальное взаимодействие субъекта с объектом. Абстрактно-аналитический подход, распространяясь на аспект развития психического, вскрывает его внутреннюю неоднородность (мы будем рассматривать эту неоднородность в основном на стадии человека), наличие в самом психическом различных структурных уровней организации, взаимоотношения которых отвечают общим принципам взаимодействия и развития.

Во второй главе данной книги мы уже упоминали в общих чертах о целом комплексе внутрипсихических структурных уровней. Однако сейчас мы проведем в этом комплексе лишь самую грубую дифференцировку, обобщенно выделяя лишь два основных уровня.

Главные особенности двух этих уровней отображены в целом ряде понятий. Одна из групп данного ряда уже давно фигурировала в психологии-—это «бессознательное и сознательное», «целенаправленное и нецеленаправленное-*, «преднамеренное и непреднамеренное», «импульсивное и волевое» и т. п. Другая группа понятий, отображающих по существу ту же самую реальность, выдвинута И. П. Павловым — это «первосигнальное и второсигнальное». За обоими уровнями можно было бы закрепить любую пару вышеупомянутых терминов. Однако в контексте абстрактно-аналитического подхода их целесообразнее называть «базальным и надстроечным»⁷.

Рассмотрим общие различия между этими уровнями. Филогенетическое расчленение их очевидно: психическое у животных ограничено теми возможностями, которые характеризуют принципиальные особенности изолированно рассматриваемого базального уровня высшей стадии развития психического (у человека), где над базальным уровнем появляется надстроечный.

Различия двух названных уровней выступают и в особенностях специфических способов, которыми живые системы взаимодействуют с окружающим на стадиях животного и человека.

Животные только приспосабливаются к среде, они не преобразуют среду целенаправленно. Человек наряду с аналогичным приспособлением взаимодействует со средой иным, специфическим только для него способом. Наиболее характерным для этого специфического способа является то, что человек, как говорят, подчиняет природу себе, т. е. сознательно, целе-

Толчком к расчленению базального и надстроечного уровней послужили для нас положения И. П. Павлова о первой и второй сигнальных системах; непосредственным основанием — наши эксперименты по изучению психологической неоднородности результата предметного действия человека. Анализ этих экспериментов показал, что содержание, которое следует вкладывать в понятия базального и надстроечного уровней и особенно в те черты, которые характеризуют их взаимоотношения, несколько отлично от содержания понятий первой и второй сигнальных систем и их взаимодействия.

Мы уже говорили, рассматривая так называемую биосоциальную проблему (с. 113), о том, что понятие «надстроечный уровень» оказывается вполне адекватным лишь относительно той предшествующей конкретной системы, которая преобразуется в новую, развивающуюся. Развитие новой системы идет по принципу «перестройки», но лишь до того момента, пока низшие структурные уровни ие приобретают полной возможности к удовлетворению любых запросов высших.

направленно преобразует среду. Более подробно об этом мы уже говорили в связи с «биосоциальной проблемой».

Типичные черты базального уровня со всей отчетливостью обнаруживаются именно на стадии развития психического у животных, где данный уровень оказывается единственным уровнем психического, включенным в зоологические внутривидовые и межвидовые взаимодействия, которыми он и направляется, регулируется «сверху».

Процесс базального уровня проявляется в том, что чаще всего обозначается терминами «внешняя деятельность», «поведение». В контексте абстрактно-аналитического подхода мы говорим, что данный процесс протекает «во внешнем плане» (имея в виду, что на стадии человека психический процесс может протекать и «во внутреннем плане» — об этом будем говорить позднее).

Объекты базального уровня воплощены только в предметах (явлениях)-оригиналах (этим положением мы утверждаем, что любой вид объектных моделей не имеет на стадии животного специфического сигнального значения). На полюсе субъекта — базальные (первичные, конкретные, изобразительные, непосредственные) модели. Рассмотрим эту сторону вопроса подробнее.

Мы уже говорили, что в неорганической природе процесс отражения не выделен в особый процесс, отличный от физических взаимодействий, т. е. процессы взаимодействия и взаимоотражения вещей тождественны между собой: взаимная передача и преобразование структур взаимодействующих вещей суть внутренняя характеристика, сторона самих физических взаимодействий, которая не имеет никакой дополнительной функции (что имеет место в живой природе). Поэтому и результаты внутренних или же внешних физических взаимодействий совпадают с продуктами отражения в неорганической природе.

До появления жизни структуры одних предметов, отраженные в их отпечатках в других предметах, оставались потенциальными феноменами, не имеющими особого значения. Поэтому и отражения в неживой природе, не включенные в сферу познавательной деятельности человека, можно назвать отражениями, моделями лишь с известной мерой условности: они не выступают в специфической для них функции. Следовательно, такого типа модели являются лишь предшественниками подлинных моделей, как бы прамоделями.

Вместе с тем всякая модель (даже и прамодель), возникающая в неживой природе и не включенная в познавательную деятельность человека, потенциально уже содержит в себе известную структурную информацию о предмете-оригинале (т. е. содержит его копию). Любая прамодель становится моделью в собственном смысле именно тогда, когда потенциально содер-

жащаяся в ней информация выделяется, перерабатывается и используется в специфическом направлении. Мы уже упоминали о плодотворных попытках определить жизнь как высокоустойчивое состояние вещества, использующее для выработки сохраняющих живую систему реакций информацию, кодируемую состояниями элементов этого вещества. Отражение, включающее в себя использование структуры, информации, есть качественно новый тип отражения по сравнению с тем, который свойствен неживой природе. Принцип такого типа отражения характеризует сущность психического отражения.

С одной стороны, мы вправе утверждать, что в основе принципа построения поведения животных лежит потенциальная связь оригинал —копия: если бы модели действительности, формирующиеся в мозгу высокоразвитого животного, не соответствовали этой действительности, не копировали ее, животное не смогло бы приспособиться к окружающей среде. С другой стороны, есть достаточное основание считать, что актуально связь оригинал — копия для животных не существует. Об этом можно судить уже на том основании, что ни одно животное не пользуется потенциальными связями оригинал — копия, имеющимися в окружающей их действительности. Предметы, включающие в себе модели других предметов, выступают для животных не как предметы — модели, а просто как предметы, и если такой предмет становится сигналом, то включенная в него модель другого предмета не имеет при этом никакого значения. Иными словами, единственный вид моделей, адекватно использующихся животными для ориентации во времени и пространстве,— это их собственные динамические мозговые модели действительности (субъектные модели), содержащиеся в структурах их организма, у высших животных — в первую очередь в мозгу. В мире животных функционируют лишь потенциальные связи оригинал — копия, где носителем копии является само животное. Копия в подлинном смысле здесь остается еще в значительной мере сопутствующим феноменом. Она содержится в модели (иначе модель не была бы моделью), но не отвлекается животным от этой модели (животное не перекодирует составляющую копию информацию). Оно использует в целях ориентировки лишь ту же самую модель, в которой изначально была отображена данная копия. Поэтому связи оригинал — копия, в которых носитель копии не совпадает с веществом самого животного, т. е. связи оригинал — копия, находящиеся среди предметов окружающей животное действительности, не могут быть использованы животным для адекватного ориентирования во времени и пространстве-

В современной сравнительной психологии этот вопрос остается еще спорным. Видимо, относительно животных правильнее всего говорить о зачатках способности к использованию объектных моделей в качестве сигналов. Эти зачатки должны быть

равносильны по степени своего развития зачаткам социальной, орудийной деятельности животных. Те основания, которые нередко выдвигала зоопсихология для доказательства противоположного тезиса, по нашему мнению, иллюзорны. Об этом говорят не только исследования павловской школы, но и практика дрессировки. Любой сигнальный жест дрессировщика есть не программа будущего поведения животного, а сжатый элемент исходной ситуации дрессировки; то же самое следует сказать относительно слуховой, тактильной и прочих сигнализаций. Ищейке бессмысленно показывать портрет преступника. Гончая не пойдет по отпечаткам лап зверя по снегу, если их лишить запаха. Короче говоря, модель, находящаяся вне животного (объектная модель) и содержащая в себе копию какого-либо предмета, ситуации, не может стать для животного адекватным сигналом. Для него адекватным сигналом может стать только элемент данного предмета, данной ситуации.

Известны случаи, когда животным (медведям, собакам, тиграм, обезьянам) демонстрировались кинофильмы с соответствующим для данных животных сюжетом: на экране появлялись их сородичи и враги, лакомая пища и т. п. Хотя подобного рода опыты и не были строго научно выдержаны и обработаны, на их основании все же можно считать, что звери, в том числе и высшие обезьяны, в лучшем случае принимают изображение за оригинал и никогда не усматривают в изображении копию оригинала.

В мозговых моделях даже наиболее высоко развитых животных взаимодействия окружающих вещей (возникающие как следствия воздействия субъекта) не отделяются от взаимодействия субъекта с этими вещами, а также от отражений предметов (не выделяются способы действия); и то и другое дано слитно. Структуры объектов и способов действий субъекта, зафиксированные в базальных моделях, специфическим путем не вычленяются. Поведение, организованное на базальном уровне, не осознается. Оно строго приурочено к условиям конкретной предметной среды (что обеспечивает широту базальной ориентации в чувств